Читать книгу Рукопись русского. Книга первая. «Les trios derniers coups, messieurs!» (Три последние игры, господа!) - Елена & Михаил Крамер - Страница 3

Что вы скажете о Достоевском?

Прелестное начало.

Но было именно так и не иначе: я вскочил, отбросив «Игрока», и бегал по комнате взад вперед. Я звонил своему другу ближайшему по чтению книг. Мы с ним много беседовали и критиковали разных современных писателей, и в большей степени он критиковал всегда меня. Книги я отбирал тщательно: заходил в магазин, примерно представляя свое чувство. Подходил к развалам, где были красочные корешки, и были также корешки простые. Останавливался где-то между классическим и социалистическим реализмами, вытягивал первый попавшийся корешок. И шел к кассе. Никогда не попадалось случайное – все и всегда в свое время. И я заметил: чем выше попадается стиль, тем не дороже других кажется книга. Высокий стиль не стоит денег, он стоит того времени, что я потрачу на изучение стиля. И я соглашаюсь: верую в фатум и бессмертие души.

Ужасное начало. Хотел вычеркнуть.

Итак, я прочел «Игрока». Отбросил и в эмоциях носился по кухне и комнатам. Бешенство и азарт овладели мною. Я возомнил, что первый в мире прочел Достоевского – как же все кругом не понимают? Ну, хорошо! Понимают. Так отчего не действуют, не предпринимают шагов? Носился и кричал в телефон, что это Эверест гениев! Достоевский! Я даже кричал, что заикаюсь от переполнявших меня чувств. И я на самом деле заикался в трубку, мне заметили даже.

Потом стал осознавать, что я не первый, а оттого со стороны покажусь всем (если кто подглядит, станет говорить про меня неприлично), будто я сошел с ума от одиночества.

Все просто – я одинок. Я нищ деньгами и всеми брошен. И я кидаюсь на постель и рыдаю в оба глаза, – слезы льются ручьями по моим подушкам. Мне кажется, что от подушек еще пахнет моей женой. Моей милой женой! Зачем, ты ушла? Какая ты гадина, тварь, мразь! Я так люблю тебя, мой олененок.

Подушки пахнут волосами соседки с третьего этажа – не молодой, лет двадцати восьми, но и не старой еще – с пухлой грудью и сальной головой. Дура, дура набитая! Она думает, что я получаю удовольствие совокупляясь с ее телом. Просто мне надо было выйти из дома и идти до магазина, где на стеллажах и с развалов я стану хватать и вынимать по одному корешки. А я не пошел – струсил, мне стало страшно, что меня узнают и схватят… Все, конечно, подумают, что я алкоголик или наркозависимый. А я просто одинок, как белый цвет в палитре красок, как Гамлет и Робеспьер на фоне современного всеобщего благоденствия и благодушия, и беззакония в отсталых странах. Тьфу! Я не пью, истинный Бог, говорю. Скучно. Стало последнее время не скучно только рано по утру, когда негодяи спят. Вот тогда я и пишу.

Когда я прочел «Игрока», не забросил писать, но сел сразу и назло себе стал копировать стиль, высокий стиль. И когда же я накопировался в достатке – так, что даже стошнило меня на написанное, – я увидел, что нет скопированного стиля из данных мне для прочтения книг. Это было уже мое – вытворенное мною лично. Получилось! Я порвал рукопись – нажал delete. Я и раньше грешил стиранием и не жалел причем никогда, и в этот раз не пожалел, потому что понял – смогу так еще и не раз.

Достоевский мне отвесил такого пинка, что я вскочил сразу же, как дочитал «Игрока», и стал носиться из угла в угол.

Жена ушла восемь дней назад, она не хотела уходить, но я применил силу и заставил ее покинуть меня навсегда. Ее раздражала ванная комната, – после того как я по утрам принимал душ, в ванной комнате становилось влажно, – жену это раздражало, она рыдала, истерила. Однажды, приняв душ, я попросил ее покинуть мой дом. Я выгнал ее навсегда. Теперь, конечно, сожалел и рыдал. Теперь мне нужно было писать, и я пожалел, что стер уже написанное, потому что времени оставалось мало, мало, все меньше. Через два дня она должна вернуться из отпуска, так я сказал ее матери…

Ванную комнату я заколотил гвоздями, щели в дверях замазал специальной затиркой для пола.

Соседка давно положила на меня глаз. Все время, что мы провели вместе, ей было стыдно от ощущения моей к ней близости. Она требовала, чтобы я пустил ее в ванную комнату помыть хотя бы голову. Я сказал, чтобы она шла к себе. У меня в ванной плохо пахнет (так всегда говорила моя любимая жена). Но я сказал только про неприятный запах, а про жену не стал говорить: объяснил, что она уехала и будет теперь не скоро.

Лучше бы она поверила мне на слово.

Жизнь моя до сего момента была безобразна.

Вот, что мне больше всего понравилось в «Игроке»:

«В одиннадцатом часу у игорных столов остаются настоящие, отчаянные игроки, для которых… существует только одна рулетка, которые и приехали для нее одной, которые плохо замечают, что вокруг них происходит, и ничем не интересуются …, а только играют с утра до ночи и готовы были бы играть, пожалуй, и всю ночь до рассвета, если б можно было. И всегда они с досадой расходятся, когда в двенадцать часов закрывают рулетку. И когда старший крупер, перед закрытием рулетки, около двенадцати часов, возглашает: „Les trios derniers coups, messieurs!“ (Три последние игры, господа! авт.) – то они готовы проставить иногда на этих трех последних ударах все, что у них есть в кармане, – и действительно тут-то наиболее и проигрываются».

Самое незабываемое, что случилось в моей жизни, и что заставило меня задуматься первый раз о смысле ее, это когда в меня стреляли. Били с двух стволов. Это как в вас каток въезжает на огромной скорости. Бах, бах, бах! И я отъехал.

Когда очнулся, то не увидел никого рядом, и было вокруг мокро и пахло моей кровью. Мне не понравился запах крови, и я уснул. Вот операцию помню хорошо: я зависал над столом и с интересом рассматривал, как врач вскрывает мой череп. Череп был бел под кожей. Мозг мой был розовым. Я сразу успокоился, когда рассмотрел свой мозг: подумал, что в нем достаточно извилин, и что я вполне мог бы стать физиком или писателем-баталистом. Или любвеобильным художником-садомазохистом: я бы писал пальцем в совершенно дикой манере портреты обнаженных. Но писал бы портреты не с тонких, а с толстых и уродливых женщин, потому что они брошены и забыты всеми. Потом я уснул.

Очнулся я в палате и сразу осмотрелся, мне стало приятно, что меня поместили в чистой палате с приличными соседями.

Мне казалось, что ранения мои не столь опасны, как думали доктора. У меня совсем не болела голова, и не ныло в груди: я поднял левую руку и увидел белую культю до локтя. Я вдруг почувствовал, как дергается палец на правой ноге. Заглянул под одеяло и потянулся здоровой рукой почесать палец, но к своему удивлению не нащупал пальца, а нащупал толстый забинтованный конец половины моей голени. Вот это и показалось мне странным. Отчего же мне отрезали ногу и руку? Разве в меня не стреляли, а взорвали меня?

Мне сорок лет исполнилось за день, как в меня стреляли.

Однажды мы с Толясиком рванули «мерс» с конкурентами: им руки, ноги и головы поотрывало. В меня же стреляли. И только! Я расстроился так сильно, не увидев руки и ноги, что заплакал. И рыдал безостановочно два дня. Сосед справа, ампутированный полковник, терпел-терпел, а потом сделал на полную громкость телевизор. И я перестал рыдать.

Скоро меня навестил Толясик.

Это был военный госпиталь. Лежать здесь стоило больших денег. Я не был военным. Платил за меня мой тесть Толясик.

С Толясиком мы познакомилась на свадьбе: я женился на его дочери.

Толясика не пригласили на свадьбу. Он был гений. Он явился сам без приглашения и говорил красиво с пренебрежением к гостям. Толясиком его звали родственники – так презрительно, чтобы всем показать, как они его ненавидят, потому что Толясик пустил по миру всю семью. Толясик играл на рулетке. В молодости Толясик бегал на короткие и средние дистанции: он был Джонсоном Арбекова – района в Ашхабаде.

Когда мы парились в сауне, Толясик прогонял шлюх и показывал мне шрам на бедре:

– Меня резанули арбековские «звери» в драке, повредили важный нерв. Так бы я стал Джонсоном. В семьдесят восьмом я подарил твоей теще первый «Мерседес». Когда-нибудь я расскажу тебе про Великого Серафима.

Толясик, во времена Великого Серафима, объездил всю страну: из Владивостока он вез икру, из Иванова платки, из Туркмении ковры. Он удачно сбывал товар. Наспекулировав к девяностым приличных средств, переехал в столицу: обжился в трех квартирах, стал ездить на двух «Волгах» и одном «Мерседесе».

Как-то Толясик привел меня в рулетку. Он играл до середины ночи. Теперешние рулетки закрываются под утро. Вокруг Толясика вились шлюхи. Толясик расставлял свои фишки очень быстро, и я не замечал, как он проигрывал, но видел, как много он выигрывал. И в конец вечера, под утро, выиграл огромную сумму – гору фишек. Толясик был не жаден, он разбрасывался фишками, а девочки-шлюхи клянчили у него на такси. Перед отъездом он поставил на zero все – все, сколько можно ставить за раз. И выиграл. Я думал, что нас убьют – такой огромной оказалась сумма. У Толясика не тряслись руки, но когда я случайно глянул ему в глаза, заметил такое в них выражение, что подумал, если бы кто и попытался отнять у него деньги, то Толясик убил бы того одним взглядом.

Однажды после завтрака на обходе доктор сказал, что из меня вынули двенадцать пуль, одну из головы. Ногу с рукой пришлось ампутировать, потому что пули перебили суставы, раздробили кости. Я сначала подумал – какие дураки стреляли в меня! Я не поверил доктору. Но он вынул из кармана пули и оставил их на подоконнике возле телевизора. Пули стал рассматривать сосед-полковник. Он сказал, что теперь я должен нанизать все пули на веревочку и повесить на шею. Но я сказал, что если повешу все, тогда они будут звякать, и я стану как африканский дикарь. Тогда сосед взял одну и сказал мне, чтобы я повесил эту, она, наверное, из головы. Когда пришел Толясик, я показал ему пули. Он сказал, что все это чушь и смахнул пули на пол.

Толясик учил меня, как вести дела. Он продумывал схемы. Он был гроссмейстером всяких афер и подстав.

Одна из таких схем принесла нам с Толясиком три миллиона долларов.

Мне были не понятны ходы Толясика, и я абсолютно ничего не смыслил в бухгалтериях «белых» и «черных». Но быстро научился бегать за «обналичкой» – возил и забирал наменянные рубли и доллары. Толясик научил меня одеваться. Он учил меня говорить. Он всегда повторял: «Дурень! Не язык у русских, а речь!» И я стал продумывать свою речь, перед тем как мы заходили в офис и начинали раскладывать схемы перед партнерами. Партнеры принимали схемы Толясика, начинал крутиться бизнес. Бизнес по Толясику приносил неслыханные доходы: партнеры закупали тоннами макароны и сервелат, жестяные банки с кукурузой и зеленым горошком; по рельсам бежали поезда с нашим алюминием и хлопчатобумажным полотном. В арендованных подвалах армяне шили итальянские ботинки; в брошенных ангарах таджики переклеивали этикетки на просроченную тушенку. На самодельном приспособлении, сооруженном Толясиком, молдаване закручивали крышки на бутылках с Соса-Соla. Наша Соса-Соla по составу была насыщенней кофеином, чем настоящая. Все продавалось, сливалось, сбагривалось. К нам текли баснословные прибыли. Семья, обнадежившись нашими успехами, стала называть Толясика по имени и отчеству. Правда, денег много я не видел. Но то, что нам с женой перепадало, хватало на безбедное существование: мы прикупили квартиру в Чертанове, трехлетний «Мерседес», несколько раз ездили отдыхать в Турцию и однажды в Египет.

Толясик всегда играл до закрытия.

Я к этому времени почти засыпал – мне не везло в игре. Я поставил раза три: сначала выиграл, поставил еще и проиграл. Подумал, что мне не везет, а если не везет, то за игру браться нет смысла. Но Толясик говорил, что я дурак. Он играл по схеме. Схема была вычерчена в его блокнотике. Он долго, случалось, не ставил, не ставил, а потом ставил сразу много и выигрывал. Однажды он пол вечера сидел и глядел стеклянным взглядом на рулетку, как катается и падает в ячейки шарик. А потом вдруг вынул из кармана пачку долларов и поставил на «красное». Шарик остановился на «красном». Толясик поставил на «черное» еще большую пачку. Шарик остановился на «черном». Я не беспокоился, когда Толясик проигрывал, но всегда волновался и много курил, когда он выигрывал. И когда шарик во второй раз остановился на «черном», я подумал, что если Толясик снова поставит хоть на «черное», хоть на «красное», то проиграет непременно. Толясик поставил все деньги на «нечет». И выиграл.

Я подумывал даже, что Толясик бог игры, и что он может при желании обыграть все казино Москвы. И я даже знал, наверняка знал, что у Толясика есть внутренний механизм, регулирующий его игру. Когда нужно было уходить, у Толясик начинала подергиваться правая нога – та самая, которую порезали арбековские «звери». Я знал, что сразу же Толясик бросит с десяток кругляшей круперу, с десяток девочкам-шлюхам, прихватит одну из красоток с собой, и мы поедем прочь из казино с нашими деньгами. Во всех крупных казино столицы его хорошо знали и никогда не предъявляли, что он вот выиграл много денег, и что он играет не по-честному – что у него есть схема какая-то тайная. Я в глубине души удивлялся и даже посмеивался над глупыми круперами и хозяевами казино. Если б они знали, с кем связываются! Иногда я и сам побаивался Толясика, но никогда не показывал виду.

Не армяне с таджиками и вагоны алюминия принесли нам миллионы.

На следующий день мы должны были расплатиться с партнером: смотавшись за «обналичкой», я привез деньги в целости и сохранности. Разложил деньги перед Толясиком на столе в его квартире. Вот, убей Бог, до сих пор не могу вспомнить, где же это было – у Толясика было несколько квартир. Толясик, я подумал, станет пересчитывать деньги, но все вышло по-другому. Толясик достал флакончик с прозрачной жидкостью, кисточку и стал по одной или через одну, или сразу по десять штук метить доллары этой кисточкой, предварительно обмакивая кисточку во флакончик. Я принюхался – ничем таким не пахло. Сильно удивился. Но, работая уже долго с Толясиком, привык не показывать виду, что чего-то там не понимаю. Присел рядом и закурил. Толясик скривился, – он не курил и презирал курильщиков, – молча продолжал метить купюры. И я подумал, может Толясик, на самом деле, агент каких-нибудь спецслужб, и я, сам того не подозревая, участвую в какой-то очень опасной почти смертельной игре. Отбросил от себя эти мысли: включил телевизор и стал смотреть все подряд, прыгая по каналам туда-сюда. И заснул так.

Толясик растолкал меня, когда было темно за окном.

Толясик всегда объяснял доступно мне.

– Дурак, вставай, – «дурак» было чем-то вроде кодового слова. Я не обижался, зная, что Толясик груб сам по себе и что называет меня так только лишь по родству, а не чтобы унизить меня. – Сегодня сделаем большие деньги.

Сегодня мы должны были вложить деньги, как говорил Толясик, в удачную схему. Что за схема, я, конечно же, не знал – знал в общих чертах, но не знал в деталях. Когда я размышлял и пытался просчитывать, то где-то ходу на восьмом, десятом у меня начинала кружиться голова.

Мы отправились на встречу.

Ехали по ночной столице. Толясик вел машину, я радовался как ребенок множеству красочной рекламы. Мы двигались на юг. Сделку должны были проводить на квартире одного партнера, который собирался прокрутить за неделю наши деньги по Толясиковой схеме. Партнер этот авансом рассчитался с нами тремя вагонами просроченных консервов. Просроченную дрянь Толясик уже продал. Мне подумалось, что если бы «кинуть» наших партнеров, то мы оказались бы в еще большей прибыли. Но партнеров надо обманывать так, чтобы они не узнали, кто их «кинул». Или убить. Я не испугался этих мыслей, но решил, что думать о таком честному бизнесмену не приветствуется. К тому времени, имея чистый доход тысяч пять «зелени» в месяц, считал себя уже преуспевающим бизнесменом. Я стал даже читать книги. Так посоветовал мне Толясик. Он сказал: читай, дурак, станешь умным.

Покрутившись по дворам и темным переулкам, мы остановились. Толясик заглушил мотор. Так мы сидели некоторое время в темноте и тишине.

Толясик сказал мне:

– Что бы не происходило теперь там, – он кивнул на темный двор и дверь перед нами в подъезд, – кого бы ты вдруг там не увидел, знакомого или почудится тебе кто из знакомых, или удивят тебя мои поступки, ты сиди и не рыпайся. И не корчи рожи. А делай лицо благонадежное и чувствуй себя расслаблено. Если я тебе скажу, что пора уходить, ты, не мешкая, поднимайся и выходи за мной.

Он даже не назвал меня дураком как обычно.

Мы закрыли машину и вошли в подъезд.

– Деньги взял?

Я спохватился. Вернулся к машине, схватил с заднего сидения сумку.

– Дурак, – обозвал меня Толясик.

Квартира оказалась на первом этаже. Я, когда заходили в подъезд, еще обратил внимание, что окна такие зарешетчатые, подумал, что там или офис или сауна частная с девочками.

Нам открыла молодая женщина, пропустила внутрь.

Я вошел. Оторвал взгляд от паркета, и взглянул ей в лицо. И шарахнулся…

Тут меня Толясик ногой как пнул – по кости попал. Я скривился от боли, но вида не показал, промолчал.

Это была почти моя жена, только старше взглядом.

Почти одно лицо!

Девушка была высокой, стройной, и волосы ее каштановые распущенные – в мелких кудряшках как от химии – рассыпались по голым ее плечам. Платье на тонких бретельках затрепетало от сквозняка и чуть приподнялось, и как парашютик стало. Вместо того, чтобы выть от боли, я рассматривал ее стройные бедра и тонкие икры. У моей жены икры были крепкие как у породистой лошади. У девушки, что стояла теперь в полумраке прихожей, было все не то чтобы слишком красивое, но такое желанное до неприличия.

Мы прошли в просторную залу с фотографиями на стенах, широкими удобными креслами и угловым диваном. Нас приветствовал хозяин. Он поднялся, втягивая сытое брюшко. Они с Толясиком поздоровались как деловые люди. А когда из соседней комнаты вышел другой человек, стал говорить на английском, я понял, что наш «клиент» и есть этот нерусь с выпяченным подбородком и белесенькими жидкими волосенками.

Мы расселись. Я оставил у ног сумку с деньгами и стал небрежно, так как и наказывал мне Толясик, рассматривать обстановку. Меня заинтересовали фотографии: на одной узнал хозяйку, встретившую нас. Фото было откровенное, но выполненное с художественным вкусом. Я подумал про себя, что девушка с такими формами стоит много больше, чем есть у меня денег.

Толясик посмотрел на меня, потом повернулся и произнес:

– Ляля, выглядишь дорого.

– Спасибо, – сказала Ляля и опустила глаза.

Я знал, что лицо (выражение его) у меня глупое: как я ни старался выпячивать подбородок, смотрел на себя в зеркало и убеждался, что так еще глупее получается.

Ляля улыбнулась мне: предложила чай или кофе трех сортов. Я попросил кофе с итальянским акцентом. Ляля повернулась к Толясику, свет из окна просветил ее как рентгеном. Я заметил, что она под платьем совершенно нагая, даже успел рассмотреть волнующие холмики. Работал кондиционер, или сквозило из прихожей: платье ее надувалось парашютиком, вновь опускалось, прикрывая чуть-чуть ее смуглые бедра.

У меня были крепкие мускулы, но тонкая худая шея и не широкие плечи. Мне всегда везло в драках: противник думал, что я слаб, и лез, не прикрываясь. Я бил отработанным хуком слева, а потом добивал правым прямым в челюсть или нос. За то, что я часто говорил о драках, Толясик меня бранил. Однажды я полез с ним драться, когда еще не знал, кто он есть такой: получив каким-то непонятным образом удар поддых, я свалился. Толясик еще пнул меня ногой в спину промеж лопаток. Я тогда отлеживался неделю. Толясик сказал, что если я не остепенюсь и буду продолжать выяснять отношения кулаками, то он меня или прогонит, или убьет. Я тогда страшно обиделся и почти неделю не заговаривал с ним.

Начались переговоры.

Я вынул деньги: задыхаясь от возбуждения (а вдруг все-таки есть запах, и они его почуют), выкладывал тугие пачки на стол перед партнерами. Стали считать деньги. Пока считали, Ляля подсела ко мне и стала спрашивать, нравятся ли мне фотографии. Мы подошли к стене, где была обнаженная Ляля, и стали вместе рассуждать о тонкостях фотомастерства. Я удивился, какая Ляля осведомленная в разных изобразительных искусствах. Потом Ляля повела меня осматривать квартиру. В соседней комнате был тренажерный зал: стояла беговая дорожка, тренажер с гирьками и тросиками. Ляля сняла с беговой дорожки лифчик: пряча его в шкаф, исподтишка, как мне показалось, проследила за моей реакцией. Я страшно переволновался. Мне приятно было рассматривать ее. Она замечала мой взгляд. И будто это ей доставляло удовольствие, будто бы она специально надела такое полупрозрачное платье, чтобы отвлекать внимание. Мы прошли в кухню. Я спросил Лялю, есть ли у нее дети. Она сказала, что, ах-ах-ах, какие могут быть дети в современную жизнь! И я согласился с ней: мы с женой тоже пока не планировали ребенка.

Однако ж я увлекся Лялей.

Вернувшись в залу, я снова устроился в кресле и стал предполагать, какие теперь мне перепадут деньги, и чем закончатся сегодняшние «переговоры».

Говорили на английском.

Белесый куда-то вышел и унес деньги. И появился минут через пять.

Хозяин (звали его Робертом), перекинувшись парой фраз с Толясиком, стал звонить. Но не дозвонился и зло бросил трубку. Позвал Лялю:

– Детка, пусть приедут… ну, те две.

Я не пил вообще, но в этот вечер выпил. И захмелел. Англичанин (как объяснила мне на ухо Ляля, они с Робертом давние партнеры) немного говорил по-русски. Они вели беседы, иногда снова переходили на английский.

Зазвонили в дверь. Ляля вышла. А когда вернулась, то была не одна: по обе стороны от нее присели в показном реверансе две девушки – молоденькие, такие же приятные в общении, как и Ляля. Я подумал, что девушки, конечно, хороши, но не дороги.

«Таких как Ляля бывает одна на миллион», – подумал я.

Все что произошло далее, было относительно прилично. Мы все напились. Мне показалось, что и Толясик был пьяным, – я не мог отличить после виски и коньяка, пьян ли он или только кажется пьяным. Мужчины время от времени уединялись с девицами. В какой-то момент и Ляля присоединилась к Роберту, англичанину и девицам.

Мы остались с Толясиком.

И вдруг Толясик быстро поднялся, метнув в меня злобный свой взгляд, дал мне понять, чтобы я шел за ним. Я встал и прошел за ним в коридор. Толясик прижался к моему уху и сухим, совершенно трезвым голосом сказал:

– Стоишь. Кто появится, кашлянешь.

Я встал в проходе так, чтобы просматривались зала и коридор, где теперь копошился Толясик. Я сначала следил за залой и закрытой дверью в ту комнату, куда вошла Ляля и откуда слышалась музыка и голоса. Потом как-то нечаянно стал следить за Толясиком. То, что он делал, очень сильно удивило меня и, больше сказать, поразило даже. Толясик сначала поискал глазами, но быстро нашел и, распахнув пиджак на вешалке, стал рыться в карманах. Он достал связку ключей, стал вминать в темный комок ключи: сначала один, потом другой – сначала с одной стороны, потом с другой.

Сколько ключей было всего, я не запомнил.

Я был пьян, мне было смешно. И я думал о Ляле.

И что вы теперь скажите о Достоевском? Мне кажется, что Достоевский играл на рулетке. И, наверное, проигрывался. Наверное, его тоже любили женщины.

И еще мне запечатлелась одна картина с того вечера. Вышла из дальних комнат Ляля, на ней была полупрозрачная невесомая комбинация очень короткая цвета виски. Ляля семенила на мысочках, прижимала крестом руки к груди. Ляля подошла к Толясику, который, сделав задуманное, сидел теперь и пил грушевый сок. Она подошла к нему, прижалась и приложила голову к нему на плечо – так доверительно, как младшая сука в стае волков. Толясик обнял ее. Но я раньше никогда не видел, чтобы Толясик так обнимал женщин. Толясик так ее обнял, как не обнимают шлюх, – быть может, они связаны были взаимными обязательствами.

Мы скоро расстались с хозяевами и их гостями. Толясик не любил пьяных. Роберт и плюгавый англичанин лезли обниматься и слюняво прощались на двух языках. Толясик презирал их, я видел его лицо. Мы вышли из подъезда, и мне стало обидно, что Ляля осталась там за этой дверью. Когда мы вышли на улицу и подошли к машине, я сказал Толясику, что хочу вернуться и убить тех двоих. Толясик потрепал меня по щеке. Я удивился. Мы выехали со двора и поехали по пустому городу. Небо на востоке серело.

– День обещает быть пасмурным, – сказал Толясик.

Я думал про Лялю. И мне вдруг спьяну показалось, что я женщина, и на мне платье! – такое же как на Ляле. Я заржал, стал трогать себя, проверять.

– Я мужчина, – выдохнул с облегчением я и перестал ржать.

– Дурак, – сказал Толясик.

Скоро мы приехали.

Квартира на востоке столицы была устлана персидскими коврами. Дома Толясик бросился в ванную и мылся долго и с наслаждением. Я же мыться не пошел, а сразу завалился на диван, включил телек и тихо себе посапывал. Толясик принялся возиться с каким-то приборчиком. Я почти заснул, но Толясик разбудил своим разговорам.

– Люди дряни, – говорил Толясик, – они даже смерти не достойны.

– А я не согласен, – говорил я, – мне, вот, Ляля понравилась.

Толясик не обращает внимания на меня.

– Люди дряни, они даже смерти не достойны!

– А те двое. Они успешные. Им, наверное, часто желали удачи.

Толясик теперь расслышал меня.

– Удача – удел слабых.

– Слабых?

– Делай свое дело, и ты станешь мужчиной.

– А мы делаем?

– Миром правят ничтожества. И те, кем они правят, тоже ничтожества. Ничтожества охотятся на волков с ружьями, но волки достойны красивой смерти. И каждый волк имеет право на достойную смерть от зубов соплеменника.

– Мы волки?

– Ничтожества будут править и завтра. Эти двое неудачников будут править миром завтра. Много, много неудачников будут править миром завтра. Говорят так: такое-то ничтожество правило в эпоху Достоевского.

– Я не читал Достоевского. В школе только.

– В конце останется волк. И он умрет в одиночестве.

– А мне все-таки нравится американское кино.

– Теперь кино делают люди, которых научили соображать, но не думать.

– Ну, наверное, они гении все-таки, раз им позволено снимать кино. Им Богом дано.

Толясик зло посмотрел на меня.

– Дурак. Мне ничего не дано Богом. Я сам беру то, что мне необходимо. Только идиоты вроде тебя верят в Бога – в то, что он даст вам!

– А разве не даст?

– Я беру.

– Мы что ж, поймали Бога за яйца?

– Люди дряни, дряни, дряни.

Толясик выглядел мерзостно. Мне захотелось его убить. Я бы, наверное, смог. Как бы я убивал Толясика? Я бы сначала незаметно встал и обошел кресло, в котором он сидит, и стал бы у него за спиной, потом накинул ему на шею удавку. Я бы взял с подоконника вазу и ударил его по голове. Мне захотелось вцепиться Толясику зубами в шею и высосать из него всю кровь, потом сразу сблевать, чтобы не отравиться.

– Мне нравиться кино про вампиров, – сказал я.

Толясик не ответил.

– Езжай к жене, – сказал он.

– Можно я останусь? – спросил я.

– Как хочешь.

Толясик отложил приборчик. Поднялся и перешел в другую комнату, где была широкая постель.

Спали мы до обеда.

Мне приснился сон: я лежал на спине в комнате на персидских коврах, а по мне ходила Ляля. Я никогда ничего не скрывал от Толясика и сказал, что мне приснилась Ляля, и что я заглянул ей под сорочку. Тогда Толясик влепил мне пощечину.

– Даже и не думай. Тебе было сказано, езжай к жене.

– Я хочу к Ляле. Сколько она стоит?

Тогда Толясик снова ударил меня.

Я рассвирепел.

Толясик ухмыльнулся.

– А ты ведь меня хотел убить вчера? Хотел? А сейчас хочешь? – уже хохотал мне в лицо Толясик.

– Нет, – соврал я. Но не соврал. Потому что сейчас убить его я не хотел; я хотел, чтобы он теперь мучился долго. Он тоже не достоин смерти. – У меня нет таких зубов, как у твоих волков, – пробурчал я.

– Дурак, – миролюбиво, но строго сказал Толясик. – Собирайся, мы едем.

Я не спросил куда. И мы поехали.

Столицу днем я не люблю. Она серая, даже когда светит солнце. Сегодня солнца не было, небо висело низко, но я думал, что пасмурность нам как раз и на руку, потому что мы все «грязные» дела с Толясиком обделывали в пасмурную погоду. Я заметил это. И загадывал всегда потом: если будет солнце, то не повезет, а если будет пасмурно, то повезет. Нас остановил гаишник. Но я не волновался, потому что небо висело низко, почти касалось милицейской фуражки.

Когда мы подъехали к дому, я загадал, что не хочу, чтобы у нас сегодня получилось. Я загадал так: если Толясик назовет меня дураком, то обязательно не получится. Толясик не назвал меня дураком: он сегодня был серьезен чрезвычайно и так страшно спокоен, что я перепугался не на шутку. И тогда я обратился к Богу. Мне не хотелось никого убивать. Но как еще по-другому можно отнять деньги у живого человека? Разве что дурак эдакий сам отдаст деньги. И мне захотелось, чтобы дома никого не оказалось, и мы бы ушли восвояси.

Мы вошли в подъезд.

Теперь я окончательно ничего не понимал.

Вместо того чтобы звонить в дверь и ждать, когда прекрасная Ляля, откроет дверь (я даже зажмурился от предвкушения встречи с ней и еще оттого, что и Лялю тоже придется убить), Толясик вынул из кармана связку ключей и, попробовав один, взял другой. Вставив ключ в замок, повернул его. Дверь легко открылась. Мы вошли внутрь. Замерли. Толясик поднял руку. Крадучись, почти на цыпочках, мы пробрались из коридора в комнату с диваном. Там никого не было. Потом мы прошли в те дальние комнаты, где были тренажеры и спальня. Все вокруг было ужасно разбросано: неубранные постели, разлитое красное на простынях. Толясик посмотрел на часы.

– У нас десять минут.

И тут началось самое необычное.

Толясик вынул из сумки тот самый приборчик: нажал кнопку – зашевелилась стрелка. Толясик стал ходить по комнате, направляя приборчик в разные углы. Он прошел дальше, прошел в следующую комнату. Скоро Толясик нашел то, что искал. Это был сейф. Сейф был спрятан за раздвижным шкафом, за полками с одеждой и простынями. Если бы мы искали без этого приборчика, то искали бы долго. Могли бы и не найти. Сейф был вместительный, но с простым замком. Для Толясика, который так запросто обыгрывал казино, вскрыть такой сейф плевое дело. Кто ставил сейф в квартире, наверное, не предполагал, что его так быстро найдут и вскроют. «Вот оно что, – подумал я, – Ляля наводчица». Открыв сейф, Толясик рыкнул на меня, чтобы я подал сумку, и стал быстро перекладывать пачки денег с синими и оранжевыми резинками. Я узнавал наши пачки.

Я думал, что Толясик мне все объяснит, когда мы вернемся домой.

Солнце было далеко на западе, когда мы вошли в квартиру с коврами. Я вздохнул с облегчением: сел на унитаз и разложил на коленях цветной журнал.

Ничего мне Толясик не стал объяснять. Тогда я стал соображать сам. Когда Толясик по обыкновению полез под душ, я заглянул в его спальню. И увидел станок. Почему же я его раньше не замечал? На этом станке Толясик и выточил ключи. Я-то думал, что он спал. Когда я хотел выйти, в комнате появился Толясик, закутанный полотенцем от пояса. Он был мускулист, подтянут: в пятьдесят с лишним лет он выглядел потрясающе.

– Бегать надо, дурак, стройным будешь, будешь бабам нравиться, – обозвал меня Толясик. И рассмеялся мне в лицо. – Я тебе объясню, ты один хрен ничего не запомнишь, – опять обидел он меня.

«Убью, все-таки», – подумал я.

– В пузырьке радиоактивный материал: ни цвета, ни запаха. Определяется наличие материала только прибором. Что-то вроде дозиметра. Большего тебе знать и не нужно. Теперь главное – психология собственника. Куда собственник прячет деньги? Понятно, в шкаф. А большие деньги? В сейф. Но, как правило, деньги кладут к деньгам: наши меченые туда же к остальным. Вот и весь расклад. Одним махом взяли банк.

По внешнему виду и настроению Толясика я понимал, что он собрался ехать играть. Мне стало противно на него смотреть. Мы взяли в том сейфе три «лимона» баксов. Их можно пустить в дело или потратить на женщин, а он, подонок, хочет испортить праздник.

– Ты поедешь со мной? – спросил меня Толясик, повязывая галстук, приминая воротнички на рубашке. – Поедешь? Хоть ты и дурак, но я привык к тебе.

– А как же Ляля? – спросил я. – Ее теперь убьют?

Толясик зло посмотрел на меня, но не прямо в глаза, а через отражение треснутого зеркала.

– Тебе что? Убьют, не убьют. Не твое дело.

Господи, как я ненавидел его в тот момент. И если бы я убил его сразу тогда в коридоре квартиры с персидскими коврами, может быть, мир изменился бы. Хотя бы для двоих – для меня и Ляли.

И мы поехали играть.

Я никогда не волновался, если Толясик проигрывал. И не волновался в этот раз. В этот раз вокруг нас было больше чем всегда девочек-шлюх. Толясик ставил и ставил. И все время проигрывал. Выигрывал лишь иногда и тогда ставил сразу много, и тоже проигрывал. Когда он проиграл сто тысяч, он отправил меня домой за деньгами. Уходя, я взглянул на его треугольный затылок, и подумал, что вазой его с одного раза не убьешь. А если удавкой попробовать? Он сильный – вырвется. Лучше из пистолета. У меня к тому времени уже был пистолет. Я взял такси и поехал домой. Размышлял по дороге про наше дело. И догадался. Ведь как все просто. Все гениальное просто! Так значит прав Толясик, что у Бога нужно самим брать. И я не попросил у Бога ума, но решил взять сам, чтобы Толясик не называл меня больше дураком. Вытянул руку из окна на полном ходу и схватил то, что мне нужно. Поднес зажатый в кулаке ум к лицу и раскрыл ладонь, – я даже рот открыл, – на ладони ничего не было. У меня всегда руки потели, когда я волнуюсь, а тут от встречного ветра высушило. Таксист косился на меня недобро.

Я не расстроился.

Ум – его же не видно сразу.

Я привез Толясику деньги. И мы стали играть. Снова Толясик поставил на «красное». Тут я уже разволновался не на шутку – стояло-то на рулетке куча денег. Бац! Мы выиграли! Девочки заваукали, захлопали в ладошки. Крупер и глазом не повел, но повел, а я и не заметил. Мне и в голову не могло прийти, что кто-то станет играть нечестно против Толясика: ведь рулетка на то и существует, чтобы люди играли и выигрывали. А если все станут проигрывать, то кто станет играть, заведомо зная, что проиграет – какой дурень просто так отдаст свои деньги? Толясик вдруг задергал ногой. Времени было много – три часа с половиной или даже четыре – наступало утро. Я подумал, что теперь уж мы точно поедем домой. Я выпрошу у Толясика тысяч десять «зелени», поеду к Ляле. Хоть часок, хоть минуту быть с ней. Хоть секунду! Потом… Я не успел подумать, что будет потом, потому что Толясик поставил на «нечет» Бог знает сколько, почти все, и проиграл на «нечете». И я прямо рассердился на себя: ну, какой я дурак, зачем подумал про Лялю и деньги! Вот и проиграли. Крупер и глазом не моргнул, но моргнул, наверное, просто я не заметил. Толясик страшно дернулся весь и отскочил от стола. Он схватил меня за рукав и потащил за собой. Это произошла последняя игра. Наступило утро, и казино закрылось. Мы проиграли на последнюю в игральную ночь ставку. Толясик оттолкнул девочек-шлюх и бросил ненавистный взгляд на крупера.

– Сколько мы проиграли? – спросил я, когда мы ехали домой.

Толясик вел машину. Он любил водить.

– Миллион. Осталось два.

И вот эта последняя его фраза и испугала меня. Господи, он думает о тех оставшихся миллионах! Как же он может так думать о наших деньгах, ведь они достались нам с неслыханным трудом. Я вспомнил про жену, что не звонил ей несколько дней. Ей нужны деньги. Современным женщинам нужны деньги, чтобы покупать продукты, украшения, вещи. И молодость. Моя жена была еще молодой, но когда-нибудь ей тоже придется покупать молодость. Сразу вдруг подумал про Лялю, и похолодело внутри. Ее могут убить! Те двое из гаденькой квартирки уже, наверное, вернулись и обнаружили пропажу денег. Нужно спасать Лялю. Я сказал:

– Нужно спасать Лялю. Я поеду.

– Сиди, дурак, – сказал Толясик.

Я дрожал от гнева. Я решил, что вот сейчас мы поднимемся на этаж, войдем в квартиру, и я сразу наброшусь на Толясика. И будь, что будет. Я должен убить его. Когда я убью его, возьму наши деньги и поеду искать Лялю. Найду ее, отдам ей все деньги. Нет, не все. Пятьсот тысяч отдам моей жене. Она их заслужила. Этих денег хватит ей, чтобы платить за свою молодость. «Хм, – подумал я, – но у женщин такие запросы».

Мы поднялись на этаж. Щелкнул замок, и мы вошли в квартиру. И я напрягся, подобрался, чтобы сзади прыгнуть Толясику на спину и рвать зубами его горло…

– Опять играл, – раздался из комнаты женский голос. – И проиграл. Я так и думала. Ты снова пустишь всех нас по миру.

Я опешил от неожиданности. Нет, не потому, что кто-то чужой был в нашей квартире, и он помешает мне убить Толясика. Сам черт не помешал бы!.. Но голос. Это был голос Ляли! Я сразу простил Толясику и «дурака», и проигранный миллион.

Ляля сидела в комнате на диване, ее ноги в обтягивающих джинсах были невинно сведены вместе в коленках, тонкие пальцы с ярко-красными педикюрами касались персидского ковра. На ней была блузка тоже обтягивающая. Она не шевельнулась в первый момент, как увидела нас вошедших. Толясик был спиной ко мне: он первый вошел в комнату, я не видел выражения его лица. Он развел руки. Ляля легко поднялась, шагнула к Толясику, обняла его.

– Здравствуй, папа. Проигрался опять?

«Ничего себе!» – подумал я. И почему-то подумал про жену.

Толясик прижал ее к себе нежно, как обнимают родных.

– Пустое, – сказал он.

– Я сменила телефон.

– В клуб больше не ходи. Танцы закончились.

– Больно-то хотелось.

– Тебе нужны деньги?

– Па!..

– Сколько?

– Все!

– Возьми сколько тебе нужно.

– Сколько же ты проиграл на этот раз?

– Пустое. Они не найдут тебя?

– Их поставят на счетчик свои же. Слушай, па, может мне пойти танцевать в другой клуб?

– Они же найдут тебя там! – голос у Толясика не дрожал, но стал жёстким и злым, как всегда.

– Я сменила «симку» на телефоне.

– Дура! Идиотка! – вскричал Толясик. Я никогда не видел его таким нервным. Наверное, это после игры. – Если они найдут тебя, они выйдут и на меня! Возьми денег и уходи.

– Так ты печешься о себе?! Ты всегда был эгоистом, ты пустил семью по миру!

Толясик оттолкнул от себя Лялю. И снова я захотел убить его, подумал про пистолет, что лежит в диване. Надо только поднять диван, взять пистолет и всадить этому чертовому Толясику пулю в лоб.

– Прости. Эти твари из казино подставили меня, – сдержано сказал Толясик.

– Па, ну ты сам же этого хочешь. Ты же знаешь систему. У казино можно выиграть, если только купить себе казино.

– Это игра.

– Это глупость. То, что мы заработали денег, кинули этих… это игра.

– Это бизнес. Игра есть система и не более.

– Па, я ухожу. Не могу слышать этот бред.

– Твое дело.

Ляля ушла, не взглянув на меня. Мне, конечно, было обидно, но я не показал виду. Как же Толясик несправедлив был к своей дочери, думал я. И как же умна его дочь. Стоп! Получается, что они – моя жена и Ляля – сестры?! Вот отчего она показалась мне знакомой тогда в квартире, когда я первый раз увидел ее. И я выстроил план, – не представлял себе, к чему это приведет, и как на это отреагирует моя жена, если узнает. Я продумал ходы моей игры. Первый раз в жизни я задумал настоящее дело.

«Значит, я все-таки взял немного ума у Бога. Тьфу на тебя, ненавистный Толясик!»

В тот самый момент, когда я ощутил себя умным, незаметно зашел в комнату Толясика. Толясик был в ванной, он любил подолгу полоскаться. Я раскрыл сумку с нашими деньгами. Распихал по карманам и запазуху деньги и вышмыгнул из комнаты. И выбежал из квартиры, хлопнув со злостью дверью.

Осмотрелся по сторонам, заметил вдалеке Лялину стройную фигурку. И побежал за ней. Догнал ее у дороги. Ляля ждала маршрутку. Я думал все это время про Толясика, что он обнаружит пропажу денег и бросится меня догонять. Еще у подъезда я нашел кусок арматурины, поднял и спрятал за пояс. Ляля заметила меня, с интересом стала на меня смотреть. Погода изменилась – вышло солнце. Потеплело. Стало душно.

«К дождю», – подумал я. И незаметно выбросил арматурину.

– Ну, что, дурачок, дождя ждешь?

«Вот, Толясик гадина! Он ей уже рассказал про меня. Почему же моя жена мне не сказала, что у нее есть старшая сестра? А может Ляля не знает, что у нее есть сестра?»

– Давно не видела сестренку. Как она там? Ты домой? Хочешь проводить меня? Ах, милый, милый дурачок. Ну, провожай. Мне нужно бы увидеться с сестренкой. Как ей, наверное, повезло с тобой. Или не повезло? – она задумалась. – Нет, скорее повезло. Ты меня отвезешь к ней? Ах, дурачок, я же вижу, как ты не хочешь этого делать. Интересный ты какой. Ты давно с отцом?

– Как женился, сразу.

– Трудно с ним? Проводишь меня?

И мы пошли пешком.

Она спрашивала меня, я отвечал на ее вопросы. Мы шли, выходили из лабиринта жилых кварталов к метро. Я говорил с ней искренне. Конечно, она не была первым встречным, но мы почти не знали друг друга. Но я знал про себя точно, что с этой самой минуты преданней друга на всей планете не сыщет себе Ляля.

Мои карманы оттопыривались от пачек денег и за пазухой были деньги. Я думал, что Толясик теперь может идти и проигрывать свою долю – все по-честному теперь. «Нам чужого не надо», – говорил Ляле. И говорил, что у меня миллион. Ляля все хохотала, пока мы шли. Но она сначала не поверила, что я украл у Толясика миллион, а когда заглянула мне запазуху и по карманам мне похлопала, она тогда поверила. И стала смеяться еще громче, чтобы, наверное, скрыть волнение. Она сказала, чтобы я оставался у магазина и никуда не уходил, а она зайдет и купит там поприличней сумку или хозяйственный пакет, а то так идти нельзя, когда деньги торчат из всех карманов. Когда она была в магазине, ко мне подошли двое ментов патрульных. Я был совершенно спокоен. Они стали на меня глядеть подозрительно и потом спросили у меня документы. Из кармана с трудом (чуть деньги не вывалил) достал паспорт и протянул ментам. Они долго перелистывали страницы. Потом протянули мне паспорт, но не отдали сразу, а спросили, что у меня в карманах и за пазухой. «Такое чувство, – сказал один, – что ты ограбил банк и насовал денег по карманам». Другой мент, который уже протягивал мне паспорт, вдруг не стал мне паспорт отдавать. Дураки, а не менты, подумал я, лимита залетная, за общагу в менты пошли. «Хотите, покажу? – кричу, – Лимон зелени!» Менты переглянулись. В это время из магазина вышла Ляля. Она подошла к нам и сказала ментам, чего те пристали к больному человеку. Дескать, меня она, моя сестра, на выходные забирает из психбольницы, чтобы я мог побыть в семье. Но долго меня в семье держать нельзя, так как я через два дня становлюсь буйным. Менты рты разинули, слушают. А почему буйным? Да потому, отвечает Ляля, что у него кончаются деньги. Вот видите? И высовывает у меня из-за пазухи пачку долларов. Менты аж побелели – они (лимита поганая) столько денег отродясь не видали. «Он деньги в психушке карандашами цветными рисует, – рассказывала Ляля. – Всю неделю рисует, а потом с этими деньгами ходит по магазинам и играет в богатого. Тетки в магазинах его давно знают. Новенькие, правда, пугаются. Но он безобидный». И она ласково потрепала меня по щеке.

Мы ехали в такси к Ляле домой. Я насуплено молчал. Ляля снова потрепала меня по щеке и даже коснулась шеи, отчего я вздрогнул.

– Обиделся, дурачок?

– Зачем ты так сказала?

– Затем, дурак, – голос у Ляли стал похож на отцов, – что, если бы ты еще пять минут трепался с ними, они тебя выпотрошили бы как поросенка перед запеканием. А потом оттащили в участок, где с тебя живьем содрали бы шкуру, а потом трахнули бы тебя. Потом и меня, грешницу, трахнули бы. Дальше перетрахали бы «паровозом» папу и всю родню. Черт с ней с родней. Родни много и все нищие. Папу жалко – один такой.

«Она злая, – подумал я, – но я все равно люблю ее». Я уже не мог бороться с этим. Но я любил теперь Лялю. Я мог бы за нее убить тех двух ментов и всех, кто помешает ей идти прямо или вправо, или влево. Я должен теперь стоять, идти, быть с ней рядом и оберегать ее. Отдам жене двести тысяч. Ей хватит. Стану жить у Ляллиного подъезда, и если кто хоть попытается проникнуть в подъезд, я того застрелю.

Что вы думаете о Достоевском? Мне почему-то кажется, что о нем думают, как о сумасшедшем.

Я – странный человек.

Я, например, равнодушно смотрю, когда рядом мертвый. Или авария с жертвами. Я животных не люблю. Ненавижу собак. На первом этаже в доме, где живем мы с женой, живет старуха-учительница У нее три собаки – три мерзкие беспородные твари. Они лают. Они воют. Они гадят на колеса моей машины. Мечтаю по ночам: я убиваю их одну за другой (перерезаю им глотки). Я убил бы и старуху… Я видел, как старуха с первого этажа разговаривала с собаками. «Ребята», – говорила она. К собакам так не обращаются. Старость и одиночество старухи было ей оправданием. Но я не принимал эти оправдания, – искренне ненавидел и желал ей, старой сволочи, и ее гнусным шавкам, скорейшей и мучительнейшей смерти.

Иногда же мне бывало наоборот – постигали меня чувства не такие как про старуху.

Однажды я шел мимо метро, потом остановился и стал глазеть на людей, – я жену ждал: одно время встречал ее с работы, и мы брели домой по снегу. И я стоял. И вдруг из метро по лестнице ковыляет кто-то. Их было двое – отец и дочь. Отец – мужчина в пальто и с сумкой через плечо – интеллигент. Девочка, что была с ним и держалась за его локоть, сама шла плохо. Ее всю дергало и кособочило: таких детей иногда встретишь на улице – они идут, подпрыгивая, ноги приволакивают. Девочку папа вел. И мне стало легко; я поднялся над землей и полетел. И мне казалось, что я могу подлететь к девочке и разрыдаться над ее головой; мои слезы прольются ей на голову – и тогда девочка излечится. И станет носить обтягивающие джинсы, а когда наступит лето, будет носить коротенький топик, и видно будет какой у нее красивый живот. Я парил над землей. Мне потом стало невыносимо, что я стою тут под снегопадом и как последняя скотина не могу расплакаться. И мне тогда были непонятны мои чувства и только понятны были желания: я хотел, чтобы моего здоровья передалось немного той девочке, чтобы к лету она смогла оголить живот, и на нее стали бы смотреть мужчины и мальчики. Каково, на самом деле, когда в шестнадцать лет на тебя не смотрят мужчины и мальчики? Девочка уковыляла далеко, и я потерял ее из виду. Наконец, встретил жену, и мы отправились по снегу домой. Все ждал, что заболею. Не заболевал долго в тот год. Летом в самом начале заболел гриппом. Но я больше никогда не вспоминал о той девочке.

Когда много людей вокруг, начинаю волноваться. Мне кажется, что я веду себя иногда как шизофреник. Я хорошо жил до того, как познакомился с Лялей. Мне нравилось просыпаться утром. Никогда не думал, что это так важно – просыпаться утром и думать, что просыпаться нравится.

Ляля жила где-то за чертой старого города. Мы прошли к дому Ляли; когда шли по двору, заметил, что с собаками не гуляют.

Боже, но как теперь я любил Лялю!

– Ты бы мог за меня простить кого-нибудь? – спросит меня как-то потом Ляля. И я, не задумываясь, отвечу, что да: если так легко пожелать смерти, то легко и простить – нужно просто подумать: «Я прощаю».

Иногда путался в ответах: казалось мне, что я недостаточно еще приобрел ума.

Мне сразу, с порога, понравилось, как жила Ляля. Она была совершенно одинока, потому что сразу стала пить виски с колой. И мне плеснула. Я думал о том, что мы, наверное, сегодня ляжем в постель вместе.

Когда я сказал Ляле, что полюбил ее с первого взгляда, она не рассмеялась мне в лицо, только стала очень серьезной. И посмотрела на меня печально. И погладила меня по щеке. Приложила всей ладонью к моему лицу и так держала несколько времени, пока я не выговорился весь про свою любовь к ней. Мне хотелось казаться перед Лялей умным – не так как перед Толясиком.

Мы сели считать деньги.

Ляля считала купюры и посматривала на меня. Я был страшно возбужден предвкушением ночи. Думал я – что же Ляля теперь обо всем этом думает?

– Сколько насчитал, дурачок?

Я не вспомнил, потому что не записывал. Ляля расхохоталась, притянула меня к себе и поцеловала в лоб, в щеку. У нее были горячие губы. Во мне все заполыхало. Стал пересчитывать деньги заново, а когда сосчитывал пачку, говорил Ляле сколько. Считали мы часа три – сбивались, хохотали, целовались – начинали по-новой. В конце концов, надоело, и мы швырнули оставшиеся деньги в сумку, сумку задвинули под кровать. Мы считали деньги в спальне. Лялин бюстгальтер лежал на краю широкой ее кровати. Она не убирала его. И еще: когда она считала, она же не задумывалась, как она выглядит передо мной, и я свободно мог наблюдать за ней. У нее была очень правильной формы грудь. Если грудь правильной формы, она может уничтожить художника – если тот станет думать только о форме и не станет задумываться о содержании. Мне подумалось, что я смог бы нарисовать обнаженную Лялю.

– Ты хотел бы меня рисовать нагую? – спрашивала Ляля, когда мы считали. Я сбивался со счета и краснел. Она тянулась к моему лбу губами, и сердце мое колотилось в три раза быстрее.

Она знала, как себя вести со мной, чтобы я делал так, как она хотела.

Мы двое, трое, четверо суток не выходили из дому: мы выбились из сил, пока сосчитали наши деньги. Мы напились виски, и первую ночь я уснул прямо на полу. Ночью Ляля разбудила меня. Она играла. Она веселилась.

– Ты будешь моей женщиной! – сказала Ляля. Я подумал, что она сошла с ума или сильно пьяна, бросился от нее убегать, но она поймала меня и стала кричать, что я не люблю ее. Тогда она ударила меня по лицу, потом ударила еще и еще. Я любил ее. Из носа и губ потекла кровь. Тогда она сказала, чтобы я разделся.

– При мне. И не стесняйся. Ах, прости, дурачок. Я избила тебя. Но ты такая непослушная девочка.

– Я мужчина, – злился я.

– Ты дурачок, – шептала Ляля.

Она затолкала меня в ванную комнату. В ванной было розово и тепло. Я присел на краю ванны и стал лениво стягивать майку.

– Или ты разденешься, или я убью тебя! – закричала Ляля.

Я быстро скинул майку и скинул брюки, потом снял и остальное. И остался перед ней без ничего. Она рассмеялась и стала смотреть на меня.

– Ты мог бы стать красивой женщиной.

– Я не хочу быть женщиной.

– Ты будешь ей. Или я убью тебя.

– Ты сумасшедшая, – кривился я от стыда.

– Вот, – она бросила мне в лицо тонкие телесного цвета колготки, – вымоешься и наденешь это. Ты умеешь это надевать?

– Нет. Это глупо.

– Господи, я убью тебя. Умеешь?!

– Умею, – сказал и задернул занавеску.

Я долго стоял под душем и хотел бы стоять так вечность, потому что не хотел надевать на себя это. Как будет стыдно и не приятно, наверное. Она любит женщин?! Тогда зачем я нужен ей? Пусть бы взяла в подруги мою жену. Она красивая.

– Мне нравится быть с твоей женой! – крикнула мне из комнат Ляля. Она крикнула громко, чтобы перекричать шум воды, чтобы я услышал обязательно.

Я услышал. Вытерся и стал надевать колготки. Было неловко это делать: скользил и валился с ног, тянул вверх по бедрам прозрачную ткань. Я надел колготки и вышел в комнаты и стал перед Лялей, не знал, куда деть со стыда руки, спрятал их за спину.

Ляля держала в руках фотоаппарат. Навела на меня объектив. Я зажмурился. Она нажала, щелкнул затвор.

– Каков негодяй! – крикнула она зачем-то.

Она заставляла делать меня все, что ей заблагорассудится. Она валила меня на пол и пинала ногами. И ходила по мне. Она снимала меня на фотоаппарат, как я дрожу и убегаю от нее. Как я корчусь и пытаюсь разнять связанные за спиной руки, как я свертываюсь улиткой и кричу от боли под ее руками. Она нажимала и нажимала кнопку на фотоаппарате. Я катался по полу, рыдал, просил не делать этого. Но я терпел, и тело мое стонало от боли и от страстного желания терпеть еще и еще…

Я умирал сначала со стыда, потом от желания – желание перебарывало стыд.

Она бросила меня на живот, наступила коленом мне на спину и стянула руки узлом.

– Тебе больно, больно? – спрашивала она и давила еще туже.

Мне было больно. Она оставила меня связанным на всю ночь. Она не раздевалась, чтобы остаться предо мной нагою, но она всегда оставалась одетой, и мне не удавалось рассмотреть ее тело. Она наслаждалась властью надо мной. Я спал урывками. Мне казалось, что Ляля могла выпить озеро виски. Она почти не спала четверо суток, она играла. Эту игру она придумала сама. Она выиграла – так и не позволила заглянуть ей под одежду.

– Дурачок, давай я тебя пожалею, – говорила Ляля, отдыхая после приступа страсти. Она насыщалась, а я не знал, что и думать. Она надевала на меня свои платья. Она наблюдала, как мне становилось не по себе – как трясло и мутило меня.

– Дурачок, пожалеть тебя?

Мы провели дома, не выходя никуда, целую неделю. Мы заказывали еду и выпивку по телефону. Всю неделю я был ее женщиной.

– Тебя пожалеть, мой дурачок?

– Да.

– Мой дурачок! Ты не умеешь сам себя пожалеть. Дурачки не умеют жалеть себя. Ты знаешь, что нужно жалеть только себя, потому что никто, никто другой тебя уже не пожалеет никогда.

Я не понимал Лялю. Мне казалось, что она гений, как и ее отец. Я был женщиной, ее женщиной. Она терзала меня в свое удовольствие, как будто делала это в последний раз.

Мы лежали с ней рядом и смотрели в потолок. Она говорила, что хочет танцевать.

– Я умею танцевать. Мужчины смотрят на меня и загораются желанием. Но они не догадываются, что же я хочу от них на самом деле получить. Деньги? Ха-ха! Я хотела играть с ними в мою игру. Спасибо тебе, мой дурачок – ты насладил меня. Я жалею тебя. И тебе должно стать теперь тоже хорошо от моей к тебе жалости. Хочешь посмотреть, как я стану танцевать?

Я не понимал. Но я сказал, что Толясик не разрешил ей танцевать.

– Дурак, – зло крикнула она. И развязала меня.

Я не знал, почему так говорил Толясик, но я стал опасаться за Лялю. Я мог убить за нее теперь любого. Но я не хотел никого убивать, а хотел, чтобы мы остались с ней вместе в этой квартире навсегда: она – женщина, я – ее женщина. И никто, никто не знал бы об этом.

Она сорвала с меня свои платья. Она, захлебываясь слезами. Она искала виски. Нашла и пила виски. Она уснула.

Утром первого дня новой недели она охладела ко мне: она кричала, чтобы я не смел прикасаться более к ее белью. Я загрустил.

– Ты думаешь, что я люблю тебя? – кричала Ляля.

Я не думал, что она любит меня. Хотел уйти, но не мог. Я должен был уже включить свой телефон и объясниться с женой. Мне даже захотелось позвонить Толясику, узнать все ли он проиграл или что-то осталось. Потому что, если он все проиграл, то нам нужно снова начинать работать. К вечеру первого дня Ляля прогнала меня и сказала, что если я хочу видеть, как она танцует, то пусть я приду к ней в клуб.

Я подумал, что она сошла с ума.

Уличный свет меня ослепил; по привычке, подходя к дому, искал взглядом мерзких собак. Одна тварь сидела на первом этаже, высунув морду из окна старухиной квартиры. Я вспомнил ненавистного и непонятного Достоевского из школьной программы. Убить старую гадину – что может быть приятней? Я бы не терзался, убив старуху и ее вонючих собак. Я бы зажил после счастливо. Может все дело в деньгах?.. Конечно, я бы убил старуху не за деньги, а потому что она превратила мою жизнь в ад. Потому что ее собаки лают и воют. От них воняет, и они мочатся на колеса моей машины. Я бы поступил справедливо, если бы убил старуху и её беспородных тварей. Тогда у подъездной двери я впервые ощутил желание убивать – не как я думал про Толясика, а по-настоящему.

Дома состоялся неприятный разговор с женой.

Жена хотела прогнать меня, но я отдал ей пятьдесят тысяч американских долларов. Она спросила про Толясика. Я спросил ее, почему она никогда не говорила про Лялю. Жена покраснела. Я догадался почему. Мне теперь тоже было, что скрывать от неё.

В последний день новой недели Лялю убили.

Всю неделю я отсыпался.

В утро этого дня сказал жене, что ухожу на работу, что меня ждет Толясик. И ушел. Где я мог найти теперь Лялю? В её доме, а, может, в клубе, адрес которого она назвала мне, сказала, что непременно станет там танцевать? Точно… И я решил искать ее в клубе. Пришел в клуб, дождался открытия и первым занял место у сцены. В клубе было темно, и не было посетителей кроме меня. Выглянули две девушки, рассмотрели меня, подсели ко мне; я заказал им коньяк и поесть. Девушки получали свои проценты с каждой тарелки омарового супа или с каждого бокала коньяка. Ляля рассказывала мне о правилах и обычаях в клубе для джентельменов. Приходишь, ешь, пьешь… Немного танцуешь, во время танцев раздеваешься. Уходишь с зарплатой каждый день. Джентельмены могут дать столько денег за раз, что хватит на долгую и безбедную жизнь. Может случиться любовь, но только по желанию, или за очень большие деньги. И не в клубе. Если любовь будет случаться часто за небольшие деньги и в клубе, то кто станет тогда платить за голые танцы? Я это знал и дал девочкам денег. На деньги прибежали еще девочки. Их стало пять. Они все были полуголые; я спокойно рассматривал их тела под платьями и тонкими сорочками. Но мне было не интересно смотреть на них. Я искал Лялю. Тогда одна девочка, сообразив, что я кого-то поджидаю, спросила. Я сказал, что мне нужна Ляля. Тогда девочки вдруг стали подниматься и уходить. Они быстро ушли, я остался один. Но одна девочка, когда уходила, шепнула мне, что Лялю вчера увели. Я не успел спросить кто и куда. Подошли ко мне двое жлобов из охраны и попросили меня расплатиться и покинуть заведение, потому что наступает санитарный час. Я вышел. И вдруг на улице мне стало страшно: вдруг ощутил всем телом, что меня стало меньше, что меня обокрали, что у меня хотят украсть самое дорогое! И я побежал… Я бежал долго, но скоро остановился, и подумал, что же я бегу, я ведь могу поехать на метро или на машине! Сел в маршрутку и поехал на маршрутке. Думал о Ляле и плакал. Пассажиры маршрутки отсаживались подальше от меня, потому что я начинал плакать навзрыд. Водитель-чуркмен сбросил скорость, подумав вероятно, что я испугался быстрой езды.

Дверь в Лялину квартиру была железной с сейфовым замком. Я тронул дверь – она была незаперта. Услышал шум – возню и голоса внутри квартиры – в той самой комнате, где мы с Лялей считали деньги, ждали утра, где были шкафы с платьями и бельем. Где на полу мы ели ресторанную еду, и я спал пристегнутый наручниками к батарее. Почему-то подумал, что зимой у батареи спать комфортнее – теплее.

У меня не было оружия. Я ворвался в комнату и увидел троих мужчин, троих здоровенных мужиков; они переворачивали, ворошили, раскидывали Лялино белье, платья и колготки. Один вынимал ящики из шкафов и выбрасывал содержимое на пол. У окна, скорчившись улиткой, лежала окровавленная нагая Ляля. Я успел даже рассмотреть ее тело: «Надо же, никогда бы не подумал, что придется увидеть тебя обнаженную в таком страшном виде». Ляля подплыла одним огромным синяком от пяток, ягодиц до всклокоченной распухшей головы. Я, не раздумывая, бросился на ближнего и ударом в голову сшиб того с ног. Бросился на второго: успел воткнуть ему кулак куда-то между носа и глаза, но тот успел сгруппироваться, и мой удар не стал для него сокрушительным. Я же по инерции пролетел дальше к окну, повалился на занавески и запутался в них. Меня стали бить ногами. После второго или третьего удара в голову я уже не чувствовал боли. Нащупал руками мокрое и мягкое лицо Ляли: старался закрыть распухшие ее глаза и губы от ударов. Я терял сознание. Я умирал. Но я навалился всем телом на Лялю, стараясь как можно больше закрыть ее. И я чувствовал, что она вздрагивает подо мной, и был счастлив, что был рядом с ней, рядом с моим милым другом. Где-то вдалеке, как мне показалось, раздался выстрел, потом еще и еще. Выстрелов было пять или шесть. Что-то упало на меня, потекло теплое и липкое. Я прижался щекой к Лялиному лицу и потерял сознание.

Бежит, бежит грохочущий поток, – машины сбиваются в кучу у границ старого города. Куда же они стремятся? Они стремятся обогнать, обмануть друг дружку. И вот на повороте обрушивается асфальт: в многокилометровую пучину повалились одни за другими обманщики на «кредитных» и «трехлетках», салонных «мерсах» и дареных «бентли». Дареному «бентли» под капот не смотрят. Кредитному «пежо» какой резон до выплаты кредита менять лобовое стекло? Вот трехлетний «мерс» летит в пропасть с другими, а кто внутри думает, зачем, дурак, спидометр скручивал. Все, кому случилось прокатиться в тот день вдоль границ старого города – весь поток добропорядочных машин – свалились в водоворот. И сгинули. Лишь единицам удалось спастись.

В ясный безветренный день, в тот вечер, когда открывались рулетки, и в салонах массажисты дотанцовывали регги у столов с ленивыми богачами, мне тоже удалось спастись.

Где-то далеко за старым городом я окончательно пришел в себя.

Лицо мое, когда я дотронулся до него, было как вздутая банка с соленьями. Мне казалось, что я сейчас же лопну, взорвусь изнутри – так бурлила кровь в многочисленных гематомах на моем лице и теле. Я попробовал открыть глаза. Пошевелил челюстью. От боли застонал. И вдруг к своему неудовольствию услышал голос – знакомый и ненавистный голос Толясика.

– Поеду сегодня играть.

Мне хотелось убить Толясика, но я подумал, что у него мой пистолет, и еще не пришло время.

– Пожалеть тебя? – говорил со мной Толясик. – Никогда не жалей себя. Если тебя пожалел кто-нибудь, убей того. Жалость унижает. Жалкий мужчина ничтожен. Если пожалел сам себя, убей себя. Ну что, очухался, дурак?

«Ляля погибла. Погибла Ляля. Ляля погибла!» – гудело в моей голове. – Ляля погибла? Она не жива? – крикнул я, но не крикнул, а выхрипел кровавым сгустком.

– Она погибла, – сказал Толясик.

Я застонал и попытался уснуть, чтобы больше не просыпаться. Я ненавидел в тот момент Толясика, потому что он не выстрелил в меня. Тогда бы я был рядом с Лялей, тогда бы я любил ее, как и прежде. Теперь мне придется жить и ненавидеть всех вокруг. Подумал про старуху-собачницу: «Нужно убить старуху, – решил я, – потом Толясика».

Мы добрались до квартиры с коврами. В квартире Толясик затолкал меня в ванную. Я разделся и долго стоял под душем. Затем лег лицом вверх на кровать и так стал лежать.

Мне было трудно шевелить губами.

Мы стали разговаривать на повышенных тонах.

– Почему ты не пришел раньше? – визжал я.

– Играл.

– Как ты мог не прийти к ней? Твои слова, что жизнь – игра, – ложь. Ты сам придумал свои дурацкие правила. Я ненавижу тебя.

– Игра там, где нет системы.

– Системы?

– У любой системы есть ключ. У меня нет системы, у них нет ключа ко мне.

– Ты что, Бог?!

– Я – система.

Толясик никогда раньше не сквернословил, и теперь говорил со мной серьезно – не как с дураком. Может быть, на Толясика так подействовала смерть Ляли? Он сказал, что оставил ее тело в квартире. Ее долго били. И у нее к тому времени, как я ворвался в квартиру и стал драться за нее, уже не было лица. Когда Толясик пытался перевернуть ее, она уже хрипела. Она не развернулась из «улитки», только дернулась и затихла.

– Как ты мог бросить ее? Сволочь.

Толясик взял мой пистолет, тот, что я оставил в диване. Толясик с помощью моего пистолета быстро разделался с тремя здоровенными мужиками и еще одним, который прятался на кухне. Толясик умел стрелять – добил каждого выстрелом в голову.

С тех пор прошло некоторое время. Стали забываться детали.

Я несчетно сколько дней пролежал в квартире с коврами. О многом я думал, многое приходило мне на ум – принималось моим сознанием. Но и также многое было безжалостно отвергнуто. Думалось мне, что в связи со всеми стрессами и неурядицами в моей жизни я переродился в другую, более организованную личность.

Лялю мне пришлось забыть.

Все это случилось до того, как мне ампутировали конечности, до того, как мы взорвали конкурентов. В меня стреляли бандиты – такие же бизнесмены, как и мы. Мы делили сферы влияния. Но к этому времени многое уже было поделено: мы с Толясиком все реже стали проворачивать наши дела, потому что в офисах появились камеры наблюдения – грабить квартиры с сейфами стало невыгодно и опасно. Армяне больше не шили итальянскую обувь, ее шили китайцы. Чуркмены стали дворниками. Соса-Соla разливали в Подмосковье.

Многие, кто будут узнавать про все, что было – и про меня с Лялей – подумают, что что-то здесь не так – то есть могут всего не понять. Просто тогда, когда убили Лялю, я был еще здоров. То есть я теперь вспоминаю.

Я долго думал про ум и понял, что после смерти Ляли получил его в большом количестве. И могу писать теперь как Ф.М.Достоевский.

Домашние дела затянули меня.

Жена работала, зарабатывала немного. Я сидел дома и ничего не делал. Читал.

Иногда заглядывала соседка снизу. Мы болтали. Я видел, что нравлюсь ей, но изменять жене, даже в большей степени Ляле (то, что она умерла, ничего не значило) мне как-то не хотелось. Я мыл посуду, мыл пол, мыл ванную комнату. Мне казалось, если Толясик увидит меня в таком виде – в переднике с тряпкой и чистящими средствами, – то высмеет меня. Но я не стану обижаться на него. Я переродился в другую, более организованную личность – во мне стало преобладать женское начало. Многие заблуждаются, думая, что в брутальности мужчин нет и не может быть женских черт. Может! Они проявляются в мытье посуды и ношении фартука. Фартук – атрибут женского начала. «Да здравствует фартук!» – кричал я. И скоблил сковороды, кастрюли, газовую плиту и особо тщательно промывал пепельницу, в которую курила моя жена.

Мне не давали житья собаки.

Я сел за стол, взял ручку и стал писать.

Первый рассказ я написал ручкой на тетрадном листе в клетку.

Рассказ был о том, как я убиваю собак, и как старуха кончает жизнь самоубийством от горя, что умерли ее собаки. В этом рассказе все отправились на тот свет. И я плакал в конце. Когда дописал рассказ, захотел сделать так, как было написано.

Я взял рыболовные крючки. Этого мне показалось мало.

Сначала исправил в рассказе: купил крючки тройные – «якоря».

Заранее разморозил мясной фарш. Скатав из фарша шарики, вдавил в каждый шарик по «якорю», каждый якорь нацепил на толстую леску. Ночью выбрался из подъезда и привязал к дереву леску, а куски фарша с «якорями» разбросал поодаль. Сделав дело, я вернулся домой и лег спать. Разбудил меня дикий вой. Это была удача – попались сразу три собаки. Они заглотили наживку и теперь рвались с «якорей», разрывая крючками желудки, кишечники и пищеводы. Я поскорее вылез на балкон и стал смотреть. Собаки подыхали. На вой прибежала из своей квартиры старуха, на ее голове ветер трепал седые волосы. Собачий предсмертный рев разносился по всей округе. Старуха шаталась как пьяная и говорила: «Ребята, ребята, пойдемте домой!» Я даже взял сигарету и стал курить, чтобы немного сбить азарт, охвативший вдруг меня. И я стряхнул пепел в пепельницу и подумал, что такой тяжелой пепельницей хорошо бить сзади по затылку или ударять в горло – сразу перебьет трахею. И человек, наверное, умрет, мучаясь и плача. Собаки изошли кровью и сдохли.

Рассказ я назвал «Собачья жизнь».

Я надеялся, что меня поймут – по второму плану, на котором я выписал жизнь нашего подъезда. Станет ясно, что живем мы из рук вон плохо. Сначала я выстроил повествование в виде новеллы, где никто ничего не говорил, а все причины и следствия объяснял автор, то есть я сам. Но после я передумал. И переписал «Собачью жизнь» в пьесу, где были одни только диалоги, то есть я уже ничего не объяснял, а герои говорили своими словами. Рассмотрев оба варианта, я решил оставить оба. Но долго думал, как бы мне совместить пьесу и новеллу. И придумал. Я решил написать роман о моем времени.

Старуха-собачница не умерла и не покончила жизнь самоубийством. Она завела себе трех новых собак, одна из которых была сука щенявая. Сука ощенилась, и у старухи стало шесть собак. Я придумывал, как бы избавиться от старухи в первую очередь, а потом уже от собак, но все никак не мог придумать. Тогда я решил со старухой подружиться, втереться ей в доверие, а после, выбрав удобный момент, прикончить ее.

Мы с женой жили на четвертом. Под нами жила учительница из кулинарного техникума. Она пекла бублики и была одинокой. Ей хотелось иметь большую семью. Она приходила к нам на чай, и на лице ее я не видел печали. Она привыкла к одиночеству, и к ней приходили мужчины. Над нами жили трое. Он – с грустной бородой. Она – его жена. И сын. Она водила сына в школу до десятого класса. Сын умный, но дурак – гений по компьютерам. У них машина «копейка». И вот как станут они парковаться, гомон стоит на весь двор. Интеллигентные. Москвичи. «Куда, блять, едешь!» – кричит она. «Еду, блять!» – кричит сын. «Не туда, блять, едешь!» – кричит она, мать его. Отец их поднимается на пятый этаж. Раньше у них была собака. Собака издохла. Отец их стал еще грустнее выглядеть – борода его торчала колом как у Ивана Грозного на картине Васнецова. Под нами жила семнадцатилетняя Сраная Джульетта с матерью Клавой. Клаве три раза ломал нос ее сожитель, Андрюша со второго. На свидание к Сраной Джульетте ходили молодые люди очень маленького роста, очень уродливые. Они пили пиво в подъезде, лапали Джульетту. Однажды кто-то помочился на лестничной площадке. Я как раз вышел, чувствую, воняет. Я тогда схватил пьяненького карлика-прелюбодея за шиворот и ткнул носом в нагаженное. На следующий день пришла Клавка, извинялась за дочь: она сказала, что нассали не дочкины хахали, а алкоголик Андрюша со второго. Еще жила на первом этаже семья ментов. Их было трое, плюс еще кошка. Светлана, толстенная бабища, имела сына девятнадцати лет – очкарика толстяка с женским именем Люся. И мать его орала на весь двор: «Люся, домой!» Люсю во дворе обижали. Он был маменькиным сынком, не мог отжаться от пола ни разу. Его скоро забрали в армию. Мать его приходила к нам занять денег, чтобы «отмазать» Люсю от армии. У меня были, но я не дал. Я думал, что откуда им взять денег, чтобы отдать потом мне долг? Через три месяца, как Люсю забрали в армию, он там повесился. Светлана служила в милиции. Ее мать, старшая по дому, выгуливала по вечерам трехцветную кошку. Старухины собаки не давали житья и им троим. Но они терпели. Когда повесился Люся, они стали жить и терпеть вдвоем. Мне было их жаль.

Старуха учила меня писать. Мы подружились. И я, написав к тому времени несколько повестей, все стер. Начал писать снова, потому что пришлось перечитать много учебных книг и художественных романов. Через год нашей дружбы, я научился писать и мало-мальски научился соображать, где какой знак препинания нужно ставить, а где нужно ставить точку. Старуха была одинокой и жила на свете восемьдесят три года. В четверг, когда мы с женой поели рыбы, я пришел к старухе и убил ее. После разделался с ее собаками. Но мне было неловко убивать ее, потому что я же не написал об этом сначала, поэтому убивал ее долго. Сначала я перерезал ей горло; она исходила кровью, но все не умирала. Тогда я сбегал к себе, взял пепельницу (сказал жене, что гвоздь забить) и побежал обратно. Я бил старуху по голове пепельницей. Пока не разбил ей череп. По полу растеклись старухины мозги. Я думал, что много чего узнал от нее. Но мне не было ее жаль, потому что я задумал убить ее еще давно. Собак я закрыл в соседней комнате. Они предчувствовали скорую кончину и выли. Потом я вытаскивал их по одной и душил леской.

Когда я уже все сделал, вспомнил Лялю. Сел и заплакал.

И я решил продолжить.

Вернувшись домой, я помылся в ванной. Жена спросила, почему у меня рука в крови, я сказал, что старухина сука рожала, а я принимал роды. Роды были очень тяжелые. Жена сказала, что я идиот. Но я ведь любил жену и простил её. Я называл ее «мой олененок». Она стала орать, что я снова не открыл ванную комнату. Тогда я взял ее за руку и бросил на кровать. После сделал так, как мне однажды приснилось: взял пепельницу и стал бить жену по горлу. Бил сильно. Она с первого же удара захрипела. Я испугался и кинулся к ней. «Что, что с тобой?» – кричал я и тряс ее. У нее потекла кровь из глаз, носа и ушей. Она страдала и смотрела на меня удивленно. Конечно, разве могла она подумать, что я так сделаю – ударю ее пепельницей по горлу. Может быть, во всем был виноват наш подъезд, который жил собачьей жизнью. Не знаю… И я стал добивать жену, чтобы она поскорее умерла. Мне стало очень жаль ее, почти как Лялю. Я перебил ей горло. Она хрипела еще долго, и долго ее тело содрогалось в конвульсиях. Я лег на нее, обнял и старался держать крепко, чтобы она не дергалась. Так она скоро умерла.