Читать книгу Из меди и перьев - Элииса - Страница 10

Она слышала, как хлопнула сперва дверь этой крохотной пыльной гостиной, а потом – очень глухо и в отдалении – тяжелая, обитая железом дверь поместья. Она глубоко дышала, смотрела, как занятно приподнимается и опускается легкое кружево на вороте платье. Сольвег моргнула, снова взглянула в длинное зеркало. Как она спокойна, как спокойна, а весь ее прошлый мир рушится с бешеной скоростью. От него и так осталось немного, остатки вот-вот снесет под фундамент.

Она быстро шагнула к двери, на секунду залюбовалась изящным башмачком на ноге. Да, моя дорогая, любуйся, думалось ей. Радуйся и смотри, как глупое дитя, ведь интересно, как скоро нервы сдадут.

– Иветта! – крикнула она, распахнув дверь в коридор; двигалась она спокойно и уверенно, плавно и тихо – родилась бы мальчишкой, сбежала бы в шайку разбойников, а там и блеск золота, и почет сотоварищей, за какой же радостью родилась она женщиной? – Иветта, иди сюда!

– Госпожа? – дверь в конце коридора открылась, служанка нехотя поспешила навстречу. Сольвег ждала, стояла, белые, точно из воска, руки мягко сложены, сцеплены пальцы. «Она знала, – носилось в голове, точно улей. – Знала, знала, не полная же дура, принесла бумаги прямо сюда, ему под нос, чтоб узнал, догадался, и про Магнуса она знает, не может не знать…»

– Госпожа?

Она смотрела на румяное аккуратненькое личико служанки, на веснушки, разбросанные по коже, глупые, ясные, ни одной заботой не тронутые глаза. Интересно, скольким девахам таверным, служанкам, таким, как она, с волосами под чепчиком и вторым ключом от дома в чулке, она рассказывает о ней ежедневно. Платят ли ей за это и если платят, то сколько, нет правда, за сколько она продает свою госпожу, пускает сплетни, как хлебные крошки по ветру, давно бы пора начинать просить свою долю. Какое добротное кружево на рукаве. Ладно, крепкое, вроде дешевка. А ее из Витланда, дорогое, монашками сшитое, давно износилось, так жалко, так жалко…

Удар оказался не сильным, но резким и быстрым. Иветта вскрикнула и схватилась за щеку. Не первая пощечина, которую она получила в этом доме, думала Сольвег, смотря на хнычущую девчонку, но явно последняя.

– Выпрямись и замолкни, – холодно сказала она; ладонь все еще болела от удара. – Вспомни хоть раз, что за дом тебя взял на службу.

– Потаскуха, – тихо, но уверенно прошептала девчонка. – Потаскуха и рвань обнищавшая.

Она не почувствовала ни тени обиды, ни малейшей, только улыбка расползлась по лицу. Странная, хищная, злая, в старых сказках после таких вот усмешек зубами в кожу вгрызаются, да только не зверь она, не убийца, не оборотень. Остается довольствоваться тем, чем назвали, гордо нести, в этом толку побольше, чем от стыда.

– Да, – сказала она и склонила голову на бок. – Только вот с меня не убудет, Иветта. А как то лебезил твой папаша, просил взять дочурку-дуру к себе… Славно же он приветит тебя обратно. Выметайся домой. Драить котлы да прибирать за скотиной, на большее ты не сгодишься.

Она легонько оттолкнула ее в сторону. Во всем доме остался старый лакей, привратник, повар да судомойка. Судомойку можно привлечь и к уборке. Это молчаливое создание согласится за лишние два медяка. Согласится, разумеется, согласится, а отцу об отставке Иветты она не скажет, а тот не узнает. Сиплый смех грозился прорваться наружу. Она, Сольвег Альбре, почти герцогиня, считает прибыль с пары лишних монет, трясется, хлопочет, хватит ли для того, чтоб сбежать, если помолвка сорвется. А он расторгнет ее. Чтобы понять, мудрецом быть не нужно. Гордости в нем будет побольше, чем налипшего на зубах благородства. И вот тогда она убежит, думала Сольвег, а ступени вверх до покоев так и не хотели кончаться. Заложит серьги от матери, жемчуг, что достался от тетки в наследство, выйдет немного, да только не ей привередничать. До Витланда хватит, может, там приветит родня, которую сроду не видела. А может, придется пойти по дороге, уповать на удачу, об этом она успеет подумать, непременно успеет и тогда страх непременно сдавит руку на горле.

Она встала у дверей своих комнат, чуть дрожащей рукой коснулась старого дерева. Как она в детстве любила скрываться за дверью, выскакивать, слышать визги кормилицы, потом клянчить яблоко, которая та непременно припрятала с кухни. Годы прошли, и дом ненавистен, и чья же вина, что больно оставить его даже сейчас. Сольвег смахнула упавшие на лоб пряди, толкнула ладонью дверь да так, что та ударилась о стену. Подошла к столу, налила себе ледяной воды из графина, слегка пригубила. Где-то в горе подушек была видна голова. Черные волосы спутаны, да когда, впрочем, они были иными. Опрятностью тот никогда не блистал.

Она взяла графин, подошла к постели и высоко наклонила, любуясь, как вода заливает и подушки, и того, кто на них лежал. Послышалась брань, но это ни мало ее не смутило.

– Доброе утро, любезный.

Взгляд Магнуса был красноречивее многих речей, с волос капало, глаза еще сонно щурились.

– Сказал бы спасибо, умываться больше не нужно.

– Я понимаю, – Магнус говорил медленно, стараясь вновь не сорваться на ругань. – Понимаю, ты не любишь, когда я остаюсь на ночь. Ты говорила, я знаю. Но это не повод так истязать спящего человека, к которому еще несколько часов назад ты была весьма… благосклонна.

Сольвег с удовольствием залепила бы и ему оплеуху, а в своих желаниях она не привыкла отказывать. Она почти коснулась его, но тот схватил ее за запястье, будто сонливости в нем и не было.

– Пусти, – прошипела Сольвег, стараясь отогнуть его пальцы. – Пусти, слышишь! Мне больно, больно мне, ничтожество!

Она попыталась свободной рукой вцепиться ногтями, но оказалась сидящей на постели с обеими руками, крепко прижатыми по бокам. Затылком чувствовала его дыхание и это злило еще больше. Больше вырваться она не старалась.

– Угомонилась?

Сольвег не отвечала. Ей казалось, что если заговорит, то либо сорвется на крик, либо вновь попытается его ударить. Впрочем, злить его ей всегда нравилось. Магнус медленно развернул ее лицом к себе, все еще крепко держа ее руки. Он был спокоен, так спокоен, ничего кроме понимания и удивления, так бы и придушила.

– Вот так. А таких диких и злобных кошек, как ты, не выпускают, можешь не дергаться. Веры тебе нет, Сольвег. Так что вдохни, выдохни и поведай мне, больная ты стерва, что приключилось.

– Ты глупец, – прошипела Сольвег. – Ненавижу! Ума ни на грош.

– Не в первый раз это слышу. Не отказался бы услышать подробности.

Если бы она хоть на секунду тогда предположила, что от этой связи будет столько проблем, она бы его к себе на пушечный выстрел не подпустила. И это еще она старается лишний раз не вспоминать, ни что он влюблен в нее, как последний жалкий мальчишка, ни что искренне полагал, что она согласится сбежать с ним без гроша, без единого гроша за душой. Она держит его в кулаке, крепко, так крепко, пожалуй, только с недавнего времени в мозгу зародилась крохотная мыслишка, что не так-то он безопасен и для нее в том числе. Он ведь угрожал ей тогда, зачем-то вспомнила Сольвег, глядя на его сильные руки, которые держали ее так жестко и крепко. Большой палец ласково гладил кожу. А ведь тогда он положил руки ей на шею, бормотал, как просто ее придушить. Старый друг, оставался бы ты именно старым другом, было бы проще. Но сейчас она злилась.

– Я же сказала тебе унести, что украл. Сказала вернуть все на место. Отчего же служанка находит их на самом видном месте, Магнус? Отчего, – она все же начала кричать. – она приносит это под нос мне – и да, милый, моему жениху, у которого ты их выкрал, у единственного на всем свете болвана, у которого хватает денег – и о, ужас! – нелепого благородства, чтобы спасти меня от жалкого нищенства, от опостылевшей жизни, от отца, который продал бы любому, не только ему! И да, служанка видит тебя в моей постели, потому что ты, идиот, не удосужился ночью уйти, уснул, как последний бродяга! Превосходная у меня репутация, не правда ли, превосходная. Из-за тебя.

– Ну вот не только из-за меня, дорогая, – Магнус осклабился, а Сольвег почувствовала, что убьет его, если еще раз увидит эту ухмылку.

Он смеялся, а она смотрела на него почти с недоумением.

– Очнись, – спокойно проговорила она, а сама почувствовала, что вот, наконец, и к ней пришло понимание. – Очнись, глупец. Он расторгнет не сегодня-завтра помолвку – и я без гроша. Жалкая нищенка, пыль по дороге, захотел бы отец – отдал бы в рабство в уплату долгов, кто с него спросит.

Эта мысль была новой, внезапно занятной.

– Как ты думаешь, за сколько меня продадут?

Сольвег подняла голову, посмотрела на своего любовника, которого теперь можно было не прятать. Да только не нужен он больше.

– Задешево, милая, очень задешево, – пробормотал Магнус. – Ведь ни у кого не достанет казны всего королевства.

Казны всего королевства у Магнуса не было, а у нее и подавно. Как же дорого он ценит ее. Как же досадно, что не отзывается это ничем кроме усталости.

Она почувствовала, как он легко поцеловал ее в плечо. Не отпрянула и не ответила.

– Ты хоть понимаешь, что разрушил мне будущее?

– Естественно, – тот кивнул и откинулся на подушки. – Да только ты не позвала бы меня тогда. В первый раз. Если бы не хотела разрушить все вдребезги. Так что не скрою, что рад.

Сольвег почувствовала волну отвращения. Чужая любовь, которой не ждал, бывает противна.

Она подошла к стулу, сняла с него его рубашку и швырнула в него.

– Одевайся и убирайся. Где выход, ты знаешь.

Возражать он не стал. Натянул рубашку, у дверей обернулся.

– Завтра вечером как обычно?

Сольвег сделала вид, что не слышит.

– Сольвег?

– Я просила уйти, – прошипела она. – Ради всего святого, Магнус, у меня все еще хватит власти и спустить тебя с лестницы, и упечь за решетку.

Он улыбнулся.

– Ты такая хорошенькая, когда злишься. Только не льсти себе, дорогая. Я хотел спросить, отчего в конце коридора стоит мастер Талман. Отчего он ходит по дому не под твоим бдительным оком, а, Сольвег? И отчего два здоровенных детины ходят за ним?

Сольвег нахмурилась. Утренний инцидент на фоне грядущей жизни бродяжки выглядел тускло.

– Да так, – отмахнулась она. – У меня в чулане лежит труп без сердца.

На вопрошающий взгляд Магнуса она пояснила.

– Жених принес.

– Ты полна сюрпризов, – пробормотал он. – Уверена, что не рада разрыву помолвки?

О, как бы ей хотелось, чтобы это его тело лежало сейчас в каморке разодранным!

– Видимо еще рано про это шутить, – он натянуто улыбнулся и потянул ее за собой.

– Пусти, – шипела она. – Я ведь велела тебе выметаться.

Потом махнула рукой. Фанатичность, с которой тот отдавался работе, была гораздо сильнее всех прочих его страстей. Оттого она столько и знает теперь про яды, болезни, про то, сколько крови в живом человеке, про то, как выглядят мертвые печень и мозг. Не по собственной воле, но заткнуть любовника было непросто. Он хочет увидеть тело, обескровленное, разодранное, с интересом рассматривать. Ох, дорогая моя, думалось ей, чем же не угодил тебе прежде такой холодный, такой серый спокойный жених?

Дверь за ними захлопнулась. Тело лежало на столе, все еще покрытое плащом Эберта. Магнус в два шага оказался у стола, быстрым движением сдернул ткань с трупа.

– Смотри.

Сольвег неверным шагом подошла ближе. Да, она не боится, совсем не боится – но лучше бы это не видеть. Магнус склонился над телом, что-то смотрел, выискивал, бормотал, а она не видела ничего кроме поломанных выступающих ребер. Интересно, долго ли эта мерзость будет снится в кошмарах.

– Посмотри сюда, – он потянул ее за рукав домашнего платья.

Сольвег пересилила себя и взглянула на тело, стараясь не видеть лица и глаз, хоть и закрытых. Благо кто-то их вообще закрыть потрудился.

– Видишь? – Магнус указывал пальцем на длинные рваные порезы на животе и боках, это точно не сталь, не железо, это даже Сольвег понятно. – Это когти, Сольвег. Довольно длинные, сильные, такие не у каждого зверя есть. Да и какие звери у нас, родная, возле города… Только море да степь, лес в паре лигах езды. Их даже голод не выманил бы из чащи.

– Ты закончил? Я могу уже отойти?

Тот криво ухмыльнулся от уха до уха. Потом достал из кармана нож, раздвинул пальцами рану и углубил разрез. Послышалась тихая ругань. Сольвег даже не было стыдно за это. Она поспешно отвела взгляд и стала пристально рассматривать покрытые пылью сундуки и корзины.

– Смотри, что нашел, – раздался шепот у нее за спиной.

– Умоляю тебя, убери, что бы это ни было.

Она обернулась. Магнус держал что-то длинное, темное, точно осколок кремня. Пальцы у него были лишь чуть-чуть запачканы кровью, казалось, в трупе ее уже было немного.

– Видишь?

– Вижу, убери это от моего лица. Или клянусь, я велю спустить тебя с лестницы.

– Это всего лишь обломок когтя, родная. Птичьего когтя. Прекрасный размер, согласись, а теперь представь, какой же он целый. Теперь странным не кажется, что тело вспорото, будто подушка ножом?

– Да мне все равно, пусть это будет хоть бивень эльсханских слонов!

– Тебе даже не интересно? – Магнус хмыкнул и погладил обломок пальцем. – Интересно, какую весть понесет мастер Талман твоему пресловутому жениху? Бьюсь об заклад, ему-то ума не хватит, будет бормотать, кряхтеть, шаркать ногами, нелепый старик…

– Когда закончишь тешить свое самолюбие, – Сольвег шагнула к двери. – Постарайся не заблудиться и найти выход.

Сильная рука крепко захлопнула дверь. Пытаться открыть было бессмысленно, силы Магнуса она знала. Она могла бы его убедить, устало подумалось ей, обмануть, обвести вокруг пальца, потом отослать восвояси, постараться больше не звать и не видеть – но только не в комнате с трупом. На такое даже она не способна.

– Милая усталая Сольвег, – тихо проговорил аптекарь, он смотрел на нее сверху вниз, но головы она не поднимала из принципа. – Такая надменная, такая гневная и печальная. Всего-то упустила с крючка дурачка-жениха, а сколько злости. Не будь наивной, Сольвег, мы же оба знаем, что сердца у тебя нет и не будет, точь-в-точь как у этого трупа. А вот мозги вроде все время были на месте. Так неужели тебе, дорогая, ни капельки не любопытно. Говори, что угодно, и кривись, сколько влезет, только глупцом ты меня никогда не считала.

Сольвег поджала губу, скрестила на груди руки.

– Говори, что угодно, распускай хвост, как павлин. Только потом ты уйдешь восвояси, а я тебя все равно не прощу.

– Простишь, как услышишь.

– Какая мне корысть с мертвого тела.

– Большая, родная, большая, – он провел пальцем ей по ключице, задержал взгляд на шее. – Ты верно и знать-то не знаешь, что птиц с такими когтями у нас отродясь не водилось. Не знаешь, что для такого они должны быть ростом с тебя уж, не меньше, а таких не бывает. Таких птичек пернатых ты не увидишь даже в лесу Фуарах, а я не знаю, какой беспросветный безумец туда бы поехал. А вот я видел такую однажды.

Сольвег молчала.

– Видел, – продолжал Магнус. – Я рассказывал, что меня изрядно потаскало по свету, да только ты, верно, не слушала, как и обычно. Был я и в Синих горах, и в Седых гаванях, что на утесе. Был еще юнцом, когда мать таскала с собой по дорогам. Не знала, где голову приклонить, просила тепла и работы у встречных людей. Тогда я и увидел ее, Сольвег. Потом думал, что сон, что привиделось, что мало ли что ты увидишь в потемках, в долгих сумерках, в бликах от факелов. Они везли ее на Серебристые шахты. Отправляли в клетке на утлой лодчонке с одним рулевым. Он бы доплыл, оставил там, бросил, на берегу бы истлели ее белые кости. Знаешь, что увидел я издали в темноте в этой клетке? Только на миг, потом ее заслонили, прогнали меня, отправили к матери. Этих желтых глаз я вовек не забуду, точно у волка в ночи золотые, с тусклыми искрами. Голодные, страстные, дикие, в пол-лица, в пол такого прекрасного лица, а тело все в будто бронзовых перьях, пестрых и длинных. Улыбка кроткая, тихая, а когти на лапах точно ножи, да и кровь запеклась на них темной пленкой. И перья в крови. И клетка в крови. И нежная женская шея. Не в ее крови, Сольвег.

Сольвег смотрела, а он говорил, говорил, точно и не ее он видел перед собою. А она не знала, как он жил до нее, до того, как осел в этом городе, как приехал в Исолт.

– Они отправили ее в клетке на тот остров, представь, – вновь усмехнулся аптекарь, хотя ничего смешного она не заметила. – Рулевой вернулся назад, выпил в таверне пинты три эля, а потом веселил постояльцев, боялся на улицу выйти. Все жался к служанке, с колен своих ее не спускал. Уткнулся в девчонку, точно дитя, а та и рада лишней монете. На следующий день собрал пожитки, я слышал, да и ушел он из гор и из гаваней, сказал, что уходит в столицу. Может, до сих пор там живет, почем мне известно.

– И ты предлагаешь, – Сольвег говорила медленно, будто с городским дурачком. – Чтобы я наскребла остатки деньжат, бросила все, пошла бы в Руад, нашла рулевого-пьянчугу, который скорее всего помер лет с десять назад – и расспросила его о том, что за тварь он вывозил из старого пиратского порта, когда меня и на свете-то не было? И это при условии, что тебе не привиделось, впечатлительный мой. Так складно рисуешь, тебе бы быть скоморохом. Все больше бы получал, чем со своей убогой лавчонки.

Магнус не обиделся. Даже бровью не повел. Снисходительно улыбнулся, поднес ее руку к губам.

– Какая ты у меня мелкая злюка, – в кулаке он все также сжимал осколок острого когтя. – Зачем нам тот рулевой, красотка. Помер и помер. Я и без него знаю, что долгое время в Синих горах видели сиринов.

Сольвег подняла голову, смерила его взглядом.

– Скажи мне, любезный, – проговорила она. – Твоя мать, за какой-то радостью сбежавшая в горы, тебя не сильно роняла о скалы?

Магнус открыл было рот, но Сольвег тут же продолжила.

– Ты хочешь сказать мне, что все байки певцов, трубадуров и прочих лентяев на деле правдивы? Что еще ты мне скажешь? Что на свете остались драконы?

– Драконы – нелепая выдумка для глупых мальчишек.

– А прекрасные женщины в птичьих перьях, убивающие ради забавы – это для зрелых и мудрых мужей. Конечно. Я понимаю. Ты продолжай.

Магнус крепко взял ее за руку, раскрыл ладонь и положил ей обломок когтя. Та скривилась и растопырила пальцы.

– Ты никогда не была дурой, Сольвег, – он говорил тихо и вкрадчиво. – Однако для новичка у тебя выходит неплохо. С такой уверенностью рассуждаешь, топаешь ножкой в маленькой туфельке. Только вот видел я побольше тебя, и ты это знаешь, а весь твой мир – это платья да кружево, чулки да подвязки, шоколад на десерт, а теперь еще и ворох долгов. Да что ты знаешь о жизни, родная, ничего ты не знаешь, и к ней не готова. Послушай тогда умных слов и совета.

"Я убью его", – подумалось Сольвег. Она склонила голову на бок, смотрела и понимала, что никогда не достанет ей силы. И он это знает, и знает, что его слова ей, как нож между ребрами. И за это, только за это она его не простит никогда, хоть он трижды, и словами, и делом, уверит ее в своей никчемной любви.

– Я тебя слушаю.

– Вот и умница, – он кивнул. – Ты спросила, какая корысть тебе с мертвого тела. А я отвечу, какая корысть нам обоим. Ты у меня явно не чтец. Я, признаться, и не знаю, к чему вашей семейке такая библиотека. Разве что пыль с книжек смахивать. В этом ты, пожалуй, схожа со своим женихом, чудная пара…

«Можно, действительно можно податься в шайку разбойников, – устало думалось ей и самой становилось смешно. – Так приятно было бы смести в его жалкой лавчонке все подчистую.»

–…так вот, ты бы знала, – он продолжал. – Знала бы все эти байки, которые каждая старая сплетница помнит на рынке. Не верит, но помнит. Мол, возьми кровь вещей птицы, смешай с ее же слезами, да загадай любое желание.

Сольвег посмотрела на него, как на умалишенного.

– И что, сбудется?

– Конечно нет, – фыркнул он. – Дура ты, Сольвег. Если б все было так просто, уже сотни лет не видали бы пташек в горах, да и мир стал бы паршивеньким местом. А он и так не шибко хорош…

– За какой радостью тогда ты мне это сказал, – рявкнула Сольвег.

– За такой, что мне нравится видеть твою мелкую душонку, надеющуюся на простейшее решение всех проблем, дорогая. А если дослушаешь, то увидишь, в чем дело. Сирин – это тебе не просто чудище, тварь из темных пещер, забытая всеми. Ни у кого и язык не повернется их так назвать. Ты у меня циник, прожженная стерва, родная, ты не оценишь слово «волшебный». Подбери сама на свой вкус. Они вещие птицы, знают столько всего, что заслушаешься, не заметишь, как блеснут совсем близко глаза, как когти потянутся к сердцу. Так играют словами, они текут, точно песня, точно жемчуг, если б тот плавился. Потому и магия их не даст тебе то, что ты жаждешь, если не уложится оно в твою жизнь, точно в книжку, точно в легенду, что проверена долгими зимами. Загадай все, что хочешь, Сольвег. Хочешь – золота, полные комнаты, хочешь жемчужные серьги к лучшему платью – хочешь – мое сердце на блюде, выпотрошишь его, раздерешь на волокна, хотя, впрочем, тебе и так удается прекрасно. Ты можешь просить у судьбы, что захочешь – но получишь ли, это вопрос.

Он придвинулся к ней вплотную, взял за подбородок, приподнял чуть грубо.

– Просто подумай. Это наш шанс. Мы ничем не рискуем. Если не выйдет – что ж, просто останемся при своих.

– Мы ничем не рискуем, – повторила Сольвег и кивнула на труп. – Ничем, кроме жизни, ведь так?

Магнус пожал плечами.

– Ну… Никто не сказал, что будет все просто. К тому же – у нас ведь одна мечта на двоих. Шансы повыше, не так ли?

«Конечно, одна, – Сольвег холодно и бездумно коснулась губами его щеки. – Мечтай, дорогуша.»

Она целовала его в пяти шагах от мертвого тела. «В последний раз, – думалось ей. – Точно в последний. Теперь непременно.»

Собственная память громко смеялась над ней.

***

А она сидела вновь на окне, свесив на улицу ноги, смотрела исподлобья, хитро и настороженно, с застывшей улыбкой. Как будто сразу сбежит, если резко дернешь рукой, прикрикнешь, шуганешь, точно кошку. У нее на руках до сих пор следы от ожогов. От воска, от той свечи, что он сунул ей в руки. Как она зашипела тогда от обиды и боли.

Он ничего не сказал, а в комнате было темно. От луны из окошка толку немного. Эберт распустил завязки плаща, бросил его в ближайшее кресло. Неужели прошли всего сутки? Всего лишь жалкий запутанный день, обернувшийся месяцем. Не лучшим месяцем, прямо уж скажем, точно блеклый, дождливый, бесконечно тоскливый ноябрь, от которого негде согреться. А он и не согреется, если верить ее словам. Не поверил, прогнал – потом труп слуги, кровь на ступенях, волосы Сольвег на пальцах, запах орехов и меда, который забыть бы скорее. И обман ее позабыть. И такое нелепое, такое смешное желание хоть раз почувствовать радость, как прочие. У них ведь все проще, все проще, понятней, в какое же время он разучился и все позабыл?

– Ты вернулась.

Она не ответила, повернула медленно голову.

– Вернулась, – повторил Эберт. – Хотя я обжег тебе руки, обещал спустить с лестницы, сдать тебя страже за твои глупые речи.

– Да, ты был не очень любезен. Для рыцаря. Хоть речи и слушал с охотой.

Белая прядь скользнула по плечу, зацепилась за крючки и тесемки, легла серебристыми нитями. Будто паутинкой затканы руки и платье. «Хочешь, я докажу тебе, что ты неправ», – звучал ее тягучий и звонкий голос в его голове. Он пытался прогнать его со вчерашнего дня. «Хочешь, покажу тебе, рыцарь, что ты теряешь. Все сказки, что слышал. И те, что не знал. Все песни, которые были пропеты. Они растворят твое сердце, как желчь растворяет металл; ты будешь и волком, и змеем, и дланью, сжимающей меч, княгиней, что в замке томится… Поверь мне, сир рыцарь, ведь ты не захочешь вернуться, а кто б захотел. И кто б обменял эту вечную скачку за жизнью на горсточку пыли, потухший очаг.»

Эберт поднял голову. Луна зашла за облако, холодом своим плавила кромку. Ее глаза оказались так близко, острые скулы, прозрачная кожа, бледная, точно из воска тех свечей, какими торгует. Такая живая, слишком живая, оттого и тошно ему постоянно.

– Ты доверишься мне? – услышал он снова. – Поставил бы всю свою прежнюю жизнь на кон против моей? Позволил бы разрушить все твои принципы, точно карточный домик? Позволил бы доказать тебе, рыцарь, что сейчас ты несчастен?..

Он молча протянул ей руку.

«Позволь доказать тебе, что несчастен.»

Худые, костлявые пальцы сжали ее.

– Я ведь сказала. Это всего лишь игра, – Кая смотрела на него снизу вверх, голос тихий и нежный. – Я ведь сказала, что ты возвратишься.

А больше он и не видел ни луны в облаках, ни блеск старых стекол в окнах. Мягкая темнота окутала его, накрыла, точно зимним плащом. Он вдохнул раз, другой и перестал слышать даже гул крови в ушах.