Читать книгу Рукоять меча - Элеонора Раткевич - Страница 5

Городских ворот Кэссин почти не увидел; тем более его не занимали тенистые рощицы и влажно сияющие зеленью луга – картины, клубящиеся в его воображении, властно заслоняли собой реальность, и он с нетерпением ждал той минуты, когда одна из этих картин воплотится в жизнь. Каким окажется дом волшебника? То перед мысленным взором Кэссина воздвигались сумрачные замки – один неприступней другого, – то колдовское обиталище взмывало вверх и оказывалось сотканным из облаков, из предутреннего тумана… Однако все фантазии Кэссина, даже и самые буйные, не имели ничего общего с действительностью. Действительность оказалась куда как красочнее.

Кэссин глазам своим не поверил, когда, обогнув холм и миновав рощу, увидел изгородь. Палисандровый сундучок для жертвенных благовоний он у своего дядюшки видел – но забор из палисандра?! Кэссин совсем по-детски протер глаза. Видение не исчезло. Изгородь стояла на прежнем месте.

А за изгородью возвышался… нет, не замок, а дом – но какой дом! На розовом фоне темно-бурые и черные прожилки сплетались в восхитительный узор: вот таинственный лес сплел сучковатые ветви непреодолимой преградой, вот морская волна разбивается о скалистый берег, а вот полосатый тигр притаился в густых зарослях… просто глаза разбегаются! Смотрел бы и смотрел. У мамы была маленькая шкатулочка из такого камня… и очень маленький Кэссин любил, утащив шкатулочку из темного ящика, забраться с ногами на постель и подолгу разглядывать замысловатый узор на ее поверхности… а теперь мамы нет, и шкатулочка перешла невесть в какие руки… а Кэссин даже и не знает, из какого камня она была сделана…

– Что это за камень? – хрипло спросил он Гобэя, не смея даже рукой указать на стены дома.

– Орлец, – равнодушно ответил маг.

Название Кэссину не понравилось. Шкатулочка была ласково теплой, согретой руками Кэссина, а слово – гордым, холодным и чужим каким-то. Великолепие слова, как и великолепие стен, возведенных из чудесного камня, скорее подавляло и восхищало, но не грело душу. Это и понятно: одно дело маленькая шкатулка, и совсем другое – целый дом. Нашел что сравнивать!

Да и сравнивать в общем-то некогда. Не успел Кэссин отдышаться, как ворота в палисандровой изгороди сами собой раскрылись. Некогда глазеть по сторонам – надо войти вслед за Гобэем во внутренний двор, мощенный белым и черным камнем, и вновь не останавливаться, а идти дальше, туда, где у дверей уже поджидает волшебника, переломясь в почтительном поклоне, рослый парень в таком роскошном одеянии, что разум отказывается поверить в подобное щегольство.

– Кто-нибудь приходил в мое отсутствие? – не отвечая на поклон, спросил маг.

– Да, кэйри, – ответил богато разодетый верзила и выпрямился. Приходил посыльный от господина Главного министра…

– Что ему надо? – нетерпеливо перебил парня Гобэй. – Впрочем, не важно. Я займусь этим попозже.

Легким движением руки он указал на оторопевшего Кэссина.

– Отведи новичка в Шелковую комнату, – распорядился он. – Пусть его накормят и приведут в приличный вид.

– Да, кэйри, – вновь поклонился парень и сделал Кэссину знак: следуй, мол, за мной.

Если бы не это странное непонятное слово, Кэссин бы ошалел от роскоши внутреннего убранства. А так он почти и не заметил ее – плелся следом за рослым парнем и мучительно соображал., что же должно означать незнакомое слово? Может, это имя такое? Но маг ведь сказал, как его зовут. Титул? Но такого титула Кэссин и краем уха не слыхал…

– Послушай, а почему ты назвал господина мага «кэйри»? – Кэссин не нашел ничего лучшего, как насмелиться и спросить, хотя и не очень надеялся получить ответ.

Однако парень, пусть и нехотя, но все же ответил.

– Кэйри на древнем наречии значит «господин», «мастер», «хозяин», «владелец», «учитель», – пояснял парень с легким оттенком высокомерия в голосе – он откровенно гордился своим знанием. – Очень емкое слово. В нынешнем языке таких нет.

– А я и не знал, что должен так именовать господина мага, – произнес Кэссин.

– А ты и не должен, – отрезал парень. – Права у тебя такого нет. И еще неизвестно, будет ли.

На сей раз Кэссин почел за благо промолчать. Кто его знает, отчего голос у парня сделался таким надменно-ледяным? Может, Кэссин просто оплошал по неведению… а может, и что похуже натворил нечаянно? Нет, как ни снедает Кэссина желание выяснить все, не сходя с места, а поиски ответов на множество вопросов придется отложить. Да и не поймет он ничего, даже если ему что-то и расскажут: внезапно на Кэссина навалилась такая усталость, что на ходу уснуть в пору. Вот когда сказались бессонные ночи!

Переступая порог Шелковой комнаты, Кэссин был уверен, что уснет прямо на полу, не дойдя до постели. Однако стоило ему увидеть свое новое жилье, и глаза Кэссина поневоле широко раскрылись. Все тело ломило от усталости, но уснуть сейчас Кэссин не смог бы даже под угрозой получения подзатыльников от Гвоздя или Кастета.

Шелковая комната оправдывала свое название. Красное и розовое дерево лучшего качества, именуемое среди торговцев в просторечии «шелковым»… браный узорами шелк покрывал и золотистый паутинный шелк занавесей… сахарное мерцание небольшого удобного стола из «шелкового» мрамора… Шелковая комната восхищала и ошеломляла. Даже у богатого вельможи занялся бы дух при виде этой прихотливой роскоши – что уж тут говорить об уличном мальчишке, сироте, бродяге, приемыше Крысильни!

Кэссин бочком пропихнулся в комнату и остановился посредине, опасаясь даже шелохнуться, чтобы не смять, не порвать, не запачкать ненароком что-нибудь.

– Что стоишь? – преспокойным будничным тоном поинтересовался рослый парень. – Располагайся. Обед тебе сейчас принесут.

Обед? Ах да, Гобэй ведь распорядился, чтобы его накормили… здесь? В Шелковой комнате?!

– После еды советую тебе лечь спать, – продолжал парень. – Впредь у тебя будет не так уж много времени на сон.

Когда худощавый мальчишка, также одетый с почти вызывающей роскошью, принес Кэссину еду, тот уже настолько освоился, что смог заставить себя сесть за стол.

Обед состоял сплошь из каких-то очень вкусных, но совершенно незнакомых Кэссину яств. Кэссин ел медленно, опасаясь уронить святотатственно хоть крошку на великолепный стол или выпить по ошибке воду для полоскания рук. Рослый парень по-прежнему стоял рядом и иронически наблюдал за ним. Кэссин мысленно проклял этого верзилу и сосредоточился на еде. Он изо всех сил таращился на миску с неведомым салатом – а может, и не совсем салатом или совсем не салатом? – и не заметил, когда рядом с парнем появился Гобэй.

Покончив кое-как с едой, Кэссин поднял голову и увидел мага, откровенно наблюдающего за ним. Кэссин судорожно вскочил из-за стола, едва не подавившись недожеванным куском.

– Совершенно не нужно прыгать, как невоспитанная лягушка, – заметил Гобэй. – Все то же самое можно проделать быстро, но плавно, как и подобает ученику мага. Ты насытился?

Кэссин кивнул.

– Тогда можешь отдыхать, – дозволил Гобэй. – Новую одежду тебе принесут, когда разбудят. Старую можешь сохранить для посещений города здесь тебе эти лохмотья не понадобятся.

Лохмотья? Вот уж неправда! Гвоздь всегда говорил, что побегайцы не чета всякому уличному отребью, и следил за тем, чтобы мальчишки одевались прилично. И уж тем более он не дал бы лохмотья в приданое будущему ученику мага! Кэссин открыл было рот, чтобы возразить, – и передумал.

– Книгу отдай, – без всякого сожаления потребовал Гобэй. – Она тебе тоже больше не понадобится.

Легко сказать – отдыхай! Отдыхают обычно после работы, а не до нее. Попробуй-ка отдохни, если ты не устал. Можно лечь и выспаться всласть… но сердце так и колотится в предвкушении невероятного. Кэссин попытался было заснуть: несколько бессонных ночей здорово измотали его. Он не мог ни стоять, ни даже сидеть – глаза слипались, голова кружилась. Однако стоило ему лечь и смежить веки, как они распахивались словно сами собой, против его воли. Бессонница сводила его мышцы судорогой. Он бы сейчас дорого дал за возможность выспаться – и не мог. События последних дней так и мелькали перед глазами, наслаиваясь друг на друга. Их сменяли другие, куда более яркие картины образы будущего могущества будущего мага Кэссина.

Промаявшись без малого час, Кэссин понял, что не уснет, даже если очень захочет. Он не умел спать днем. День в Крысильне – самая что ни на есть горячая пора. Выспался ты или нет, а знай пошевеливайся, да побыстрей! Обычно в это время Кэссин бежал за мясными пампушками для грузчиков… или отправлялся в компании Покойника на верфь за мешками опилок… а интересно все же, что сейчас поделывает Покойник… тоже, наверное, опилки сгребает… или прибирает в Крысильне после вчерашнего пиршества… хотя нет, этим скорее всего занимается Баржа… и занимается, по своему обыкновению, кое-как… и опять огребет подзатыльников от Гвоздя…

При одной мысли о Гвозде и подзатыльниках Кэссин пушинкой слетел с постели. Чертыхнулся, вновь полез под одеяло, еще раз попробовал заснуть… бесполезно, лучше и не пробовать.

Томный от усталости и бесплодных попыток заснуть, Кэссин сполз с постели и начал было прибирать за собой. Едва он взялся за одеяло, дверь распахнулась, и давешний рослый парень быстрыми шагами вошел в Шелковую комнату.

– Тебе кто-то разрешал прибирать за собой? – недовольно осведомился он. – Ты позволения спрашивал?

– Нет, – растерялся Кэссин. – А разве нужно было?

– Нужно, – отрезал верзила и заправил за Кэссином постель с ошеломляющей быстротой. – И не вздумай делать ничего такого, что не ведено.

– То есть как? – оторопел Кэссин. – Если мне, к примеру, велели гостей встречать, а штаны надеть не приказали…

– Значит, ты выйдешь к гостям без штанов! – рявкнул верзила. – Ты здесь пока еще никто, понял? Права у тебя такого нет – делать что вздумается. Да и вообще что угодно.

– Ни постель убирать, ни пыль вытирать? – уточнил ошарашенный Кэссин.

– Ни-че-го! – по слогам процедил долговязый. – Вот будешь зваться учеником, тогда и одежду будешь стирать, и отхожие места чистить… если будешь, конечно. А до тех пор ты и плевка за собой подтереть не смеешь… хотя плевать куда попало я бы тебе все же не советовал.

– Так, значит, нужник чистить – это привилегия, и ее еще заслужить нужно? – изумился Кэссин.

– Вот именно. – Верзила усмехнулся самым краешком губ. – И еще я бы тебе не советовал пытаться делать что-нибудь, когда никто не видит. Все равно ничего не получится.

Он надменно кивнул Кэссину и исчез за дверью.

Кэссин очень скоро убедился в его правоте. Роскошно одетый молоденький ученик, который принес ему ужин, не стал стоять у него над душой и удалился, так что ужинал Кэссин в одиночестве. Но стоило ему, забывшись, попытаться поставить посуду на фарфоровый поднос, как дверь за его спиной тотчас открылась, вошел кто-то из учеников, быстро и ловко собрал опустевшую посуду и без единого слова унес ее.

Не надрываться на тяжелой работе – это одно, а не делать вообще ничего – совсем другое. Нет ничего утомительнее полного безделья. Другой на месте Кэссина уже к вечеру колотил бы кулаками в дверь с воплем: «Выпустите меня отсюда!» Так и рехнуться недолго. Кэссину безделье далось относительно легко – он привык в часы вынужденной скуки выдумывать разные истории или представлять себе, как выглядели герои прочитанных книг, – но и он в конце концов совершенно истомился. Воображение не может работать без отдыха, а молодое сильное тело не может без отдыха бездельничать.

К наступлению темноты Кэссин настолько измаялся, что был готов делать что угодно, лишь бы делать. Даже если бы ему велели вырывать у змей ядовитые зубы голыми руками или перебирать по зернышку полный амбар зерна.

Однако никто не входил в Шелковую комнату, никто не приказывал Кэссину брить каракатицу или учить кошку мяукать.

К полуночи Кэссин сообразил, что одно повеление ему все же было дано. Ему приказали хорошенько отдохнуть. Он снова, в который уже раз, полез под одеяло и почти мгновенно уснул.

Когда долговязый ученик разбудил его, Кэссину показалось, что не прошло и минуты. Только-только он успел закрыть глаза – и вот его уже трясут за плечи и стаскивают с него теплое одеяло.

– Разоспался, – недовольно протянул верзила. – Одевайся, живо. До рассвета всего час остался.

«Значит, проспал я не одну минуту, а гораздо дольше», – вяло подумал Кэссин, спросонья промахиваясь мимо рукава.

– Ступай вниз, к воротам, – велел долговязый. Кэссин сонно поплелся к дверям. Верзила ухватил его за плечо.

– Ч-что такое? – невнятно бормотнул Кэссин.

– Если тебе не велели идти медленно, – холодно произнес долговязый, то впредь до отдельного распоряжения ты передвигаешься бегом, и только бегом. Понял?

– П-понял, – еле ворочая губами, вымолвил Кэссин.

– А если понял – исполняй!

Добежав до ворот, Кэссин почти проснулся. У ворот его дожидался Гобэй, и Кэссин даже сообразил поклониться магу.

– Неплохо, – скучным голосом заметил Гобэй. – Почти вовремя. Неплохо для первого раза. Впредь будешь поворачиваться поживей, но на сегодня и так сойдет.

Он обернулся, и Кэссин невольно обернулся следом за ним – куда это маг смотрит?

К воротам неспешно приближался долговязый мучитель Кэссина. Именно на него и был устремлен взор Гобэя.

– Я тобой доволен, – сухо произнес маг. – Продолжай в том же духе. У меня сегодня срочное дело, и я не смогу сам заняться новичком, как собирался. Поручаю его тебе.

– Да, кэйри, – ответствовал долговязый. Маг коротко кивнул и удалился.

– Видишь вон то дерево? – спросил долговязый у Кэссина.

Кэссин не сразу понял, куда указывает верзила, но потом смекнул. Смотреть надо было туда, где на темном ночном небе нет ни звездочки. Нет потому что звезды заслонила могучая крона дальнего дерева.

– Вижу, – кивнул Кэссин.

– Вот тебе магический амулет. – И долговязый вручил Кэссину какую-то висюлину на шнурке. – Беги к этому дереву как можно быстрее. Залезь на самый верх. Прицепи амулет к самой тонкой ветке. И бегом назад. На все про все – четверть часа.

– Не успею! – ужаснулся Кэссин, пытаясь в темноте прикинуть на глаз расстояние до дерева.

– Бегом! – рявкнул проклятый верзила, и Кэссин побежал.

Странно не то, что он все-таки успел добежать и вернуться за отведенные ему четверть часа, а то, что он ухитрился не переломать себе ноги – ни когда бежал, ни когда лез на дерево и, еле дыша, привязывал висюлину к самой тонкой ветке. Вернулся он исцарапанный, весь в синяках и ссадинах, задыхаясь и постанывая от колотья в боку.

– Хорошо бегаешь, – меланхолично восхитился долговязый. – А теперь сними его оттуда и принеси мне. Бе-гом!

На этом спокойная жизнь для Кэссина и окончилась бесповоротно. Не имеет значения, что там на дворе – белый день или глухая полночь: знай успевай поворачиваться! И ведь не угадаешь, когда кто-нибудь из старших учеников зайдет в Шелковую комнату с очередным заданием. Бывало, что Кэссин томился ожиданием по двое суток кряду. А бывало, что ему почти неделю не давали и глаз сомкнуть: едва только прильнет Кэссин щекой к изголовью, как над ним воздвигнется кто-нибудь из учеников и вежливо этак вякает. Самого вежливого из них Кэссин особенно невзлюбил: этот тихий зануда, как никто другой, умел всю душу вымотать. Казалось, ему не нравится не только Кэссин, но и весь мир, а заодно и он сам.

– За что мне это наказание? – вопрошал он. – За какие такие грехи я приставлен к этому недотепе? Ты хоть понимаешь, что творишь? И зачем я вообще на свет уродился? Зачем я должен все растолковывать этому придурку?

Его и вообще волновало множество разнообразных «зачем» и «почему». Почему Кэссин такой остолоп, для чего вообще существует такая мерзость, как погода, зачем магия, почему кошка?.. Кэссину очень хотелось ответить на его экзотические вопросы: «А чтобы – вот!» Увы, ответов этот воинствующий ипохондрик и не ждал. Он попросту не давал Кэссину времени ответить. Он гонял Кэссина так, как тому и не снилось в самых кошмарных снах. Впрочем, не он один. Кэссин постоянно испытывал такую зверскую усталость, что вскоре напрочь лишился всякого ощущения времени. Он уже не понимал, минуту, час или день длится урок и сколько дней-часов-секунд он провел в ожидании следующего занятия, – тем более что такие понятия, как завтрак, обед или ужин, потеряли для него всякий смысл. Ему доводилось завтракать на вечерней заре и обедать в полночь. Ему случалось по нескольку дней голодать – или садиться за ужин, едва успев отобедать. Нет, отсчитывать время при помощи трапез Кэссину решительно не удавалось.

Как-то раз, когда с ним занимался не кто-то из старших учеников, а сам Гобэй, Кэссин осмелился спросить, зачем его так мучают.

– Тебя никто не мучает, – отрезал Гобэй. – Тебя всего лишь тренируют. Магия превыше этого косного мира, превыше всего. Магия подчиняет себе любую реальность. Значит, маг должен быть свободен от любой реальности. Преодолеть любую природу… в том числе и свою собственную. Как ты можешь властвовать над тем, что властно над тобой? Впрочем, если тебе это не подходит, тебя никто насильно не заставляет учиться.

Нет нужды говорить, что мог заставить и заставлял Кэссина только один человек – сам Кэссин. Силком на такие мучения никого не подвигнешь: кто угодно сбежит при первой возможности. Так измываться над собой можно только по доброй воле. Ни кандалы, ни угроза физической расправы, ни брань разъяренных тюремщиков не в состоянии так легко принудить человека повиноваться чужой воле, как его собственная.

Кэссин и повиновался, причем с невероятной быстротой, ибо времени на обдумывание приказов не тратил: думать у него не было сил. Их едва хватало на то, чтобы исполнять задания. Да и стоит ли вдумываться в то, что может быть лишено всякого разумного обоснования? Некоторые задания, на взгляд Кэссина, были попросту бессмысленны. Вспомнить хотя бы тот день, когда он с утра до вечера только и делал, что плевал жеваной бумагой из трубочки в противоположную стену – не по определенной цели, а просто так. Или стоял навытяжку в столовой, где трапезничали старшие ученики, и считал, сколько раз во время застольной беседы прозвучит слово «зеленый» – если, конечно, вообще прозвучит. Поначалу Кэссин еще пытался доискаться хоть какого-то смысла, потом перестал, а потом и вовсе забыл о том, что смысл должен быть, – так же, как он забыл о книге историй, с которой все и началось, забыл о чудовищной собаке, о своих приятелях-побегайцах, да и вообще о Крысильне.

Вспомнил он Крысильню лишь тогда, когда о ней заговорил Гобэй.

– Отчего бы тебе не проведать старых приятелей? – как бы между прочим спросил Гобэй, закончив урок.

– Старых приятелей? – не сразу понял Кэссин.

– Странно, что ты до сих пор так ни разу и не отпросился у меня, чтобы навестить Крысильню, – нахмурился Гобэй.

– Я… я не знал, что это можно… – растерялся Кэссин.

– Будем считать, что так и есть, – уступил Гобэй. – Старых друзей забывать негоже. Если сравнить человека с мечом, то рукоять этого меча верность. Сам подумай – на что годится клинок без рукояти? Вот так и человек, лишенный верности, ни на что не пригоден.

Кэссин ужаснулся: вот сейчас маг решит, что Кэссин лишен верности, а значит, никуда не годится – и уж тем более не годится для обучения искусству магии, вот сейчас прогонит взашей…

– А мне и правда можно пойти в порт? – торопливо спросил он.

– Можно, – ответил Гобэй. – Да вот хоть прямо сейчас. А заодно на обратном пути зайдешь в ювелирный ряд и приведешь ко мне самого лучшего мастера. Скажешь, что для него есть работа.

Кэссин опрометью кинулся в Шелковую комнату, извлек наряд, которым снабдили его на прощание побегайцы, и переоделся: не стоит смущать недавних товарищей по несчастью зрелищем своего нынешнего великолепия.

Выйдя из дому, он немедля пожалел о своем решении. С моря задувал пронизывающий холодный ветер. Кэссин мигом продрог, но решил не возвращаться. Лучше преодолеть расстояние до порта бегом – и согреешься, и времени на дорогу уйдет меньше. И когда это листья успели пожелтеть? Ведь еще лето… или уже нет?

Крысильня встретила своего бывшего приемыша восторженно. Один только Гвоздь, по своему обыкновению, ехидно прищурился.

– Ты мог бы и не переодеваться во что поплоше, – заявил он.

– Да я и не переодевался, – запротестовал Кэссин.

– Вора хочешь обмануть, Помело? – усмехнулся Гвоздь. – Платьишко-то на тебе необмятое и не сношенное ничуть. Да и не стал бы ты его надевать в эдакую холодрыгу, если бы раньше носил: знал бы, что оно совсем легкое. Нет, там, у себя, ты в чем-то другом ходишь, а эту одежку в первый раз надел.

Кэссину оставалось лишь руками развести да покаяться.

– Тут я, и верно, оплошал, – признал он. – Похваляться перед вами не хотел. В другой раз заявлюсь в таких роскошных одеяниях – даже у Бантика челюсть отвиснет.

Именно Бантик был самым невозмутимым среди побегайцев.

– У Бантика не отвиснет, – возразил Гвоздь. – Сам видишь – нету его.

– А что с ним? – встревожился Кэссин.

– Ничего. Грузчиком Бантик заделался. Третьего дня мы его провожали. Теперь не он, а мы для него в лавочку бегаем.

– Сбылась, значит, мечта, – вздохнул Кэссин. На душе у него внезапно сделалось тоскливо. Хоть и не водил он особой дружбы с Бантиком, а все же без него чего-то недостает. Хорошо еще, что ушел Бантик, а не кто-нибудь, к кому Кэссин испытывал большую приязнь, – например, Покойник.

– Покойничек наш тоже скоро уходит, – сообщил Гвоздь, словно подслушав его мысли. – И мне пора собираться.

– А кто же за главного останется? – растерялся Кэссин. – Кастет?

– Да нет, Кастет тоже якорь поднимает, – вмешался в разговор Покойник. – Его не сегодня-завтра стражником зачислят.

– Он ведь еще возрастом не вышел! – изумился Кэссин.

– Да кто наш возраст разбирать станет! – махнул рукой Гвоздь. – Ты, Помело, сущий олух. Сколько Кастет скажет, столько ему лет и запишут. Хоть двести. Он тут с одним воином давеча в кабаке поспорил, что руку ему уложит, и уложил. А потом там драка завязалась, воин этот вроде как в изрядном подпитии был, и его побить изладились. А Кастет наш его отстоял и из кабака выволок. А воин этот какой-то важной шишкой оказался… не то племянник начальника, не то начальник племянника… одним словом, порадел он за Кастета в благодарность.

– Так кто же все-таки за главного останется? – настаивал Кэссин.

– Не проболтаешься до времени? – спросил Гвоздь.

Кэссин мотнул головой.

– Мореход, – ответил Гвоздь. – Ты глаза-то не пучь, Помело. Сам знаю, что есть ребята и постарше. А потолковее нету. Ведь не на Баржу мне парней оставлять.

Услышанное настроило Кэссина на невеселый лад. Прав Гобэй: совсем он старых друзей позабыл. Надо будет отпроситься у него еще разок-другой, и притом в самое ближайшее время. Не то рискует недосчитаться в Крысильне многих знакомых лиц.

Дурного настроения Кэссина не развеяла даже та легкость, с которой ему удалось выполнить поручение Гобэя. Тем более что ювелир, на которого ему все единодушно указали как на самого лучшего мастера, оказался стариком с норовом. Когда Гобэй высыпал перед ним кучку великолепных самоцветов, старикан долго их рассматривал, а потом пододвинул камни обратно к волшебнику с таким видом, словно это не драгоценные камни, а куски расчлененного трупа.

– Отчего вы молчите, почтенный? – поинтересовался Гобэй.

– Я не буду работать эти камни, – угрюмо ответил ювелир. – И ни один мастер, если он хоть что-то смыслит, не возьмется.

– Отчего так? – прищурился Гобэй. – Разве у меня камни с изъяном? Или поддельные?

– Не поддельные, – сумрачно возразил ювелир. – Мертвые. Ни души в них, ни смысла, ни особицы никакой. Все камни один в один. Живой камень в руки возьмешь, так он тебе и сам подскажет, так его огранить или этак, отшлифовать или на распил пустить, в кольцо он годится или в серьгу. Для веселья камешек или для печали, а то и вовсе на смертный час. А это… лицо старого ювелира передернулось от отвращения, – это и вовсе никуда. В оправу ставить, так и то не выйдет.

– Отчего же не выйдет? – прищурился Гобэй. Он рассеянно подкинул на ладони крупный изумруд, поймал его и сжал руку. Когда он разжал кулак, на его ладони сверкало массивное кольцо.

Старик вгляделся в кольцо, побледнел, ахнул, вскочил и опрометью бросился бежать. Откуда только и прыть взялась! Уже потом Кэссин узнал, что старикан не останавливался до дверей своего дома, стрелой влетел внутрь, велел домочадцам собирать свои пожитки и отбыл из страны еще до захода солнца. На вопрос о причинах спешки он ответил крайне невнятно.

– В стране, где может твориться такое, – нехотя пробормотал старый мастер, – может твориться еще и не такое. И я при этом присутствовать не желаю.

Но об этом Кэссин узнал гораздо позже. А сейчас он был вполне согласен с магом, который процедил старику вслед: «Старый дурень!», полюбовался кольцом и надел его на палец.

Несколько дней Кэссин Гобэя не видел. С ним занимались только ученики. Когда же Гобэй вновь вызвал Кэссина к себе, о новом посещении порта и речи не было.

– Ровно в полдень, – сообщил Гобэй, – мимо наших ворот будет проходить парень. В руках у него будет кусок хлеба. Хлеб у него отберешь и принесешь мне.

Кэссин только кивнул: это поручение было не хуже и не лучше многих других, и смысла в нем было не больше и не меньше, чем обычно. Какая ему разница, что добыть – секретное письмо, кусок хлеба или перстень с печатью господина Главного Министра?

То есть это Кэссин до полудня так думал. До той минуты, когда вдоль палисандровой ограды поплелся парнишка с куском хлеба в руках.

Парнишка испуганно вздрогнул, едва заслышав решительные шаги Кэссина, а при виде его так и вовсе сжался в комок. Он не сказал ни слова, не вскрикнул – он лишь взглянул на Кэссина и тут же опустил глаза, словно опасаясь, что ответом на прямой и открытый взгляд может быть только удар кулаком в лицо.

Кэссина так и проняло. Будто его ледяной водой кто окатил. Едва ли миновал год-полтора с тех пор, как он сам смотрел на мир таким же безумным от страха и голода взглядом. Давно ли он считал за благодать найти на помойке вот такой плесневелый черствый кусок? Давно ли обмирал при мысли о том, что бесценные объедки у него могут и отобрать, да еще и плюх навешать? Не оборвыш незнакомый – сам Кэссин смотрел в этот миг на чужого придурка, готового ради развлечения отобрать первый кусок, которым удалось разжиться за три дня голода.

Кэссин хотел протянуть руку – и не смог. Плохо дело. Может, если заговорить с пареньком, оно как-нибудь и получится? Кэссин не раз видел, как шпана сперва взвинчивает себя разговором с будущей жертвой, а уж потом приступает к расправе.

– Жрать, что ли, хочешь? – сквозь зубы процедил Кэссин.

Мальчишка сморщился в тщетной попытке сдержать слезы и кивнул. Кэссина аж замутило. Он еще мог наслаждаться собственным страхом, но никак уж не чужим. Чужие слезы обжигали его не наслаждением, а болью. Чужой голод вызывал у него желание накормить, а не отбирать последний кусок.

Кулак Кэссина разжался сам собой и опустился на плечо паренька открытой ладонью.

– Тогда иди в порт, – против воли вымолвил Кэссин. – Увидишь ватагу пацанов возле грузчиков – спросишь Гвоздя. Если его вдруг на месте не случится, тогда Покойника или Кастета. Скажешь, что Помело привет передает и просит не отказать по старому знакомству.

Парнишка кивнул, все еще не смея поверить собственному счастью – его ведь не избили, хлеб не отобрали да еще дали поручение, за которое могут и накормить. Потом спохватился и так дунул в сторону порта – только пятки засверкали. Но сухарь свой плесневелый он все же не выронил.

Кэссин грустно усмехнулся ему вслед и повернулся.

В воротах стоял Гобэй и глядел на него в упор.

– Догони его, – негромко приказал маг. – Верни. Забери хлеб.

Казалось бы, что тут такого? Кэссин ведь парнишку не куда-нибудь отправил, а в Крысильню. Там ему с голоду помереть не дадут. Зачем ему нужен этот грязный сухарь? Догнать, окликнуть, отнять… вот только ноги не идут и голос отчего-то не повинуется.

– Возьми хлеб и принеси мне, – еще тише велел Гобэй.

Кэссин и с места не сдвинулся. Он стоял и молча смотрел, как парнишка завернул за угол и исчез из виду.

Гобэй постоял еще немного, потом повернулся и ушел, не говоря ни слова. Лицо у него будто окаменело.

Напрасно Кэссин ждал, что Гобэй или кто-нибудь из учеников придет и позовет его на очередной урок. Его не только никто и никуда не звал – с ним никто и словом не перемолвился. Более того, его словно никто не видел и не слышал. Еду в Шелковую комнату приносили регулярно – но и только. Отныне Кэссина как бы не существовало.

Кэссин плакал, просил, умолял, буянил. Бесполезно. Закатив очередную бесполезную сцену у входа в столовую для старших учеников, Кэссин впал в такое отчаяние, что рухнул ничком на каменный пол и закрыл лицо руками. Его отчаяние никого не тронуло. Ученики перешагивали через него, словно бы не замечая, а кое-кто даже наступил на него.

Можно, конечно, бросить все и уйти… куда? Куда деться человеку от собственной мечты, почти ставшей явью? Раньше Кэссин и не помышлял о большем, чем ремесло базарного рассказчика, а сейчас не мог помыслить о том, как он может рассказывать истории на потеху толпе ради пары монет.

И надо же было ему так проштрафиться! Сухарь заплесневевший у сопляка отобрать не сумел. Почем ему знать – может, этот сухарь был нужен Гобэю для какого-нибудь очень важного магического действа, а Кэссин взял, да и подвел его!

Маг упорно не желал его замечать. Худшей беды Кэссин и вообразить себе не мог. Уж пусть бы его лучше наказали, чем отлучать от ремесла!

Наказали… но ведь недаром говорят, что наказать – значит простить. Может, наказав его, маг смягчится?

Подумав так, Кэссин немного приободрился и принялся караулить, когда же Гобэй пожалует в свои покои. Очевидно, маг был по горло занят, ибо Кэссин почти двое суток простоял, затаившись, пока дождался появления Гобэя. А дождавшись, бросился ему наперерез, рухнул перед ним на колени и ухватил за полу, чтобы не дать ему ускользнуть.

– Господин маг, – задыхаясь, выпалил Кэссин, – накажите меня – я виноват!

Несколько мгновений Гобэй словно обдумывал что-то, потом высвободил одежду из рук Кэссина и вошел к себе. Кэссин так и обмер от горя… но внезапно сообразил, что дверь за собой Гобэй не закрывал. Терзаясь страхом и надеждой, Кэссин последовал за магом.

Гобэй уже сидел за столом. При виде Кэссина он чуть приметно усмехнулся кончиками губ. Или Кэссину примерещилось?

Маг встал из-за стола, открыл потайной ящик в стене и извлек из него плеть с длинной рукоятью.

У Кэссина пересохло в горле. Значит, его высекут. Что ж, не впервой. Чего-чего, а колотушек за свою недолгую жизнь он получил с лихвой. Его лупили соседские мальчишки. То и дело награждали подзатыльниками дядюшкины приказчики. Да и сам дядюшка, если Кэссину не удавалось сделать за день положенное число коробочек, подзывал его к себе, приказывал вытянуть руки и так хлестал его тростью по пальцам, что они потом несколько дней не сгибались. Всякое бывало. Били Кэссина все кому не лень… кроме, разве что, Гвоздя. Странно, но Кэссин не мог припомнить – ударил ли Гвоздь хоть раз кого-нибудь?

Кончик рукояти нетерпеливо дернулся и указал на Кэссина. Тот понял, что означает это движение, и похолодел. Руки совсем его не слушались. Он едва сумел стащить с плеч кафтан и рубаху. Губы у Кэссина тряслись. Мысленно он себя уговаривал, что бояться нечего. Да, ему будет больно. Может быть, даже очень больно. Но потом его простят. Да ему не трястись в пору, а здравицы на радостях петь! Плясать от восторга! Чем хуже ему придется сейчас, тем более полным будет добытое им прошение.

Кэссин и сам не знал, боится он или радуется грядущему помилованию. Вот только губы все равно дрожали.

Кончик рукояти вновь пришел в движение и описал широкую дугу, направленную вниз. Повинуясь этому безмолвному приказу, Кэссин лег на пол и закусил губу. Как уж нибудь он перетерпит.

Разницы между обычными побоями и работой опытного истязателя он еще не знал.

Первый удар словно рассек его спину пополам, как будто плеть в руках Гобэя внезапно превратилась в меч. Кэссин захлебнулся воплем. Теперь, когда он уже мертв, ему больше не будет больно.

Второй удар был еще хуже первого. Третьего Кэссин не почувствовал. Зато он почувствовал, как на него обрушился целый океан ледяной воды. Воды… откуда здесь взялась вода? Ведь Гобэй не держит в своих покоях вазочек с цветами…

Повторно Кэссин потерял сознание на десятом ударе… или на одиннадцатом? Голос он уже сорвал, и вопить было нечем. Дышать тоже было нечем. Да и незачем.

Тело Кэссина само вздрогнуло в ожидании нового удара. Но его слуха коснулся не свист плети, а тихий звук шагов. Кэссин с трудом повернул голову набок.

Гобэй закрывал стенной ящик. Увидев, что Кэссин смотрит на него, маг повелительно взглянул в ответ.

– Вставай! – коротко бросил он.

Прощен!

Кэссин не знал, отчего у него кружится голова – от боли или от радости. Ему было неимоверно трудно, но он все же исхитрился сесть, а потом и встать кое-как. Он пошатался и упал в лужу холодной розовой воды… розовой? Ну еще бы…

Гобэй брезгливым пинком переправил поближе к Кэссину сброшенную им одежду.

– Прибери за собой! – распорядился маг. – Развел здесь свинарник. Кэссин обвел комнату мутным взглядом. Розовая лужа вокруг него… и пол весь в розовых и бурых брызгах. Да, насвинячено изрядно.

– Да, господин Гобэй, – прошелестел Кэссин распухшими губами.

– Да, кэйри, – холодно поправил его Гобэй. Сердце у Кэссина едва не замерло от восторга. Он не только прощен, но и произведен в полноправные ученики!

– Да, кэйри, – послушно повторил он.

Поскольку вытирать пол ему было нечем, кроме собственной одежды, ею Кэссин и воспользовался. За время уборки он еще несколько раз терял сознание. Как он добрался до Шелковой комнаты, Кэссин не помнил, но, очевидно, как-то все же добрался, ибо окончательно очнулся не на полу в покоях Гобэя, а в своей постели.