Читать книгу Кандидатская для посудомойки. Сборник рассказов - Елена Попова - Страница 4

– Девки, любимые, простите засранку, – дикий вопль первым вошел в кафе. За ним ввернулась брюнетка с такими формами, что все окрестные мужики посворачивали шеи, сопровождая ее взглядами, пока она пробиралась к самому дальнему диванчику у окна.

– Китти, одень уже рубище или паранджу. Нельзя так с братьями нашими меньшими. Посмотри, добры молодцы слюнями исходят, – приветствовала брюнетку грузноватая, но удивительно миловидная русая блондинка.

– Я тоже люблю тебя, Муха, и ты тоже очень красивая, – парировала Китти, обнимаясь с третьей участницей девчачьих посиделок, рыжеволосой особой, одетой непонятно в какого возраста джинсы и необъятных размеров размахайку.

Когда все ахи-вздохи закончились, алкоголь и закуски заказались, Китти с Мухой вопросительно уставились на рыжую.

– Давай, Татоша, не томи. Чего вызвала в неурочный час? – первой не выдержала Муха.

Татоша не торопилась с ответом. Она долго разминала сигарету в неожиданно длинных и тонких пальцах, переворачивала вверх дном сумку в поисках зажигалки, роняла по очереди вилки, ложки, салфетки на пол, явно не зная, с чего начать и как приступить к разговору.

– Татоша, я свинтила с совещания, чтобы наблюдать тут твои предклимактерические страдания? – за дело взялась Китти. – Тебя домогаются студенты? Сынок привел беременную барышню в дом и сказал, что она теперь тут будет жить? Наш муж хочет выращивать в теплицах на участке авокадо? Что? Рассказывай уже.

Татоша прыснула. Поперхнулась дымом, закашлялась и сдавленно просипела:

– Ну тебя, Катька, ничего святого в тебе нет.

Она помолчала секунду другую, снова зажгла сигарету и начала издалека:

– Девочки! Сколько лет мы друг друга знаем?

– Ой, ну что ты о больном, Татка, – мрачно вздохнула Муха.

– Не перебивайте меня, а то я до самого морковкиного заговенья до главного не доберусь, – осадила ее Татоша.

– Так вот, – продолжила она сумрачно. – Мы друг друга знаем двадцать лет. С того самого дня, как переступили порог Альма Матер. Мы все друг о друге знаем.

Китти чихнула.

– Вот видишь, истину глаголю, – продолжила Татоша. – Вы знаете, как, почему и, главное, зачем, я попала в свой дурацкий институт, как мне в нем тошно и чем я всегда хотела заниматься.

Муха украдкой посмотрела на часы. Со стороны казалось, что основополагающие тезисы татошиного монолога давным давно набили оскомину обеим дамам и слушали они ее только из вежливости.

– Все, все. Перехожу к сути. Хватит тут дыры во мне глазами прожигать, – Татоша нервничала все сильнее. – Так вот. Я подала заявку на участие в литературном конкурсе.

Китти с Мухой обреченно закатили глаза.

– Послушайте же, дуры вы стоеросовые! Там все будет решать Илья Задворский. Ну, этот, владелец холдинга «Три шмеля» и главред самого популярного в России глянца о путешествиях. Если я победю, побежду, в общем, выиграю, я смогу занять одну из внезапно освободившихся в журнале вакансий.

Татоша выдохнула, залпом допила свое шампанское и просительно уставилась на подруг.

Муха хлопала ресницами в полной прострации, а Китти жалобно поинтересовалась:

– Мне пойти к зданию редакции и попытаться склонить господина Задворского к умопомрачительному сексу?

– Девочки, соберитесь уже, – Татоша внезапно стала очень сосредоточенной и напористой. – Вы были самыми талантливыми на курсе.

Муха с Китти одновременно подавились жульеном, но встревать в монолог не решились.

– Помогите мне с конкурсной темой. Ну, пожалуйста. Меня заклинило. Я не могу ничего из себя выдавить.

– Подожди! Подожди слезы жать. Что за тема-то? – перебила ее Муха.

– Тема? – Татоша полезла в телефон. – Сейчас. Момент. Я даже повторить ее без судорог и шпаргалки не могу. Вот! «Вся жизнь над асфальтом». Ну, что это? Мне кроме крыс, которые из мрачного подземелья рвутся в заасфальтье за сыром или цветуёчков, изо всех сил пробивающихся к солнцу через вот это самое, ничего в голову не лезет.

– Мда, креативен зело господин владелец холдинга, – задумчиво протянула Китти.

Они с Мухой попереглядывались пару минут, сочувственно поглазели на Татошу, которая от избытка чувств затеяла свою любимую игру – подтяни рукав безразмерной размахайки, повозились в своих тарелках и, когда Татоша окончательно запуталась в своих рукавах и эмоциях, Китти взяла слово.

– Татошенька, дорогая моя! Начну с того, что самой талантливой на курсе у нас была ты. И почему ты делаешь со своей жизнью то, что ты с ней делаешь, нам не понять. Но как мы есть твои наидревнейшие и наилюбимейшие подруги, мы, кажется, готовы бросить на некоторое время своих детей, мужей, начальников, обязанности и прочие неотложности и наваять тебе пару шедевров.

Тут Китти пресекла татошины попытки встрять с благодарностями и продолжила.

– Когда дедлайн? Через две недели? Отлично! В следующую пятницу у нас день традиционных посиделок. Мы с Мухой напишем тебе по тексту. Как раз при встрече все обсудим и отредактируем. Ты, кстати, тоже не филонь давай. Пиши! Хоть про крыс. Кто знает, может именно твои крысы эстетически возбудят нашего редактора до такой степени, что он наплюёт на конкурс и сразу сделает тебя своим замом.

***

Через две недели Татоша переступила порог их кафе в радостном предвкушении. Она залезла с ногами на диван, заказала кофе и принялась бесцельно разглядывать прохожих за окном. Она так погрузилась в свои мысли, что невольно вздрогнула, когда ее окликнул официант.

– Простите, Татьяна?

Она утвердительно кивнула головой.

– Вам конверт. Просили передать.

– Кто просил? – Татоша ошарашенно таращилась на парня.

– Откройте конверт, пожалуйста, – улыбнулся официант, – там все написано.

Татоша его послушалась. В конверте была записка и диск.

В записке значилось:

– Татоша! Мы выполнили твою просьбу. Тексты на диске. Твои Муха и Китти.

Таня третий час сидела на балконе, уставившись в одну точку. Она то ревела, то снова перебирала страницы текстов, которые она распечатала с диска из конверта. Ни Тимофей с уроками и грязной формой для каратэ, ни муж в ожидании ужина с недоуменно поднятой бровью не могли заставить ее сдвинуться с места.

Как она сказала там в кафе? Мы все друг о друге знаем?

Катька, когда, когда все это происходило с тобой? Может быть, когда вы с Польским уехали в его первую заграничную командировку? Ну, да, наверное. Сразу после окончания института. Мы все тогда как-то разбежались по жизни. Я была влюблена в своего академика. Мы с ним вообще безвылазно жили на их профессорской даче в ста километрах от Москвы. Муха родила второго. Мы же не виделись почти три года. А когда вы с Польским вернулись, ты была такая шикарная, лощёная, в модных шмотках, курила длинные сигареты с мундштуком и модно рассуждала о child free. Я помню, меня еще тогда покоробило, когда ты сказала, что всем надо делать генетические тесты перед тем, как зачать, чтобы не плодить уродов. А Муха заплакала и два года с тобой не разговаривала. Китти, родная…

«Вся жизнь над асфальтом». Автор: Катерина Польская, сдуру согласившаяся помочь лучшей подруге.

«Яна вприпрыжку, насколько припрыжка вообще возможна с ее животом на восьмом месяце беременности, бежала из женской консультации и была влюблена во весь мир.

На самом деле она была влюблена в своего Мишку, мир так, присоседился за компанию.

А еще ученые мужи никак не разберутся, есть любовь с первого взгляда или нет. Ее бы спросили. Она-то точно знает, что есть. Еще как есть. Вот как увидела его, рубающим винегрет на кухне у своей крестной, так и поняла: он! Сколько не пыталась потом вспомнить, где и что там ёкнуло или оборвалось или увлажнилось, никак не выходило.

Любила, когда бродили по Москве, взявшись за руки, когда делали ремонт в ее маленькой квартирке, когда поехала за ним на Дальний Восток, бросив аспирантуру и перспективы, и сейчас любит.

Дочка (почему-то она была уверена, что у нее дочка, хотя ульразвук за всю беременность ей так ни разу не сделали) в животе пнула ее пяткой. И Яна покатилась со смеху!

– Не ревнуй, дурочка! – с нежностью она погладила себя по животу. – Моей любви хватит на вас обоих. Девочка моя маленькая, ты будешь красавицей, умницей, точной копией твоего папы. Мы будем вместе ходить под парусом, кататься на лошадях, есть чернику прямо с куста и языки у нас будут синие-синие.

Тут Яна снова рассмеялась и совершенно счастливая раскинула руки, обнимая всю Землю и делясь с ней своим счастьем.

Ночью янин муж проснулся от того, что Яна встревоженно трясла его за плечо.

– Миша, вставай! У меня воды отошли. Много. Поехали в роддом. Мы рожаем.

– Яша, рано еще. Рано рожать. Нам через две недели рожать, – пробормотал Михаил, не просыпаясь.

– Мишка, да поднимайся ты уже. Или я рожу прямо тут, у тебя на коленках.

Яна очнулась в палате и инстинктивно схватилась за живот. Живота не было. Она попыталась привстать, ей это не удалось. От бессилия и от того, что она никак не могла вспомнить, что с ней происходило после того, как Мишка привез ее в роддом, она заплакала. Соседки по палате как-то попытались ее утешить, но это не очень помогло.

Потом пришёл врач, спросил, как она себя чувствует. На вопрос о дочери ответил уклончиво и даже, как показалось Яне, отвел глаза.

А потом начался ад. Яна, как в бреду, слушала что-то про тринадцатую хромосому, синдром патау, что ее девочка – генетическое отклонение и не проживет более трех месяцев.

Янина дочка умерла через месяц после рождения. Яне всего три раза разрешили взять ее на руки. И каждый раз, вглядываясь в ее лунообразное личико, обезображенное заячьей губой, держась за лишний пальчик на ее ручке, Яна задавала Богу только один вопрос. Господи, за что? Этот ребенок – плод великой любви. Такой любви, какую ты, господи, и представить не можешь. Она – жданная, желанная, такая любимая. За что, Господи?

А потом Яна умерла. Нет, не физически. Она по-прежнему ела, ходила, спала, даже плакала. Но той, прежней Яны, не было.

Яна почти каждый день проводила на кладбище. Она сидела у могилы дочери до позднего вечера. Молча, уставившись в одну точку. Сначала Михаил ездил за ней, уговаривал, ругался, на руках уносил в машину. Потом перестал. Яна не заметила этого.

Однажды Михаил снова приехал за Яной на кладбище.

– Яна, родная моя, так больше продолжаться не может. Я не прошу забыть, это невозможно. Я прошу не хоронить себя заживо. Жизнь, как это ни банально звучит, продолжается. Ты же знаешь, этот синдром – не наследственное заболевание. У нас будут еще дети.

– Я перевязала трубы, Миша. У меня никогда больше не будет детей. – Яна была абсолютно спокойна, равнодушна и безучастна.

Михаил дернулся, как будто кто-то сильно ударил его по лицу, скривился, сделал несколько шагов в сторону, потом как будто вспомнил что-то, вернулся и до стал из кобуры табельное оружие.

– На, возьми, полоумная баба. Грохни меня, а потом и себя следом. Тебе же наплевать на меня, на мои чувства, на мою боль. На твоих родителей, которые состарились на тысячу лет, глядя на тебя. На твоих друзей, которым ты нужна, даже если тебе дико в это поверить. На, стреляй. И все. И больше ничего не будет. Никогда. А здесь, здесь у нас еще может что-нибудь получится. Над асфальтом.»

Муха, почему ты никогда не рассказывала, что училась в балетной школе? Мы же вечно восторгались твоей прямой спиной, невероятным подъемом и на спор заставляли тебя сесть на шпагат посреди ГУМа. Ты вечно отшучивалась, дескать, у тебя в роду были африканские обезьяны. И никогда не ходила с нами в Большой. Муха, Муха! И, правда, Кошкин твой – полный идиот.

«Вся жизнь над асфальтом». Автор: Мария Кошкина, такая же примерно дура, как Катерина Иванна Польская.

«Солнечный свет резко ударил в лицо, и Соня открыла глаза.

Медсестра, раздвинув занавески на окнах, с улыбкой и бодрым утренним приветствием в стиле «а кто у нас такой молодец сегодня» придвинула к сониной кровати столик с завтраком. Соня хмуро буркнула что-то невежливое в ответ и вернулась к своим воспоминаниям.

Вот она стоит у станка посередине зала и страшно гордится, что вчера ведьма МарьСергевна переставила ее из-за рояля сюда, поближе к центру. Примета верная, она на особом счету.

А вот она играет рядом с маминым роялем, еще не понимая, что укладывает любимую куклу спать под великого Чайковского.

Пти батман, гранд батман, плие, еще раз плие, деми плие… – О! У этой девочки лучший entrechat со времен Улановой! – Соня слышит скрипучий шепот сушеной дамы в буклях. Эта, в буклях, там самая главная в этой комиссии. Она решает, будет ли Соня танцевать на сцене Большого. Сцене, каждая половица которой Соне знакома лично.

У нее кружится голова от запаха кулис. И она верит, что если как следует помолиться богу театра, он обязательно поможет. И она не станет, конечно, двадцатым лебедем за третьим прудом. Она будет раскованной Эгиной, пластичной Никией. Или бешеной Китри. Она видит, как летит над паркетом, едва касаясь рук партнера, летит вопреки законам притяжения.

Вся сонина не очень длинная пятнадцатилетняя жизнь была связана с танцем, музыкой, положена на балетный алтарь. Состояла из ежедневных тренировок до кровавого пота и редких, но таких счастливых минут, когда их, учениц хореографического училища Большого Театра, выпускали в каком-нибудь репертуарном спектакле. И почему, почему она не послала куда подальше этого идиота Кошкина с соседней дачи, когда он позвал ее кататься на мотоцикле.

В палату кто-то вошел. Соня лежала, отвернувшись к стене, и всем своим видом пыталась показать медсестре, что она не будет есть эту гадкую больничную еду. Тем более, что балерины не едят хлеб с маслом.

– Сонька, привет! Открой сомкнуты негой очи, – это была не медсестра, это был ее отец. Соня нехотя повернулась.

– Давай, моя принцесса, ешь и будем учиться ходить. Смотри что я тебе принес. – Папа вытащил из-за спины костыли.

Соня разревелась и заползла под одеяло.

Папа подошел к окну, постоял там какое-то время, а потом, не оборачиваясь к Соне, тихо заговорил.

– Видишь ли, девочка моя, жизнь – она очень большая и очень разная. Ты сейчас лежишь тут, пытаешься склеить свой маленький разбитый мирок и снова туда вернуться, и снова жить привычной тебе жизнью. Но так не бывает. Надо найти в себе силы и двигаться дальше. Поверь, просто поверь, что мир гораздо больше твоей балетной школы, твоих плие у станка и даже больше твоих заглавных партий в Жизели или Лебедином Озере.

Папа помолчал, прислушался к сонькиному сопенью и медленно продолжил.