Читать книгу Волчья ягода - Элеонора Гильм - Страница 4

Дети быстро забывают невзгоды, солнечные думы затмевают дурное, и через неделю после неожиданного подарка и ячменной хвори Нюта казалась здоровым, полным сил ребенком. На щеки вернулся румянец, движения стали быстрыми, речь – звонкой.

Аксинья, напротив, извелась. Спала хуже прежнего, мысли о припасах не оставляли ее.

Как спрятать, уберечь добро от проходимцев? Избушка Глафиры крохотная, словно нора лисы. Небольшая клетушка-пристройка, подпол, залезть в который можно лишь через лаз у печи. Нет потаенного уголка, чтобы спрятать, замуровать припасы, что дороже золота и каменьев.

Аксинья перетащила в подпол меньший из сундуков, кряхтя и не по-женски ругаясь. Три дня рыла, вдыхала запах земли и тлена, визжала, встречая хвостатых гостей, – так и не изжила паскудный страх перед мышами. Скребла землю, чтобы упрятать сундук на дне подпола.

– Ты никому не должна рассказывать про тайник. Ни Тошке, ни Илюхе, ни Зойке – никому нельзя.

– А почему? То, что нам принесли еду дядьки, – плохо?

– Нет! Они сотворили добро, спасли от верной смерти. Я думала, мы с тобой не переж… – Аксинья проглотила страшные слова. – Но другие могут позавидовать нам. Почему дар только нам предназначен? Захотят, чтобы мы дали им ячменя.

– А мы можем с ними поделиться. Дать Павке, Тошке, Илюхе и Ваньке… Можем?

– Если мы поделим на всех, на всю Еловую, то получится три горсти каждому. На день, два, три хватит, и все.

– Мы будем сытые, а они нет…

– Нюта, они не так голодны… У нас случилось несчастье, пожар… Мы остались без добытчика своего, Матвея… Не всем так тяжко пришлось, как нам с тобой.

Когда Аксинья смотрела на происходящее чистыми, наивно-синими глазами Нюты, она видела дочкину правду: зачем прятаться, скрывать добро? Раздать, поделиться, быть открытыми и честными. Но три десятка лет, что прожила она на земле, твердили ей: спрячь, молчи, не распахивай душу и кошель.

– Кто… – Она замолкла, выбирая из кучи поганых слов те, что подходят для пятилетки. – Дочка, кто принес нам с тобой хоть горсть ржи, капусты, луковицу? Кто накормил?

Приходили лишь те, кому нужна была помощь знахарки. Отдавали скудную плату и уходили прочь, не глядя в голодные глаза знахарки и ее малолетней дочери.

– Никто… никто не жалел нас с тобой. Отселили нас подальше, чтобы мы… – Аксинья опустилась на пол, прямо на грязную солому и заревела, захлебнулась соленой, жгучей водой.

Все, что давно сдерживала, прорвалось. Лед на реке спокойствия взломался. Некому пожаловаться, не к кому голову измученную приклонить. Сама себе Аксинья и указчица, и советчица, и добытчица. Дочка прижалась к согнутой материной спине, обхватила ручонками, гладила, уговаривала: «Ты не плачь, не плачь, березка, в землю убегают слезки».

– Напугала я тебя, Нютка? – Аксинья шмыгала в подол.

– Мамушка, я ничего не скажу. Никому-никому. Даже Павке, – как клятву, повторяла заботливая дочь.

* * *

Нюта носилась по избе, и ветер, поднятый ее радостными руками-ногами, колыхал ветхую занавесь на обледенелом окне. Аксинья поймала егозу, закутала в платок так, что видны остались только синючие глаза и маленький, нахальный нос.

– А на ноги наденем братнины лапти, замотаем тряпицами, чтобы не замерзла Нюта. Да? – Ласковыми словами Аксинья заглушала тоску.

Вспоминала свои одежды, нарядные сапоги, крытую добрым сукном шубку – баловали родители младшую дочь, наряжали Оксюшу. Сейчас бы Нютке такие славные сапожки красной кожи. Хотя… и они бы пошли на похлебку в месяцы зимней бескормицы.

– А мы куда идем? К тете Параскеве? С Павкой поиграем, на реку сходим. А скоро лед с речки уйдет? А, мамушка?

– На сход мы пойдем деревенский. Илюха вчера прибегал, сказал, надо быть всем.

– На сход? Там опять все ругаться будут, кричать! Я хочу, чтобы снег уже растаял. Скоро растает?

– Скоро, дочка. Весновей[12] уже наступил, будем прощаться с долгой зимой.

Снег на пригретых солнцем участках, у стволов деревьев посерел, смялся, потерял вид, будто старая, застиранная рубаха. Кое-где на поверхности его появились лужицы – робкий знак весны-красавицы. Воробьи устроили переполох в ветвях берез, самые смелые купались, хлопали крыльями.

– Мамушка, птицы тоже радуются!

– Они такие же божьи создания, как и мы.

– Они тоже молятся?

– Нюта, нам неведомо. Но сотворены они также Богом и… – Аксинья смешалась, не зная, как объяснить дочери то, о чем и сама помнила-то немного.

Библия, принадлежавшая Вороновым, сгорела, и теперь Аксинья не могла прочитать дочери Бытие, Евангелия от Матфея и Марка, Откровение Иоанна Богослова… Она далеко не всегда понимала, о чем говорилось в Книге, но благостность и мудрость вечных строк проникали в самое сердце. Дочери она рассказывала на память все, что успела заучить во время долгих чтений Библии вечерами.

– А крестики почему птахи не носят? – Нюта немедленно полезла за шиворот, пытаясь нащупать свой серебряный крест.

Матвей прошлым летом подарил его сестре в день поминовения святой покровительницы, Сусанны Салернской.

– Куда полезла? Только укутала тебя, горюшко! Расхристанная пойдешь? Вот Патрикевна-лиса.

– Матвейка звал меня так. Правда?

– Правда. – Аксинье не хватало веселых поддевок братича[13], ласковых слов, вихрастой головы, что появлялась рядом с ней в тот миг, когда нужна была подмога.

– Соскучилась я по нему, – вздохнула Нюта.

– Вечно мы с тобой будем помнить о Матвее, и отце его Федоре, и матери моей, бабке Анне…

Деревня после зимы казалась осевшей, захудалой, измученной нескончаемыми бедствиями. Вокруг Якова Петуха уже сгрудилась куча мужиков, они размахивали руками, о чем-то упоенно кричали. Бабы и детишки собрались поодаль, они тоже казались взволнованными, как стая воробышков.

– Павка стоит, вон! Я пойду? – Нюта уже бежала, освобождаясь от цепкой хватки родительницы.

– На реку не убегайте. Рядом будь со мною, Нютка. – Но дочь не слушала и, растопырив руки по бокам, как круглая чудо-птица, мчалась к своим сверстникам.

В левой ладошке Нюта сжимала угощение для Павки. Как не порадовать друга?

– Здравствуй, Аксинья. Вижу, все у вас ладом. Дай обниму, – Прасковья раскрыла радостные, шумные объятия, как всегда, полная сил и слов.

– Прасковья, и тебе доброго здравия. Зиму пережили – и тому рада.

– Да, жизни бы лучше становиться, а тут живем – у Бога милости просим. Будто вечность не видала тебя.

– Ко мне за зиму приходили немногие. Не так далече избушка, а дорогу запамятовали.

Прасковья пропустила намек мимо ушей:

– Такая радость у нас!

– Что за шум? Что случилось-то?

– Дак ты не знаешь! Игнат вернулся. Вон, возле Якова, вишь?

Аксинья высмотрела наконец возле старосты худого, измученного мужика. Игнат рассказывал о чем-то, хватался за голову, требовал внимания каждого. Зоя держалась поодаль от остальных баб, держа за руку младшую дочку, Зойку. На полном ее лице – как щеки сберегла! – цвела довольная, чуть заносчивая улыбка, на объемном стане – наряд червонного, доброго цвета.

Прасковья со смаком перебрала еловчан, чьи жизни оборвались за прошедшую зиму: старики и молодые, мужики и бабы.

– Марфа ж померла, слушай. Жалко-то бабу, – оживилась Прасковья, скорби в ее голосе не расслышать. – В эту субботу преставилась.

Аксинья перекрестилась, ощутила, как сердце сжала утрата.

– Ох, Марфа, Марфа…

Было время, когда Аксинья поминала дурным словом молодуху, растрезвонившую родителям о ее счастье. Было время, когда ревновала ее, пышнотелую красавицу, к своему мужу. Несколько лет назад соседки нежданно сблизились. Подругами не стали, нет, но забота о детях, общие горести и радости примирили их.

– Таська старшухой осталась. Справляется с хозяйством? – удержала она Прасковью, решившую, что разговор окончен.

– Что, Таська? Разве управится, дурища! Рыжая Нюрка самовольничает, никого не боится девка. Гошка Зайчонок воет, как щенок. Гаврюшка – двухлетка, самые хлопоты с дитем, а еще и дочка мелкая. Не завидую я Таське. Приходила она, плакалась мне.

– Аксинья. – Таисия услышала обрывок разговора, но не показала и вида, что неприятны ей сплетни и домыслы. Подошла, сгребла знахарку в объятия крепко, точно родную. – Сказала Прасковьюшка тебе?

– Земля пухом Марфе.

Таисия перекрестилась, сжала губы, чтобы приняли подобающее случаю выражение, но природное жизнелюбие, веселый нрав брали верх над положенной обычаем печалью.

– А Гошка слово первое сказал! То лепетал все, словно хлеб жевал, а тут забалакал.

– Какое слово-то? – спросила Прасковья.

– Мамошка[14], – расплылась в улыбке молодуха. – Муж меня ласково так кличет. То тетешкой, то мамошкой. И брат его, Гошка Зайчонок, повторяет. Он, сиротка, мамкой меня уже считает, будто два сыночка у меня – свой и Марфин.

– По истечении зимы дошли до нас сведения о добром исходе сражения с ляхами, шведами и прочей нечистью. Целовальник[15] Соли Камской принес изустное сообщение – то правда истинная.

– Так их, басурман, – вклинился Демьян.

– Не перебивай, скоморох. Еще осенью ворогов из Москвы выгнало ополчение во главе с князем Дмитрием Пожарским и купцом Мининым. Счастие великое, за которое надо Господа славить.

Все перекрестились.

– Но он же, целовальник, напомнил, что много у нас недоимок. Их платить надобно.

Поднялся шум, и голос Якова утонул в возмущенных криках и бабьих всхлипах.

– Молчите! Ввиду бедствий, претерпеваемых нами, недоимки взиматься будут не сразу.

– Да что ты с копейками своими заладил! Игнашка, скажи, чего навидался! – загудели мужики.

– Игнашка расскажет все, погодь, народ. С недоимками расплатиться надобно. Никто нам не простит, накажут со всей суровостью, – без угрозы, жалобно сказал Яков.

– Все в срок!

– Отъедимся – и отдадим.

– Игнашка, рассказывай.

Игнат снял потрепанную шапку, поклонился еловчанам.

– Чего навидался? Много чего. Вместе с посадскими[16] отправили меня под Псков. А там делал, что обычно: подковы, да мечи прямил, да ножи точил.

– А с врагом-то дрался? – звонко выкрикнул кто-то из парней.

– Пришлось пару раз. Лях, он хлипкий, верткий – не чета нашему мужику.

– Порубили ворогов? – выспрашивал звонкоголосый, и Аксинья поняла, что не смолчал Тошка.

– Как есть порубили. Убегали они от казачков да прямо на лагерь наш вышли. Одному топором по темечку прямо тюкнул, второго скрутили с мужиками. А они-то, басурманы, оружие да баб побросали. Вот так.

– А бабы-то хороши у врага? Помяли всласть ляшек? – крикнул тот же звонкий голос.

Бабы зашикали на охальника, мол, не о том говоришь, а Таисия продолжала улыбаться, словно не ее муж задавал пакостные вопросы о польских бабах. Вырос из Тошки похабник и зубоскал, сокрушалась Аксинья.

– А Семена моего не видел? – тихо спросила сгорбленная Катерина.

– Так в другом месте был, поди, – Игнат растерялся, будто почувствовал себя виноватым за то, что не встречал еловчанина.

Деревенские долго еще не расходились. Сложно было поверить, что Игнат вернулся жив-здоров из гущи кровопролитья, что череда бедствий и горестей подходит к концу, что скоро жизнь вылезет из-под заморского змея, который принес земле русской кручины да беды, и пойдет, как раньше, при Иване Грозном и сыне его Федоре.