Читать книгу Сказки из старых тетрадей - Елена Винокурова - Страница 2

Я долго шел по этому занесенному снегом городу, с пустынными улицами, с молчаливыми домами, за которыми – я чувствовал – теплилась робкая, бессильная, не ждущая радости жизнь, с темными окнами, в которых изредка лишь на мгновение появлялся и тут же исчезал красноватый огонек свечи. И безответно я пытался стучать в эти окна в напрасной надежде хоть ненадолго найти приют, пусть самый скромный, самый негостеприимный – лишь бы можно было приклонить голову, вытянуть уставшие ноги, отдохнуть во сне от щемящего уныния. И лишь бы не было вокруг этой холодной темноты, этого равнодушного снега.

Я не помню, совсем не помню, как я попал сюда! Мое прошлое оказалось вмещенным в несколько последних часов тоскливого блуждания по этому городу, не мертвому и не живому. В ту минуту, когда я стал осознавать себя, первым чувством был панический страх от непонимания того, кто я, откуда взялся и как очутился в огромном пустом гулком здании вокзала. Наверное, нечто подобное мог бы испытывать новорожденный, если бы не благой сон его сознания, которое лишь постепенно, под действием нового для него мира, начинает пробуждаться.

В ужасе я выскочил на безлюдный перрон. Кажется, давным-давно здесь не проходило ни одного поезда – такими глубокими и незыблемыми были сугробы, лежащие на путях. Я бросился обратно в здание, остановился, стараясь унять колотящееся от ужаса сердце. Вдруг почувствовал, что ужасно саднит левая рука. Закатал рукав свитера: на предплечье я обнаружил совсем недавно (кожа была еще воспаленной) сделанную татуировку с ничего не говорящей мне эмблемой – бледно-лиловый круг с голубым, направленном вверх, мечом.

Долгое время стоял я на ослабевших ногах, прислонившись к стене, не мигая, глядел на огромное слепое окно. Страх постепенно исчезал, на смену ему приходило тоскливое ощущение одиночества и неприкаянности, предчувствие долгой-долгой усталости. Не хотелось никуда идти и ничего делать. Но, мучительно превозмогая себя, заставляя себя двигаться, я наконец медленно-медленно вышел в город. Я уже не испытал удивления от того, что нет ни одной живой души вокруг: ни человека, ни собаки, ни даже крысы. Только ветер свистел, раскачивая погасшие фонари, да снег голубоватыми искорками блестел в свете луны. Тоскливо посмотрев на лежащие передо мной улицы, я отправился в бесконечный путь, не понимая ни причины, ни цели этого пути.

Так я бродил и бродил по городу, изредка с тупым отчаянием толкая двери или стуча в окна, в глубине души даже не ожидая, что дверь окажется открытой, а в окно выглянет человек. И если поначалу я пытался запоминать свой путь, улицы, по которым я уже проходил, дома, в которые я уже стучался, то постепенно все слилось в моей голове в один темный лабиринт без начала и без конца.

Наконец, я решил примоститься где-нибудь в углу, где поменьше задувал ветер, скрючиться и немного, совсем немного подремать. Это осталось моим единственным желанием – лечь и поспать. Я заметил, что между двумя домами образовалось что-то вроде небольшого навеса из снега. Тяжело дыша, из последних сил побрел туда. И тут, сделав несколько шагов, вдруг увидел я в одном из домов ярко светящееся окно. Мне показалось, что каждая клеточка моего тела стала вдруг горячей. В доли секунды очутился я около окна, из которого лились потоки света. Не таясь, не задумываясь о возможной опасности, я заглянул туда. Даже накатившиеся слезы не заставили меня закрыть глаза – так нетерпеливо хотел я увидеть хоть что-то живое. Ослепление быстро проходило, я мог смотреть и различать все, что находилось за стеклом. Это была операционная. Я не ожидал узреть что-то определенное, но вид белых кафельных стен, зажженной операционной лампы, стола с блестящими металлическими инструментами поразил какой-то своей неуместностью в этом городе.

В операционной находились люди: на узком высоком столе лежал человек, и стоящий над ним врач в белоснежном халате сшивал порванные мышцы на его левой руке. Даже издалека было видно, что человек мертв: посинелая кожа, закостенелость и угловатость тела, заостренные черты лица, ни капли крови на глубокой ране. Но на мертвом лице жили глаза, огромные, испуганные, умоляющие. Человек, не отрываясь, смотрел на врача. Так ребенок смотрит на мать, веря в ее всемогущую и всеблагую защиту. Запавшие губы шевелились время от времени. Я не слышал ни звука, но понимал, что те двое, живой и мертвый, ведут какой-то разговор.

Я забыл об усталости, о том, что мне необходимо найти хоть какой-то приют. Я не двигаясь стоял у окна по колено в сугробе и просто смотрел, смотрел, смотрел. Не ужас и омерзение, но какое-то щемящее сострадание чувствовал я, видя такие живые боль и страх на этом жалком мертвом лице. Вдруг особенно резкий порыв ветра распахнул форточку, и тут же донесся до меня отрывистый вопрос-восклицание: «Так я умер?». – «Да. А ты не знал?» – прозвучал спокойный ответ. Резким рывком, преодолевая закостенелость, несчастное не живое и не мертвое существо село на кушетке, заломило руки, запрокинуло голову. «А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-!» – вырывались вопли. И столько тоски, испуга, возмущения, протеста было в этом крике, что мое сердце совсем зашлось от боли и жалости. Я бросился искать вход. Не думая о том, что совсем ничем не могу помочь, я хотел лишь одного – попасть туда, прижать это мертвое лица к своему плечу, говорить что-то утешительное, пусть и бесполезное. Вот наконец-то увидел я дверь, рывком отворил ее и, ни на секунду не останавливаясь, ворвался в здание. Перед глазами расплывалось бледно-лиловое пятно. Проявлялись, становясь все отчетливее, очертания узкого длинного предмета. Перед моими глазами вырастал меч из голубого пламени на бледно-лиловом круге. Меч опустился прямо на мою голову. «А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-!» – закричал я, даже не пытаясь бежать или прикрыться руками, лишь закрывая глаза.

Боль. Тоска. Испуг. Возмущение. Протест. Боль. Смирение. Принятие. Очищение. Благодарность.