Читать книгу Нет имени тебе… - Елена Радецкая - Страница 12

Когда-то давно с моим покойным мужем Иваном пошли мы за грибами и заблудились. Уже смеркалось. Он шел впереди по горкам и низинкам, прокладывал путь через болотные кусты, похожие на спутанную проволоку, нервничал из-за меня, а я испытывала удивительное чувство, похожее на счастье. Я обожала это ощущение неизвестности, приправленной опасностью, но не настоящей, ведь я знала, что в конце концов мы выйдем из леса, все-таки не тайга, и медведей или волков мы не встретим, в крайнем случае – лося. И я не хотела, чтобы мы быстро нашли дорогу, даже устав, я длила в себе ожидание того, что предвидеть нельзя, и того, что можно: радости вернуться после приключения к обыденному, которое станет на время привлекательным. Разумеется, мы вышли из леса, появился огонек, и я радовалась, что идти к нему нужно через долгое поле. Огонек был в окне фермы, а потом шоссе, а потом грузовик до города…

Подобные случаи со мной происходили всю жизнь. Даже во сне я блуждала по незнакомым городам, и случалось, бродила по ним неоднократно, потому что узнавала улицы. Иногда я знала, как называется город, иногда – нет, но к реальности это в любом случае отношения не имело. Я ведь и по Петербургу ходила во сне, но он не был похож на город, в котором я жила. На этот, нынешний, он тоже не походил.

Даже с закрытыми глазами я по запаху, по особой тишине ощущала, что по-прежнему нахожусь в проклятой Коломне. Было раннее утро. Дождалась, пока часы в гостиной пробили шесть. Повторяя про себя: «Хочу домой!» – попробовала заплакать. Не получилось. Интересно, что присутствия отчаянья я в душе своей не обнаружила. Если только меланхолическую печаль…

Пошла в кухню и по дороге уяснила, что кухонные бабы спят и в коридоре на ларях и скамейках, и в самой кухне. Но спали не все. Марфа ставила самовар. Налила мне квасу, я попила и пошла досыпать.

Кто-то заглядывал ко мне, но окончательно разбудили стук и разговоры за стеной, а потом явилась Наталья, чтобы заняться моим туалетом. Получалось так, что теперь у нас с Зинаидой была одна горничная на двоих.

В соседней комнате начали выставлять зимние рамы. Я думала о поиске подворотни. Я не представляла, где эта Большая Мещанская, но что-то внутри меня в нетерпении дрожало и пело. Понятия не имею, откуда она взялась, эта уверенность, только я знала, что уже сегодня буду дома. Не знаю как, но скоро я вернусь в свой Петербург, в свое время.

Погода чуток разгулялась, солнце загадочно просвечивало сквозь облачную пелену. Я заглянула к Зинаиде, где бородатый дворник Егор, немолодой крепыш-коротыш, уже вынул внутренние рамы и распахнул окно. Пришли деревенского вида девушки (их наняли мыть окна и полы), но Зинаида отослала всех в мою комнату, а сама села возле клетки с голубем и спросила, не глядя на меня:

– Ну, что ж, не вспомнили, кто вы?

Вчера мы с ней чуть не подружками стали, а сегодня ее словно подменили. Взгляд недоверчивый, в разговоры не склонна пускаться. Возможно, сочла, что была излишне откровенна и любезна, и раскаялась. А может, тетка о тайном ужине проведала и устроила ей выволочку. Голубь, когда я его рассмотрела, действительно показался не обычным, не таким, как дикие сизари. Пропорции иные, хвост и ноги коротковаты, а клюв и шея толстоваты.

– Да, голубок-то особенный, – сказала я. – Не похож он на дикаря. И дело даже не в окраске. Это какая-то благородная порода.

– Несомненно, – голос Зинаиды потеплел. – Смотрите, что сейчас будет.

Она открыла клетку, сунула туда руку и, вынув голубя, поднесла к приоткрытым губам. Голубь приник к ним своим толстым клювиком и пощипывал их, так что складывалось полное впечатление, будто они целуются.

– Потрясающе! – Мое восхищение было немного наигранным, просто я заметила, что Зинаида оттаивает, когда я хвалю голубя, и в выражении лица появляется открытость, и в голосе доброжелательность. – Он совсем ручной!

– Может быть, сегодня его не отпускать? Подождать до завтра?.. – спросила она жалобно.

– Если решили, не надо откладывать. Вы хотите узнать, вернется он или нет? Так узнайте! – Зинаида гладила голубя по головке, спинке и целовала. – Смелее, – вкрадчиво сказала я. – Он обязательно вернется. Хотите, я его выпущу?

Я распахнула окно, и холодный воздух хлынул в комнату. Как они затхло живут! Зимой вообще не проветривают, а дымят ароматической свечкой, которая пахнет паленой газетой.

– Подождите, – попросила Зинаида, снова посадила голубя в клетку и стала рыться в каких-то коробочках-шкатулочках.

Я испытывала нетерпение и раздражение. Мы никогда не покинем этот дом! Но вот Зинаида нашла, что хотела, шелковую ленточку. Сняла с тоненького, словно детского, пальчика золотое колечко, продела в ленточку и повязала голубю на шею. Совершенно излишне, на мой взгляд. Я наблюдала молча, а она вынула голубя из клетки, понянькалась, поцеловала в клювик. Я распахнула окно, и она понесла его на вытянутых руках, но голубь не летел на волю. Руки у Зинаиды дрожали от напряжения.

– Не улетает, – обрадовалась она. – Не хочет со мной разлучаться.

– Может, у него от домашней жизни крылья атрофировались? Подбросьте его.

В первый момент мне показалось, что голубь падает, но он взмыл, сделал круг, другой и полетел выше и выше.

– Он не вернется!

Зинаида заплакала. Теперь надо было дать пережить ей горькие минуты расставания и отправляться на поиски злосчастной подворотни. Но Зинаида никуда не спешила. Она уселась возле окна и, видимо, намеревалась просидеть здесь до возвращения голубя, даже если это случится накануне второго пришествия. Стараясь скрыть возмущение, я пригрозила:

– Тогда я пойду одна. Но где эта улица и где подворотня, я понятия не имею. И вообще не знаю, что со мной может приключиться! Пусть это будет на вашей совести.

Зинаида тупо молчала, уставившись в том направлении, куда улетел голубь.

– Голуби летают часа по четыре, а бывает, и дольше, – заметила я, хотя не знала, как долго они летают. – На всякий случай, надо посадить у окна Наталью, а самим отправиться на поиски подворотни. Так и время быстрее пройдет.

В моей комнате уже мыли окна. На улице было градусов десять-двенадцать, не больше. Зинаида покидала наблюдательный пост с тяжелым сердцем и утомительно долго давала наставления Наталье, как вести дежурство. Дел у Натальи было невпроворот: следить за уборкой, караулить голубя, а для начала одеть меня. Вчерашнее сиротское платье и перчатки, без которых, видите ли, неприлично выйти из дома, были из гардероба Анельки. Пелерина и дурацкая шляпка – от Зинаиды.

Из тихого захолустья, где и экипажи ездят не часто, мы вышли на оживленную Садовую. Яркая театральность и своеобразная красота окружающего, убогость и грязь, все смешалось.

Лавчонки и трактиры. Коренастые фонари. Увидев пьяную беременную бабу у кабака, думала, это зрелище долго будет стоять перед глазами. Ничего подобного. Самые разнообразные картины мелькали передо мной, и живые, и нарисованные. Завораживали пестрые вывески, с самоварами, колбасами, окороками, арбузами и яблоками, хлебами и калачами, а также ножницами, мундирами, сапогами и т. д. На табачной лавке – индеец в перьях с деревянно-отставленной рукой, в которой, подобно Везувию, дымится сигара. В окне цирюльни банки с пиявками, а на вывеске надпись: «Здесь стригут и бреют, рвут зубы и кровь отворяют». И картина: с задумчивым видом сидит разряженная барыня, опершись на трость, в то время как некий франт в синем фраке и панталонах желтого попугайского цвета пускает ей из локтевой ямки кровь, бьющую фонтаном в тарелку, которую держит мальчик. Наверное, никто не собирает этих милых и наивных петербургских Пиросмани, веселящих глаз.

Вокруг Никольского рынка толкотня. Телеги, пролетки, кареты, крики извозчиков. У них здесь стоянка. С трудом уговорила Зинаиду идти пешком. В галереях все лавки пронумерованы, и фамилия купца написана. Стены, словно заплатами, покрыты вывесками. Приказчики зазывают: «Пожалуйте к нам!» Снуют торговцы-разносчики, у кого-то товары навалены прямо на земле, на рогоже. Человек с глубокой плетеной корзиной на ремнях орет:

– Подайте в пользу ночлежного дома! Пожалейте бесприютных! – В корзине зелень и кости с мясом, какие у нас продавали для собак. Подходит баба, еще что-то добавляет. – Господь вас спаси и помилуй!

Зинаида пытается меня увести, тянет за руку, а меня окружающее прямо гипнотизирует.

Одежка людей живописна. Одни прилично одеты, но гораздо больше простонародья: поношенные шинели, подпоясанные кушаками суконные халаты, а встречаются совершенные лохмотья. Кое-кто в лаптях, есть даже босые, однако видела и в валенках. Зимние шапки на мужиках тоже видела, и полушубки овчинные, под которыми голая грудь. Кто во что горазд. Весна, конечно, у них запоздалая, но все равно странно: то ли надеть нечего, то ли, как говорится, «жар костей не ломит».

Некоторые стоят с потерянным видом, с котомками, с узелочками в руках. Мужики с топорами и пилами. Кто они, чего здесь толкутся? Оказывается, сюда приходят те, кто ищет место, на работу нанимается. То есть – биржа труда. Большинство – из деревень. Вероятно, у меня такой ошарашенный вид, что Зинаида интересуется, неужели я раньше здесь не бывала?

Продают рубец, печенку, жареную рыбу. Парень пытается втридорога всучить кому-то незрелую вишню, а потом вдогонку орет:

– Вернитесь, уступаю!

– А какая ваша цена?

Монахини. Низко кланяются и гнусят:

– Смилуйтесь для обители святой по копеечке…

Под ногами крутятся совершенно обнаглевшие голуби, тоже кланяются, клюют рассыпанное там и здесь зерно. Страшный на вид мужик зычным голосом оповещает:

– Кусок щековины всего три копейки!

– Дорого, отдай за две! – просит старуха, замотанная платком.

Щековина – это щеки бычьих голов. Тут же варят в огромном котле похлебку из этой щековины и прочей требушины. Воняет варево тошнотворно. Под ногами вертятся собаки, ждут, не обломится ли чего. И здесь же, у канала, стоя под навесами, люди едят за засаленными столами из глиняных плошек деревянными ложками.

Наконец Зинаиде удается меня увести, но я не сожалею, потому что тут же переключаюсь на что-то новое. Сенную украшает роскошный собор (на месте нашего метро). Здесь такой же шурум-бурум, как на Никольском. Рядами стоят дюжие ломовики с возами сена. Кухарки с корзинами спешат на базар и с базара. Мы отмахиваемся от пирожников, калачников и прочих добрых молодцев в передниках, с тележками, с лотками на груди и корзинами на голове, полными кренделей, пирогов и бубликов. Эти тоже дерут горло, нахваливая свой товар.

Зинаиде наша прогулка совсем не нравится. Я стараюсь поменьше спрашивать, но с трудом сдерживаю напавшую на меня болтливость. Возбуждение мое усиливается вместе с открытием удивительной способности узнавать и называть вещи, с которыми я никогда не сталкивалась. Такое впечатление, будто подобные знания хранятся где-то в глубинных кладовых сознания и никогда не всплыли бы в другой обстановке. Это генетическая память! Говорю Зинаиде: «Тот мужик в армяке, который торгует дышлами…» Она не понимает, о ком я. Однако оказывается, мужик совсем не в армяке и торгует он совсем не дышлами, а шлеями…

От Сенной сворачиваем в переулок, но Зинаида тут же тянет меня назад. По переулку движется процессия, и я застываю на месте, не в силах оторваться от удивительного зрелища. Мне все ясно, хотя ничего подобного я даже представить не могла. Это каторжане. В серых куртках и шапках, гремят кандалами. А за ними на повозках жены и дети. Оказывается, здесь рядом пересыльная тюрьма, теперь этих людей ведут к вокзалу, чтобы доставить до Москвы, а оттуда пешком, по Владимирке, в Сибирь. Народ, особенно женщины, подают ссыльным милостыню, суют в повозки бабам и детишкам булки. А я вглядываюсь в заросшие щетиной лица, в глаза этих людей.

– Полагаю, и здесь вы впервые, – говорит Зинаида и смотрит на меня настороженно.

А потом мы идем по улочкам Достоевского, но ничего конкретного я не узнаю. Булыжная мостовая, дома в три-четыре и даже в пять этажей, темные подворотни, грязные дворы-колодцы. И что я высматриваю? Уютный домик с рыжим котом и с геранью в окнах? Так он остался в двадцать первом веке, если он здесь и существует, то выглядит иначе. Многие дома и перекрестки кажутся знакомыми. Где-то здесь дом Раскольникова, но я его не найду, ведь на нем нет мемориальной доски и чугунного рельефа с писателем, спускающимся по лестнице. На одном похожем перекрестке я пытаюсь поймать тот эффект, о котором говорила экскурсоводка: ощущение замкнутости, безвыходности, когда взгляд упирается в стены домов. Смотрю по сторонам и ловлю это ощущение на каждом перекрестке. Бермудский треугольник! Спрашиваю Зинаиду, где же эта Мещанская, а она и сама не знает, справляется у дворника. И вот мы у цели. Но Зинаида не может найти подворотню, возле которой меня подобрали, и мы бродим по улице вперед-назад.

– Похоже, вот эта, – наконец говорит она.

Во двор захожу в смятении. Мелькает мысль, что через миг могу очутиться дома, но, оказывается, я не совсем уверена, что хочу этого. Конечно, хочу, но экскурсия по старому Петербургу была слишком короткой, я ведь даже на Неву не вышла и на Невский! Однако во дворе, куда мы попали, не оказалось прохода в следующий или на другую улицу. Это был не тот двор, не та подворотня! И тут я испытала горестное разочарование и страх, что могу остаться здесь навсегда. Такие противоречивые чувства терзали меня.

– Неужели я ошиблась? – недоумевала Зинаида. – Быть не может! Или может?

– Со мной все возможно! – На меня напал припадок нервного смеха, а потом пришла в голову мысль, что, окажись этот двор тем самым, я попала бы к себе домой с Зинаидой! И что бы я делала с ней? И вторая отчаянная мысль: если существует эта волшебная подворотня, то люди ходили бы из века в век почем зря, туда-обратно, туда-обратно. Вряд ли я такая особенная, что для меня путь открыт, а для других закрыт. А ведь получается, что особенная!

Я стала проверять все встречные подворотни, заходила во дворы, чтобы узнать, проходные ли они. Зинаида сопротивлялась, дворники подозрительно на нас смотрели и спрашивали, кого нам надо.

Зинаида устала и еле плелась. Я тоже устала, но не от беготни, я была сломлена морально. Зинаида пребывала в мыслях о своем голубке: прилетел – не прилетел. Извозчика мы не добыли до самой Сенной.

– На все воля божья, – вздохнув, сказала Зинаида.

Обо мне или о своем голубе она думала, понять трудно. Однако в ее словах был смысл: пусть все идет своим чередом, авось, куда-нибудь да вывезет. Что суждено, то случится, и теперь мне казалось, что должно это случиться внезапно, когда я и ждать не буду. И рыпаться нечего. Однако я чувствовала, что завтра опять стану бродить в окрестностях Сенной. И послезавтра. Снова и снова.