Читать книгу Белое братство - Элеонора Пахомова - Страница 3

Небо над подмосковным элитным поселком в этот день было таким же хмурым, как лицо Владимира Сергеевича, который сидел у мангала в собственном саду и без каких-либо признаков аппетита поглядывал на сочные куски стейка из австралийской говядины, скворчащие на решетке. Он и поглядывал-то на них исключительно потому, что его обрекли на стряпню незваные гости. Самому ему, понятное дело, не до говядины сейчас было. Пусть даже австралийской, мраморной.

Еще бы! Пять дней назад в Средиземное море рухнул самолет. Огромный двухпалубный Airbus-380 вместимостью восемьсот пятьдесят человек, заполненный под завязку российскими туристами, направлявшимися из Египта в Москву. Трагедия сама по себе страшная, что и говорить. Но паршивей всего Владимиру Сергеевичу было от того, что самолет этот его собственный. Точней, второй крупнейшей в России авиакомпании, принадлежащей ему на 100%, которая со дня на день готовилась объявить о банкротстве. Грядущее (а фактически наступившие) банкротство огромной и некогда процветавшей компании уже являлось нешуточным стрессом для владельца бизнеса, и он надеялся как можно деликатней раскрыть общественности нелицеприятную правду. А по возможности и вовсе скрыть, продав компанию. Но долги были такие, что кто ж купит? Даром не возьмут! И вот он – чудовищный и символичный конец его империи. Крах! Владимир Сергеевич угадывал в этой трагедии, пятый день гремевшей на весь мир ужасающим, тревожным набатом, почти мистический символизм. Накануне объявления о банкротстве «Бонавиа» рухнул флагман его воздушного флота – новенький красавец Airbus, каких у российских компаний еще не бывало. Самолет этот олицетворял собой мощь и размах воздушного гиганта – «Бонавиа». Он и куплен-то был не из соображений экономической целесообразности, а исключительно для того, чтобы стать символом компании, горделиво носить корпоративные цвета и знаки.

В том, что обанкротился чуть ли не крупнейший в стране авиаперевозчик, виноват был лично Владимир Сергеевич, собственной персоной. И теперь, задним умом, он осознавал это отчетливо. Пока же настойчиво и неотвратимо вел компанию к разорению, словно не понимал. Ведь говорили ему наиумнейшие топ-менеджеры, обвешанные степенями престижных заморских университетов, как селекционные болонки медалями: «Прогорим! Владимир Сергеевич, прогорим – себе в убыток летаем! Зачем так демпинговать? У нас и так билеты в три раза ниже рынка, давайте хоть до себестоимости цену поднимем. Зачем нам на рейсах одноразовые пледы из овечьей шерсти? Зачем вы в 2013 году распорядились купить этот Airbus, ведь несоизмеримые траты! И это в нашей-то ситуации!» На все эти вопросы, доводившие управленцев до истерики, Владимир Сергеевич мягко, но властно, отвечал: «Затем, что я так сказал». И баста!

Каким бы сумасбродом и чудаком ни выглядел он в последние годы, а металл, когда надо, по-прежнему проступал в его голосе на тех гипнотических нотах, от которых цепенели управленцы любого звена, даже самые уполномоченные. Наивностью было бы полагать, что за нынешней плюшевой оболочкой Владимира Сергеевича больше не таится волчьего нутра, благодаря которому он в свое время поднял на ноги такую махину, как «Бонавиа». Травоядные миллиардами не ворочают. Просто со временем эта ипостась за ненадобностью утратила в нем доминантную роль, отступила на второй план, убаюканная сытой жизнью, и со скуки задремала где-то в темном углублении. Изредка, впрочем, поднимая уши, когда сквозь дремоту угадывался в атмосфере раздражающий звук. Кто-то из его подчиненных верил, что хищная часть Владимира Сергеевича дремлет чутко, а потому его алогичные решения в управлении компанией несут в себе хитрый скрытый замысел. Другая же часть в это не верила, поэтому иногда за спиной хозяина империи можно было услышать тихое и пренебрежительное: «Сытый волк – уже собака».

И действительно с годами Владимир Сергеевич начал добреть. Добреть в прямом и переносном смыслах – слегка раздался вширь, поджарое некогда тело местами обросло жирком и округлилось, серебристая щетина на лице уложилась в аккуратную лоснящуюся бородку, придавая ему сходство уже не с хищником, а с пушным зверьком, серо-голубые глаза смотрели все чаще весело и нет-нет да и подмигивали задорно нервным подчиненным. Многие из его окружения отмечали, что Владимир Сергеевич необратимо впадает в детство. Особенно явно это предположение возникало у тех, кому доводилось наблюдать, как во время серьезных совещаний он вдруг выдавал: «Предлагаю в честь юбилея основания компании всех пассажиров угостить шампанским! Допустим, „Дон Периньон“! А? Каково?» – отдавал он распоряжение, маскируя его под вопрос. При этом он с широкой улыбкой оглядывал присутствующих и шумно потирал ладони. А через секунду добавлял, бурча себе под нос: «Что ты на это скажешь, старый хороняка?..» – это уже не подчиненным, фраза адресовалась его главному конкуренту, владельцу крупнейшей в стране авиакомпании, который, впрочем, слышать зловещего шепота Владимира Сергеевича никак не мог.

После очередной подобной выходки не выдержал самый ценный управленец воздушной империи, исполнительный директор, которого лет семь назад за бешеные деньги переманили у конкурентов. Он медленно встал из-за стола посреди собрания, пунцовый лицом, судорожными движениями несколько раз дернул узел дорогущего галстука, будто намерен был в клочья разорвать эту чудо что за красивую тряпицу (из расшитого шелка оттенка кофе с молоком), прохрипел тихо, зло: «Ну, знаете, я умываю руки» – и медленно, тяжело переставляя ноги, пошел к выходу. Следом за ним бросился личный помощник – не случилось бы чего! И, действительно, случилось – инсульт. Но, к счастью, откачали. Правда, с тех пор и поныне бывший руководитель высшего звена являлся нетрудоспособным.

Тогда Владимир Сергеевич лишь покосился на тяжелую поступь исполнительного директора и хмыкнул в удаляющуюся спину: «Малахольный…”. А теперь, конечно, жалел. Жалел пусть не обо всем содеянном, но о многом. Как его угораздило так заиграться и, в конечном счете, доиграться? Почему так долго его острый некогда ум отказывался понимать очевидные вещи, например, что у всякой пропасти есть дно? Ведь летела же компания вниз, летела стремительно. А ему казалось, что она не упадет никогда. Это все дурман больших денег, наваждение. Когда их очень долго очень много, возникает иллюзия, что закончится они просто не могут, – дьявольское искушение, манящий к обрыву мираж… Да, да, все так. Блажить он начал от скуки, когда достиг всего. Он и того самого главного конкурента, опережавшего его не так уж сильно, при желании мог обойти. Но будто специально этого не делал, играл в поддавки, время от времени наступая тому на пятки и потешаясь, представляя, как он злится и непременно пьет на нервной почве. Потому и звал его за глаза «хороняка».

Теперь же браться за рюмку впору было ему самому. Но он не запил. Реальность пока не открылась ему во всей своей ужасающей необратимости, она лишь начала проделывать бреши в той иллюзорной пелене, которой в последние годы было плотно окутано сознание Владимира Сергеевича. И только с недавнего времени он стал замечать, как сквозь радужное полотнище его мировосприятия нет-нет и вытаращится черный страшный глаз реальности, повертит воспаленным белком, озирая пространство сквозь узкую щель, да и замрет, уставившись прямо на него. В такие моменты пробегала по его телу секундная судорога, холодное дуновение вдоль позвоночника. Жутко. Но он не пасовал. Мысленно смотрел на страшный глаз так же в упор и рычал: «Чего уставилась, дура?»

После падения самолета дура-реальность показала ему не только прищур, но и оскал. Владимир Сергеевич пока не определился, как быть с этим наглым вторжением. Он вдруг ощутил непомерную усталость и решил, что нужно перевести дух, абстрагироваться от всего хоть на несколько дней, набраться сил. Он пятый день уже не появлялся на людях, засел в своей библиотеке, обложился раритетными книгами о тайнах восточной культуры, к которым питал особую страсть, и почти сумел приблизиться к состоянию блаженной нирваны. Но нет, реальность снова дала о себе знать неуместным вторжением соседей.

Отец и сын Погодины, чей дом располагался в том же элитном поселке, решили наведаться и проверить, не слег ли Владимир Сергеевич под тяжким гнетом обстоятельств. В газетах за эти пять дней чего только не написали. Сначала щедро осыпали проклятьями «Бонавиа» и лично Владимира Сергеевича, затем принялись «копать», как обстоят дела у компании, – факт за фактом на поверхность стала всплывать печальная правда. Потом журналисты жахнули фейерверком конспирологических гипотез о причинах крушения самолета и компании. А со вчерашнего дня начали полировать информационное пространство пророчествами о печальной будущности отечественного рынка авиаперевозок и судьбе Владимира Сергеевича персонально. Первому предрекали неизбежное повышение цен на авиабилеты (в связи с уходом с рынка одного из крупнейших игроков, который держал самые демократичные цены), второму – скоропостижную погибель от собственной руки.

Возможное самоубийство Владимира Сергеевича виделось некоторым особо «желтым» изданиям закономерным финалом истории грандиозного взлета и падения одного из самых заметных в стране толстосумов. Для убедительности своих трагических прогнозов таблоиды даже приводили цифры статистики самоубийств разорившихся миллионеров по всему миру. Замечательно благодатной почвой для подобных инсинуаций стало затворничество Владимира Сергеевича. Со дня загадочного падения «эербаса» во внешнем мире не было зафиксировано ни одного признака жизни владельца компании: мобильный выключен, ворота участка наглухо закрыты, что за воротами – Бог весть… Однако представители узкого круга близких знакомых, к коим относились Погодины, все же знали, что до суицида дело не дошло, хотя и опасались, как бы Владимир Сергеевич не повредился умом окончательно. То, что он жив, следовало из звонков на секретный мобильный номер, который знали единицы. По этому номеру Владимир Сергеевич, хоть и не с первого гудка, но отвечал. Бросал раздраженное: «Я занят» – и отключался.

Но старшего Погодина такая лаконичность устраивала не вполне, и он решился на штурм соседской крепости. Специально по такому поводу вызвал из московской квартиры сына Мирослава, с которым Владимир Сергеевич любил поболтать о своем, религиозно-эзотерическом, прихватил с собой коньяк, закуски и свежайшую мраморную говядину. Стейки для редких гостей Владимир Сергеевич любил готовить собственноручно, по особому рецепту. Для этой цели во дворе его дома красовался блестевший хромированным боком мангал. Правда, готовил Владимир Сергеевич, как правило, в исключительно благоприятном расположении духа, на которое теперь рассчитывать не приходилось. Но Погодин старший был полон решимости его расшевелить.

После того, как Дмитрий Погодин нажал на кнопку звонка у ворот, прошло около минуты, за которую ровным счетом ничего не случилось. Тогда Дмитрий Николаевич нажал кнопку еще раз, требовательней и дольше. Поднял голову, внимательно посмотрел на правую камеру, затем на левую. Так и есть, диафрагма в левом объективе шевельнулась, сжалась, как зрачок настороженного зверя.

– Ну и чего ты меня разглядываешь? Давно не видел? Открывай давай, не томи гостей на пороге, – проговорил он, глядя в упор на электронное око.

Дмитрий Николаевич был уверен, что через монитор на него смотрит сам хозяин. Охрану и прочий персонал он наверняка отпустил. Владимир Сергеевич в плохом настроении терпеть не мог посторонних в доме.

Диафрагма снова шевельнулась – «зрачок» стал шире. Погодин старший еще раз нетерпеливо нажал на звонок.

– Не откроешь, вызову своих ребят, будем брать твой скит силой.

После этих слов Дмитрий Николаевич широко улыбнулся и хитро подмигнул камере.

Через пару секунд тишины наконец раздался слабый щелчок, но исходил он не от ворот, – на прямоугольном столбе с правой стороны забора откинулась металлическая крышка, размером с обувную коробку. К удивлению гостей, из ниши медленно с жужжащим электронным звуком стала выдвигаться некая конструкция на тонком серебристом каркасе. Конструкция вытянулась, пожужжала еще немного и сложилась в подобие человеческой руки, демонстрирующей Дмитрию Николаевичу неприличный жест с воздетым к небу средним пальцем. Погодин-старший усмехнулся и покачал головой, констатируя вполголоса: «Горбатого могила исправит». Младший же, стоявший за левым плечом отца, громко рассмеялся, потом поднял на камеру свои синие глаза и сказал: «Давай-давай, дядь Володь, открывай. Теперь не отвертишься».

Помедлив, тяжелые ворота все же дрогнули и разъехались. Под ногами Погодиных привычно зашуршала садовая дорожка. Владимир Сергеевич с недовольной гримасой поджидал гостей на крыльце, живой-здоровый, но осунувшийся и взъерошенный. Вообще, вид у него был, конечно, тот еще: вместо брюк – белые азиатские шаровары, похожие на длинную юбку, с прошитым по нижнему краю подолом и двумя дырочками для ног, над брюками – белая рубаха из льняного полотнища, цельнокроеная, без застежек. На голове – белая повязка, а на ней, четко по центру лба, маячил знак, от которого Погодин-старший брезгливо поморщился и закачал головой.

Знаком этим была свастика. Та самая, распускающая четыре луча, загнутых под прямым углом в левую сторону. Если бы Владимира Сергеевича в таком одеянии увидел тот, кто знаком с ним лишь шапочно, он бы обязательно уверился, что горе-олигарх тронулся умом окончательно и бесповоротно. Но Погодины про любовь Владимира Сергеевича к свастике знали давно. Старший не мог заставить себя воспринимать этот символ беспристрастно, его всякий раз передергивало, когда на глаза попадалась эмблема фашизма. Младший же относился к нему куда спокойней.

Мирослав Погодин отлично знал, что свастика – древний религиозный символ, возникший за много тысячелетий до рождения Гитлера. Правосторонняя свастика принадлежит к иконографии буддизма, а левосторонняя, такая, как сейчас чернела на лбу Владимира Сергеевича, относится к древней тибетской религии бон, возникшей еще раньше. Поэтому тот факт, что Владимир Сергеевич тяготел к этому символу, вовсе не свидетельствовал, что он разделяет идеологию фашизма, нацизма или кого-либо из их последователей. Больше того, Гитлера Владимир Сергеевич к слову называл «имбецилом», ссылаясь при этом на письменные свидетельства его современников.

– Чему обязан визитом столь дорогих гостей? – язвительно спросил хозяин, подбоченясь и выставив вперед босую правую ногу. В моменты крайнего раздражения он всегда становился невыносимо саркастичен.

– На тебя пришли полюбоваться. Где еще увидишь такое чудо, прости Господи…

Погодин старший загодя твердо решил с Владимиром Сергеевичем не сюсюкаться и соболезнований не высказывать, от этого только хуже, повиснет в воздухе трагический минор – и всё, останется лишь вздыхать и сокрушаться. После такого визита хозяину будет еще паршивей. А вот позлить немного Владимира Сергеевича, пожалуй, самое то. Он, когда злится, – наливается энергией и силой. Бодрит его злость, пробуждает. Так и случилось. Владимир Сергеевич зыркнул на Погодина-старшего не по-доброму, весь подобрался, плечи расправил и двинул упругой походкой в глубь сада, к резной деревянной беседке. Гости последовали за ним.

Несмотря на вечернее время, на дворе было душно. В небе клубились тяжелые сизые тучи, все предвещало очередную июльскую грозу. Даже замечательный тенистый сад Владимира Сергеевича, разбитый на большом участке земли, с искусственным прудом и тихо журчащими фонтанчиками, не дарил прохладу. Владимир Сергеевич уселся в беседке, деловито сложил руки на столе и вперился в Погодина старшего строгим взглядом. Вид у него при этом был уморительный – глаза злые, поза напряженная, на лбу свастика. Просто канонический деспот, только усишек не хватает.

– Слушаю внимательно. Зачем нарисовались? – в голосе прозвучал металл. Владимир Сергеевич с ходу вошел в образ большого босса, восседающего во главе стола и готового раскатать присутствующих на аудиенции под ноль.

– Ой, да сними ты эту хрень! Смотреть тошно! – Дмитрий Николаевич резким движением сорвал повязку с головы оппонента, плюхнулся на противоположную скамейку, промокнул отвоеванной тряпицей испарину на собственном лбу и отшвырнул ее в сторону.

Негостеприимный хозяин сверкнул-было глазами, в секундном порыве подался корпусом вперед, да так и обмяк, откинувшись на спинку лавочки. Сморщился, отвернулся в сторону, делая вид, что с интересом разглядывает толстую медную жабу на бортике фонтана, и затих.

Мирослав Погодин всю эту сцену наблюдал, стоя у входа в беседку. Облокотился плечом на арочную балку, сложил руки на груди, улыбался и даже посмеивался. Ему всегда доставляло удовольствие наблюдать, как пикируются его отец и Владимир Сергеевич, а стаж в этом деле у них был большой, лет тридцать.

Погодин-старший помнил Владимира Стрельникова еще другим. Молодым, поджарым, с расстегнутой на груди рубашкой и в джинсах с высокой посадкой, модных в 90-х годах. Он часто был весел, задирист, жаден до жизни. Жила в нем особая молодецкая остервенелость, питаемая обильными соками страсти к риску и невероятной везучести. Молодой Стрельников без долгих раздумий пускался в авантюры, драки, бандитские разборки, финансовые махинации. И всегда его проносило, всегда везло. Обстоятельства словно выплясывали вокруг него дикий шаманский танец, ворожа на чудо. И чудеса случались часто и легко. Например, однажды, все в тех же 90-х, когда Стрельников делал свои первые, часто опрометчивые, шаги на ниве предпринимательства, его угораздило нарваться на очень серьезных ребят. Нарваться дерзко, борзо, так, будто за его спиной стояла не меньшая сила, хотя на тот момент он был один. Чудом являлось уже то, что его не убили на месте, а назначили «стрелку» на подмосковном пустыре. У него было время пуститься в бега, затаиться, но делать этого он не стал. Накануне назначенной встречи, сидя с друзьями (в числе которых был Дмитрий Погодин) в кабаке, он густо затягивался табачным дымом и с отрешенной задумчивостью вглядывался в предметы и лица. «Ничего не надо. Я поеду один», – отрезал Стрельников тогда, поднимаясь со стула, и спокойной походкой, не выдававшей в нем каких-либо особенных чувств, направился к своей черной «девятке». Он гнал на пустырь уверенно и быстро, поднимая колесами охристую грунтовую пыль, и прибыл точно по времени. На пустыре больше часа его «девятка» дразнила дальним светом темноту, а сам Стрельников, присев на капот, маячил сигаретным кропалем. Но на встречу так никто и не явился. Только на следующее утро из новостей он узнал, что те, кого он ждал, тем же вечером взлетели на воздух вместе кровлей одного злачного места, всего в 20-ти километрах от того самого пустыря. «Предположительно из-за конфликта интересов криминальных авторитетов», – сказали в новостях. Позже, обмывая с друзьями свое чудесное избавление, Стрельников в очередной раз услышал: «Сам черт тебя бережет». Он рассмеялся, как человек не столько позабавленный, сколько довольный, глаза его блестели, словно он знает какую-то только ему ведомую тайну и хочет, чтобы о ней догадались другие, но сам не может ее рассказать. Он потер тогда обветренной ладонью крепкую грудь с русой порослью, обнаженную воротом рубашки, и произнес тост: «За это и выпьем».

– Давай Володя, соображай, что делать будешь и чем тебе помочь. Что-то я начинаю утомляться от этих плясок с бубнами вокруг да около.

Дмитрий Погодин по-свойски раскладывал на деревянной столешнице снедь. Сверток с говядиной он всучил хозяину лично в руки.

– Помочь? Ну, помоги, Дима. Нужно всего ничего – триста миллиардов рублей. – Стрельников рассмеялся гортанно, звучно, закинув голову назад. Потом выжидательно уставился на Дмитрия Николаевича веселыми глазами, наслаждаясь произведенным эффектом. – Ну, какие будут предложения?

– Красавец ты, Стрельников. Это надо было хорошо постараться, чтобы так встрять. У самого-то есть мысли? Что планируешь делать?

– Что я планирую делать?

Судя по взгляду Владимира Сергеевича, от вопроса ему стало еще веселее. Выждав несколько секунд, он выдал: «Я собираюсь послать все к чертям и отправиться с экспедицией в Гималаи искать Шамбалу» – и отчего-то подмигнул Мирославу.