Читать книгу Улей - Елена Тодорова - Страница 6

День шестнадцатый.

Порой прикосновение слов может быть убийственно болезненным. Оно прожигает кожу и поражает жизненно важные органы подобно губительным раковым клеткам. Не дает дышать полноценно, затягивая по окружности горла удушливую петлю.

«Кто такой Адам Титов?»

Вопрос, вторые сутки живущий и блуждающий внутри Адама. Он не способен думать о чем-то другом более минуты, постоянно возвращаясь к этой разрушающей мозг информации. Изучает свое свидетельство о рождении и свидетельство о браке отца с матерью – не к чему придраться. И тот факт, что дата его рождения идет через восемь месяцев после свадьбы, чрезмерного подозрения не вызывает. Этому можно найти объяснения… Или нет…

Помимо прочего, в глубине отцовского стола Титов находит стопку фотографий приблизительно двадцатилетней давности, на большей части которых Терентий Дмитриевич запечатлен с матерью Исаевой.

Молодые. И счастливые.

«Сука, это пи*дец какой-то!»

Ситуация тупиковая и абсурдная до безобразия. Просто в голове не укладывается.

Титов не может решить этот вопрос самостоятельно, но не рискует привлекать кого-то со стороны. Поэтому, на второй день своего мытарства, он отправляет отцу, дяде и тете сообщения с настоятельной просьбой ждать его вечером дома.

Готовящиеся к плохим новостям родственники встречают Адама гробовой тишиной. В обращенных к нему взглядах он читает настороженность и осуждение. После его «отвратительной антиобщественной выходки», которая «всех Титовых втоптала в грязь», нервишки у них пошаливают и буянят от малейшего сквозняка.

Адам садится напротив своей немногочисленной родни и ответно душит их молчанием. Разглядывает намеренно неторопливо и снисходительно.

– Кто я? – этот вопрос плывет в воздухе дребезжащим эхом.

Спрашивает, и боится услышать ответ, способный разрушить его до основания.

Не чувствует с ними связи. Никогда не чувствовал. Они смотрят ему в глаза. Они сидят с ним за одним столом. Говорят о том, как он важен для них. Но они не принимают его.

Всегда сам по себе. Всегда сам за себя. Чужой среди своих.

– Что за странный вопрос? – хрипло смеется Диана. Отстраненно поглядывает на циферблат наручных часов и хмурится. – Знаешь, у меня времени сегодня совсем в обрез…

– Кто я? – грубо чеканит, обращая взгляд к отцу. – Кто я есть? И есть ли «я» вообще?

– Адам…

– Откуда это имя, папа? Я думал, что у меня есть хоть что-то… – издает горький смешок и резко склоняется над столом. Сверлит отца взглядом. – Я внушал сотням и тысячам, кто такой Адам Титов. Я был им! Я гордился тем, кто я есть. А сейчас… Оказывается, я и не Титов вовсе. Что у меня осталось, папа? Что из громкого «Титов Адам Терентьевич» мое? Скажи мне, черт возьми!

Сцепленные ладони Дианы с глухим стуком опускаются на стеклянную поверхность стола, и Адам молниеносно следует за ней взглядом. Видит полнейшее замешательство на миловидном лице женщины и осознает, что она выпадает из их диалога по причинам своей неосведомленности и бесполезности.

Тогда он устремляет свой пристальный взор на дядю Марка. Обрывки далеких воспоминаний раздирают его сознание.

«Он весь в отца! Из него ничего не выйдет!»

«Все бесполезно, Терентий. Гены пальцем не размажешь».

– Не молчи, – подернутый отчаянием взгляд теряет свою уверенность, невзирая на то, что голос звучит твердо. – Говори, дядя. Я же знаю, тебе есть, что сказать.

Квадратная челюсть мужчины выделяется отчетливее, когда он, в порыве откровенного недовольства, с силой стискивает зубы.

– Марк, – предупреждающе окликает брата Терентий Дмитриевич.

Тот отрывисто выдыхает и, прижимая к губам кулак, отводит взгляд в сторону.

– Это не моя история.

– Какого черта? Что вы скрываете?

– Ничего не скрываем. Ты – мой сын. Всегда был им, и всегда будешь.

Адам непреклонно качает головой.

– А вот я так больше не считаю. Мне нужна правда, а не твои дурацкие сантименты.

– Откуда эти мысли, Адам? – снова вступает в диалог Диана, будто ощущая, что его равновесие утекает, как сквозь пальцы вода. – Конечно же, ты – Титов, – не разделяя всеобщей нервозности, спокойно заявляет она и сжимает ладонь племянника своими теплыми руками.

Только на самом деле она не стремится понять его. Просто пытается приглушить его гнев. Адам не раз замечал в поведении Дианы подобные хитрости. Иногда он даже умышленно шел у нее на поводу. Но сейчас ему не до Дианы.

– Все не так просто, – смотрит на непробиваемо-страдальческую мину отца и снова задыхается злостью. – Кто я, папа? Ответь же мне, наконец!

– Я уже ответил. Ты – мой сын. Титов Адам Терентьевич.

Адам прикрывает глаза большим и указательным пальцами. Растирает их, скрипя зубами. А затем, шумно вдыхая через нос, с силой бьет ладонью по столу, вызывая гулкие вибрации по всему его периметру.

– Это ложь! Теперь я знаю. Господи, да как я сам не догадывался…

– Адам, прошу тебя…

– Не проси меня, чтобы я успокоился! Сейчас не проси. Ты не имеешь на это никакого права! Теперь-то я точно буду поступать так, как посчитаю нужным. Я не обязан держать перед тобой ответ!

– Не говори так, Адам. Ничего не изменилось…

– Я хочу знать, кто я есть…

– Ты – Титов, – ледяной тон Марка Дмитриевича каким-то невообразимым способом пригвождает всех присутствующих к местам. Вынуждает замолчать и застыть в оцепенении. – Адамом тебя назвал Терентий. Он же был первым, кто взял тебя на руки. Но он действительно не приходится тебе биологическим отцом. Это часть той правды, которая тебе нужна.

Истина, которую Адам, вопреки здравому смыслу, не может осознать. Человек, которого он девятнадцать лет считал отцом, ему не родной. Долго смотрит на Терентия Дмитриевича, пока боль не застилает глаза. Медленно моргает, в попытке прогнать ее. Но ничего не получается. Жжение не проходит.

Терентий Дмитриевич не выдерживает подобного напряжения и закрывает лицо руками. Он понимает, что никакие слова не способны сейчас успокоить Адама. Да он и не в силах произнести что-то вразумительное.

– Как это понимать? – поразительно тихо спрашивает парень. – Кто из Титовых мой отец? Ты? – смотрит на дядю Марка.

– Я пропустила что-то важное? – растерянно подает голос Диана.

Марк Дмитриевич отрицательно качает головой и опускает взгляд.

– Нет, Адам. Я – не твой отец.

– Тогда кто?

– Я не могу сказать.

– Почему?

Тишина.

Холодная и жгучая. Пожирающая какие-либо вспышки надежды.

Адам снова смотрит на отца. Смотрит с отчаянием и злостью.

– Неужели ты не понимаешь, что это важно для меня? Когда в тебе уже будет достаточно сил, чтобы смотреть мне в глаза и говорить правду?

Тишина.

– Молчишь? Тогда идите вы все на х**!

Вскакивает из-за стола, со звонким грохотом роняя на кафель металлический стул. Сбивает рукой керамическую вазу и неосознанно прослеживает за тем, как разлетаются осколки. Рассыпаются желтые розы. Растекается вода.

Глубоко вдыхает и тяжело выдыхает.

– Я сам все выясню. Без вас, – приглушенно объявляет, перед тем как с грохотом захлопнуть за собой входную дверь.

Выходя из парадной, игнорирует приветствие пожилой соседки. Задевает дверной проем, отстраненно улавливая треск камуфляжной куртки, и при этом не ощущая боли в плече.

Как вдруг короткая вибрация телефона на мгновение обрывает его хаотичные движения. Откидываясь в водительском кресле, читает полученное сообщение.

Аномальная: Субъект. Информация. Действие.

Углубленный в свои собственные размышления, он не замечал того, что Исаева не появлялась в академии ни в понедельник, ни во вторник.

Вспоминает о Еве. О том чувстве беспочвенной ненависти, которое она в нем порождает одним своим взглядом. Об их жестокой войне и громких обещаниях.

Джокер: Адам Титов. Хэллоуин. Будь моей Харли Квинн.

Впервые колеблется при написании своего имени, но отбрасывает эти эмоции, сосредотачиваясь на Исаевой.

«Настало время показать ей, кому принадлежит этот город».

* * *

– Куда-то собралась?

Услышав за спиной издевательский голос отца, Ева вздрагивает и неосознанно вжимается в мягкую спинку дивана. С показной небрежностью отбрасывает телефон на подушки рядом с собой и делает вид, что продолжает смотреть телевизор.

– Отвечай, когда я с тобой говорю, – нетерпеливо требует Павел Алексеевич, практически заслоняя широкой фигурой экран.

– Куда я могу пойти, если ты держишь меня взаперти? По-моему, вопрос просто бессмысленный.

– Это ты мне будешь говорить о смысле в моих словах? Дожили!

Ева пронзает отца свирепым взглядом.

– И не смотри волком. Не доросла еще до того, чтобы представлять угрозу. А до меня никогда и не дорасти тебе. Так что, побереги силы, дочь.

Стискивая зубы, девушка опускает взгляд вниз, пряча от него свою злость.

– Когда я смогу выйти из дому?

– Когда я решу, что ты усвоила урок.

Павел Алексеевич смотрит на левую щеку дочери, и она машинально прикрывает ее ладонью.

– А если я не усвою? Убьешь меня, что ли? Сможешь? – холодно выдыхает Ева.

Видит в глазах отца мимолетное замешательство. И снова – непреклонность и гнев.

– До таких крайностей мы не дойдем.

Ее захлестывает ответная злость.

– Почему нет?

В комнату входит Ольга Владимировна, и Исаев сменяет гнев на показную и неестественную для него милость.

– Раз все в сборе, я могу поделиться решением, которое принял сегодня утром.

– Какое решение? – сдержанно интересуется Ольга Владимировна, прижимая ладонь к тонкой шее, и с беспокойством поглядывая на дочь.

– Мы выдаем Еву замуж. Круглов давно заводил эту тему, и сегодня, – внушительная пауза, – я дал добро.

Внутри Евы разрывается бомба.

– Что ты сделал? – задушено восклицает мать, в то время как дочь застывает, словно бездыханная статуя. – Павел, это не выход. Ей всего восемнадцать. Какая свадьба?

– В январе Еве исполнится девятнадцать. В феврале свадьбу сыграем.

– Господи, Боже мой! Павел… Она не готова к замужеству. Это делу не поможет…

По лицу Исаева идут красные пятна.

– Я принял решение. И никто из вас двоих на исход событий не повлияет! Даже ты, дорогая моя.

Едкие нотки во властном голосе отца выталкивают Еву из оцепенения. Она вскакивает на ноги. Лихорадочно переводит взгляд от матери к отцу и обратно, отказываясь верить в неизбежное. Дрожит всем телом, не имея физической возможности взять себя под контроль.

– Ни за что на свете!!! Ни за что! Слышите меня? – с надрывом кричит она, обезумев от гнева и отчаяния. – Ни за что на свете я не выйду замуж за Круглова. Лучше сразу пристрелите меня!

Ее слова и общее состояние имеют воздействие лишь на Ольгу Владимировну. В попытке успокоить дочь, она протягивает к ней руки и негромко проговаривает:

– Тише-тише, Ева. Все образуется. Все решится.

Но девушка отталкивает мать, полыхая слепящей ненавистью.

– Нет! Нет! Нет!

– Ты будешь делать то, что я скажу, – злобно выплевывает отец. – Пока я жив.

А Ева вдруг загорается уверенностью. Смиряясь с пришедшим в отчаянии решением, выдыхает легко и протяжно.

– Я тебе такую свадьбу устрою. Хоронить меня будешь в подвенечном платье, – жестко и сухо расставляет слова в предложениях.

* * *

Незатушенный гнев. Вязкое и пульсирующее беспокойство. Тень по ожесточенному лицу. В глазах – леденящая пустота, отраженная лишь мрачными отблесками свечей.

Адам Титов. Темный, в своем первозданном обличии, без всякой хэллоуинской атрибутики.

Неторопливо продвигаясь в толпе «окровавленных» вампиров и прочих тварей, с удивительной, соскальзывающей по мутному рассудку, рьяностью ищет глазами Еву Исаеву.

Прохладная ладонь слабо сковывает напряженную руку Адама и останавливает его движение. Хрупкое тепло девичьего тела невесомо ложится на спину.

– Слушай, – выверенным шепотом врывается в его сознание Исаева, и парень заполняет ею все пустующее внутри себя пространство, не оставляя места болезненным мыслям. – Слышишь?

Нет, не слышит.

Не оборачиваясь, позволяет ей руководить своими ощущениями. Напрягая слух, пытается услышать очевидное, пока Ева сковывает его вторую руку.

«Ей сняли гипс».

– Слушай.

Слушает.

По просторному залу растягивается и плачет грустная отрывистая мелодия, оседающая внутри него слабыми, но глубокими колебаниями.

– Слышишь? – прикасаясь к его шее губами, настойчиво повторяет вопрос девушка.

– Да.

Ответ Титова тонет и растворяется в горячем воздухе, но она каким-то образом улавливает его содержание.

– Теперь закрой глаза, Адам.

Он выполняет и эту просьбу. А Ева вдруг с судорожной силой сжимает его запястья.

– Что ты чувствуешь сейчас?

Чует ее запах. Не унимающуюся дрожь в цепких и холодных пальцах. Нервную частоту прохладного дыхания. Даже не заглядывая в ее глаза, с поражающей силой выхватывает из ее души глубокое отчаяние. Пронзительный и мучительный внутренний зов.

– Тебя. Сейчас я слышу лишь тебя, дикая кукла.

– Прекрасно, Адам, – выдыхает девушка с облегчением. – А теперь, темный рыцарь, лицедействуй, – прижимаясь к его спине, требует она. – Я здесь только ради тебя.

Стремительно, словно перед прыжком в черную бездну, разжимает пальцы и расставляет в стороны руки, позволяя Титову обернуться.

Лицом к лицу.

Три удара сердца, и все меняется.

Будто чья-то невидимая рука вставляет в черные глаза Исаевой плотные линзы.

Блики стробоскопов рассекают полутьму красными лучами, и Адам, умышленно на ней зацикленный, оценивает ее с головы до пят.

Ева дерзкая и нарочито трогательная в образе Харли Квинн. Хотя из одежды на ней лишь необходимый минимум. Колготки-сетка, короткие сине-красные шорты и рваная белая футболка. Сражает наповал другое, визуальный контраст: хрупкая изящность раскинутых в стороны рук, неестественно тонкая талия, покатая линия бедер.

В самом дальнем уголке сознания Титова Ева взлетает над установленной его испорченной натурой планкой. Зашкаливает.

Особенно сегодня. С фарфоровой бледностью кожи лица. В обрамлении двух высоких хвостов с розовым и голубым напылением на концах и, соответственно, розовыми и голубыми тенями вокруг горящих шальным напряжением глаз.

Бесспорно, Ева Исаева – провокатор. Но впредь именно Адам будет ее направляющим.

– Я окрыляю тебя? – насмешливо интересуется он.

Девушку этот вопрос нисколько не смущает. Она роняет руки, вытягивая их вдоль туловища, и неопределенно пожимает плечами.

– Уж это вряд ли. Я не умею летать.

– Пока.

Ее ресницы слабо вздрагивают, а взгляд на мгновение опускается.

Она не знает, как объяснить Титову, что слишком большой спектр эмоций переживает внутри семьи. В сырой темнице отцовской крепости. Лицом к стене.

Разве можно взлететь, если душа покрыта неподвижными узорами ледяного инея?

Как об этом сказать? Нет, Адам должен сам все понять.

Берет его за руки, но не осязает всех своих ощущений. Не распознает чувство страха, которое обманывая ее рассудок, посылает по телу ласкающий кожу пожар. Не идентифицирует смущение, заливающее щеки румянцем. Ошибочно принимает чувственный восторг за азартное предвкушение своего выигрыша.

В холодной массе беспечного поколения они смыкаются, как два оголенных провода, и искрят высоким напряжением. Не понимают, что маячащий за горизонтом апокалипсис при их обоюдной неосторожности способен выжечь до пепелища целый город. Игнорируя многочисленные предупреждающие знаки, в порыве упоения своими просыпающимися эмоциями, они распахивают по пути все окна и двери. Бегут к тому, что находится за колючей проволокой.

Исаева заливается смехом и синхронно дублирует такт чувственной музыки. Стянутые в хвосты волосы опадают на плечи. Черные глаза ослепляют и расчетливо влекут за собой, к безрассудству.

Удерживая ее за талию, Титов широко усмехается и качает головой.

– Потанцуй со мной, – обвивая его за шею руками, бросает вызов. – В темноте стираются грани, правда?

Проведя ладонью по груди Адама, ощущает несгибаемое напряжение в крепких мышцах. И тогда ей еще больше хочется смягчить Титова. Покорить его. Одурманить фальшивой сладостью.

«Попробуй же меня, Титов. Подавись, мать твою. Отравись мной».

Замечая в глазах Евы голод и кровожадность, Титов отводит свой взгляд в сторону и громко смеется. Ощущает, как тело окутывает густая теплая дымка, и рассудок плывет. Только уже не от боли и беспокойства. На время становится добровольным заложником Исаевой. Вдыхает ее горько-сладкий запах, ловит взбудораженный взгляд, ощущает движения стройного тела и сходит с установленной траектории.

Крепко прижимает Еву к себе. Чувствует ее резкий горячий выдох на своей шее и скользит рукой под рвань, называемую футболкой. По гладкой теплоте кожи, стремительно – под узкую застежку бюстгальтера. А затем, подхватывая губами ее застопорившееся дыхание, разительно медленно ведет ладонь в сторону, по левой лопатке, в углубление плечевой кости и под чашку бюстгальтера.

Бесцеремонно лапает, и ухмыляется, ощущая мурашки на ее коже.

– А сейчас? Теряешь почву под ногами, Эва?

– Не обманывайся, дорогой Адам. Поверь, ты сломаешь свое незаслуженно возвышенное самомнение о мое равнодушие.

Улыбается ему, не ощущая внутри себя ни капли веселья и безмятежности. Вразрез всему сказанному, Титов волнует ее кровь. Скручивает нестабильные нервные волокна в замыкающие клубни.

Ей до головокружения нравится чувство тяжести и шероховатости его широкой ладони. Титов тоже это понимает, физически ощущая то, насколько сильно колотится ее сердце.

Но Ева стремится обыграть его любыми путями. Любыми.

Подаваясь вперед, крепче вжимается грудью в ладонь Адама и, распахивая губы, лижет его щеку. Еще. И еще. Чувствует, появляющуюся в его теле гибкость, и сама сходит с ума от этих животных ласк. Слегка отстраняется и с жадностью ловит тяжелые выдохи.

Ответно выдыхает ему в рот воздух, подобно сигаретному дыму, дурманящими кольцами. Титов глазами прослеживает за тем, как движутся ее пухлые губы, и глотает ее учащающиеся выдохи.

Когда медленная мелодия сменяется более быстрым треком, Исаева отталкивается и ускользает. Сжимает рукой кончики его пальцев, словно бы не решаясь опять сократить расстояние. Танцует и улыбается.

А Адам поднимает вверх их соединенные руки, призывая ее сделать пируэт. Она легко вращается вокруг своей оси и самозабвенно подпевает.

– All I ever wanted… All I ever needed… Is here in my arms[19].

Парадоксальная случайность: угрожая друг другу жестокой расправой, при соприкосновении они едва могут удержать эту ненависть.

Спустя несколько песен, устраиваются у барной стойки.

– Как прошел разговор с отцом? – спрашивает она, делая глоток мутно-синего ядреного коктейля.

По блуждающему взгляду видно – в действительности, ее мало волнует все, что с ним происходит.

– Исаева, не дури, – раздражается Адам, отставляя пустую рюмку на стойку. – Я не собираюсь с тобой об этом разговаривать. И ты это отлично понимаешь.

Ева совершает глубокий вдох, но взгляда от него не отводит.

– Только не рассчитывай, что я стану утешительным призом для безымянного монстра.

«Сука!»

– Скажу тебе без какой-либо фальши и умаления. Я не нуждаюсь в утешении, – холодно усмехается парень. – Не суди о том, чего не понимаешь, Исаева. Ты меня не знаешь.

– Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь, Адам. Можешь отрицать, но мы слишком похожи, чтобы оставаться незнакомцами. Без какого-либо преувеличения.

Ее слова оседают в душе Титова гнетущей тяжестью. Ему хочется сказать ей, что между ними нет ничего общего. Внутри Евы нет гармонии. Нет баланса. Он же… абсолютно другой. Абсолютно.

– Ты обжигаешь и ранишь других, чтобы латать собственную душу, – грубо выпаливает он, реагируя так, как лучше всего умеет – агрессивно. – Я же всего-навсего развлекаюсь. Не ищи в моих действиях скрытого смысла. Я – то, что я делаю.

Исаева моргает и слепит его улыбкой.

– Я, я, я… – передразнивает его апломб. Ставит бокал на стойку и смотрит ему прямо в глаза. – Ты лжешь, Адам.

– Слушай сюда, аномальная моя. Я озвучиваю то, что есть, – с сердитым прищуром выдает парень. – Понимаешь, Эва… Чтобы две параллели где-то пересеклись, нужно их разрубить и согнуть. У нас с тобой так же.

– А может, мы уже поломанные? Неправильные. Блуждающие и опасные, – озвучивает свои мысли так спокойно, будто ее саму это нисколько не беспокоит. – Такова наша карма.

В действительности, эти слова наиболее близки к реальности из всего обилия фальши, что между ними проносится с самого момента знакомства.

Их с ранних лет ставили в строгие рамки. Возвышали в ранг превосходства над другими, и волей-неволей они соответствовали. Задыхаясь под слоями наносного совершенства, каждый день вынужденно улыбались и беспечно демонстрировали вверенную им силу.

Они так ничего и не поняли. Они ничему человеческому не научились. Холодность и безразличие близких людей придали им неправильную огранку. Они выросли беспощадными и дикими.

Трудные дети с затяжным переломным мышлением. Мертвые звезды, которые так и не научились мерцать. Лишь обжигать.

– Что скажешь на это? – подталкивает Титова к ответу.

Останавливая движения Евы, он дергает ее на себя, едва не стаскивая с высокого стула, и пальцами сжимает ее челюсти. Устанавливает зрительный контакт. Подмигивает и усмехается, демонстрируя циничную самоуверенность, в то время как все внутри него деревянное от напряжения.

– Отстойно, что ты веришь в нечто подобное. Тебе так нравится страдать, правда? – проводит большим пальцем по щеке Исаевой, и она, вздыхая, закрывает глаза. – Как мотылек на пламя… В поисках сильных эмоций? Что ж, я тебя не подведу.

– Ты не можешь причинить мне боль, Адам, – тихо отвечает девушка. – Я давно занесена в Красную книгу. До тебя, под угрозой исчезновения, – ехидно фыркает и выдыхает. – Ну, что ты мне сделаешь? Смешно.

Пальцы Титова с непреднамеренной силой сжимаются, заставляя Еву судорожно вскрикнуть и дернуться назад.

Не успевает Адам сложить какие-либо предположения, как она спрыгивает со стула и скрывается в гуще толпы.

Тяжело выдыхая через ноздри, он следует по траектории ее хаотичного пути. Но спустя несколько секунд теряет девушку из виду и останавливается посреди зала.

Слышит чьи-то голоса, обращенные к нему. Чувствует на плече чужую руку.

– Адам?

– Титов, ты слышишь…

– Адам…

В гуще своего сознания воспринимает лишь то, что способен видеть его блуждающий по периметру зала взгляд. Не фокусируясь на чем-либо конкретном, жаждет уловить колебание длинных цветных волос, и когда ему это в конечном итоге удается, не анализируя свое сбитое сердцебиение, устремляется вперед, грубо отталкивая неопознанную рассудком девушку.

Находит Исаеву в ванной комнате. Встречается с ней взглядом в зеркале и видит, что она нисколько не удивлена его появлением. Впервые между их эмоциональным состоянием возникает провальная полярность: Адам – взвинчен до предела, Ева – до безобразия спокойна.

Он размыкает губы, чтобы вывалить на нее все свое недовольство, когда замечает на бледной щеке неровное красноватое пятно и полоску-трещинку в уголке губ. Обескуражено прослеживает за тем, как девушка выдавливает на указательный палец горошинку консилера и неторопливыми движениями размазывает ее по следам чьей-то тяжелой руки.

– Откуда… Это он сделал? – сам того не замечая, выдыхает свою злость вместе со словами.

– Конечно, нет, – холодно отрезает Исаева.

Адам долго смотрит на девушку, и не видит в ее лице ни одной ярко выраженной эмоции, но он нутром чует, что она лжет.

А Ева только того и добивается, что пытается возбудить его интерес. Она не скрывает последствий отцовского гнева.

Напротив.

Нарочито изобразила боль от его неосторожных касаний. Намеренно смазала консилер по дороге в туалет. Умышленно не закрыла за собой дверь.

Исаева способна затронуть его темноту. И она это сделает, даже если ей придется прилюдно срывать корки со своих ран и обнажать свои шрамы.

Титов сам виноват. Он ворвался в ее личное пространство и узнал многое из того, что неизвестно более ни одной живой душе. Именно поэтому Ева решила использовать его преступные методы против него самого.

Прикрывая свои грешные и лживые глаза, девушка драматически вздыхает.

– Ты же не станешь вдруг сдувать с меня пылинки? Не разочаровывай меня, Титов.

– Не стану. В конце концов, какое мне дело до того, какой крест ты несешь? Это твоя жизнь, Эва.

Она так сильно цепляется за столешницу, что слышит хруст суставов своих пальцев. Снова встречается с Адамом взглядом, находя в зеркальной поверхности изобличительные функции. В своих глазах видит взволнованный блеск, в темных омутах Титова замечает призрачный диспаритет[20] его эмоций и слов.

«Совсем скоро, милый Адам, не будет и секунды, чтобы ты не думал обо мне».

– Верно. У каждого из нас своя ноша. Но я знаю, беспощадный мой, твоя тоже тяжка.

Он шумно выдыхает воздух через нос и кривит губы в кровожадной улыбке.

– Жду не дождусь твоих слез, любимая моя гадина.

У них нет никакого уважения к чувствам других людей. И уж точно у них нет уважения друг к другу.

Исаева затягивает свою броню плотнее и мысленно освежает в памяти различные обидные слова, которые она может ему сказать. Но Титов неожиданно выходит из ванной комнаты, оставляя ее давиться накрученным внутри себя негативом.

Лишь несколько секунд она всерьез размышляет о безопасном и скучном варианте развития дальнейших событий – возвращении домой. И сразу же отвергает его, осознавая, что она все еще не готова покинуть Адама.

Ей нужно увидеть его еще раз. Всего один раз.

Бросив в зеркало последний взгляд, берет сумочку и идет в противоположную от выхода сторону. Находит Титова в кругу большой шумной компании. Парни и девушки сидят прямо на полу, и вертят по гладкой поверхности низкого столика пустую бутылку.

– О, Исаева! Давай с нами, – замечая ее, выкрикивает Роман Литвин.

Титов награждает друга суровым взглядом и отворачивается. Он мастер по части притворства. И сейчас он делает вид, будто не хотел, чтобы Ева следовала за ним.

Меньше всего ей сейчас хочется играть в эту глупую детскую игру, но Адам зажигает внутри нее пламя, и ей, по каким-то причинам, необходимо сделать с ним то же самое.

Скользит по нему наглым взглядом.

Сегодня Титов пьет водку. Не закусывая. Опрокидывает стопку и глотает.

И это циничное зрелище Еву волнует. Она ощущает дрожь внутри себя. Чувствует непонятно откуда возникшее примитивное сексуальное возбуждение.

«Боже-Боже… Какой пи*дец…»

Но, вопреки ожиданиям, эти ощущения ее не пугают. Только слегка шокируют, и даже забавляют.

Опрокинув очередную стопку водки, Адам, без какой-либо показухи, слизывает ее остатки с губ, но Ева стопорится на них взглядом. Подвисает.

Если бы она могла об него разбиться, без сожаления бы это сделала. Ей давно пора. А после сегодняшнего решения отца все ее сомнения приобрели резкие очертания.

Умереть вовсе не страшно.

У нее есть три месяца, чтобы прожить целую жизнь. Уже не рассчитывает на хэппи-энд. В конце концов, он оставляет чувство незавершенности.

Исаева оставит после себя жирную точку.

Спустя несколько «французских» поцелуев, горлышко бутылки указывает на Еву, и глаза Титова вспыхивают мрачным блеском. Он злится, и ей это нравится.

Картинка расплывается у Адама в глазах. И, пора признать, виной тому не алкоголь, а высокая токсичность Исаевой, умеющей дестабилизировать любую ситуацию. Иначе он бы давно «довольствовался» любой другой девчонкой, находящейся в этой комнате. Но, на самом деле, Титов на других даже не смотрит. И сейчас он не хочет искать оправданий тому, что Ева ему нравится.

Хочет смотреть на нее. Бесконечно.

Хочет ее трах*ть. И ее бл*дские губы тоже – трах*ть.

Между порывами привычного безразличия и отборного мата Адам приказывает Еве остановиться. Не касаться другого. Не целовать его.

Чувствует, как что-то внутри него обрывается, когда она расчетливо улыбается и обрывает их зрительный контакт, устремляя свой взгляд на перегибающегося через стол парня. Адам замирает. Его диафрагма словно бы не в состоянии приподнять легкие, чтобы он сделал вдох.

Исаева смотрит на того, с кем ей предстоит целоваться. Не знает даже его имени, но в данную минуту ее это нисколько не волнует. Она буквально подпрыгивает вверх и, обхватывая парня за шею, с напускной горячностью прижимается своими губами к его рту. Тут же ощущает ответное давление со стороны незнакомца и, улавливая движения его губ, впускает в свой рот его язык. Чувствует насыщенный привкус алкоголя и сигаретного дыма. Приветствует порхание шаловливых бабочек внизу своего живота. Только причиной их пробуждения служит отнюдь не тот, с кем она так страстно целуется. Виновником ее возбуждения выступает Адам. Его имеющий физический вес темный взгляд. Именно он оставляет на ее теле обжигающие следы.

Поцелуй настолько затягивается, что сторонние наблюдатели начинают выкрикивать непристойные предложения и присвистывать. Но отрываясь от незнакомца и открывая глаза, Ева не чувствует и тени смущения. Встречаясь со жгучим взглядом Титова, ощущает, как ее желудок совершает потрясающий тройной кульбит.

На фоне своей эйфории она без всяких раздумий совершает ход. Одним поворотом руки вращает бутылку и решает, что будет целовать любого за этим тесным столом. Даже девушек.

Застывает, когда горлышко останавливается против Адама.

– Ух… – со смехом выдыхает Литвин. – Крути еще раз. Тит не играет.

– Кто сказал? – чересчур злобно обрывает его Титов.

– Ты никогда не играл.

Смотрит на Исаеву так, словно убить ее готов. Какое еще «словно»? Готов.

– Я всегда могу начать.

Говорит это и не двигается с места, поэтому Ева вынуждена снова проявлять инициативу. Она поднимается на ноги и медленно приближается к тумбе, на которой Титов сидит. Встает между его разведенными коленями и тут же чувствует, как он стискивает ее ноги.

Он намеренно не касается ее руками, ибо первым его порывом есть желание схватить ее за шею. Сжимает кулаки и цепенеет.

Когда Ева тянется к нему губами, ноздри Адама резко расширяются и втягивают воздух. Ее запах.

Она пробивает током, едва лишь касаясь его рта мягкими пухлыми губами. В груди Адама распространяется парализующее напряжение, а под кожей проходит раскаленная волна.

А затем следует резкое обесточивание. Ева отстраняется назад, обрывая этот недопоцелуй на низком старте.

– Прости, Адам. Не могу себя пересилить, – утирает губы тыльной стороной ладони. – Слишком тебя ненавижу, чтобы целовать.

Она широко усмехается, а Титов ощущает, как тяжело вздымается его грудь при каждом вдохе и выходе, как неистово скачет его пульс и что-то тревожно бьется в самом центре грудной клетки.

Его никогда не отвергали.

Стремясь скрыть свое уязвленное самолюбие, Адам хрипло смеется. Слегка откидывая голову назад, окидывает Еву насмешливым взглядом.

– Слишком, говоришь? О, поверь, Эва, это еще не слишком. «Слишком» будет сейчас.

Отталкивая ее, Титов спрыгивая с тумбы. Размашисто шагает в угол зала к музыкальной установке. Литвин и еще два их однокурсника плетутся следом. Останавливаясь, все четверо смотрят на Еву с прищуром голодных тварей. И в ее сознании впервые закрадывается тревожная мысль: Титов – ловец, она – жертва.

В основе этого вечера лежит отнюдь не развлечение.

Он берет в руки микрофон, и Исаева невольно прикрывает глаза.

– Пришло время короновать нашу Харли Квинн, – зычно объявляет Адам. – Она неспроста выбрала для себя этот образ.

Перекат голосов стремится к нулевой отметке, когда из динамиков раздается голос Евы.

– Я устала, – зло кричит она с записи. – Перестаньте меня исследовать! Я не больна!

– Ева, я не говорил, что ты больна, – мягкий голос Антона Эдуардовича едва не разрывает ее барабанные перепонки. – У тебя… есть определенные проблемы. Гиперактивность вызывает постоянное чувство тревоги, импульсивность, аффективные расстройства, нарушает твой сон… Я хочу помочь тебе.

– Меня все устраивает. Я не больна, – цедит Исаева.

– Ева… Ты не делаешь ничего, что в действительности приносит тебе удовольствие. Все с подтекстом, со стремлением кого-нибудь ранить и… привлечь к себе внимание.

– Что это значит, черт возьми?

– У тебя синдром дефицита внимания.

Ее сердце никогда ранее не билось так сильно, как в эту растянувшуюся, подобно пересохшей резине, минуту.

Что может чувствовать человек, когда его тщательно скрываемый секрет выставляют на всеобщее обозрение? Первой волной накрывает паника. После осознания завершенности процесса приходит чистейший гнев.

Исаева подбегает к Титову и с сумасшедшей злобой хлещет его по щеке. Улыбка сходит с его лица, а глаза загораются ответной яростью. Адам хватает ее за плечи, с силой вцепляясь пальцами в бледную кожу. Шарпает, как тряпичную куклу, но Ева даже не кривится. С размаху бьет его лбом в переносицу, следом, молниеносно, ребром ладони – в живот и грудную клетку. Титов болезненно морщится и яростно отшвыривает ее в чьи-то сильные руки. Они ловят Еву и крепко удерживают поверх плеч. Но она лягается, кричит и рычит, пытаясь вырваться.

– Я уничтожу тебя, Титов! Клянусь тебе! Я. Тебя. Уничтожу.

Ее угроза рассекает воздух своей одержимой уверенностью. Шокирует собравшихся силой гнева и беспощадности.

– Уже весь в предвкушении, Эва.

Бросает ей под ноги сорванный в процессе борьбы металлический жетон на кожаном ремешке и покидает дом Литвина. Шагает к морю, ориентируюсь не столько на память, сколько на шум прибоя.

Не фокусируясь ни на чем конкретно по пути, останавливается у самой кромки пенистой волны. Просовывает руки в карманы джинсов и смотрит вдаль. Машинально ищет глазами удаляющиеся корабли. Вздыхая, щурится от боли в мышцах. Следов от ударов Евы.

Разум Адама плывет, словно в наркотическом тумане. Он не может собрать воедино ни одной цельной мысли. Виной тому не пол-литра водки. И не раскаяние.

Он не может назвать адекватные причины.

Он расстроен. Растерян. Обескуражен. Сбит с толку.

Победа над Исаевой не принесла должного удовольствия. И он не знает, что ему делать дальше.

* * *

Возвратившись домой, Ева не дает себе даже выдохнуть свободно. Пробираясь к письменному столу, включает ноутбук и открывает Facebook. Сменив пароль, находит в закладках мать Титова.

Ее пальцы подрагивают над клавиатурой, а ноги беспокойно елозят по ковру. Но, увлекаясь текстом письма, она не осознает этого.

Тема сообщения: SOS from Adam.

Содержание: Доброго времени суток! Я – близкая подруга вашего сына – Адама Титова, но пишу это письмо без его ведома. Я волнуюсь за него. Особенно сейчас, когда на Адама обрушилась новость о том, что Терентий Дмитриевич не приходится ему отцом.

Надеюсь, что вы сможете дать о себе какую-нибудь весточку.

Мой номер телефона: +38092 5528552

С ув., Ева.

Отправляет. И сразу же удаляет свой аккаунт.

Уже в кровати, беспокойно ерзая по простыням, осознает тот факт, что она так и не заплакала. Слезы душили ее в доме Литвина и в такси, по дороге домой. Ева собиралась их пролить в тишине своей комнаты. Но перегорела. Гнев пересилил все остальные чувства.

Титов не изменит ее планов. Она его так просто не отпустит. Нет.

Аномальная: Счастлив?

Джокер: Я не знаю, как это.

Аномальная: Я покажу тебе.

Джокер: Ты сама не знаешь, как это.

Аномальная: Вот вместе и выясним.

Две минуты тишины.

Ева не находит себе места. Покрываясь липкой испариной, неосознанно раздирает до крови зудящее запястье. Елозя ногами, сбрасывает на пол одеяло. И едва не задыхается воздухом, когда телефон издает сигнал входящего сообщения.

Джокер: Отправляемся в дорогу, значит?

Аномальная: Туда и обратно.

Джокер: Прихвати зонт.

Аномальная: Мнимая защита. Я буду в дождевике и резиновых сапогах.

Джокер: Какого цвета?

Аномальная: Какая разница?

Джокер: Если ты не скажешь, как я тебя узнаю?

Аномальная: Красного.

Джокер: Я найду тебя.

Они еще не понимают, что ненависть – не антипод любви. Противоположностью любви есть безразличие. Ненависть же – либо остаток, либо начало очень сильной любви.