Читать книгу Сказки города Н. Часть первая – По кромке зла - Елена Соколова - Страница 2

Она терпеть не могла праздники. Особенно – Новый Год. Сколько Лида себя помнила, его всегда отмечали по обязанности. Все было дежурным: елка, мандарины, салаты, открытки от родственников и особенно – открытки родственникам. Когда в быт вошел интернет, вся семья вздохнула с облегчением и перестала заполнять яркие поздравительные картонки убористым почерком, втискивая в крошечное пространство максимум вежливых вопросов и новостей. Забытые адресаты незамедлительно откликнулись тем же. Связь оборвалась.

Подарки друг другу тоже дарили по необходимости, а не из желания порадовать – потому радости они и не вызывали. Став старше, она научилась баловать себя сама, без помощи окружающих, на которых, впрочем, в ее понимании, не стоило полагаться даже и в менее ответственных случаях.

За твердый характер, несгибаемое упрямство и редкостное здравомыслие ее уважали, но не любили. Боялись, надо полагать. Детская трепетная душа была запрятана так глубоко и надежно, что даже сама Лида давно забыла о ее существовании.

Ей нравилось помогать другим. И как в детстве она приходила на выручку к тем, кто забывал вещи, уроки и нужные слова, так теперь старалась поддержать больных, уставших, тех, кто хотел, но не мог, или мог, но боялся. Нерешительных, отчаявшихся, брошенных. И только влюбленным она никогда не помогала. И советов не давала. И не выслушивала. И вообще – всю эту публику близко не подпускала.

Сердце у нее было – кремень. И влюбленные обходили ее стороной, не задаваясь, даже чисто теоретически, вопросом, а знает ли она вообще, что такое любовь? И так было понятно, что нет, не знает. И даже без «вообще». Просто – не знает и все. На самом деле, она, конечно же, знала. Но здравомыслие подсказывало, что если не сложилось, значит – не судьба, и тогда лучшее, что можно сделать, это молчать о неудачах и как можно реже ковыряться в ранах – и в своих, и в чужих.

Почему не складывалось – было неясно. Она была крупной и красивой. Яркой. Одевалась броско, много шила и вязала, сама придумывала фасоны и расцветки, пока бродила по окрестностям небольшого сонного городка на берегу залива, в котором прожила всю жизнь и откуда все время порывалась уехать – безрезультатно, впрочем.

Город считался миллионником, но не производил серьезного впечатления. Он был растянут вдоль по берегу залива длинной узкой дугой и только в одном месте глубоко вдавался в сушу. Там, если смотреть на карту, в районе «поясницы полумесяца», отрастал такой большой нарыв-пузырь и утыкался в болотистые леса, прорезанные множеством хаотично раскиданных речушек и шоссейных дорог. Там не так сильно дули ветра, местность шла чуть вверх; там было посуше, чем на побережье, но и поглуше – не так оживленно и пафосно. Ни панорам тебе, ни пляжей. Задний двор усадьбы, если можно так выразиться, черная лестница, непарадный вход. Там жили, те, кому некогда было тусить по местным клубам, плевать в облака, лежа на пирсе в теплую погоду, и прищуриваясь на закат по-мещански бескультурно тыкать пальцами в сторону пристаней, обозначая отрывистыми матюгами место дислокации недавно купленного катера или яхты.

После смерти родителей, в большой просторной Лидиной квартире, где всегда были только необходимые вещи, поселились «ненужные предметы» – думки и подсвечники, плетеные коврики и салфеточки, фигурки сказочных героев, подушечки для иголок, картинки в рамочках, коробочки без назначения и вазочки без цветов.

Все это жило и множилось вопреки здравомыслию, но зато в полном согласии с ее фирменным упрямством и твердостью характера. Впрочем, Лида была уверена, что ее здравомыслие настолько велико, что при необходимости оно вполне сможет подвести теоретическую базу под любое её безумство.

Соседки и приятельницы, побывавшие в ее доме, уверяли друг друга, что это все копится на продажу. Самые отъявленные сплетницы передавали из уст в уста, будто Лида планирует все завещать местному музею, причем с условием, чтобы музей открыл свой филиал прямо в ее квартире. Тем самым, уверяли они друг друга, Лида рассчитывает навсегда войти в историю города и быть похороненной за его счет на самом лучшем участке местного кладбища – в той его части, что была закрыта последние лет пятьдесят и пряталась от солнечный лучей и трескучих морозов под кронами огромных елей и лип. Конечно, для такого нужны связи – но связи у нее есть, уверяли они друг друга, недаром она обшивает всю районную администрацию.

Быстрые, тихие шепотки достигали ушей Лиды, и она звонко смеялась.

– Делать им нечего, старым калошам, придумывают Бог знает что…

Связи ее с администрацией ограничивались тем, что некоторые из ее подушечек, вязаных капоров, рукавичек, а особенно муфточек, с удовольствием брали «с рук» чиновные1 модницы. «Руки» принадлежали ее бывшей однокласснице Тамаре, работавшей в этой же администрации кем-то вроде завхоза. Однако бывшая товарка по классу никогда не раскрывала клиенткам имя мастерицы, чтобы не остаться без приварка, поэтому сотрудницы были уверены, что это ее работы, и что они делают доброе дело, помогая коллеге выживать на скромную зарплату. Поэтому они всегда дарили ей небольшие презенты и заверяли в готовности помочь с решением насущных вопросов – если понадобится. Тома оставляла презенты себе, а Лиде передавала приветы и – изредка – обещания посодействовать. Но Лида пока ни в чем таком не нуждалась, так что проверить все это на прочность случая не было.

Какие-то вещицы она делала по своим задумкам, какие-то на заказ; одни были простенькие, но бывали и сложные, дорогие – ей было одинаково интересно и то, и другое. Сама она очень любила капоры и муфты; она делала их из кусочков натурального меха, комбинировала с кожей и войлоком, украшала вышивкой или сделанными из атласных лоскутков аппликациями. Товарка обычно приносила ей детальное описание заказа, подробные размеры и пожелания. Как правило, этого хватало. Она, если честно, и сама не очень рвалась общаться с заказчиками. Ей нравилась эта дистанция, и ей совсем не хотелось ставить себя «в позу официанта»; ей думалось, что в каком-то смысле, пока она не сталкивается лицом к лицу с теми, кто покупает ее работы, она от них не зависит. Разумеется, это была иллюзия, но очень лестная для самолюбия. И в ее понимании такая анонимность вполне уравновешивалась более чем демократичной ценой. О том, что для покупателей называемые ею цифры взлетали, в полтора, а то и в два раза – она не знала. И, как мы сказали выше, узнать об этом пока не случалось.

Одиночество не тяготило нашу героиню, но когда становилось уж очень тоскливо, она начинала разговаривать вслух. С думками и подсвечниками, с фигурками и картинами в рамочках. Они внимательно выслушивали ее, соглашались, а если и спорили, то мало и недолго. Все-таки хозяйкой в доме была именно она и именно от нее зависело, сколько раз в неделю с тебя будут смахивать пыль и где будет твое место, твое личное пространство – на столе, на диване, на гвоздике, заботливо вбитом в стенку, или где-нибудь на жесткой скамейке в районе плинтуса, а то и вовсе в наглухо запертом шкафу, где нечем дышать и где свет, отражаясь в стеклянных дверцах, приносит только беспокойство и усталость.

Она была слишком здравомыслящей, чтобы кому-нибудь рассказывать о таком, да ей бы никто и не поверил – по той же причине. Сама она, впрочем, задумывалась порой – в своем ли она уме, но каждый раз упрямство и здравомыслие выручали ее. До тех пор, пока ты задаешь себе этот вопрос, – снисходительно объясняли они ей, – ты в своем уме. Вот когда ты перестанешь это делать, тогда пиши пропало.

Эта странная привычка была для нее необременительной и удобной. Правда, раньше Лиде все же приходилось следить за собой на людях, но с появлением гарнитур Bluetooth это перестало быть проблемой. Теперь, когда ей очень надоедало сдерживаться на публике, она просто надевала на ухо гарнитуру – и все. Мимо нее пробегали такие же, занятые сверх меры, беспрерывно разговаривающие, в голос смеющиеся или плачущие. И все они разговаривали вслух, но с собой или с кем-то еще – это далеко не всегда можно было определить с первого взгляда. Дома звучание ее голоса разгоняло тишину, оживляло долгие вечера. Тревожные и тягостные мысли не успевали пустить корни, а сложные вопросы решались легче, если она проговаривала возможные варианты вслух. И тогда одиночество отступало, давая дорогу мужеству и фантазии. Лицевые мышцы, натренированные этим постоянным общением с самой собой, крепко держали овал и помогали противостоять возрастным переменам. И еще Лида вполне справедливо полагала, что есть очень много людей, с гораздо более вредными привычками – и для себя, и для планеты в целом. Так что, корить себя или стыдиться ей было совершенно нечего и незачем.

Жила Лида на окраине, в том самом «пузыре на пояснице». Район был рабочим, ни крупных торговых центров, ни особых развлечений здесь не водилось. Маленькие кафешки, баньки-сауны; даже магазины здесь остались почти точно такими, какими были и тридцать-сорок лет назад, только ассортимент и кассовые аппараты сменились, да еще краску на стенах и полы подновили за эти годы. Народ здесь в основном ложился рано, к полуночи улицы пустели и затихали. Соседки провожали ее взглядами и сокрушались, что у такой статной, красивой женщины нет ни семьи, ни детей. В старинных романах кто-нибудь обязательно произнес бы сакраментальное: «Милая, да вы просто созданы для материнства!» Теперь все было проще и не столь учтиво: «А ты чё детей-то не заводишь? Больная, что ли? Или не от кого?»

Детей Лида категорически не хотела. Она их терпеть не могла, также как праздники. Квохтать над ними она не умела – мешало то самое знаменитое её здравомыслие, которое никак не могло взять в толк, с чего бы взрослому, образованному человеку умиляться несмысленному2 лепету того, кто пока ничего действительно достойного внимания из себя не представляет и ничего вразумительного ни сказать, ни сделать не может. Позже, когда они становились на ноги и начинали ходить и разговаривать – они начинали бесить ее еще больше. Из кряхтящих свертков вылуплялись наглые, бесцеремонные, крикливые существа, которые не видели вокруг никого и ничего кроме себя, маленькие животные, не знающие ни правил, ни пределов. И бесили мамаши, которым было наплевать. На все и вся. Которые рожали, либо потому что «так надо» – для скидки по ипотеке, для получения квартиры, материнского капитала, чтобы остаться на работе при сокращении, чтобы пересидеть неугодного начальника, чтобы заполучить богатого мужа, просто чтобы заполучить мужа, либо просто потому что «так вышло». Им было наплевать на всех, даже на собственных детей. Они садились в машину, рядом с мужем, садились на пассажирское сиденье, то, что справа от водителя, и сажали себе на колени годовалого ребенка. То, что среди водителей это сиденье именуется «местом смертника», потому что при угрозе столкновения почти сто процентов сидящих за рулем инстинктивно поворачивают руль так, чтобы между ними и летящей на них машиной оказалось как можно большее расстояние, и соответственно подставляют удару именно правую сторону автомобиля – их не волновало. Им такие мысли никогда даже в голову не приходили. Чадолюбивые папаши делали еще проще. Они ставили на это сиденье кресло с малышом, намертво пристегивали – и стартовали. «Мой паровоз, вперед лети….». Войдя в супермаркет, молодая мамаша расстегивала пальто, снимала шапку и перчатки – чтобы было удобно и не так жарко. Однако ей даже в голову не приходило «распаковать» младенца в коляске, и он исходил отчаянным криком, краснел лицом и тряс коляску. Люди рядом морщились, отворачивались, а заботливая мама стоически изучала ленту новостей в смартфоне и, изредка встряхивая коляску, приговаривала «тише, тише», не отводя глаз от экрана. Дети постарше, которые шлепали по снегу, лужам, асфальту и которых потом их «продвинутые» мамаши и папаши усаживали с ногами, а точнее, с грязными сапогами, прямо в продуктовые тележки на колесиках, в тележки, которые потом никто не мыл и даже не протирал. Делать замечания было бесполезно. Взрослые хамили и могли ударить. Дети – те просто не понимали, что происходит. Им делают замечание. А что это? И кто это? И как посмел? Да-да, маленькие человечки, трех-пяти лет от роду смотрели на рискнувшего, как на наглеца. Они еще не умели себя вести, не умели думать, не умели даже толком говорить, но смотреть на взрослого человека, как на вошь, они уже умели.

Адептов современного воспитания, пафосно призывавших к детству, свободному от замечаний, ограничений и наказаний, она ненавидела, ибо справедливо полагала, что «неприученный к повиновению и повелевать не сможет». Лида ничуть не сомневалась, что из этих маленьких «смешариков», кишмя кишевших вокруг, в конечном итоге, вырастут самые настоящие «кошмарики», которые всенепременно и очень наглядно продемонстрируют своим воспитателям все прелести и последствия избранной теми некогда методы.

Может быть, именно от этого Лида так плохо относилась к влюбленным. От несчастной любви не было никакого проку, а от счастливой – рождались дети. Куда ни кинь – везде клин.

И все же иногда она скучала. По теплу объятий, прохладе щеки, прижатой к твоей собственной, по влажному жару потрескавшихся от поцелуев губ, по смеху невпопад и смущенным, уклончивым взглядам первых свиданий и по робким первым признаниям.

Не сложилось – не значит, что было не нужно совсем. А вот по детям – по детям она тосковала лишь умозрительно. Надо было бы, но… Но теперь было уже поздно. Но иногда! Иногда все-таки хотелось. Не столько детей, сколько действий: любить, учить, лелеять, ждать, встречать. Того или ту, что всегда – именно всегда! – будет твоей частичкой, сколько бы верст и времен не пролегло. Она плакала порой, когда была уверена, что никто не слышит.

Но судьбы слышат все, просто им нужно время, а нам – не нужно им мешать.

Истинное блаженство жизни Лиды состояло в тишине. Ей повезло, и не только в том, что дом был на окраине, но и в том, что ее квартира на втором этаже небольшой пятиэтажки, построенной в самом начале 70-х, была очень удачно расположена. Дом одним торцом утыкался в трамвайную остановку на пустынном, полузаброшенном проспекте, где дальше были только еще не заселенные новостройки, гаражи, а потом – лес, смыкавшийся с длинной лентой заболоченных озер. Другой торец выходил на пустырь. Летом там гоняли в футбол, и пили дешевое вино под чахлыми кустами сирени. Зимой пустырь укрывало ровным слоем снега, и собачники со своими питомцами протаптывали в сугробах под грязно-желтым огнем редко расставленных фонарей узкие дорожки, смотревшиеся издалека, словно сеть марсианских каналов. И как на Марсе, в округе было пустынно – звуки рассеивались, таяли в воздухе.

Ее подъезд был последним, самым дальним, если считать от остановки. На этаже было три квартиры. Однушка, трешка и Лидина – четырехкомнатная, еще один объект недовольства сплетниц. В однокомнатной жила набожная бабулька, скользившая по дому тихой мышкой. Она так редко выходила на улицу, что Лида дивилась порой – неужто соседке продукты через окно передают, в ночи, пока никто не видит? Не может же она совсем ничего не есть! Но верная своему одиночеству и правилам невмешательства, она не задавала вопросов. Да и как задашь, если человек не выходит? Не в дверь же ему звонить – вы еще живы? Что едите, что пьете? В трешке, напротив Лиды, жила толстая Валентина, заядлая сплетница, которая ревностно блюла тишину, ибо иначе ей было не слышно, что происходит вокруг.

В четырехкомнатной квартире ниже этажом никого не было. Она стояла закрытая, погруженная в сонную тишину, как дворец Спящей Красавицы. Хозяева, два ветхозаветных старичка, два божьих одуванчика, умерли почти день в день, несколько лет назад, а дети, посовещавшись, наглухо закрыли шторами и решетками окна, врезали навороченные замки в старенькую, но еще прочную входную дверь, и только раз или два в год наведывались, чтобы сделать капитальную приборку в квартире.

Старички всю жизнь коллекционировали антиквариат. Это не было профессией, это было для себя, как говорится, для души. Они ничего не перепродавали, и очень редко продавали однажды купленное. Они все берегли, и все это копилось, заполняло пространство, прирастало пылью и глухими скрипами. Тяжеловесные дубовые шкафы, пузатые комоды с гнутыми ножками, зеркала, чьи рамы напоминали вязь морозных узоров на стекле, бронзовые подсвечники в патине, ларчики и коробочки, старые открытки и старые фотографии. Огромный рояль в гостиной скалил желтые, словно прокуренные, зубы-клавиши. Пластинки слоновой кости, которые их покрывали, много где потрескались и отлетели. Из-за этого сколы смотрелись как провалы в огромной яме, щербатого черными клавишами, рта. На рояле громоздились старые издания оперных партитур и сборники романсов. Тут же лежали перламутровые веера, штуки три или четыре, разной степени поломанности, и два театральных бинокля. Оставшаяся без пары длинная перчатка из тонкой лайки, небрежно обвившая один из вееров, когда-то, возможно, была нежного молочного цвета, но с тех пор изрядно посерела, мелкие трещинки разбегались по ней, словно морщинки. Она была похожа на сброшенную змеиную кожу. В пузатой лакированной шкатулке горой были навалены бусы, браслеты, разных размеров пряжки и заколки для волос; они выплескивались на черную полировку и растекались по ней. Особой ценности они не имели, но выкинуть у наследников рука не поднялась. В детские годы оба они, и брат, и сестра, обожали возиться с этими безделушками. Наряжали себя на балы и пиры, пригоршни браслетов и бус становились то пиратской добычей, то волшебным кладом. В один вечер это было сокровище дракона, в другой – приданое сказочной принцессы.

Когда-то Лида играла вместе с ними, но дружба оказалась недолгой. Как детям хозяев, им причитались важные роли, а ей доставалось изображать слуг, носильщиков, боцманов, или простых матросов. Даже коварного дракона или главаря злых разбойников – этих смертельных врагов мужественных пиратов и прекрасных принцесс – ей ни разу так сыграть и не удалось. Впрочем, она уже тогда была очень рассудительна и сделала все, чтобы им даже в голову не пришло, будто она на что-то обиделась. Она записалась в кружок кройки и шитья, и вначале ходила туда мало и ненадолго, скорее, чтобы отучить их звать ее каждый раз, когда по сценарию нужно было нести поклажу и приучить к мысли, что она теперь часто занята, чем ради самого рукоделия. Но потом тонкости шитья увлекли ее так сильно, что она совсем забыла о товарищах по играм. Они, кстати, не очень и возражали, что было странно внешне, но внутри себя вполне логично – Лида с малолетства была существом настолько разумным и последовательным, что в ее присутствии они всегда чувствовали себя неловко. Возможно, этим объяснялся и характер предлагавшихся ей ролей – они были компенсацией за испытываемый дискомфорт.

Однако, теперь именно эти ее черты оказались ими высоко оценены – к ней пришли чуть ли не с поклоном и просили стать кем-то вроде смотрителя в музее, хранителем ключей. Еще ее просили стирать пыль и проветривать комнаты – хотя бы раз в неделю. Кроме того, Лиду попросили иногда пить на кухне или в комнатах кофе или чай – создавать, что называется, жилую атмосферу и страховать, тем самым, квартиру от возможных краж, да и просто любопытных носов, ушей и глаз.

Возможно, проще было бы сдать жилье – но мешал весь этот старый хлам. Он не имел особой ценности, да и трудности перевозки сильно занижали стоимость, однако выкинуть все равно было жаль. Сдавать кому-то со стороны – представлялось опасным, сдавать своим пришлось бы со скидкой. Дорого сдавать тоже не получалось – как драть три шкуры за жилье, в котором и без постороннего присутствия толком не повернешься? Просто запереть и оставить как есть – было страшновато, и водопровод, и отопление были сильно изношены, за их состоянием следовало хотя бы присматривать, коли уж ремонт в планы хозяев не входил. Отсюда и родилась идея пригласить Лиду в смотрительницы. И может быть, именно эта ее роль как раз натолкнула злоязыких соседок на мысль о том, что Лида хочет устроить из своей квартиры музей. Получалось-то вполне логично: и подъезд – крайний, и застройки рядом нет, пустырь только этот, но тут прямо просится парковку машинную сделать, и обе квартиры, мало что торцевые, так еще и друг над другом, прям музей и получится – аж даже двухэтажный, а то и трех-, если дядя Коля свою тоже решит продать под это дело, сдавать у него не очень получается, тоже стоит пустая по половине года. Те сплетницы, что не были совсем лишены оптимизма и добрых чувств к окружающим, поддерживали идею – может, тогда ремонт в подъезде сделают, всё польза. А может, еще и территорию благоустроят, скамейки новые поставят, а может, еще и качели, или вот клумбы разведут. Те, что позлее – ругались и на Лиду и на наивных товарок. Дуры, твердили, вы что впрямь думаете, для вас что-то станут делать?! Фигушки! Вот увидите, выселят всех, дом разберут, территорию продадут. А начнется все с этого музея, с Лиды этой чертовой, которая ходит тут, как палку проглотила, ни с кем не здоровается, никого к себе не подпускает.

Конечно, последнее было неправдой. Злые языки преувеличивали. Она и здоровалась, и с соседями была обходительна и дружелюбна. И пусть в дом к себе не звала и тесной дружбы не водила, но всегда останавливалась, если обращались, выслушивала, и старалась помочь – если просили. В душу – да, не пускала, и секретами никогда не делилась – ни своими, ни чужими. И вот как раз это ей простить и не могли. Собственные Лидины секреты мало кого интересовали, она вся была как на ладони, но она еще знала многое о других. Знать знала, а рассказывать не хотела, в этом-то и состояло преступление.

Еще ее ненавидел Николай, которого все соседи называли дядя Коля – он жил прямо над ней, этажом выше. Просторную квартиру когда-то занимала его большая семья – он сам, жена и двое пацанят, которые вечно носились по комнатам, гогоча и топоча, никто им был не указ, никто не мог их урезонить – ни мать, ни отец. Стихали они только после девяти вечера, предварительно отсмотрев очередную порцию мультиков на ночь. Просмотр длился минут двадцать-тридцать, но зато громкость они выкручивали на полную. Лида, если была не в настроении и погода позволяла, просто одевалась, выходила на улицу, и шепотом благодарила Всевышнего, что эти оторвы еще малы, и это просто полчаса мультиков, а не полтора-два часа какого-нибудь тупого боевика или сериала. Когда старший пошел в школу, к детским воплям прибавилась ругань родителей. Правописание вколачивалось в юный ум едва ли не в прямом смысле слова. Мать грудью вставала на защиту лентяя, ибо он именно ленился, способности-то были, отец рвался продолжать воспитание. Семейные ссоры плавно стали перерастать в мордобои, и в один морозный февральский день, дядя Коля, придя с работы, не обнаружил дома… никого. То есть, совершенно. Жена забрала детей и уехала к матери в далекий сибирский город, куда билет на самолет в одну сторону стоил как пол-дядиколиной зарплаты, а поездом туда нужно было ехать чуть ли не две недели. Где она взяла деньги на себя и детей – осталось неизвестным, но уйти им удалось без всяких подозрений. Соседи не заметили ничего необычного. Мать и дети вышли из дома, она с сумкой, с которой всегда ходила в магазин, большой, кожаной, прочной, в такой отлично умещались, в дополнение к обычному набору ключей, очков, помад и кошельков, литровый пакет молока или кефира, хлеб, и пара пачек масла или творога. У детей были рюкзачки за плечами – вполне обычные, к слову сказать, ничего особенного, и одеты они были как всегда. Ну разве что, вспоминали потом соседки, шли тихо, сосредоточенно так. Но и здесь не приметили тогда ничего странного, может, торопились куда, мало ли. А теперь оказалось, что и впрямь торопились – на поезд, наверное, или на самолет. Телефоны мобильные были тогда еще не у всех поголовно, у дяди Коли его тогда, как раз, не было. Сначала он не взволновался, ну ушли и ушли, странно, что записки не отставили, но вернутся, куда они денутся. К ночи, естественно, разнервничался, начал по соседям бегать. Но никто ничего вразумительного сказать не мог, а тут еще машина подъехала, дорогая, по ней видно было, бока аж лоснились, и вся она была такая черная, вальяжная. Выпорхнула из нее мадам в каракулевом пальто, стильном аж до не могу, и залихватской папахе из такого же новорожденного барашка. Кожа белая-белая, брови в ниточку, губы алым прорисованы – чистая Марлен Дитрих, и выражение лица такое же, отстраненное. Поднялась на третий этаж, в дверь дяде Коле позвонила. Он с матюгами открыл – думал, пропажа его вернулась. Увидел, от неожиданности как начал орать – да ты кто, да чего приперлась? А дамочка плечом пожала, конверт в руки сунула. «Ваша жена передать велела», – и вниз, не прощаясь. Он за ней, а она повернулась и отчеканила: ничего, мол, не знаю, работаем вместе, письмо мне оставила, просила привезти и отдать вам лично в руки. Сказала еще, что не знает, когда отдавать надо будет, что позвонит, когда придет время. И вот, сегодня, в самом начале рабочего дня, его жена позвонила ей на службу и попросила приехать сюда, вечером, после 23.00 и отдать. На работу она, в итоге, так и не вышла. Около 12-ти дня объявили, что она уволилась вчера вечером – одним днем. Более ей, сказала дама, ничего неизвестно, и прошу не задерживать, в машине водитель ждет, а дома – супруг. Другими словами, тронешь – мало не покажется.

Дядя Коля пытался что-то спрашивать, шел за ней, но дама не оборачивалась. Выпорхнула из подъезда ласточкой, и только там уже остановилась, обернулась, и назидательно уперлась наманикюренным ноготком в конверт, который дядя Коля держал в руке.

– Вы письмо-то прочтите, – произнесла она чуть насмешливо. – Может, там все ответы на ваши вопросы уже имеются.

Села в машину, и та сорвалась с места, и исчезла за углом дома, пыхнув на прощанье кроваво-красными стоп-сигналами.

Какие ответы были в письме, и были ли – осталось тайной, но через полгода Николай стал разведенным мужчиной с большой жилплощадью. Перспективным женихом. С чего он решил, что стоит предложить себя Лиде – неизвестно, но ухаживать он начал рьяно, и долго не мог понять – почему она так упорно отказывает такому замечательному ему. «У нас все хорошо будет…» – гудел он у нее над ухом при встрече, – «…у нас дети будут, мы с тобой будем у меня на третьем этаже жить, а они будут носиться у тебя на втором. А на первом все равно никто не живет, так что пусть бегают. Они, когда набегаются, спят хорошо и не мешают взрослым делами заниматься». И похотливо усмехался, и потел, и норовил обнять пониже талии.

Лида предполагала, что нелюбовь к любви, влюбленным и детям, была заложена в нее с самого начала, поэтому, возможно, и не складывались эти самые «личные отношения», но вот в чем она была уверена абсолютно, так это в том, что финальный аккорд во всей этой симфонии неприятия был именно на совести Николая. Избавиться от троих бешено скачущих и вопящих существ, чтобы тут же нарожать своих собственных, возможно, столь же безумных? Родить их от того, кто посмел поднять руку на жену, на женщину, на мать своих детей?!!! Или он всерьез считает, что если она живет этажом ниже – то она априори ниже его по уму, статусу, положению и состоянию? Он что, полагает, будто то, что он ходит по квартире у Лиды над головой, означает для нее безусловную необходимость подчинения, и что она, так сказать, «грязь под ногами» и «второсорт»? Любое из этих предположений было абсурдным, последние же оба и вовсе бред, но… судя по поведению Николая, как-то так он и видел мир. Ничем иным объяснить его упорное нежелание принимать ее вежливые отговорки и неявные отказы, и вообще все это наиглупейшее сватовство и идиотство – она не могла. Ей не хотелось его обижать – в конце концов лично ей он ничего плохого не делал, наоборот, пару раз даже кран в ванной чинил, за спасибо причем, и денег не взял, и от бутылки отказался. Поэтому она очень старалась сдерживаться, но в итоге все равно все закончилось печально, ибо однажды, доведенная до предела его непрошибаемым панибратством, Лида, неожиданно даже для себя, просто в голос послала его в «пешее эротическое путешествие». Причем, коротко и ясно. В трех словах.

Он понял, наконец. Вначале оторопел, но пришел в себя почти тут же, ничего не сказал, только скрипнул зубами вслед. И возненавидел всеми фибрами души. Плевал ей под ноги при редких встречах, дышал угрожающе, норовил пройти мимо и толкнуть, как бы нечаянно. Устраивал несколько раз буйные вечеринки, типа, чтобы ей жизнь медом не казалась, Но тут вступились соседи – вызвали участкового, а у того на дядю Колю было малость компромата, так что в итоге разошлись полюбовно. Ты, Николай, сидишь тихо и не отсвечиваешь, а я – бумажкам ходу не даю. Тут, конечно, мелочь административная, чепуховина всякая, но потаскаю я тебя знатно, и на работу еще позвоню, предупрежу, чтобы за тобой там присматривали. Этого Николай не хотел совсем, ибо был, увы, нечист на руку. Он в автосервисе работал, ну а там, знаете, как бывает – левые клиенты, левые детали и так далее… Естественно, никому там пристальное внимание слуг закона к сотрудникам на фиг было не нужно, особенно когда объект интереса по уши вовлечен во всякие «леваки»… Пришлось дяде Коле дать задний ход. Но самолюбие уязвленное в покое его не оставляло, и места в квартире для одного было слишком много, и приборкой заниматься он терпеть не мог – не мужское это дело, и денежки требовались – на девиц да на гулянки. Так что Николай решил сдавать квартиру. Себе он придумал снять комнатку у какой-нибудь бабки, рядом с работой, чтобы не тратить время на дорогу, а разницу между тем и этим – класть в карман или даже откладывать, может быть. Может, даже и на машину, а то глупо получается – работает в автосервисе, права есть, а машины – нет. И поначалу все вроде удачно складывалось, жильцы попадались приличные, платили вовремя, не безобразничали. Была, правда, одна закавыка – семейных он не хотел, а одиноким было дорого оплачивать лишние комнаты. Николай подумал-подумал, и нашел-таки выход из положения. Он предлагал будущему жильцу самому выбрать в какой из комнат жить, и только в одной или, может быть, в двух (в двух было выгоднее для него, потому что подороже), а невыбранные – говорил он, пожимая плечами – мы просто запрем на замок, и все. Покоренные его непринужденностью и обходительностью, будущие жильцы, как правило, брали две. Снимать одну комнату в четырехкомнатной квартире – психологически это было все равно, что жить в прихожей; появлялось ощущение, что ты не полноправный жилец, а какой-то сторож при чужом имуществе. И мало того, что ты это чужое сторожишь, так ты еще не просто бесплатно это делаешь, ты еще ежемесячно сам за это платишь. Выходил полный сюрреализм, так что половина квартиры в этих условиях смотрелась более чем справедливым разделом.

Шло время, постепенно выгоды нового положения для Николая перевесили горечь неудачного сватовства, он отъелся, приоделся, при редких встречах с Лидой начал даже бурчать ей отрывисто что-то типа «здрасте». Лицо у него при этом было все равно набыченное, но, по крайней мере, теперь она могла не опасаться злых действий с его стороны – толчка, подножки, плевка, рывка за руку. Она вздохнула свободно, перестала шарахаться от громких звуков, и теней в подъезде. Немалую роль в этом сыграла, кстати, ее соседка по этажу, та самая самозабвенная сплетница Валентина, открывшая когда-то Николаю глаза на плюсы провального жениховства.

– Дурень, ты! – сказала она ему. – Ну, чего ты ерундой занимаешься! Чего на нее злишься? Что отказала? Ну, так сам виноват, она тебе и так и эдак намекала – не хочу, мол, а ты пер тупым танком, она и не выдержала, в конце концов. Ну, а как еще объяснить, если человек понимать вежливо не хочет? Довел бабу – она тебе и ответила. А что – ты, если тебя довести приставаниями, ты бы до последнего реверансы отвешивал, а напоследок взял бы ручку с бумажкой, да написал бы вежливо – сударь милостивый, простите меня окаянного, никак не могу вашу просьбу исполнить, а потом пошел бы, да повесился – чтобы больше не приставали?

– Да я бы сразу послал!! – прогудел, сбитый с толку Николай.

– Вот, видишь. А она сколько терпела, сколько тебе объясняла…. А ты все свое…

– Ну, сказала бы прямо – не хочу!..

– Так она и говорила!

– Не, она как-то так… юлила…, я думал, заманивает…

Валя засмеялась.

– Ну, так ты спасибо скажи, что заманивала, да не заманила. Смотри, какая у тебя теперь жизнь! И в холе, и в тепле, и костюм, и мокасины кожаные…. Вон, даже запонки купил.

– Так вчера с Алкой в ресторан ходили, дорогой, зараза, но вкусно…

– А были бы у тебя запонки с ресторанами, если бы Лида тебе не отказала? То-то же! И никаких Алок тоже не было бы, Лида бы тебя в такой оборот взяла, ты бы последнее ей отдал. Нет, так как сейчас – не в пример лучше. Скажи ей спасибо, что послала. Сам видишь, как все обернулось.

Как-то Лида уехала в командировку. Надолго. Почти на три месяца. Она, собственно, работала в том самом местном музее, которому сплетницы уже практически завещали ее квартиру. Музей был краевым, этнографическим, Лида работала там художником-реставратором. Рисовала она с детства, а кружок кройки и шитья плавно продолжаясь, привел ее, в конце концов, в училище художественных ремесел. Практику она проходила как раз в музее, да так в нем и осталась, приглянувшись искусными руками и редкой понятливостью тогдашнему главному художнику-реставратору, бабе Люсе, Людмиле Мелентьевне – строгой, а порой и жесткой, если не сказать жестокой, в своих принципах и высказываниях даме, с пышным начесом седых волос, увенчанных испанским гребнем, в неизменных черепаховых очках и длинной нитке полированных агатов, каждый из которых сам по себе был отдельным произведением искусства. Кстати, Лидины «монологи вслух и в никуда» зародились как раз благодаря музею – в ту пору, когда ей начали поручать делать доклады не только в родных стенах, но и в других городах. Лида, очень боявшаяся публичных выступлений, по совету бабы Люси стала работать над собой, проговаривая тщательно, вслух, все тексты, все возможные вопросы, и все варианты своих ответов. Она расхаживала по комнатам, заучивая доклад наизусть, перебивала сама себя вопросами и сама себе на них отвечала. Баба Люся, в ответ на замечания окружающих про Сизифов труд, ибо «всего не предусмотришь», меланхолично отвечала, что, да, не предусмотришь, но воспитаешь в себе волю, и умение не пасовать перед нападками. А главное, – прищуривалась она на возражающих, – актерство это дает такую свободу владения материалом, которая совершенно бесценна для лектора – и Лида, опробовав этот метод несколько раз, целиком и полностью с ней согласилась. Постепенно она начала использовать его для решения и других, волновавших ее, вопросов, а потом эти беседы вошли в привычку. Когда она, расхрабрившись, призналась в своем «грехе» Людмиле Мелентьевне, та, пожав плечами, сказала небрежно: «Деточка, да я всю жизнь так живу», и добавила: «А чего тут стесняться? Всегда приятно поговорить с умным человеком – разве нет?»

И воздев палец, торжественно провозгласила: «Себя нужно баловать!»

И рассмеялась лукаво.

Вернувшись из поездки, Лида обнаружила, что Николай опять сменил жильцов. Он их именно менял, когда они ему надоедали. Когда его утомляло бегать проверять – не текут ли краны, и не взломал ли жилец замки на запертых комнатах, тогда он начинал вредничать и придираться по пустякам. Он начинал ходить к ним как на работу, и в урочное время и в неурочное. Они возвращались с работы или из гостей, и заставали его пьющим чай на оплаченной ими кухне, или спящим в одной из неиспользуемых ими комнат. Иногда он даже приводил с собой дружков или подружек – ненадолго, впрочем, не так, чтобы потом сьемщики отказались платить при выселении, ради которого, собственно, это все и затевалось. Впрочем, на Николая желание вернуться в свою квартиру нападало нечасто и нерегулярно, чего нельзя было сказать о нынешней его «Алке», которую, на самом деле, звали Ларисой – но он все равно звал ее Алкой, когда набирался до белых глаз. У нее, раз возникув, оно стало непременным условием ее существования. Ей ужасно хотелось обосноваться в его квартире и хозяйничать там, сколько влезет. А то, может, и замуж за него выйти, и прописаться, и оттяпать себе кусок, а может и всю даже – вон он как пьет! Сдохнет, неровен час, а жилплощадь тю-тю, поминай, как звали. О том, что в квартире могли быть прописаны и другие люди, кроме Николая, Лариса не задумывалась. Он не рассказывал – она не спрашивала. Каждый из них придумывал себе свою реальность и знать не хотел ничего о том, что могло бы ее разрушить. Черта эта была вполне общечеловеческой, только в их случае, глупость, вкупе с горячительными напитками, крайне усугубляла ситуацию.

Поползновения любовницы, в конце концов, стали настолько очевидны, что они всерьез разругались и Николай выставил Ларису вон из комнатки, которую снимал, а потом напился до полной отключки. Утром следующего дня, охая аки при смерти, и дрожа коленками, он дополз до маленькой кухоньки, где согнулась над кастрюлей горячего бульона хозяйка квартиры – Александра Митрофановна, которую все звали баба Саня.

– Супчику, милок? – прогудела она неожиданно простуженным басом. – Супчик, перво дело, когда с похмелюги…

– Давай, – согласился дядя Коля. – А то в глазах все зеленым отсвечивает.

Баба Саня налила ему супа в миску, сунула в руки деревянную ложку. Он изумленно уставился на щербатое дерево, а старуха ухмыльнулась краем заросшего старческой щетиной рта.

– Ты, милок, ешь. Дерево, оно свою силу имеет. Поможет, не сомневайся.

На самом деле, секрет деревянной ложки был прост. Бабкин муж тоже пил когда-то, с перепою и умер. Но пока не стал совсем плохой, ложка ему и впрямь помогала, выручала по утрам тем, что была деревянная, нелакированная, и волей-неволей заставляла концентрироваться – и непривычно, и вдруг рот занозишь. Человек собирался, как-то подтягивался весь, и похмелье отступало быстрее.

– Поругались? – участливо вопросила бабка.

– Квартиру мою хочет себе забрать, шалава, – буркнул Николай. – Типа, давай поженимся, будем жить-поживать, я за тобой ухаживать буду, дом охорашивать…. Ага, сейчас! Сначала женись, потом пропиши, а потом – пожалуйте вон, Николай Степаныч, размечталась, корова сивая, как же, как же….

– Ну, ты не спеши костерить, она, может, и правда к тебе с душой, нельзя сразу так… надо посмотреть-проверить…

– Да чё ее проверять, вся как на ладони, ехидна зубатая….

– А ты все ж не торопись. Ты и сам не слишком-то добер к людям… вон, жильцы твои – они тебе и денег платят и квартиру блюдут, а ты с проверками да подставами к ним ездишь. Ты к людям со злом, и к тебе другие так же. А вот если кому доброе сделаешь, то и тебе прибудет.

Николай махнул рукой досадливо, не удержался на табурете, и свалился в проход между стеной и столом.

– А ты не махай мне тут, – вскинулась бабка. – Ишь, махальщик выискался. Не веришь? А вот увидишь – так оно и будет. Надо только добро это не за спасибо делать, а просто… потому, что хочется…. От души оно идти должно, от нутра…..

С Ларисой Николай помирился, но ссору ту в уме все равно держал. Поэтому и устроил очередной скандал своим жильцам, вдруг они с Лариской уже о чем-то сговорились? И снова развесил объявления, не особо впрочем, надеясь на скорый улов. Шел январь, только что отгремели девять выходных, народ был без средств, и готовился быть без оных, как минимум, до середины марта. Но на выплаты бывшей жене у Николая деньги были отложены, причем аж на полгода вперед, и он мог позволить себе подождать. В конце марта на его объявление, наконец, откликнулись.

С этого и началась та странная история, которая в итоге, сделала Николая не только богатым, но и хорошим человеком.