Читать книгу Застывшее время - Элизабет Джейн Говард - Страница 5

– А, Луиза! Добро пожаловать! В этом семестре ты будешь самой старшей.

Мисс Реннишо стояла в холле в своем обычном твидовом костюме с узором, напоминающим вспаханное поле, невосприимчивая к ледяным порывам ветра, которые сопровождали каждого входящего. Снаружи вся парковка была забита машинами; шоферы вытаскивали из багажников громоздкие кожаные чемоданы. Вскоре появился и Бракен с ее старым чемоданом, принадлежавшим еще отцу и перевязанным ремешками, потому что заcтежки почти не держали.

В холл выбежала сестра-близнец мисс Реннишо – как ни странно, на добрых два фута ниже ростом своей внушительной сестры – и что-то тихо пробормотала.

– В верхнем ящике стола, Лили. Не перестарайся, – ответила та.

Луиза взяла чемодан.

– Спасибо, Бракен.

– Пожалуйста, мисс.

Он коснулся фуражки и растворился в темноте. А, все равно, думала Луиза, вяло поднимаясь по лестнице за Блейком, школьным садовником, который нес ее чемодан. Ее отвели в ту же комнату, что и прежде, – мансарду на верхнем этаже с двумя маленькими слуховыми окнами. В тот первый, ужасный семестр она делила комнату с Норой, а потом, когда та выбыла из-за войны, с занудой Элизабет Крофтон-Хей, которая вечно болтала о балах, выходах в свет и тому подобных вещах. Другой излюбленной темой для разговора был Айвор Новелло; Элизабет смотрела «Танцующие годы» четырнадцать раз, однако настоящего интереса к театру не питала. Она тоже выбыла, и в этом семестре ожидалась новенькая, но пока никто не приехал, и Луиза поспешно заняла лучшую кровать у окна. Комната ничуть не изменилась: две железные кровати с голубым покрывалом; два комода с маленьким зеркалом на стене; два узких шкафчика и два стула с плетеными сиденьями. Темно-синий линолеум был так отполирован за долгие годы, что шерстяной коврик возле каждой кровати скользил по комнате от малейшего прикосновения. Она присела на кровать, не снимая пальто: было слишком холодно, даже мебельная политура не пахла. Внезапно накатило ощущение полного безразличия. Впрочем, чувство тоски по дому исчезло давно, где-то в середине прошлого семестра. До того она боялась даже думать в том направлении – сразу начинало болеть где-то внутри, хоть и не всегда. (Такое частенько случалось в первом семестре; бывало, она месила тесто или сидела в столовой, кругом болтали, и только она успевала подумать, что все не так уж и плохо, как отчаяние накрывало с головой – приходилось все бросать, бежать в спальню, сворачиваться калачиком на постели и плакать.) Однако мало-помалу она начала привыкать: перестала бить чашки и ощущать тошноту; иногда по целым дням не вспоминала о доме. Правда, настроение от этого не улучшилось. На Рождество она поговорила с Полли (в конце концов, та находилась в том же положении: после стольких лет тревожных ожиданий всяких ужасов война нисколько не изменила привычного, монотонного течения жизни – по крайней мере, пока). Полли тогда призналась, что хоть и успокоилась, лучше все равно не стало. Впрочем, добавила она, как-то не верится по-настоящему, что война будет мрачной и скучной. А Клэри вставила: на месте финнов они бы точно испугались – у нее совсем нет чувства такта. Вообще-то, есть и другие поводы для беспокойства: прослушивание, например. Ей удалось убедить родителей дать ей шанс всего на одну пробу – если провалится, то и дело с концом, научится печатать и пойдет работать в контору. Они согласились лишь потому, что план отправить ее во Францию учить язык в семье провалился (куда уж теперь, когда война началась), и мать не придумала другой альтернативы; она слишком молода – в марте ей исполнится семнадцать, – чтобы вступить в армию или еще какой-нибудь ужас, слава богу! Это просто невыносимо: долгие годы тебя держат за ребенка, заставляют учить уроки, и вот когда появляется заветная мечта, ее отбрасывают в сторону как эгоистичную и легкомысленную! Женская служба ВМС или Территориальный корпус наверняка мало чем отличаются от школы-интерната. Значит, если удастся поступить в театральную школу, ей дадут отсрочку на год, а за год многое может случиться. Конечно же, она эгоистка; это выявил еще «святой» семестр с Норой. Обе мисс Реннишо принадлежали к «Высокой церкви», и посещение служб являлось практически обязательным, хотя с ними можно и не ходить, а выбрать другую церковь, где не кадили фимиам. Нора восприняла эти правила с присущим ей пылом и потащила Луизу за собой. Раз в неделю она преклоняла колени в маленькой будке, и хотя поначалу было сложно придумать, в чем исповедаться (однажды Луиза даже присочинила кое-что), мало-помалу становилось все проще; с каждым разом ее характер «ухудшался». «Я горда, мстительна, честолюбива», начала она как-то раз, однако отец Фрай быстро ее раскусил и заявил, что Гамлет только желал быть таковым; в любом случае для исповеди это слишком общие фразы. Тогда ей пришлось спуститься с небес и признаться, что она не хочет чистить туалеты или мыть полы на дежурстве в школе, и они снова вернулись к гордыне. Когда она пожаловалась Норе, что не становится от этого лучше, скорее наоборот, та назидательно заметила: человек не может расти над собой, пока не осознает, насколько он слаб и ничтожен. Она даже придумала устраивать по вечерам «тренировочную» исповедь. Справедливости ради Нора и в себе выискивала бесконечные недостатки – или грехи, как она их называла; и каждый раз Луиза понимала, что это про нее. Однажды они увлеклись и чуть ли не устроили соревнование, кто хуже. Повседневная жизнь превратилась в минное поле. Минутная слабость – и все, считай, нагрешил. «Вот почему это так важно и так захватывает!» – воскликнула Нора, хотя Луиза вовсе не разделяла ее энтузиазм. Теперь она чувствовала, что совсем не любит Бога (хоть и верит), он ей вообще несимпатичен – но это, конечно, грех такого масштаба, что Норе лучше не рассказывать. Правда, отец Фрай выслушал на удивление спокойно, сказал только, что в ее возрасте чувствовал то же самое. Это замечание одновременно успокоило и задело ее легкой ноткой пренебрежения.

А потом Нора уехала работать в детский приют тети Рейчел – эвакуированных вернули в Лондон. Элизабет Крофтон-Хей оказалась вовсе не религиозна, хоть и посещала церковь каждое воскресенье. Поначалу было интересно наблюдать за тем, как она наводит макияж, стирает чулки мылом «Люкс» и носит ожерелье из жемчужинок, которые ей дарили крестные по одной на каждый день рождения. Однако куда более интересный опыт – семестр во Флоренции и долгий уик-энд в Сандрингеме – почему-то не вдохновлял ее на разговоры, и Луизе быстро наскучила вечная болтовня об Айворе Новелло.

Она подошла к двери посмотреть, с кем будет жить. На клочке бумаги значилось: «Луиза Казалет и Стелла Роуз». Почему-то сразу представилась высокая блондинка с прямыми волосами, струящимися по спине, как на иллюстрациях к сказкам. Стелла – подходящее имя для героини. Луиза решила распаковать чемодан и поискать толстый свитер.

Стелла прибыла лишь к концу ужина: она опоздала на поезд и пропустила школьное такси – пришлось ждать следующего. Ей подали ужин; мисс Реннишо предложила Луизе составить новенькой компанию, и они одни остались в большой столовой.

Стелла совсем не была похожа на принцессу: курчавые черные волосы, кожа оливкового цвета без малейшего румянца, узкие зеленовато-серые глаза, высокие скулы, выступающий нос и бледный, удивительно изящный рот с крохотной родинкой чуть пониже губ. Тут Луиза осознала, что Стелла разглядывает ее с не меньшим любопытством. Обе смущенно улыбнулись.

– Ты не скучаешь по дому?

– В смысле?

– Ну, первый вечер в чужом месте…

– Да нет, что ты! Я, наоборот, рада: когда отец узнает, что я опоздала на поезд, он такое устроит!

– А твоя мама?

– Она волнуется, когда он волнуется, так что в результате выходит то же самое. Как тут вообще?

Луиза честно ответила: не так уж плохо, однако Стеллу ответ не удовлетворил. К тому времени, как была съедена яблочная шарлотка, она дотошно расспросила Луизу обо всем и выяснила, что существуют три типа работы – готовка, стирка, уборка; каждую неделю они меняются. Готовке их обучают две поварихи, низенькая мисс Реннишо учит прибираться, а старая ироничная ирландка, мисс О’Коннелл, заправляет прачечной. Работа начинается с утра, потом перерыв; в пять, после чая, продолжение и так до самого ужина.

– Хуже всех мисс О’Коннелл: однажды она заставила меня три раза гофрировать стихарь – как только я заканчивала, она все сминала, окунала в крахмал и велела переделывать.

Стелла уставилась на нее и вдруг расхохоталась.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь!

– Ну, ты же знаешь, что такое стихарь? Это белая накидка, которую священники носят в церкви.

– Ах да, – поспешно отозвалась та.

– Ну а гофрировочный утюг…

Тут в дверь просунулась мисс Реннишо-маленькая и сказала, что Стелле звонит отец. Та скорчила гримаску ужаса, однако видно было, что она и вправду напугана. Проворно вскочив, Стелла выбежала вслед за мисс Реннишо; последняя вернулась через минуту и велела Луизе убрать остатки еды в кладовую. Выполнив поручение, Луиза принялась околачиваться в коридоре. Из кабинета доносился голос Стеллы между паузами.

– Да, папа, я знаю… Да, ты прав… Я же извинилась! Не знаю… Так получилось… Да, ты прав… Ну папа, это же не конец света!.. Прости… Я не знаю, что еще сказать…

Казалось, разговор продолжается вечно. В голосе Стеллы зазвучали слезы, и Луизе стало ее ужасно жалко. Наконец та вышла, комически закатывая глаза к потолку и пожимая худенькими плечами.

– О господи! – выдохнула она. – У мамы жуткая мигрень, из-за телефонных звонков отложили ужин, меня никуда нельзя выпускать, потому что я безответственная эгоистка, и он уже готов приостановить мое содержание на целый семестр.

– Мне показалось, ты…

– Плакала? Пришлось изображать, а то бы он никогда не закончил. Ох уж эти предки! У тебя тоже со своими проблемы?

– Да нет… То есть бывает…

– Скорей бы вырасти!

– И не говори!

Так возникли первые ростки взаимного расположения. Еще больше Луизе понравилось, что Стелла, в отличие от остальных девушек, совсем не стремилась стать дебютанткой. «Я даже толком не знаю, что это означает!» – объявила она с очаровательным презрением. Вместо этого она планировала заниматься чем-нибудь серьезным, хоть пока и не определилась, чем именно. Тут разговор повернулся к амбициям Луизы и предстоящему прослушиванию. На Стеллу это произвело должное впечатление.

– Можешь тренироваться на мне, – предложила она. – Обожаю, когда для меня играют, поют и всякое такое.

– Пожалуй, я даже могла бы поступить в театральную школу вместе с тобой, – предположила она позднее. – Наверное, мне бы понравилось.

Это заявление шокировало Луизу легкомысленным отношением к священному искусству.

– Ты не можешь просто взять и решить стать актрисой!

– Почему нет?

– Да потому что это не профессия, а призвание! Для начала нужно иметь хотя бы каплю таланта.

– Как у тебя?

– А я и не утверждала, что у меня есть талант.

– Но ты так думаешь! Может, на самом деле ты мечтаешь прославиться? А мне все равно; я бы хотела попробовать интереса ради. Когда что-то интересует, неважно, хорошо у тебя выходит или плохо; главное – процесс.

– М-м…

– Ты со мной не согласна?

– Я просто не думала об этом.

Подобные разговоры часто велись в тот семестр, самый холодный на памяти обеих мисс Реннишо. Все ложились в постель с грелками и в толстых носках, а после вечернего обхода тайком закрывали окна – мисс Реннишо верила в целебную силу свежего воздуха при любой погоде. В гостиной растапливали камин, у которого могло греться с полдюжины девочек за раз. Несмотря на урезанные нормы продуктов, питались полноценно. Постепенно менялись рецепты. Поначалу казалось, что особой разницы нет: четыре унции масла подавались на отдельных блюдечках, а вот сахар и бекон объединяли. Готовили на маргарине и сале. До конца семестра норму мяса не ограничивали, однако цены поднялись, и теперь их чаще учили готовить рагу, печь пироги, использовать потроха (последние были крайне непопулярны). Луиза перестала ходить на исповедь, однако боялась совсем забросить церковь, опасаясь недовольства мисс Реннишо, так что службу посещала исправно. В следующее воскресенье Стелла пошла с ней: стояла, сидела и преклоняла колени, как и все, однако при этом молчала.

– Я не знаю слов, – пояснила она на вопрос Луизы. – Да и неважно, я все равно больше не пойду; только хотела посмотреть, на что это похоже.

– А разве твоя семья не ходит в церковь?

– Никогда, – ответила Стелла таким сдержанным тоном, что Луиза сочла за благо закрыть тему.

Ненасытное любопытство Стеллы, казалось, простирается на все сферы жизни: она забредала на чужую территорию: «Давай посмотрим, куда ведет тропинка»; исследовала содержимое чужих ящиков, когда они дежурили на уборке («У Барбары Кастэрс есть коробочка с искусственными ресницами – черными, совсем не то, что ее настоящие, белесые; а Соня Шиллингсворт хранит фотографию парня, и это явно не ее брат», на что Луиза, шокированная, всегда попадалась в одну и ту же ловушку: «Откуда ты знаешь?! – А у нее их нет, я спрашивала»). Вечно совала пальцы в банки и кувшины, проверяя содержимое на вкус, экспериментировала с баночками кольдкрема и лосьонами – даже помаду пробовала и тут же поспешно стирала. В то же время она могла быть удивительно закрытой и на все вопросы уходила в глухую оборону. С ней оказалось ужасно весело: через пару недель она уже легко копировала любую ученицу – не только голос, но и походку, манеру держаться и тому подобное. При этом она была превосходной зрительницей: плакала над Джульеттой и смеялась до слез над скетчем об учительнице танцев.

– Луиза, ангел мой! Обожаю людей, которые умеют меня рассмешить! Или заставить плакать… Ты здесь единственная, кто на это способен.

Она искренне сочувствовала равнодушию родителей Луизы к ее карьере.

– Хотя знаешь, с другой стороны, бывает и хуже, когда родители за тебя решают, кем ты будешь.

– А твои тоже за тебя решают?

– Не то слово! Иногда мать хочет, чтобы я поступила в университет и стала учительницей или работала в библиотеке, а отец – чтобы я удачно вышла замуж. А иногда наоборот. Они часто ссорятся на эту тему, потом мирятся и обвиняют во всем меня.

– А твой брат?

– С ним даже вопросов не возникало: Питер всегда собирался стать музыкантом. Сразу после школы он поступил в Академию. Правда, закончить не успеет – его призовут. Ему дали отсрочку на первый год, потому что у него двойная стипендия. Остался только один семестр.

– Может, к тому времени война закончится.

– Не закончится.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю, и всё. Папа говорит, Гитлер становится невероятно могущественным. К тому же он безумен.

Луиза давно заметила, что Стелла часто цитирует своего отца как последнюю инстанцию в разговоре. Иногда – например, сейчас – это раздражало.

– Во всяком случае, пока ничего особенного не происходит. Все наши эвакуированные вернулись обратно в Лондон; налетов, которыми нас так пугали, тоже нет. А еще мой папа говорит, что с каждым месяцем у нас все больше и больше самолетов, кораблей и тому подобного, и немцы не посмеют нас атаковать. Так что твой папа может и ошибаться.

Однако выражение лица Стеллы – даже самая ее поза – говорило о невозможности такого предположения, и Луиза закрыла тему. К этому времени они так привязались друг к другу, что могли часами спорить, не одобрять друг друга, не соглашаться, но никогда не ссорились.

– Как же мне повезло, что ты здесь! – восклицала Стелла. Иногда за этим следовал список достоинств Луизы: неглупая, много читает, определилась с карьерой и вообще «человек серьезный». Луиза, краснея от удовольствия, отрицала свои добродетели, сознавая, что на самом деле слишком мало читает и напрягает мозг. В ответ она предпринимала контратаку, перечисляя таланты подруги, которые ей казались более существенными, поскольку давались легко: Стелла могла сыграть что угодно без нот, бегло говорила по-французски и по-немецки, обладала превосходным слухом и фотографической памятью – ей достаточно было прочитать рецепт один раз и запомнить каждую деталь.

Иногда говорили о том, как здорово, что они встретились, и Стелла приводила в пример других девушек, ужасно скучных, по ее мнению, и даже перечислила семь стадий дебютантки:

– Сперва все такие заядлые наездницы с блестящими румяными личиками, в твидовых пиджаках, рассуждают об охоте и копытах. Затем жеманятся, затянутые в тюль и кружева; маленькие жемчужные ожерелья и тугая завивка. Потом в белом атласе сияют и рыдают на собственной свадьбе. Затем в кашемировом костюме держат на руках отвратного младенца, жемчуга уже покрупнее, – а, да, забыла первый выход в свет с этими идиотскими перьями в волосах и в длинных перчатках. Потом, уже заметно разжирев, в сложносочиненной шляпе на выпускном ребенка. И наконец, совершенно увядшие, в бежевых кружевах на первом балу дочери… – Все это изображалось в лицах, с характерной мимикой; жестами обрисовывались соответствующие одеяния, пока Луиза не обессилела от смеха.

– Генриетта не так уж плоха, – возражала она.

– Да брось! Она спит исключительно на спине, чтобы лицо оставалось гладким.

– Ты-то откуда знаешь?

– Мэри Тейлор рассказывала: у той вечно кошмары, и Мэри приходится ее будить.

– Ну, есть еще Ангельские Близнецы.

Анжелика и Кэролайн Редферн были похожи как две капли воды: пепельные блондинки с бархатными карими глазами и длинными, изящными ногами. В школе они считались шикарными.

– А, эти! Они производят впечатление только вдвоем – как парные статуэтки для коллекционера имеют бо́льшую ценность, чем поодиночке.

Отсмеявшись, Луиза отметила, что Стелла балансирует на грани самодовольства.

– Мы-то сами тоже не подарок.

– А я и не утверждала обратного! Зато мы стараемся чего-то добиться, растем над собой.

Почему-то за Стеллой всегда оставалось последнее слово. Кстати, и за Норой тоже. Видимо, я просто слабохарактерная, начала сомневаться Луиза. Да ну, глупости! В то же время она понимала, что Стелла – ее лучшая подруга, и поскольку, в отличие от нее, ни разу не училась в школах и пансионатах, это был новый увлекательный опыт, который омрачала лишь мысль о предстоящей разлуке: Стелла планировала остаться и завершить обучение.

– Хотя кто его знает… Вообще-то я ненавижу готовить и не собираюсь заниматься домашней работой. Да и что толку учиться, как разговаривать со слугами, если скоро их вообще не будет?

– Не говори глупостей! Слуги всегда будут!

– Неа. Они уйдут заниматься какой-нибудь военной работой и не вернутся. Ты бы вернулась?

– Это другое дело.

– Ты рассчитываешь на старую классовую структуру общества.

– Ну и что? Она же существует.

Однако тут Луиза нечаянно затронула новую, доселе скрытую «жилу»: Стелла пустилась рассуждать о политике.

– На чем, по-твоему, основана классовая структура? Людям не дают возможности получить хорошее образование – в результате они способны выполнять только тяжелую, монотонную работу – либо рассчитывают на тех, у кого есть призвание, типа медсестер – те все равно будут заниматься любимым делом, как бы скудно ни платили. Вот так бедных, малообразованных людей и держат на своем месте, не давая никуда расти.

Они лежали валетом на постели, завернувшись в одеяла, и поедали шоколадные конфеты. Какое-то время обе молчали. За окном бушевала непогода: барабанил дождь, пронзительно завывал ветер, словно в такт хаотичным мыслям Луизы.

– Ты никогда об этом не задумывалась, да? – спросила Стелла.

– С этой стороны – нет.

– У тебя в семье не обсуждают такие вещи?

– Да не особенно. – Луиза вспомнила, как отец ругался на лентяев, не умеющих работать. – Папа однажды рассказывал, что во время всеобщей забастовки водил автобус.

Стелла лишь рассмеялась.

– Вот я и говорю – консерватор до мозга костей.

– А мама работала в Красном Кресте и еще в благотворительных обществах.

– Благотворительность – лишь очередной способ удерживать людей в самом низу социальной лестницы.

Луиза умолкла. Речи Стеллы ее изумляли. Ей не хватало ни знаний, ни опыта, ни логики, чтобы возражать, отрицать или добавить что-то свое.

Позже, когда они почистили зубы и легли и к ним заглянула мисс Реннишо пожелать спокойной ночи (оказывается, на дорогу упало дерево), Луиза спросила:

– Но если ты не хочешь, и никто другой не станет, кто же тогда?..

И Стелла сразу поняла, что речь идет о домашнем хозяйстве.

– Не знаю. Наверное, никто. Да и вообще, бо́льшая часть домашней работы бессмысленна – смотри, сколько времени мы тратим на ненужную полировку серебра.

Ответ Луизу не удовлетворил, однако она не стала возражать, не будучи уверенной в теме. Все это было так ново, так интересно и волнующе, что она решила разузнать побольше, только вот у кого?

Обе планировали уехать домой на выходные, но в пятницу Луизе позвонила мать.

– Боюсь, выходные откладываются: бабуле внезапно стало плохо, и я везу ее в больницу.

– А что случилось?

– Я же сказала – плохо себя чувствует. В последнее время она стала забывчивой, а теперь вообще утратила связь с реальностью, и слуги с ней не справляются, так что я перевожу ее в лечебницу возле Танбридж Уэллс: мне говорили, там очень хороший уход. Папы тоже нет – ему никогда не дают отпуск, так что давай перенесем на следующие выходные.

– Но я могу спокойно остаться дома и без тебя! К тому же вряд ли это займет больше одного дня.

– Боюсь, что больше: сперва нужно съездить во Френшэм забрать ее от тети Джессики, затем отвезти в лечебницу, потом закрыть ее дом в Лондоне, разобраться с бедной Брайант – та практически на грани нервного срыва. Бабуля заказывает безумное количество еды для званых ужинов, а потом никого не зовет, поскольку никого уже не помнит, и в результате винит во всем бедную Брайант.

– Боже правый! Да она совсем с катушек съехала!

– Она просто сбита с толку, – возразила мать с нажимом.

Когда Луиза рассказала обо всем Стелле, та предложила:

– Может, тебе поехать к нам? Только мне нужно спросить разрешения.

Так и получилось – после долгой возни и суеты. Сперва мать Стеллы дала согласие, а потом мисс Реннишо заявила, что надо получить разрешение от матери Луизы. Последняя потребовала телефон миссис Роуз…

– Господи, ну зачем все это? – воскликнула Луиза. – Почему они обращаются с нами как с детьми?

– И не говори. А если бы мы были мальчиками, то через год уже считались бы годными ехать во Францию и умирать за нашу родину. Ну я, по крайней мере. – Стелла в свои восемнадцать была на год старше Луизы.

– А твоя семья часто говорит о политике? – спросила Луиза в поезде.

– Они говорят обо всем на свете; они так много болтают, что им не хватает времени выслушать ответ, а потом жалуются, что никто никого не слушает. Не переживай – мы найдем чем заняться.

Роузы жили в просторной, темной квартире на Сент-Джонс-Вуд. Лифт, похожий на клетку, издавал при движении загадочные звуки. Дверь украшал цветной витраж с железной решеткой. Им открыла низкорослая приземистая женщина. Вид у нее был такой, словно ей все надоело, и она от этого безумно устала: черные глаза с темными кругами и поджатые в трагическом смирении губы. Завидев Стеллу, женщина улыбнулась и энергично похлопала ее по спине, затем поцеловала.

– Это тетя Анна, – представила ее Стелла. – А это моя подруга, Луиза Казалет.

– Все наоборот! Сколько раз тебе повторять: представлять надо младшего старшему! – Из глубин мрачного коридора, тянувшегося, казалось, бесконечно, возникла мать Стеллы.

– Совсем ребенок, – пробормотала тетя Анна и, кивнув Луизе, удалилась.

– Как поживаете, Луиза? Я так рада, что вы составите компанию моей девочке. Стелла, проводи Луизу в ее комнату. Обед через четверть часа, и папа тоже будет.

– Это означает «не вздумай опоздать», – вполголоса пробормотала Стелла. – Ты заметила, что они почти никогда не говорят прямо?

Тем не менее она быстро переоделась и торчала в дверях, пока Луиза собиралась.

– Твоя мама – француженка?

– Нет, ну что ты! Она из Вены.

– Фантастическая красавица!

– Я знаю. Пойдем, папа уже пришел, слышишь – хлопнула входная дверь.

Они прошли в большую гостиную, забитую разной мебелью: мягкими креслами, диванами, книжными шкафами со стеклянными дверцами. Почетное место занимал рояль. Целая стена была увешана огромными позолоченными зеркалами; перед ними на столиках с мраморной поверхностью стояли бюсты Бетховена и еще кого-то. Высокие окна полускрыты темными бархатными занавесями, из-под них выглядывали изысканные кружева белого тюля. В сгущающихся сумерках мерцало пламя в камине. В комнате было очень жарко. Стелла взяла ее за локоть и, лавируя между креслами, провела в дальний угол, где стояли миссис Роуз и ее муж-коротышка.

– Папа, это Луиза.

Пожимая гостье руку, он сделал замечание:

– Когда представляешь людей, называй имя и фамилию. Твоя подруга – не горничная.

– Иногда – в школе на дежурстве.

– Хм! – фыркнул он. – Питер опаздывает. Почему?

– У него репетиция, просил не ждать.

– И мы, разумеется, должны подчиниться. Пойдемте, мисс Луиза.

Он вышел в соседнюю комнату, посреди которой возвышался тщательно накрытый стол: белоснежная скатерть, серебряные приборы, массивный, старомодный фарфор, высокие стулья с прямой спинкой и бархатными сиденьями. Занавеси были те же самые. Комната освещалась большой люстрой с пергаментным абажуром на каждой лампочке. Отец уселся во главе стола, мать – напротив, а Луиза со Стеллой по бокам от него. Тут же появилась тетя Анна, за ней – маленькая горничная, почти скрытая огромной супницей на подносе. Миссис Роуз разлила суп по тарелкам.

Луиза не привыкла к супу; пахло сильно, хотя и соблазнительно. В бульоне плавали клецки, и она растерянно уставилась на них, не зная, как подступиться.

Заметив это, мистер Роуз спросил:

– Луиза, вы еще не пробовали Leberklösse?[5] Очень вкусный.

Он зачерпнул полную ложку и отправил в рот. Луиза повторила за ним. Клецка обожгла рот, и она инстинктивно выплюнула ее обратно в ложку. Разумеется, все это увидели, и она покраснела.

– Это все Отто виноват, – ласково успокоила ее миссис Роуз. – Он всегда ест прямо с огня.

Луиза выпила воды.

– Очень разумно с вашей стороны, – прокомментировал мистер Роуз. – Сожжешь язык и перестанешь чувствовать вкус еды.

Какой добрый, едва успела подумать Луиза, но тут он швырнул ложку на стол и чуть ли не закричал:

– В супе нет сельдерея! Анна! Как ты могла забыть столь важный ингредиент?

– Отто, я не забыла, просто не нашла. Остался только с белыми стволами, без листьев. Что мне было делать?

– Сварить другой! В твоем репертуаре четырнадцать супов, бо́льшая часть из которых не требует листьев сельдерея. И нечего на меня смотреть, женщина, это не конец света! Я просто говорю, что так быть не должно.

Он взял ложку и улыбнулся Луизе.

– Вот видите? Малейшая критика – и меня уже считают тираном. Меня! – И он добродушно рассмеялся столь абсурдной мысли.

Несмотря на это, он – все они – съели по две порции супа, и пока Стеллу расспрашивали о школе, Луиза получила возможность как следует рассмотреть ее родителей. Миссис Роуз, пожалуй, не меньше сорока, однако про нее нельзя сказать «со следами былой красоты» – она до сих пор красива. Вьющиеся с проседью волосы закручены в «ракушку», черты лица крупные, но расположены гармонично, как у кинозвезды. Огромные, широко расставленные карие глаза, большой лоб с «вдовьим хохолком», высокие скулы, как у Стеллы, а вот нос крупный, но не костлявый, с изящно очерченными ноздрями. Когда она улыбалась, величественные черты вспыхивали таким жизнерадостным весельем, что Луиза не могла отвести от нее взгляд.

Когда суповые тарелки уже убрали со стола, явился Питер Роуз. В этот момент отец упрекал Стеллу в том, что она не умеет читать по-итальянски, хотя он столько раз предлагал ее научить.

– Папа, когда ты пытаешься учить, то быстро выходишь из себя и доводишь меня до слез!

Лишь появление Питера предотвратило очередную вспышку гнева. Он проскользнул на свое место, явно стараясь остаться незамеченным, однако все взгляды тут же устремились на него, и мальчика буквально захлестнуло шквальным огнем внимания, вопросов, неодобрения. Он задержался – почему? Как прошла репетиция? Он будет суп – Анна специально для него подогревала – или перейдет сразу к мясному блюду? (Служанка внесла огромное блюдо рагу с острым соусом.) Он не постригся, хотя был записан – придется идти после обеда… Тут посыпались мириады предположений о том, как лучше всего провести послеобеденное время. Ему следует отдохнуть; нет, пусть прогуляется на свежем воздухе; или пойдет в кино, чтобы отвлечься от мыслей о концерте. Все это время Питер сидел, мерцая большими близорукими глазами за толстыми стеклами очков, отбрасывая прядь волос тонкой кистью с белоснежной кожей и нервно улыбаясь. Он выбрал суп, и тетя Анна выбежала из комнаты. Отец немедленно упрекнул его в том, что он занят только собой и своим концертом, и даже не заметил гостью, нарушив элементарные правила приличия. Это просто возмутительно, вещал он громогласно, словно выступал с речью в Альберт-Холле, до чего собственные дети – учитывая, сколько труда в них вложено, – лишены малейшего воспитания. Дочь огрызается, сын игнорирует присутствие юной леди за столом! Может Софи это объяснить? Но его жена лишь улыбнулась и продолжила раздавать рагу. Анна?.. «Отто, они же дети!»

Он повернулся к Луизе, но та смутилась и покраснела. Заметив это, он решил оставить тему.

– Привет! – поздоровался Питер. – Ты – Луиза, я знаю, мне Стелла про тебя рассказывала.

Пока ели рагу с красной капустой (еще одно блюдо, которое Луиза раньше не пробовала) и превосходным картофельным пюре, отец Стеллы расспрашивал ее о планах на выходные.

– Мы пойдем на концерт Питера.

– Вы любите музыку?

– Очень!

– Дедушка Луизы был композитором, – добавила Стелла.

– А как его звали?

– Хьюберт Райдал. Правда, он был всего лишь второстепенным композитором.

– Вот как? Мне бы не хотелось, – промолвил он, яростно жуя, – чтобы твои дети, Стелла, называли меня «второстепенным хирургом».

– Так про него говорят…

Луиза почувствовала, что снова краснеет. Хуже того, на глаза навернулись слезы при воспоминании о том, как она любила дедушку, как его благородное лицо с орлиным носом, белоснежной бородой и печальными, невинными голубыми глазами вдруг сморщивалось от смеха; как он брал ее за руку: «Пойдем со мной, малышка» и вел показывать какой-нибудь сюрприз, тщательно скрываемый от бабушки; как целовал ее, и от его бороды пахло розой…

– Он первый в моей семье умер, – неловко пробормотала она и подняла голову. Мистер Роуз смотрел на нее проницательным взглядом и улыбался странно, почти цинично, если б не было в этой улыбке столько же доброты и понимания.

– Достойная внучка, – сказал он. – Ну а завтра? Стелла, чем вы собираетесь заняться?

Стелла пробормотала, что они планируют поход по магазинам.

– А вечером?

– Не знаю, папочка, еще не думали.

– Отлично, я поведу вас в театр, а потом на ужин. Вам понравится, – заявил он безапелляционным тоном, оглядывая всех и свирепо улыбаясь.

Снова убрали тарелки и подали сыр. Луиза, у которой дома все разнообразие сыров сводилось к «чеддеру» в детской и для слуг, и «стилтону» для взрослых и подростков на Рождество, была поражена богатству выбора. Заметив это, миссис Роуз сказала:

– Наш папа обожает сыр, многие пациенты знают его слабость.

– Норма сыра ограничена, папочка, – заметила Стелла. – Нам в школе выдают только две унции в неделю. Представь, как бы ты на это прожил!

– На концертах в Национальной галерее подают сэндвичи с сыром и изюмом, – вставил Питер.

– Ах вот зачем ты туда ходишь, жадина!

– Конечно! Музыка меня совсем не интересует, я просто обожаю изюм, – заявил он, передразнивая сестру.

Луиза отметила, что никто особенно не ел сыр, кроме мистера Роуза. Положив себе три разных сорта, он нарезал их на маленькие кусочки, щедро посыпал черным перцем и закинул в рот.

За сыром последовали заманчивого вида рулетики из тоненького теста, в которых оказались яблоки и какие-то приправы. Хотя Луиза и чувствовала, что объелась, устоять не смогла, да и выбора особого не было: заявив, что никто не откажется от фирменного штруделя Анны, мистер Роуз велел жене отрезать Луизе огромный кусище.

За десертом разразился жестокий спор: Питер с отцом обсуждали достоинства различных русских композиторов. Мистер Роуз нарочито пренебрежительно отзывался о них как о сочинителях дешевой сентиментальщины и сказок. В итоге Питер так рассердился, что даже начал заикаться, повысил голос и опрокинул стакан с водой.

Лишь после крепкого черного кофе, поданного в крошечных, хрупких чашках красного цвета с золотом, Луизе со Стеллой разрешили выйти из-за стола – и то после долгих расспросов и критики их планов на вечер.

– Мы что, правда пойдем гулять? – спросила Луиза. После сытной еды клонило в сон, и мысль о сыром, холодном воздухе ужасала.

– Ну что ты! Я так сказала для отвода глаз: прогулка – единственная вещь, против которой они не возражают. Просто уберемся отсюда, а потом придумаем что-нибудь.

В конце концов они сели на 53-й автобус до Оксфорд-стрит и провели несколько приятных часов в книжном магазине. После долгого просмотра решили купить книги друг другу.

– Пусть каждая выберет то, что другая, по ее мнению, должна прочесть, – предложила Стелла.

– Но я же не знаю, что ты читала!

– Тогда тебе придется искать снова.

Стелла выбрала «Мадам Бовари».

– Я бы взяла в оригинале, но у тебя, кажется, с французским не очень, – пояснила она. Луиза, пытавшаяся скрыть от подруги тот факт, что ее французский в зачаточном состоянии, не стала спорить. После мучительных раздумий она выбрала «Ариэля» Андре Моруа. Ей было неловко, поскольку «Мадам Бовари» стоила два шиллинга, а «Ариэль» в мягкой обложке издательства «Пингвин» – всего шесть пенсов, однако она понимала, что Стелла обязательно высмеет подобную щепетильность.

– Это книга о жизни Шелли, – сказала она.

– Вот и хорошо: я о нем мало знаю, – отозвалась Стелла.

Решено было надписать книги дома. По дороге придумывали всякие глупости, которые другие девочки из школы могли бы подарить друг другу.

– Помаду, тальк, брелоки для браслета, маленькие записные книжечки, куда записывают дни рождения! – Таковы были некоторые из предположений, пока Луиза не вспомнила Нору и не сказала, что им не стоит считать себя лучше других.

– А почему нет? Так и есть. Было бы с чем сравнивать – ты только посмотри на них!

– Знаешь, учитывая твою демократичность, ты удивительно высокомерна!

– А вот и нет, я просто говорю правду. А ты так недемократична, что привыкла считать людей ниже себя. По-твоему, лучше проявить доброту и солгать!

– Однако между людьми, которые имели возможности, но не воспользовались ими, и теми, у кого их не было, есть разница!

– Да, есть, поэтому я и презираю наших соучениц. Почти все они гораздо богаче нас, и расходы на образование для них ничто, тогда как большинство людей – в первую очередь девочек – не имеет никакой возможности получить хорошее образование. Взять хоть твою семью! Все мальчики отправлены в школу, где их учат латыни и греческому, а у тебя всего лишь гувернантка!

Стелла обучалась в школе Святого Павла, где к образованию девочек подходили серьезно. Было ясно, что она достаточно умна и готова к поступлению в университет.

– Мисс Миллимент старалась, как могла. Она просто слишком добра к нам и позволяет лениться, чем я и пользовалась. – Луиза постепенно начинала осознавать пробелы в своих знаниях: классические и современные языки, политэкономия, текущие события – объем приводил в ужас.

Стелла быстро взглянула на нее и сказала:

– У тебя все будет хорошо – ты ведь стремишься к знаниям и даже сделала выбор профессии.

– Мой отец считает, – заметила она позже, когда они вместе принимали ванну перед концертом, – девочек нужно обучать ровно так же, как и мальчиков, чтобы они не наскучили мужу и детям. Или – в случае, если судьба сложится иначе, – себе.

– Забавно, я думала, твои будут за обедом говорить о политике, и ужасно переживала.

– Сегодня просто не тот день. Папа не хотел раздражать Питера перед концертом.

И вместо этого они поспорили о русской музыке, подумала Луиза, но промолчала. Ей было в новинку подмечать такие вещи и составлять о них собственное мнение: дома все воспринималось как должное. Наверное, это признак взросления – она становится старше и… интереснее?

Похоже, семья расцветала в атмосфере скандалов. Вечером Стелла с матерью устроили сцену по поводу платья, которое та решила надеть на концерт. По сути, это было не платье, а красный свитер и плиссированная юбка в черно-белую клетку. Мать заявила, что наряд слишком неформален для мероприятия. Вскоре повышенные голоса привлекли внимание: открылась одна из бесчисленных дверей в коридоре, и оттуда вышел отец с жалобами на невозможность сосредоточиться в таком гаме. Впрочем, он тут же с удовольствием вступил в перебранку: раскритиковал идею жены насчет бутылочно-зеленого бархата и принялся настаивать на кремовом шелке. На это Стелла возразила, что ему сто лет в обед, и вообще слишком короткий. Оба родителя цитировали вкусы Питера, хотя и не сходились во мнении. Миссис Роуз заявила, что ему будет стыдно, если сестра явится на концерт, одетая как на пикник, а мистер Роуз предполагал, что ему не понравится такое настойчивое привлечение к себе внимания. Стелла возразила, что если наденет шелк, друзья Питера умрут со смеху. Тут подошла тетя Анна и внесла свою лепту, предложив к клетчатой юбке розовую блузку. Это временно объединило против нее остальных; прислонившись к стене, она принялась взволнованно кудахтать. Мистер Роуз разговаривал на повышенных тонах, артикулируя с противной четкостью, как обращаются с идиотами или иностранцами.

– Все очень просто: ты наденешь шелк и сделаешь, как тебе велено!

На это дочь с матерью дружно вскрикнули. Стелла залилась слезами, миссис Роуз, взволнованно дыша, скрылась в своей комнате и вскоре вернулась с бледно-зеленым шерстяным платьем и приложила его к дочери.

– Отто, Отто, разве это не подойдет? – патетически восклицала она, и слезы медленно струились по ее прекрасному лицу.

Мистер Роуз критически оглядел обеих, оценивая подобающую степень мольбы с одной стороны и угрюмое молчание с другой. Подойдет, уронил он наконец. Как ему все это надоело! Ему вообще неинтересно, что там дочь собирается надеть – уже достаточно взрослая, чтобы по своей воле делать из себя пугало, если заблагорассудится! Ему до этого нет никакого дела! С чего вообще они подняли такой шум? Он страдальчески улыбнулся с видом усталого мученика и закрыл дверь, оставив женщин наедине с зеленым платьем. Миссис Роуз снова вздохнула и бодро прошла по коридору к себе, как будто ничего не случилось.

– Слушай, а мне-то что надеть? – опасливо спросила Луиза у подруги.

– А, что хочешь! Тут они возражать не станут.

В это верилось с трудом, однако у нее с собой почти ничего не было, и поскольку лучшее платье она приберегла для театра, оставался лишь твидовый сарафан с кремовой блузкой, которую тетя Рейч подарила ей на Рождество.

При мысли о Рождестве ей стало не по себе, даже взгрустнулось. Праздники провели, как и всегда, в Большом доме, и хотя все старались делать непринужденный вид, привычной атмосферы достичь не удавалось, хоть и нельзя было точно определить, что именно шло не так. Все получили свои носки с подарками, правда, без мандаринов, и Лидия расплакалась – решила, что про нее забыли. Ни мандаринов, ни апельсинов, ни даже лимонов – как следствие, на второй день пришлось обойтись без традиционных лимонных тарталеток. Все это, конечно, мелочи, но в сумме… В доме стало холоднее, начались перебои с горячей водой, поскольку плита поглощала очень много угля, и бабушка заменила все лампочки на тусклые, чтобы поберечь электричество. Пегги с Бертой, горничные, вступили в Женские вспомогательные силы ВВС, а Билли ушел работать на завод. Сад теперь выглядел по-другому: в цветочных клумбах Макалпайн выращивал овощи. Он кряхтел помаленьку, вечно в плохом настроении, поскольку ревматизм разыгрался еще пуще. Бабушка пыталась найти ему помощницу, но первая же ушла через неделю – тот молча ее игнорировал и постоянно жаловался за ее спиной. Из лошадей остались только две старые, так что конюх Рен теперь помогал по хозяйству, рубил дрова, красил крышу парника. Он все еще носил блестящие кожаные гетры и твидовую фуражку орехового цвета, что, по мнению Полли, так не шло его свекольной физиономии, но как-то сник и часто разговаривал сам с собой жалобным тоном. Дотти повысили до горничной, и миссис Криппс пришлось брать на кухню молодую девчонку, толку от которой, по ее словам, ни на грош. Бриг, кажется, еще больше ослеп и теперь заставлял тетю Рейч три раза в неделю возить его в Лондон, в контору. Та шутила, что работает «очень личным секретарем». Тетя Зоуи ждала ребенка, ее вечно тошнило, и она лежала на диване с зеленым лицом. Тетя Сибил – наконец-то она похудела – все время раздражалась, особенно на Полли. Та, в свою очередь, говорила, что она совершенно избаловала Уиллса и вымотала дядю Хью постоянными тревогами о нем. А мать! Иногда Луизе казалось, что Вилли ее по-настоящему ненавидит: не желает слушать ни о школе, ни о подруге, критикует внешность и одежду, которую дочь купила на свое содержание (сорок фунтов в год на всё, повторяла мать жестким тоном). Она не одобряла того, что Луиза отращивает волосы – а как же быть актрисе, вдруг понадобится играть пожилую даму с пучком. Жаловалась, что дочь не делает ничего полезного, пыталась отправить ее в постель в совершенно несуразное время и обсуждала ее с другими людьми – прямо при ней! – словно мелкую преступницу или идиотку: заявляла во всеуслышание, что Луиза не выполняет обещаний, совершенно поглощена собой, ужасно неуклюжа – трудно представить, что она будет делать на сцене! Последнее ранило больше всего. Кульминацией стала сцена на второй день праздников, когда Луиза нечаянно разбила любимый бабушкин чайник: кипяток из горлышка выплеснулся ей на руку, и она уронила чайник на пол. Держа обожженную руку, она в ужасе уставилась на пол, залитый чаем, – повсюду валялись чайные листья и осколки фарфора. Прежде чем кто-то успел что-либо сказать или сделать, ее мать прокомментировала саркастичным тоном, неудачно имитируя свою подругу Гермиону Небворт: