Читать книгу Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл - Страница 3

Глава 1

Железнодорожная линия Лидса и Брэдфорда проходит по долине Эр – речки неспешной и ленивой по сравнению с соседней рекой Уорф. Станция Кейли расположена на этой ветке, в четверти мили от городка с тем же названием. Количество обитателей и значение Кейли существенно возросли в последние двадцать лет благодаря быстро увеличивающемуся числу ткацких мануфактур, на которых трудятся главным образом йоркширские рабочие из окружающих Брэдфорд районов.

Кейли находится на стадии превращения из густонаселенной старомодной деревни в столь же густонаселенный процветающий городок. Любому приезжему бросается в глаза, что как только дома, углом выступающие на постоянно расширяющуюся улицу, оказываются необитаемыми, их тут же сносят, чтобы высвободить дополнительное пространство для проезжей части и дать волю более современному архитектурному стилю. Причудливые узкие витрины магазинов пятидесятилетней давности уступают место широким окнам. Кажется, что почти каждое жилище связано к каким-либо видом коммерции. Спешно проезжающий через городок путешественник вряд ли заметит, где здесь живет столь необходимый порой юрист или врач, которые встречаются повсеместно в наших традиционных городах, выросших вокруг соборов. Действительно, мало что столь противоположно по состоянию общества, образу мыслей, привычным представлениям о морали, манерах и даже политике и религии, как такой скороспелый северный промышленный центр, как Кейли, и любой величавый, сонный, живописный провинциальный городок на юге страны. Однако внешний вид Кейли вполне обещает будущее величие, если не живописность. В нем преобладает серый камень, и кварталы выстроенных из него домов создают впечатление незыблемого величия из-за их однообразных, приземистых очертаний. Дверные и оконные проемы даже самых маленьких домиков вытесаны из каменных блоков. Нигде нет крашеного дерева, требующего постоянного обновления, чтобы не казаться обветшавшим. Камень же поддерживается в идеальной чистоте славными йоркширскими домохозяйками. Вскользь брошенному внутрь жилища взгляду случайного прохожего открывается грубоватое изобилие, и он замечает, что здешние женщины привыкли добросовестно трудиться. Но обитатели отличаются резкими, неблагозвучными голосами и вряд ли обладают музыкальным вкусом, характерным для этого региона, уже подарившего музыкальному миру Карродуса[1]. Имена на магазинных вывесках (как и только что упомянутое) поражают своей странностью даже жителя соседнего графства и передают причудливый дух этого места.

Кейли так и не превращается в сельскую местность до самого Хауорта, хотя дома становятся все более редкими по мере того, как путешественник поднимается к серым округлым холмам, которые как будто преграждают ему дальнейший путь на запад. Сперва появляются виллы, удаленные от дороги ровно настолько, чтобы показать, что их владельцы вряд ли принадлежат к разряду людей, которые поспешно оторвутся от своих уютных каминных кресел, дабы откликнуться на зов страждущих или находящихся в опасности. Юрист, доктор и священник живут в центре, а не в пригороде за зеленым заграждением.

В городе не стоит искать ярких тонов, хоть какую-то окраску имеют лишь товары в разнообразных лавках, но не листва и не атмосферные эффекты. Так как за городом мы невольно ожидаем некоторой яркости и насыщенности тона, нейтрально-серый оттенок каждого предмета между Кейли и Хауортом, независимо от того, близко или далеко он расположен, вызывает легкое разочарование. Расстояние от Кейли до Хауорта около четырех миль, и, как я уже сказала, все эти виллы, огромные шерстяные мануфактуры, ряды домов мастеровых и то здесь, то там попадающиеся старомодные фермы и прилегающие к ним постройки вряд ли можно назвать «загородом». Первые две мили дорога проходит по равнинной местности, в отдалении слева виднеются холмы, в долине справа журчит речка, которая в определенных местах снабжает водой расположенные на ее берегах фабрики. Из-за дыма, поднимающегося от всех этих жилищ и рабочих построек, воздух кажется тусклым и светонепроницаемым. В долине (или в «низинке», если использовать местное словечко) почва плодородна, но по мере того, как дорога поднимается вверх, растительность становится все более чахлой, вялой и не склонной к бурному цветению; вместо деревьев дома окружены лишь кустарником. Повсюду вместо заборов используются каменные ограждения, а скудный урожай, который дают участки пахотной земли, составляет бледный, изголодавшийся серо-зеленый овес. На пути путешественнику попадается деревня Хауорт, ее он видит еще за две мили, она расположена на крутом склоне живописного холма, а позади нее виднеются коричневато-багровые торфяные болота, возвышающиеся даже над церковью, построенной на самом высоком месте в конце длинной и узкой улицы. До самого горизонта простираются все те же извилистые, волнообразные ряды холмов, за одной грядой тут же возникает другая, того же цвета и очертаний, а на самой вершине их венчают унылые пустынные болота. В зависимости от настроения наблюдателя они или предстают величественными из-за внушаемых ими мыслей об уединении, или же подавляющими из-за того, что кажутся замкнутыми внутри какого-то бесконечного и однообразного ограждения.

На коротком отрезке дорога, кажется, поворачивает в сторону от Хауорта, она петляет, огибая подножие холма, но затем идет через мост над речкой, после чего начинается восхождение к деревне. Булыжники, которыми она вымощена, вмонтированы вертикально, чтобы дать за что зацепиться лошадиным копытам, но даже несмотря на эту подмогу, они постоянно едва не соскальзывают вниз. Старые каменные дома слишком высоки для этой узкой улицы, что делает необходимым резко повернуть перед выездом на более ровное место в центре деревни, а в одном месте из-за крутизны склон похож на стену. Преодолев это препятствие, мы замечаем церковь, расположенную слева, немного в стороне от дороги. Еще сто ярдов, и кучер может расслабиться, а лошадь облегченно вздохнуть, поворачивая в тихую боковую улочку, ведущую к дому пастора. Церковный двор расположен на одной стороне улочки, а школа и дом церковного сторожа (где раньше размещались викарии) – на другой.

Дом пастора стоит перпендикулярно к дороге, напротив церкви. Таким образом, дом, церковь и школа с колокольней образуют три стороны неправильного прямоугольника, четвертая сторона которого разомкнута к виднеющимся вдали полям и болотам. Внутри этого прямоугольника находятся церковный двор и садик перед домом пастора. Так как вход в дом сбоку, дорожка огибает угол и направляется к небольшому земельному участку. Под окнами находится узкая цветочная грядка, в прошлом весьма ухоженная, хотя приживаются здесь лишь самые морозоустойчивые растения. Внутри каменной стены, отделяющей садик от окружающего его церковного двора, растут бузина и сирень, остальное пространство занято квадратным газоном и посыпанной гравием дорожкой. Крыша двухэтажного дома из серого камня сплошь покрыта булыжниками, так как более легкую кровлю легко бы снес ветер. Кажется, дом был построен около ста лет назад. На каждом этаже расположено четыре комнаты. Если стоять лицом к входной двери и спиной к церкви, то справа можно увидеть два окна кабинета мистера Бронте, а слева два окна гостиной. Все здесь дышит изысканным порядком, самой безупречной чистотой. На ступеньках ни пятнышка, маленькие старомодные окна блестят как зеркало. Внутри и снаружи опрятность достигает своей подлинной сути – непорочности.

Как я уже сказала, маленькая церковь[2] возвышается почти над всеми остальными домами в деревне, а кладбище, битком набитое вертикальными надгробиями, расположено еще выше. Часовня претендует на звание самой старинной в этой части королевства, хотя это и незаметно, судя по ее современному внешнему виду, за исключением двух неперестроенных восточных окон и нижней части шпиля. Внутри форма колонн выдает дату постройки до царствования Генриха VII. Возможно, давным-давно на этом самом месте стояла «полевая церквушка» или молельня[3]. Кроме того, в архиепископском реестре значится, что в Хауорте с 1317 года была часовня. Жители отсылают тех, кто интересуется точной датой, к следующей надписи, выбитой на камне внутри церковной башни:

Hic fecit Cænobium Monarchorum Auteste fundator. A.D. sexcentissimo[4].

То есть до прихода христианства в Нортумбрию[5]. По словам Уитейкера[6], подобная ошибка произошла в результате неграмотного копирования каким-то современным резчиком надписи в духе эпохи Генриха VIII, находящейся на соседнем камне:

Orate pro bono statu Eutest Tod[7].

«Сейчас каждый любитель древности знает, что молитвенная формула «bono statu» относится к здравствующим. Я подозреваю, что столь необычное христианское имя, как Эутест, было ошибочно написано вместо имени Аустет, сокращенной формы Эустазиуса, но слово Tod, ранее неправильно расшифрованное как арабские цифры 600, совершенно ясно и разборчиво. На основании этой необоснованной претензии на древность жители требовали независимости и противились праву брэдфордского священника назначать пастора Хауорта».

Я процитировала этот отрывок с целью разъяснить, что в основании волнений, происходивших в Хауорте около тридцати пяти лет назад и о которых мне еще предстоит рассказать подробнее, лежала чистая небылица.

Интерьер церкви самый обыкновенный, он не слишком старинный, не слишком современный, чтобы привлечь внимание. Сиденья из черного дуба с высокими перегородками, имена владельцев тех или иных отгороженных секций написаны на дверцах белой краской. Нет ни латунных мемориальных досок, ни алтарей-усыпальниц, ни памятников, но на стене справа от стола для причастия висит табличка со следующей надписью:

Здесь покоятся останки

Марии Бронте, супруги

Его преподобия П. Бронте, пастора Хауорта.

Ее душа отошла к Спасителю 15 сентября 1821 года

На 39 году жизни.

«Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий» (Евангелие от Матвея, Глава 24: 44).

Также здесь покоятся останки

Марии Бронте, ее дочери,

Умершей 6 мая 1825 года на 12-м году жизни,

и

Элизабет Бронте, ее сестры,

Умершей 15 июня 1825 года на 11-м году жизни.

«Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».

(Евангелие от Матвея, Глава 18: 3).

Здесь также покоятся останки

Патрика Бренуэлла Бронте,

Умершего 24 сентября 1848 года в возрасте 30 лет.

и

Эмилии Джейн Бронте,

Умершей 19 декабря 1848 года в возрасте 29 лет,

Сына и дочери Его преподобия П. Бронте, приходского священника.

Этот камень также посвящен памяти

Энн Бронте,

Младшей дочери преподобного П. Бронте.

Она умерла в возрасте 27 лет 28 мая 1849 года и

Похоронена в старой церкви Скарборо.

В верхней части доски между строками оставлены большие пробелы; когда писались первые посвящения, любящие родственники вряд ли задумывались над тем, сколько места они оставляют для ныне здравствующих. Но по мере того, как члены семьи один за другим сходили в могилу, строчки становились более плотными, а маленькие буковки все больше жались друг к другу. После сообщения о смерти Энн никому больше места не осталось.

Но еще один из этого выводка осиротевших птенцов должен был уйти, прежде чем бездетный вдовец смог обрести покой. На иной табличке, пониже первой, к траурному списку добавлена следующая надпись:

Здесь покоятся останки

Шарлотты, супруги

Преподобного Артура Белла Николлса

И дочери преподобного П. Бронте, пастора.

Скончавшейся 31 марта 1855 года на

39 году жизни.

Глава 2

Для более правильного представления о жизни моей дорогой подруги Шарлотты Бронте важнее, чем во многих других случаях, было бы познакомить читателя с отличительными особенностями общественного устройства и населения, среди которого прошли ее ранние годы и которые повлияли на их с сестрами первые впечатления. Поэтому перед тем, как продолжить свой труд, я постараюсь дать вам некоторое представление о характере обитателей Хауорта и его округи.

Даже житель соседнего графства Ланкастер бывает поражен необычайной силой характера йоркширцев. Они представляют собой интересный тип людей. В то же время каждый сам по себе обладает исключительной самодостаточностью, что придает им независимый вид, вполне способный оттолкнуть незнакомцев. Я употребляю выражение «самодостаточность» в самом широком смысле слова. Осознавая свою величайшую прозорливость и непоколебимую силу воли, которые кажутся прирожденными качествами уроженцев Вест Райдинга, каждый из них полагается только на себя и не прибегает к помощи соседа. Редко пользуясь чьей-либо поддержкой, они не видят особого смысла и в оказании помощи кому-либо другому: из-за успешного, как правило, результата своих усилий они начинают слишком верить в себя и преувеличивать свою силу и энергию. Они принадлежат к тому проницательному, хотя и недальновидному классу людей, которые считают за особую мудрость подвергать сомнению всех, чья честность не подкреплена неопровержимыми доказательствами. Они весьма уважают в человеке практическую сметку, но недостаток доверия к незнакомцам и поступкам, не основанный на опыте, распространяется даже на их отношение к добродетелям, которые, если они не приводят к непосредственному и ощутимому результату, по большей части отвергаются ими как непригодные для жизни, состоящей из труда и борьбы, особенно если эти добродетели носят скорее пассивный, чем активный характер. Их привязанности крепки и глубоки, но они не простираются вширь – что, впрочем, и характерно для подобных привязанностей – и не выходят на поверхность. В целом этому дикому и грубому племени почти не свойственна любезность. Они грубоваты в обращении, звуки и интонация их речи резки и суровы. Отчасти это можно отнести за счет вольного горного воздуха и уединенной жизни на горных склонах, а отчасти досталось им от их неотесанных скандинавских предков. Они легко разгадывают свойства характера и обладают живым чувством юмора; тот, кто живет среди них, должен быть готов к некоторым нелицеприятным, хотя по большей части справедливым замечаниям, высказанным без обиняков. Их чувства пробуждаются медленно, но живут долго. Поэтому они способны на крепкую дружбу и преданную службу. Для правильной иллюстрации того, как проявляется последнее качество, мне нужно лишь обратить внимание читателя «Грозового перевала»[8] на персонаж Иосифа.

Из того же корня произрастает стойкая неприязнь, в некоторых случаях доходящая до ненависти, которая иногда передается из поколения в поколение. Помнится, мисс Бронте однажды рассказывала мне, что в Хауорте имела хождение следующая поговорка: «Держи камень в кармане семь лет, переверни его и держи еще семь лет, чтобы ты всегда сумел достойно встретить врага».

Уроженцы Вест-Райдинга подобны рызыскивающим клад ищейкам, которых пустили на поиски клада. Мисс Бронте поведала моему мужу забавный эпизод, красноречиво демонстрирующий эту неукротимую страсть к обогащению. Один знакомый ей мелкий предприниматель активно занимался местными спекуляциями, которые всегда заканчивались удачно и сделали его весьма состоятельным человеком. Ему уже перевалило за средний возраст, когда ему вздумалось застраховать свою жизнь. Едва он оформил свой полис, как тяжело заболел, и всего лишь через несколько дней смертельный исход оказался неминуем. Доктор нерешительно сообщил ему о его безнадежном состоянии. «Черт побери! – вскричал он с прежним напором. – Мне удастся перехитрить страховую компанию! Я всегда был везучим!»

Это стойкие и хитрые люди, преданные и упорные в достижении достойной цели, беспощадны в выявлении злого умысла чужаков. Им не свойственно предаваться эмоциям, их не просто превратить в друзей или врагов, но стоит им кого-либо полюбить или возненавидеть, их трудно переубедить. Духовная и физическая мощь этого племени проявляется одинаково в добре и зле.

Прядильно-ткацкие мануфактуры появились в этом регионе при Эдварде III. По преданию, в Вест-Райдинге поселилась колония фламандцев, которые научили местных жителей обрабатывать шерсть. То, что следствием стало сочетание земледельческого и мануфактурного труда, преобладавшее до недавнего времени, звучит довольно идиллически сегодня, по прошествии долгих лет, когда сохранились лишь мифические представления, а подробности забыты или же вспоминаются лишь исследователями, изучающими несколько отдаленных районов Англии, где до сих пор чтут традиции. С точки зрения сегодняшних представлений, весьма поэтичной выглядит картинка, рисующая хозяйку и ее горничных, сидящих за массивными прялками, в то время как хозяин занят пахотой или же пасет скот на пурпурных пустошах. Но когда такую жизнь ведут и по сей день и мы слышим о ней из уст современников, всплывают грубые подробности – неотесанность крестьян в сочетании с предприимчивостью торговцев, распущенность и свирепое беззаконие, – все это весьма омрачает картину пасторальной невинности и простоты. Все же, так как исключительные и преувеличенные черты любой эпохи оставляют наиболее живые воспоминания, было бы неверно и, с моей точки зрения, безответственно заключить, что те или иные формы общественного устройства и образа жизни не были наиболее подходящими для того периода, в котором они преобладали, хотя спровоцированные ими злоупотребления и общий мировой прогресс привели к их полному исчезновению, и было бы столь же абсурдно пытаться вернуться к ним, как взрослому мужчине вновь облачиться в детскую одежду.

Патент, выданный олдермену Кокейну[9], и последующие ограничения, установленные Джеймсом I на экспорт некрашеных шерстяных изделий (усугубленный запретом Голландских земель на ввоз крашеного английского полотна), нанесли существенный ущерб предпринимателям Вест-Райдинга. Независимость их характера, неприязнь к власти и мощный интеллект предопределили их возмущение религиозным диктатом таких людей, как Лод, и произвольностью правления Стюартов, а урон, нанесенный Джеймсом и Чарльзом промышленности, которая позволяла им зарабатывать на жизнь, превратил большинство из них в сторонников Английской республики[10]. У меня еще будет возможность привести несколько примеров теплых чувств и обширных познаний в области как внутренней, так и внешней политики, которыми и по сей день обладают жители деревень, расположенных к западу и востоку от горного хребта, который разделяет Йоркшир и Ланкашир, чье население принадлежит к одному и тому же племени и обладает одинаковыми свойствами.

Потомки многих из тех, кто служил под предводительством Кромвеля в Данбаре[11], все еще живут на землях, принадлежавших в ту эпоху их предкам, и, возможно, нет другого уголка в Англии, где так долго сохранялись бы стойкие и трепетные воспоминания о Республике, как на этих землях Вест-Райдинга, населенных работниками прядильно-ткацких мануфактур, получивших отмену ограничений в их отрасли промышленности благодаря благоприятной торговой политике Лорда Протектора. По достоверным сведениям, не далее как тридцать лет назад фраза «во времена Оливера» широко употреблялась для обозначения периода необычайного процветания. Имена, преобладающие в этом краю, служат еще одним доказательством того, каких героев здесь почитают. Энтузиасты политики и религии не замечают нелепости имен, которые они дают своим детям, и не далее чем в двенадцати милях от Хауорта можно найти младенцев, которым предстоит прожить жизнь Ламартинами, Коссутаму или Дембинскими[12]. Подтверждением моих слов о традиционном характере этого края является тот факт, что библейские имена, распространенные среди нонконформистов, все еще преобладают в большинстве йоркширских семей среднего и низшего классов, независимо от их религиозных убеждений. Существуют многочисленные свидетельства того, что во время преследований при Чарльзе II лишившиеся места священнослужители находили здесь укрытие как у дворян, так и у бедных жителей. Все эти мелкие факты свидетельствуют о передающемся по наследству духе независимости и постоянной готовности противостоять злоупотреблениям властью, которые и по сей день отличают жителей Вест-Райдинга.

Приход Халифакса соприкасается с приходом Брэдфорда, в состав которого входит церковь Хауорта, и оба расположены в безлюдной гористой местности. Благодаря обилию угля и множеству горных ручьев край этот благоприятен для развития мануфактурного производства, и, как я уже сообщала, местные жители столетиями занимались ткачеством, а также сельским хозяйством. Однако торговый обмен долгое время не способствовал проникновению удобств цивилизации в эти далекие деревни и беспорядочно раскиданные поселения. В своей «Жизни Оливера Хейвуда»[13] мистер Хантер цитирует фразу из воспоминаний некоего Джеймса Райтера, жившего в царствование Елизаветы, и фраза эта не потеряла актуальности и по сей день: «Они не заискивают ни перед кем и не упражняются в любезности, следствием чего является их мрачный грубоватый юмор, и чужеземец будет шокирован тоном вызова в каждом голосе и свирепостью каждого облика».

Даже в наши дни приезжему стоит лишь задать вопрос, чтобы получить сварливый ответ, если его вообще удостоят ответом. Иногда мрачная грубость превращается в чистой воды оскорбление. Однако если «приезжий» обладает чувством юмора или просто, как само собой разумеющееся, воспримет эту нелюбезность и сможет пробудить в них подспудную доброту и гостеприимство, то в них обнаружатся верность и щедрость, и на них безусловно можно будет положиться. В качестве небольшой иллюстрации неотесанности, свойственной всем классам в этих отдаленных деревнях, я могу привести маленькое приключение, произошедшее со мной и с моим мужем три года назад в Аддингеме[14], одной из деревень в нескольких милях от Хауорта, пославших воинов на знаменитую старинную битву на поле Флодден.

Проезжая по улице, мы увидели, как в дом прямо перед нами, пошатываясь, ввалился один из тех вечных неудачников, которых как магнитом притягивают всяческие несчастья: его угораздило прыгнуть в протекавшую сквозь деревеньку речку как раз в том месте, куда выбрасывают битое стекло и бутылки. Он был голый и в крови почти с головы до пят, кроме пореза на руке, у него была полностью вскрыта артерия, и ему грозила вполне вероятная смерть от потери крови – что, по словам одного пытавшегося успокоить его родственника, «избавило бы его от многих неприятностей».

Приостановив кровотечение с помощью ремешка, который один из зевак отстегнул от своей ноги, муж спросил, послали ли за хирургом.

– Да, – был ответ. – Хотя вряд ли он придет.

– Почему же?

– Видите ли, он старик и страдает астмой, а идти надо в гору.

Взяв мальчишку в проводники, мой муж помчался к дому хирурга, находившемуся на расстоянии около трех четвертей мили. Там он увидел выходящую из дома тетю раненого парня.

– Он идет? – поинтересовался муж.

– Ну, он не сказал, что не придет.

– Надо сказать ему, что парень может изойти кровью.

– Я сказала.

– А он что?

– Только «Черт его побери, а мне-то что за дело?».

Кончилось тем, что он послал одного из своих сыновей, который, не имея хирургического образования, сумел сделать необходимые перевязки и припарки. Отговорка по поводу самого хирурга состояла в том, что «ему почти восемьдесят, он слегка в маразме, и у него около двадцати детей».

В толпе сторонних наблюдателей наименее потрясенным выглядел брат пострадавшего. Пока тот лежал в луже крови на каменном полу и вопил от боли в руке, его стоический родственник хладнокровно стоял, покуривая черную трубку, и так и не произнес ни единого слова сочувствия или сожаления.

С населением до середины семнадцатого века обращались грубо и жестоко, в соответствии с дикими обычаями, господствовавшими на подступах к дремучему лесу, с обеих сторон покрывавшему склоны холмов. Мужчинам и женщинам, повинным в самых незначительных проступках, головы секли без суда и следствия, порождая тем самым упорное безразличие к жизни человека, впрочем, не всякого. Дороги были так плохи, что даже около тридцати лет назад между деревнями почти не было сообщения, и единственное, что все же удавалось сделать, это в срок доставлять промышленные изделия на рынок тканей. В маленьких домиках на дальних косогорах или в уединенных жилищах мелких вельмож совершались преступления, о которых практически никто и не узнавал, по крайней мере они не сопровождались широким народным возмущением, требующим правосудия. Следует помнить, что в ту эпоху не существовало сельской полиции, а горстка судей, которых никто не контролировал и которые, как правило, состояли друг с другом в родстве, были в целом весьма терпимы к эксцентричному поведению и закрывали глаза на проступки, подобные тем, совершить которые они и сами были вполне способны.

Мужчины, едва достигшие зрелости, рассказывают о своей юности, проведенной в этой части страны, где зимой они ездили по грязи, доходящей до подпруги лошади, где лишь неотложные дела могли побудить их покинуть свой дом и где эти дела сопровождались такими трудностями, которые сейчас, когда на рынки Брэдфорда они отправляются в первом классе скорого поезда, кажутся им совершенно нереальными. Например, один фабрикант вспоминает, как не более чем двадцать пять лет назад ему нужно было вставать зимним утром ни свет ни заря, чтобы поспеть в Брэдфорд с огромным фургоном, груженным шерстяными товарами его отца: этот груз упаковывался ночью, но утром, до того, как тяжелый фургон мог двинуться в путь, вокруг него собиралась большая толпа, и под всполохи фонарей обследовались лошадиные копыта, затем кому-нибудь приходилось на четвереньках ощупывать то здесь то там, и непременно надо было постукивать посохом вдоль длинного, крутого и скользкого обрыва, чтобы определить, где лошади могут пройти безопасно, пока не достигнут относительно ровной главной дороги с глубокими колеями. Всадники ездили по верхним болотам, следуя по пятам за вьючными лошадьми, доставлявшими посылки, багаж или товары из одного городка в другой, между которыми не было проезжей дороги.

Но зимой все эти передвижения были невозможны по причине того, что на ледяной возвышенности снег лежал крайне долго. Я была знакома с людьми, которые, путешествуя на почтовых через перевал Блэкстоун, застряли из-за снегопада на неделю или десять дней на маленьком постоялом дворе у самой вершины и вынуждены были отмечать там Рождество и Новый год. Когда запас продуктов, рассчитанный на потребление хозяина и его семейства, истощился из-за нашествия нежданных гостей, они начали поглощать индеек, гусей и йоркширские пироги, которыми была нагружена почтовая карета. Когда и эти запасы подходили к концу, их вызволила из плена удачно подоспевшая оттепель.

Как бы ни были изолированы горные деревушки, они все же были отрезаны от окружающего мира не до такой степени, как переходящие по наследству из поколения в поколение серые дома, которые можно увидеть то здесь то там в плотных впадинах посреди торфяных болот. Это небольшие жилища, но они отличаются прочностью и достаточно просторны; их обитателям принадлежат окружающие владения. Часто земли были собственностью одной и той же семьи со времен Тюдоров, хозяева эти фактически являются последними представителями мелких землевладельцев, сквайров, которые быстро исчезают как класс по одной из двух причин. Или владелец предается лени и пьянству, что в конечном итоге заставляет его продать имение, или же, будучи более сообразительным и хитроумным, он обнаруживает, что ручей, текущий по склону горы, или же минералы, находящиеся у него под ногами, можно обратить в новый источник дохода, и, оставив прежнюю размеренную жизнь землевладельца с маленьким капиталом, он становится предпринимателем, или начинает добывать уголь, или сооружает каменоломню.

И все же и по сей день можно найти обитателей одиноких, расположенных далеко на возвышенности домов; их существование является достаточным свидетельством того, какая причудливая эксцентричность, какая сила воли, да нет, какая неестественная тяга к преступлению может быть взлелеяна образом жизни, при котором человек редко встречается с себе подобным и при котором общественное мнение – лишь отдаленное и невнятное эхо неких голосов, более отчетливо звучащих лишь за широким горизонтом.

Уединенная жизнь порождает капризы, легко превращающиеся в манию. А сильный йоркширский характер, едва ли укрощенный в результате контактов в шумных «городах и весях», в старину проявлялся в наиболее отдаленных местах в странных причудах. Мне недавно рассказывали о забавном случае, связанном с одним землевладельцем (правда, проживавшим на склоне холма уже в Ланкашире, но по природе и крови похожим на обитателей противоположного склона). Его доход составлял 700 или 800 фунтов в год, а дом его отличался привлекательными старинными чертами, как будто свидетельствующими о знатности его предков. Мой осведомитель был поражен видом этого дома и предложил своему местному гиду подойти поближе, чтобы хорошенько осмотреть его. Последовал ответ: «Лучше не надо. Он начнет ругаться. Он уже подстрелил несколько человек, целясь им в ноги, за то, что они приблизились к его дому». Убедившись после дополнительных расспросов в том, что таков и вправду был обычай этого сквайра, мой знакомый отказался от своего намерения. Мне кажется, что сей дикий помещик все еще жив.

Другой сквайр, более высокого происхождения и обладавший более обширными угодьями – исходя из этого, хочется предположить и лучшее образование, но это не всегда так, – скончался в своем доме в Хауорте всего лишь несколько лет назад. Его самым любимым равлечением были петушиные бои. Оказавшись прикованным к постели из-за болезни, которая, как он понимал, сведет его в могилу, он приказывал приносить петухов в спальню и наблюдал за кровавым зрелищем из своей постели. Когда его состояние ухудшилось и он не мог больше поворачиваться, чтобы наблюдать за схваткой, вокруг него были установлены зеркала таким образом, чтобы он все же мог видеть сражающихся петухов. Так он и умер.

Это все лишь отдельные примеры эксцентричного поведения, которые ни в какое сравнение не идут с рассказами о настоящем насилии и преступлениях, происходивших в этих изолированных жилищах, о чем все еще помнят местные старики, некоторые из которых были, конечно, знакомы авторам «Грозового перевала» и «Незнакомки из Уайлдфелл-Холла»[15].

Низшие классы вряд ли были способны предаваться более гуманным забавам, чем богатые и образованные. Джентльмен, который столь любезно сообщил мне вышеназванные подробности, помнит, как всего лишь тридцать лет назад в Рокдейле развлекались травлей быка. Быка привязывали веревкой или цепью к столбу посреди реки. Чтобы повысить уровень воды, а также дать возможность работникам наблюдать за диким зрелищем, хозяева имели обыкновение останавливать свои мельницы в дни, отведенные для этого спорта. Иногда бык внезапно поворачивался, так что веревка сшибала с ног всех, кто по неосторожности стоял в воде в пределах ее радиуса, и славные жители Рокдейла возбужденно наблюдали за тем, как тонула парочка их соседей, как затравливали быка и как разрывало в клочья собак.

Жители Хауорта обладали не меньшей силой и крутостью нрава, чем их соседи с противоположного склона. Деревня расположена среди торфяных болот и между двумя графствами, у старой дороги между Кейли и Колном. Около середины прошлого века она получила известность среди религиозных людей как место, где проводил богослужения преподобный Уильям Гримшо, который в течение двадцати лет был священником Хауорта[16]. До этого священники, скорее всего, принадлежали тому же ордеру, что и некий преподобный Никольс, который был йоркширским священником в дни, последовавшие за Реформацией; он «не был врагом бутылки и веселой компании» и имел обыкновение говорить своим собутыльникам: «Вы должны меня слушать, только когда я нахожусь на высоте три фута над землей», т. е. на кафедре.

Жизнеописание преподобного Гримшо принадлежит перу Ньютона[17], друга Каупера, и из него можно узнать любопытные детали о том, каким образом неотесанные жители оказались под влиянием и контролем человека глубоких убеждений и исключительной целеустремленности. Кажется, он совсем не отличался религиозным рвением, хотя придерживался морального образа жизни и сознательно выполнял обязанности по отношению к своему приходу до того момента, пока в одно сентябрьское воскресенье 1774 года служанка, встав в пять утра, не обнаружила своего господина за молитвой. Она сообщила, что, пробыв какое-то время в своей спальне, он направился для совершения богослужения в дом одного прихожанина, а затем вновь вернулся домой на молитву; оттуда, все еще натощак, пошел в церковь, где потерял сознание за чтением второго урока и, частично придя в себя, был выведен на улицу. На выходе он обратился к прихожанам, попросив их не расходиться, так как он имеет им кое-что сообщить и быстро вернется. Его отвели в дом писаря, и он опять потерял сознание. Слуга растер его, чтобы восстановить кровообращение, и, очнувшись, он, казалось, находился в состоянии «великого экстаза». Его первыми словами были: «Мне было даровано чудесное видение третьего неба». Он не уточнил, что именно он видел, но вернулся в церковь и вновь приступил к службе, начавшейся в два часа дня и закончившейся только в семь.

С этого времени, с рвением Уэсли[18] и фанатизмом Уайтфилда[19], он посвятил себя тому, чтобы пробуждать в прихожанах религиозные чувства. Они имели обыкновение играть по воскресеньям в футбол, используя для этой цели камни, и вызывали на поединок другие приходы, которые, в свою очередь, бросали вызов им. На болотах прямо над деревней периодически проводились скачки, которые были сопряжены с пьянством и тратой денег. Почти ни одна свадьба не обходилась без такого грубоватого развлечения, как бег на перегонки, и полуголые бегуны были скандальным зрелищем для всех благопристойных гостей. Старинный обряд похоронных пиров часто приводил к кровавым дракам между пьяными гостями. В подобных обычаях внешне проявлялся характер людей, с которыми приходилось иметь дело преподобному Гримшо. Но разными способами, включая самые практические, он произвел в своем приходе великую перемену. Иногда во время проповеди ему помогали Уэсли и Уайтфилд, и в эти дни церквушка казалась слишком маленькой, чтобы вместить толпы людей, прибывавших из далеких деревень и затерянных среди торфяных болот селений, так что нередко они вынуждены были собираться под открытым небом, а в церкви места не хватало даже для причащающихся. Однажды Уайтфилд, произнося проповедь в Хауорте, выразился в том духе, что многого можно было бы и не говорить в этой общине, уже столько лет находящейся под руководством столь набожного и благочестивого священника. Услышав эти слова, преподобный Гримшо привстал со своего места и громко произнес: «Сэр, ради бога, не говорите этого. Умоляю вас не льстить им. Боюсь, что многие из них идут прямой дорогой в ад, даже не пытаясь раскаяться». Но если они и двигались в этом направлении, то совсем не из-за недостатка усилий преподобного Гримшо по предотвращению столь плачевного исхода. Он обычно совершал молебны двадцать-тридцать раз в неделю в частных домах. Если он замечал, что кто-то невнимательно слушает его, он останавливался, чтобы сделать замечание провинившемуся, и не возобновлял службу, пока не видел всех собравшихся коленопреклоненными. Он очень упорно настаивал на строгом соблюдении воскресного дня, не позволяя прихожанам между службами даже прогуляться по полям. Иногда он задавал очень длинный псалом (по преданию, 119-й) и, пока его пели, покидал свою кафедру и, взяв кнут, направлялся в пивные, где сек бездельников и гнал их в церковь. Только самые расторопные умудрялись избежать пасторского наказания, удирая через черный ход. У него было крепкое здоровье и ловкое тело, и он скакал вдаль и вширь по холмам, «пробуждая» тех, в ком раньше не замечалось никаких религиозных чувств. Чтобы сэкономить время и не обременять семьи, в чьих домах он проводил свои молебны, он возил с собой собственную еду; все, что он брал на день в таких случаях, состояло из ломтя хлеба с маслом или же сухаря и сырой луковицы.

Преподобный Гримшо совершенно справедливо возражал против скачек, так как они привлекали в Хауорт немало праздношатающихся, дурно влиявших на местных жителей, всегда готовых полыхнуть пламенем греха, как легко воспламеняющаяся материя, к которой подносят спичку. По преданию, он прибегал к разного рода убеждениям и даже устрашениям, чтобы прекратить скачки, но все было тщетно. В конце концов, отчаявшись, он принялся молиться с таким рвением и искренностью, что начались невиданные ливни и затопили весь грунт, и хотя толпа и готова была терпеть низвергавшиеся с неба потоки, не осталось сухого места ни для человека, ни для скота. Таким образом скачки Хауорта были отменены и до сих пор не возобновились. И по сей день местные жители чтут память об этом славном человеке, а его богослужения и добродетели составляют гордость прихода.

Но после его кончины, к сожалению, произошел возврат к диким и грубым языческим обычаям, от которых их отучил этот страстный и сильный человек. Он построил часовню для методистов Уэслейяна, а вскоре после этого свой молельный дом открыли баптисты. По словам доктора Уитакера, население этой местности на самом деле является весьма «набожным», однако пятьдесят лет назад их религия еще до конца не проникла в их жизнь. Четверть века назад на основе представлений их скандинавских предков у них сформировался моральный кодекс. Кровная месть вменялась в долг наследнику и передавалась от отца к сыну, а способность много пить не пьянея считалась одним из мужских достоинств. Возобновились воскресные футбольные матчи, в которых состязались соседними приходы, что приводило к наплыву буйных чужаков, заполнявших пивные, побуждая более трезвомыслящих жителей ностальгически вспоминать о железных кулаках и кнуте преподобного Гримшо. Старый обычай поминальных пиров соблюдался так же широко, как в былые времена. Церковный сторож, стоя у открытой могилы, объявлял, что поминки будут проходить в «Черном Быке» или в любой иной пивной, выбранной для этой цели друзьями покойного; туда и направлялись родственники и их знакомые. Обычай этот зародился из-за необходимости как-то накормить тех, кто прибыл издалека, чтобы в последний раз почтить память усопшего. Жизнеописание Оливера Хейвуда включает пару цитат, проливающих свет на то, из каких закусок состояли трапезы в семнадцатом веке в тихой среде нонконформистов[20]: в первой цитате (из Торесби) говорится о «холодном напитке из эля и кислого молока, маринованных сливах, кексе и сыре», которые подавались на поминках Оливера Хейвуда. Во второй упоминается весьма скудное (что и неудивительно для 1673 года) угощение, состоящее «лишь из кусочка кекса, глотка вина, веточки розмарина и пары перчаток»[21].

Но поминки в Хауорте часто бывали гораздо более веселым событием. У бедных людей было заведено угощать каждого гостя лишь пряной булочкой, а затраты на алкогольные напитки – ром, эль или же коктейль из того и другого, известный под названием «псиный нос» – обычно компенсировались самими гостями, которые бросали монеты на блюдо, стоящее посредине стола. Более состоятельные приглашали своих друзей на ужин. На похороны преподобного Чарнока[22] (священника, занявшего пост преподобного Гримшо после его кончины) было приглашено около восьмидесяти человек, и ужин, стоивший 4 шиллинга 6 пенсов на человека, был целиком оплачен друзьями покойного. Так как немногие «отказались от алкогольных напитков», в течение этого дня происходили частые случаи мордобоя, для верности в ход шли и ноги, и локти, и зубы.

Хотя я описала исключительные черты, отличающие дюжих обитателей Вест-Райдинга, какими они были в первой четверти этого века и даже позднее, я не сомневаюсь, что и сегодня многое в повседневной жизни этих независимых, своевольных и угрюмых людей потрясет тех, кто привык к манерам Южной Англии. И я подозреваю, что, в свою очередь, практичные и здравомыслящие йоркширцы отнесутся к таким «чужеземцам» с несказанным презрением.

Как я уже писала, вероятнее всего, на том месте, где сейчас находится церковь Хауорта, раньше стояла древняя «полевая церковь» или часовня. Она принадлежала к третьему, или низшему разряду религиозных заведений, в соответствии с Саксонским законом, и не обладала правом погребения или проведения причастия. Она так называлась, потому что не была окружена изгородью и смотрела прямо на окружающие поля и торфяные болота. В соответствии с законами Эдгара[23], основатель был обязан, помимо уплачиваемой им десятины, содержать священника из оставшихся девяти десятых своего дохода. После Реформации право выбирать священнослужителей всех непостоянно действующих церквей, которые раньше были полевыми часовнями, было предоставлено свободным землевладельцам и попечителям при одобрении приходского священника. Но из-за своей халатности свободные землевладельцы и попечители Хауорта лишились этого права еще во времена архиепископа Шарпа, и контроль над назначением священнослужителей перешел к священнику Брэдфорда. Вот что произошло, согласно официальной версии. По словам мистера Бронте: «Прихожанами этой церкви является священник Брэдфорда и некоторые попечители. Мой предшественник получил место с согласия священника Брэдфорда, хотя попечители были против. В результате он столкнулся с таким сопротивлением, что уже три недели спустя вынужден был подать в отставку».

Когда я беседовала о характере жителей Вест-Райдинга с доктором Скорсби, который некоторое время служил брэдфордским священником, он намекнул на какие-то буйные выступления, имевшие место в Хауорте при рукоположении преподобного Редхеда, предшественника Бронте. Он добавил, что подробности этих происшествий содержат столько указаний на характер жителей, что мне следовало бы побольше о них разузнать. Я так и поступила и из уст некоторых ныне здравствующих участников и свидетелей узнала о том, что значит изгнать протеже брэдфордского священника.

Предыдущим священником, занявшим эту должность после преемника преподобного Гримшо, был мистер Чарнок. Он страдал от хронической болезни, которая не позволяла ему выполнять обязанности без помощника, и на помощь ему пришел мистер Редхед. Пока Чарнок был жив, прихожане были совершенно довольны его приходской деятельностью и относились к нему с большим почтением. Но ситуация в корне изменилась, когда после смерти Чарнока в 1819 году они решили, что попечители были несправедливо лишены своих прав священником Брэдфорда, назначившим Редхеда на постоянное место.

В первое же воскресенье, когда он проводил службу, церковь была так полна, что люди даже стояли в проходах; большинство было обуто в деревянные башмаки, обычные для этой местности. Но когда мистер Редхед читал второй урок, все прихожане как один направились к выходу с таким топотом и грохотом, на который они только были способны, пока Редхед и служка не остались одни для продолжения молебна. Как будто этого было не достаточно, в следующее воскресенье дело обстояло еще хуже. Тогда, как и прежде, церковь была полна до отказа, но проходы оставались пустыми – в них не было ни души и ни малейшего препятствия. Причина этому выяснилась примерно в тот же момент богослужения, как и на предыдущей неделе. В церковь въехал человек верхом на осле, сидя задом наперед и в стольких шляпах на голове, сколько он только способен был удержать. Он начал гнать осла по проходам, а возгласы, крики и смех прихожан полностью заглушили голос мистера Редхеда, и, полагаю, он вынужден был прервать службу.

До этой поры жители не прибегали к рукоприкладству, но в третье воскресенье они, видимо, сильно возмутились, увидев, как мистер Редхед в пику им едет верхом по деревне в сопровождении нескольких человек из Брэдфорда. Привязав своих лошадей у «Черного Быка» – небольшого постоялого двора, расположенного неподалеку от кладбища (для удобства во время поминок и прочих торжеств) – они направились в церковь. Толпа последовала за ними, вместе с трубочистом, которого они в то утро наняли для чистки труб в нескольких принадлежащих церкви помещениях, после чего напоили допьяна. Они усадили его прямо перед кафедрой, и оттуда его черномазая физиономия сопровождала каждое слово преподобного Редхеда пьяными тупыми кивками. В конце концов, подстрекаемый одним из зачинщиков безобразий или же под влиянием винных паров, он вскарабкался на кафедру и полез лобызаться с проповедником. Тогда нечестивое веселье стало совершенно безудержным и диким. Толпа подталкивала вымазанного золой трубочиста к мистеру Редхеду, а тот пытался вырваться. Вместе с его мучителем его бросили на землю в том месте церковного двора, где ранее опорожнили мешок с золой, и, хотя в конце концов Редхед скрылся в «Черном Быке», двери которого были моментально забаррикадированы, люди свирепствовали снаружи, угрожая побить камнями его самого и его друзей. Один из тех, кто поведал мне об этом, – старичок, бывший в то время владельцем «Черного Быка», – уверяет, что настроения разъяренной черни были таковы, что жизнь мистера Редхеда явно находилась в опасности. Этот человек, тем не менее, продумал план побега для своих незадачливых узников. «Черный Бык» расположен у верхнего конца длинной и крутой улицы, внизу которой, неподалеку от моста по дороге в Кейли, находится застава. Указав своим загнанным гостям путь через черный ход (через который, наверно, немало бездельников спасалось от карающего кнута преподобного Гримшо), хозяин с несколькими конюхами принялись разъезжать на лошадях прибывшей из Брэдфорда компании взад и вперед перед входной дверью, посреди свирепо поджидающей толпы. Сквозь просвет между домами всадники увидели, как мистер Редхед с друзьями крадется вдоль задней улицы, тогда, пришпорив коней, они поскакали вниз к заставе. Несносный священнослужитель и его друзья спешно вскочили в седла и были уже на приличном расстоянии, пока толпа не обнаружила, что их жертвы улизнули, и не понеслась к закрытым воротам заставы.

Многие годы после этого мистер Редхед не появлялся в Хауорте. По прошествии долгого времени он вернулся в роли проповедника и, проводя богослужение перед многочисленными и внимательными прихожанами, добродушно напомнил им об описанных мною обстоятельствах. Они от всего сердца поприветствовали его, не держа на него зла, хотя раньше были готовы побить его камнями во имя защиты своих неотъемлемых прав.

К этому своевольному, хотя и не лишенному доброжелательности народу мистер Бронте привез в феврале 1820 года свою супругу и шестерых малолетних детей. Еще живы те, кто помнит, как семь нагруженных до отказа повозок медленно взбирались вверх по длинной улице, везя домашний скарб нового пастора к его жилищу.

Интересно, какое впечатление унылый вид этого дома – длинного, каменного, расположенного высоко, но на фоне еще более высоких бескрайних торфяных болот – произвел на нежную и хрупкую жену пастора, уже и в ту пору отличавшуюся слабым здоровьем.

Глава 3

Мистер Патрик Бронте – уроженец ирландского графства Даун. Его отец, Хью Бронте, осиротел в раннем возрасте. Он проделал путь с юга на север острова и поселился в приходе Ахадерг, неподалеку от Лоубрикланда. В соответствии с семейным преданием, Хью Бронте, несмотря на свое скромное состояние, принадлежал к древнему роду. Но ни он сам, ни его потомки этим никогда не интересовались. Он рано женился, произвел на свет десятерых детей и дал им образование из доходов, получаемых с десяти акров земли. Все его большое семейство обладало исключительной физической силой и красотой. Даже в старости мистер Бронте был ростом выше среднего, отличался статью и привлекательной наружностью, имел благородные очертания головы. В молодости он наверняка был чрезвычайно красив.

Он родился в день Св. Патрика (17 марта) 1777 года и рано начал проявлять признаки незаурядного ума и сообразительности. Он также лелеял определенные амбиции: доказательством его благоразумия и предвидения является тот факт, что, зная о неспособности отца помочь ему деньгами и необходимости полагаться лишь на собственные силы, он в возрасте шестнадцати лет открыл собственную школу и руководил ею лет пять или шесть. Затем он стал домашним учителем в семье преподобного Тая, приходского священника Драмгуланда. Оттуда его жизненный путь лежал в колледж Сейнт-Джон в Кембридже, где он начал обучение в июле 1802 года в возрасте двадцати пяти лет. После четырех лет учебы он получил степень бакалавра и был рукоположен в священники в Эссексе, откуда был переведен в Йоркшир. Жизненная стезя, которую я здесь суммирую, свидетельствует о сильном и замечательном характере, способности поставить перед собой цель и идти к ней неуклонно и независимо. Юноша шестнадцати лет покидает свою семью, твердо решив зарабатывать на жизнь самостоятельно и совсем не на ниве сельскохозяйственного труда, по семейной традиции, а с помощью своего интеллекта.

Судя по тому, что я слышала, мистер Тай проявил изрядный интерес к учителю своих детей и, возможно, помог ему не только в выборе направления его занятий, но и склонил его к английскому университетскому образованию, посоветовав, каким образом он может туда поступить. У мистера Бронте сегодня нет и следа ирландского акцента, а его греческие черты и овал лица никоим образом не выдают его кельтского происхождения, и все же требовалось немало решительности и пренебрежения к насмешкам, чтобы предстать у ворот колледжа Сейнт-Джон двадцати пяти лет отроду и едва оставив за собой единственно привычный для него образ жизни.

Во время своего пребывания в Кембридже он стал членом корпуса добровольцев, которых тогда призывали изо всех уголков страны для отражения ожидаемого нападения французов[24]. Много лет спустя я слышала, как он упоминал лорда Пальмерстона[25], вместе с которым они участвовали в военных учениях.

Но вот он уже священник в йоркширском Хартсхеде, далеко от места своего рождения и от всех своих ирландских родственников, с которыми он не стремился поддерживать контакт и которых, кажется, ни разу не навестил с тех пор, как стал студентом Кембриджа.

Хартсхед – это маленькая деревенька, расположенная к востоку от Хаддерсфильда и Халифакса, она находится на холме, откуда во все стороны открывается чудесный вид на долину. Мистер Бронте прослужил там пастором пять лет, и в это время начал ухаживать за Марией Бренуэлл, на которой затем и женился.

Она была третьей дочерью Томаса Бренуэлла, купца из Пензанса. Девичья фамилия ее матери – Карн. И по отцовской, и по материнской линиям семья Бренуэллов отличалась благородным происхождением, которое позволяло им вращаться в самом лучшем обществе, каким только мог похвастать Пензанс. Детство четверых дочерей и сына четы Бренуэллов пришлось на ту эпоху, когда общество находилось в примитивном состоянии, что так хорошо передано доктором Дейви в жизнеописании его брата[26].

«В городке, насчитывающем две тысячи жителей, был только один ковер, полы в комнатах были присыпаны морским песком, и не было ни одной серебряной вилки. В те времена, когда наши колониальные владения были очень скромны и спрос на интеллект незначителен, младшие сыновья дворян обучались по необходимости какому-нибудь ремеслу или техническим навыкам, которые не влекли за собой осуждения или потери социального статуса. Старший сын, если ему не позволяли вести праздную жизнь помещика, отправлялся в Оксфорд или Кембридж, где его обучали одной из трех либеральных профессий – богословию, праву или медицине; второй сын шел в обучение к хирургу, аптекарю или адвокату, третий – к оловянных дел мастеру или часовщику, пятый – к упаковщику или торговцу тканями, и так далее, если требовалось трудоустроить и остальных.

После завершения обучения молодые люди почти всегда направлялись в Лондон, где совершенствовались в избранной ими профессии: когда они возвращались в родные края, их не исключали из того, что теперь называется благородным обществом. В те времена гостей принимали не так, как это заведено теперь. Об обеденных приемах и слыхом не слыхивали, за исключением поры ежегодных пиршеств. Рождество также было временем особых послаблений и веселья, когда развлечения, состоящие из чаепитий и ужинов, следовали одно за другим. Помимо двух этих периодов гостей звали исключительно на чай, за которым сидели с трех до девяти, и главным занятием была какая-нибудь игра в карты, например Папа Джоун или Коммерс[27]. Низшие классы тогда были невероятно невежественны, и все социальные слои отличались чрезвычайным суеверием: верили даже в ведьм, а существование всяких сверхъестественных и ужасных сил почти не подвергалось сомнению. Вряд ли в Маунт-Бэй был хоть один приход, в котором не водились бы привидения или не было бы особого места, связанного с какой-нибудь страшной мистической историей. Я с детства помню, что на лучшей улице Пензанса находился необитаемый дом, в котором якобы водились привидения и проходя мимо которого ночью молодые люди ускоряли шаг, а их сердца начинали лихорадочно биться. Ни высшие, ни средние классы не проявляли большого интереса к литературе и еще меньше к наукам, и их занятия редко бывали возвышенными или интеллектуальными. Они получали наивысшее удовольствие от охоты, стрельбы, борьбы, петушиных боев, которые обычно заканчивались попойкой. Процветала контрабанда, что, естественно, сопровождалось пьянством и вело к всеобщей моральной распущенности. Контрабанда была средством сколачивания капитала для смелых и рискованных приключений, а пьянство и беспутный образ жизни погубили немало респектабельных семейств».

Я привела этот отрывок, потому что мне кажется, что он имеет отношение к жизни мисс Бронте, чей сильный ум и живое воображение на заре жизни получали пищу или от слуг (в их скромном жилище они по большей части составляли круг едва ли не ее друзей), которые распространяли слухи об обычаях деревни Хауорт; или от мистера Бронте, чье общение с детьми, кажется, было ограниченным и чья жизнь, как в Ирландии, так и в Кембридже, проходила в своеобразных условиях; или же от ее тети, мисс Бренуэлл, прибывшей в их дом, чтобы принять на себя заботы о семействе своей покойной сестры, когда Шарлотте было всего шесть или семь лет. Эта тетя была старше миссис Бронте и прожила дольше нее среди обитателей Пензанса, описанного доктором Дейви. Но в самой семье Бренуэлл не было места насилию и распущенности. Они были методистами, и, насколько я могу судить, кротость и искренняя набожность придавали их характеру утонченность и чистоту. По свидетельству его потомства, отец семейства, мистер Бренуэлл, обладал музыкальными способностями. Они с женой прожили достаточно долго, чтобы увидеть всех детей взрослыми, и умерли с разрывом в год – он в 1808-м, она в 1809-м, когда их дочери Марии было соответственно 25 и 26 лет. Мне позволили просмотреть девять писем, адресованных ею мистеру Бронте в 1812 году за краткий период их помолвки. Они полны нежных излияний и проникнуты женской скромностью, а также глубокой набожностью, о чем я уже упоминала как о семейной черте. Приведу из них пару отрывков, чтобы дать читателю представление о том, каким человеком была мать Шарлотты Бронте, но сначала мне нужно прояснить обстоятельства, при которых эта корнуэльская леди познакомилась с ученым мужем из Ахадерга, неподалеку от Лоубриклэнда. В начале лета 1812 года, когда ей было двадцать девять лет, она поехала навестить своего дядю, преподобного Джона Феннела, в то время служившего священником англиканской церкви и проживавшего рядом с городом Лидс, хотя ранее он был пастором у методистов. Мистер Бронте занимал в то время пост священника в Хартсхеде. В округе о нем говорили как об очень симпатичном человеке, обладавшем ирландским энтузиазмом, а отчасти и ирландской влюбчивостью. Мисс Бренуэлл была чрезвычайно миниатюрной, не красивой, но грациозной и всегда одевалась скромно, но со вкусом, что соответствовало ее характеру, и в некоторых деталях ее одежда заставляет вспомнить о стиле любимых героинь ее дочери. Мистер Бронте был сразу очарован этим маленьким и нежным существом, заявив на сей раз, что это на всю жизнь. В своем первом письме к нему, датированном 26 августа, она почти удивляется тому факту, что помолвлена, и говорит о том, как мало времени прошло с их знакомства. В остальном ее письмо напоминает письмо шекспировской Джульетты:

В письмах говорится о планах веселых поездок на пикник в аббатство Керкстолл в солнечные сентябрьские дни, в которых принимали участие «дядя, тетя и кузина Джейн»; последняя помолвлена с мистером Морганом, тоже священником. Все они, кроме мистера Бронте, уже умерли. Ни один из ее друзей не возражал против этой помолвки. Мистер и миссис Феннел дали свое согласие, равно как и ее брат и сестры в далеком Пензансе. В письме от 18 сентября она пишет:

«Некоторое время я была сама себе хозяйка, и никто за мною не надзирал, совсем напротив, мои сестры, которые намного старше меня, и даже мамочка обычно советовались со мной обо всех важных делах и едва ли когда-либо сомневались в правильности моих мнений и действий: возможно, ты обвинишь меня в тщеславии из-за того, что я это упоминаю, но ты должен принять во внимание, что я совсем не хвастаюсь. Я неоднократно воспринимала такое положение как недостаток, и хотя, слава богу, это никогда не ввело меня в заблуждение, все же в моменты неуверенности и сомнений я остро переживала отсутствие в моей жизни наставника». В том же письме она пишет мистеру Бронте, что сообщила о своей помолвке сестрам и что ей не удастся увидеться с ними так скоро, как она предполагала. Мистер Феннел также посылает им с той же почтой письмо, в котором превозносит Бронте.

Поездка из Пензанса до Лидса в те дни была и очень долгой, и дорогой. У влюбленных не было лишних денег, чтобы пускаться в путешествия без особой нужды, и, поскольку у мисс Бренуэлл не осталось в живых ни отца ни матери, благоразумным и приличным представлялось сыграть свадьбу в доме ее дяди. Не было повода и затягивать помолвку. Они были уже не первой молодости, у них было достаточно средств для осуществления их незатейливых планов: его заработок в Хартсхеде в соответствии с разрядами духовенства составлял 202 фунта в год, а она получала небольшую ежегодную ренту (как мне сказали, 50 фунтов) по завещанию отца. Итак, в конце сентября влюбленные начали говорить о переезде в дом, так как, полагаю, до этого мистер Бронте жил на съемной квартире, и все гладко и благополучно шло к предстоящей зимой свадьбе, пока в ноябре не произошло несчастье, которое она описывает с таким смирением и красноречием:

«Думаю, что ты никогда не рассчитывал разбогатеть с моей помощью, но, к сожалению, должна тебе сообщить, что я еще беднее, чем я думала. Я упоминала, что ранее посылала за своими книгами, одеждой и прочими вещами. В субботу вечером, почти в то же время, когда ты описывал свое воображаемое кораблекрушение, я читала о настоящем и испытывала его последствия, получив письмо от сестры с рассказом о том, как корабль, на котором она отправила мой сундук, сел на мель около побережья Девоншира, в результате чего бурное море разнесло мой багаж в щепки, и все мое имущество, за исключением всего лишь нескольких предметов, было поглощено бурной пучиной. Если это событие не служит прелюдией чего-либо более ужасного, я не буду принимать его близко к сердцу, ведь это первое бедствие, произошедшее с момента моего отъезда из дома».

Последнее из этих писем датировано 5-м декабря. Мисс Бренуэлл и ее кузина собираются на следующей неделе приступить к приготовлению свадебного торта, так что свадьба явно не за горами. Она учила наизусть «чудный гимн», сочиненный мистером Бронте, и читала «Советы леди» лорда Литтлтона, на котором она сделала уместные и справедливые пометки, доказывающие, что она не только читала, но и размышляла о прочитанном. И вот Мария Бренуэлл исчезает из нашего поля зрения, у нас больше нет никакой непосредственной информации о ней, мы слышим о ней как о миссис Бронте, но уже как о тяжело больной, находящейся на пороге смерти, но все еще терпеливой, бодрой и набожной. Ее письма написаны изящно и аккуратно, наряду с упоминаниями о домашних занятиях, таких, например, как приготовление свадебного торта, – в них также говорится о книгах, которые она прочла или читает, что свидетельствует о ее развитом уме. Не обладая талантами дочери, миссис Бронте была, как мне представляется, незаурядным человеком, уравновешенной и последовательной женщиной. Стиль ее писем ясен и приятен, как и стиль еще одного документа, написанного позднее той же рукой, озаглавленного «Преимущества бедности с религиозной точки зрения» и предназначенного для публикации в периодике.

Она вышла замуж в доме своего дяди в Йоркшире 29 декабря 1812 года, и в тот же день состоялось бракосочетание ее младшей сестры Шарлотты Бренуэлл в далеком Пензансе. Не думаю, что миссис Бронте удалось когда-либо навестить Корнуэль, но у тех родственников, которые еще живы, остались о ней очень приятные воспоминания, они говорят о ней как о своей «любимой тете», как о «человеке, к которому прислушивались все члены семьи», как об «очень одаренной и приветливой женщине», а также «кроткой и застенчивой, несмотря на все свои незаурядные, унаследованные от отца способности, и обладающей подлинной ненавязчивой набожностью».

Мистер Бронте в течение пяти лет продолжал жить в Хартсхеде, в приходе Дьюсбери. Там он женился, там у него родилось двое детей, Мария и Элизабет. По истечении этого срока он получил место в приходе Торнтон в Брэдфорде. Некоторые из приходов Вест-Райдинга по количеству населения и церквей подобны епархиям. Церковь Торнтона – это маленькая епископальная, непостоянно действующая часовня, обладающая многочисленными памятниками, связанными с нонконформистскими движениями, такими, например, как памятник Аксептеду Листеру и его другу Доктору Холлу[29]. Вокруг простиралась пустынная и безлюдная местность, унылые участки земли, отгороженные друг от друга каменными оградами, поднимались вверх на возвышенность Клейтона. Церковь выглядит старинной, уединенной и как будто заброшенной рядом с большими каменными мельницами преуспевающей Независимой компании и массивной квадратной часовней, построенной приверженцами этого вероисповедания. В целом это не столь приятное место, как Хартсхед, из которого открывается вид на широкую равнину со скользящими по ней тенями облаков, перемежающимися с солнечными пятнами, и на поднимающиеся одна за другой до самого горизонта гряды холмов.

Здесь, в Торнтоне, 21 апреля 1816 года родилась Шарлотта Бронте. За ней быстро последовали Патрик Бренуэлл, Эмили Джейн и Энн. После рождения младшей дочери здоровье госпожи Бронте начало ухудшаться. Выполнять капризные желания многочисленных малышей – тяжелый труд при ограниченных возможностях. Потребности в еде и одежде удовлетворить гораздо проще, чем почти столь же необходимые потребности в заботе, уходе, утешении, развлечении и сочувствии. Едва Марии Бронте, самой старшей из шестерых детей, исполнилось шесть лет, как мистер Бронте переехал в Хауорт. Это произошло 25 февраля 1820 года. Те, кто знал ее тогда, описывают ее как серьезную, задумчивую и тихую девочку, по виду значительно взрослее своих лет. У нее не было детства: редки случаи, когда щедро одаренные люди вкушали блаженство этой беззаботной и счастливой поры; их необычайные силы кипят в них, и, вместо естественной жизни через ощущения – объективность, как это называют немцы, – они начинают испытывать рефлексию – субъективность.

С виду Мария Бронте была хрупкой маленькой девочкой, что особо оттеняло удивительное преждевременное развитие ее ума. Она, наверно, была подругой и помощницей своей матери в домашних делах и в детской, так как мистер Бронте, разумеется, был поглощен своими собственными занятиями. Кроме того, не в его характере было относиться к детям с обожанием, и он воспринимал их частое появление на свет как бремя для жены и нарушение домашнего комфорта.

Как я писала в первой главе, дом пастора Хауорта – продолговатый по форме, он смотрит вниз с холма, на котором расположилась деревня, а его главный вход находится прямо напротив западных дверей церкви, стоящей на расстоянии около ста ярдов. Приблизительно двадцать ярдов из них занимает заросший травой сад, не более широкий, чем сам дом. Дом и сад с трех сторон окружены кладбищем. Дом двухэтажный, на каждом этаже находится по четыре комнаты. Когда в нем поселилось семейство Бронте, просторное помещение слева от входа превратилось в гостиную, а комната справа – в кабинет мистера Бронте. За ним находилась кухня, а за гостиной – что-то наподобие кладовой с покрытым каменными плитами полом. Наверху были четыре одинаковые по размеру спальни, а также небольшая комната над проходом, или «холлом», как говорят северяне. Он был в передней части дома, ведущая наверх лестница находилась прямо напротив входной двери. По милому старомодному обычаю, у каждого окна располагались сиденья. Не возникало сомнений, что пасторский дом был построен в те времена, когда не было недостатка в древесине, о чем свидетельствуют массивные перила, панели на стенах и тяжелые оконные рамы.

Еще одна маленькая комнатка на втором этаже была отдана в распоряжение детям. Хотя она была крошечной, ее не называли детской, и в ней даже не было камина. Служанки – две грубоватые, любвеобильные, сердечные, расточительные сестры, которые не в состоянии говорить об этом семействе без слез, называли эту комнату «детским кабинетом». Самой старшей ученице было к тому времени около семи лет.

Жители Хауорта были совсем не бедны. Многие из них работали на соседних фабриках, некоторые сами были владельцами небольших фабрик и мануфактур, были среди них и лавочники, торговавшие мелким повседневным товаром, но за советом врача, канцелярскими принадлежностями, книгами, юридическими услугами, одеждой и деликатесами нужно было ехать в Кейли. Было там и несколько воскресных школ: баптисты первыми основали свою, за ними последовали уэслейнцы[30], а затем уже англиканская церковь. Славный Гримшо, друг Уэсли, построил маленькую часовню для методистов, но она стояла у дороги, ведущей к торфяным болотам; затем баптисты построили культовое заведение, которое отличалось тем, что находилось на удалении нескольких ярдов от дороги, и тогда методисты нашли целесообразным возвести другую, более крупную часовню, еще более удаленную от дороги. Мистер Бронте был в дружеских отношениях с каждой религиозной общиной как таковой, но от отдельных лиц его семья держалась отчужденно, если только тем не требовалась от него какая-нибудь непосредственная услуга. «Они держались очень замкнуто», вот свидетельство тех, кто помнит о том, как чета Бронте впервые появилась среди них. Думается, большинство йоркширцев возражало бы против системы регулярных визитов пастора; их свирепый и независимый дух восстал бы против того, чтобы кто-либо, пользуясь своим положением, возомнил себя вправе расспрашивать, советовать или поучать их. Древний, но все еще живучий дух холмов вдохновил их на следующее двустишие, начертанное в верхней части одного из сидений, предназначенных для священников, в аббатстве Уэйли, расположенном в нескольких милях от Хауорта:

Я спросила одного жителя из окрестностей Хауорта, что представляет собой священник его церкви. «Он на редкость хороший малый, – последовал ответ. – Занимается своими делами, а в наши нос не сует».

Мистер Бронте усердно посещал больных, а также всех, кто за ним посылал, и добросовестно ходил по школам; так же поступала и его дочь Шарлотта; но, ценя и уважая свою личную жизнь, они, видимо, с чрезвычайной щепетильностью старались не ущемить и личную жизнь других.

С первых же дней своего пребывания в Хауорте они чаще ходили на прогулки в сторону вересковых пустошей, плавно поднимающихся прямо за пасторским домом, чем по направлению к длинной идущей вниз деревенской улице. Славная старушка, ухаживавшая за миссис Бронте во время болезни (рак внутренних органов), которая начала расти и укрепляться в ней всего лишь через несколько месяцев после переезда в Хауорт, рассказывала мне, как в те времена шестеро малышей шли, взявшись за руки, к роскошным пустошам, которые они так страстно любили в последующие годы; старшие тщательно опекали неуверенно семенящих крошек.

Они были слишком серьезны и молчаливы для своих лет, возможно, их подавляло присутствие в доме тяжелой болезни, ведь в те времена, о которых рассказывала моя старушка, миссис Бронте была уже прикована к постели, и ей так и не привелось больше покинуть свою спальню. «Вы бы никогда не догадались, что в доме есть дети, они были такими спокойными, тихими, послушными существами. Мария имела привычку запираться в детском кабинете с газетой (ей было лишь семь!), а выйдя оттуда, она могла все пересказать: дебаты в парламенте и уж не знаю, что еще. Она по-матерински относилась к своим сестрам и брату. О таких хороших детях и слыхом не слыхивали. Как будто они были не из плоти и крови, настолько они отличались от всех детей, которых я когда-либо видела. Частично я отношу это к причудам мистера Бронте, который не разрешал им есть мясо. И совсем не из соображений экономии, в доме царил не только достаток, но даже расточительность, так как не было хозяйского досмотра за молодыми слугами, но он считал, что в детях надо воспитывать простоту и выносливость, так что к ужину им подавали лишь картофель. Но они, казалось, никогда ничего другого и не желали, такие они были славные. Самой хорошенькой была Эмили».

Миссис Бронте оставалась такой же терпеливой и веселой, как и раньше; хотя она была очень больна и испытывала сильные боли, она жаловалась крайне редко. Когда ей становилось лучше, она просила сиделку приподнять ее на постели, чтобы наблюдать, как та чистит каминную решетку, «потому что она это делала совсем как в Корнуэле». Она оставалась преданной своему мужу и обожала его, на что он отвечал взаимностью и никому не поручал ночной уход за женой, взяв его на себя. Но, по словам моей собеседницы, мать не очень стремилась видеть своих детей, возможно потому, что вид этих малышей, которым так скоро предстояло осиротеть, слишком расстраивал ее. Поэтому детки тихо жались друг к другу и, так как отец их был занят в своем кабинете, в приходе или с матерью, садились за стол одни, проводили время за чтением, тихонько перешептывались в «детском кабинете» или же, взявшись за руки, отправлялись гулять по холмам.

Идеи Руссо и Дея[31] о воспитании получили широкое распространение, став достоянием различных слоев общества. Полагаю, что господин Бронте должен был сформировать свое мнение о воспитании детей под влиянием двух этих теоретиков. На практике его методы не были столь дики и необычайны, как те, которым один из последователей господина Дея подвергал мою тетю. Этот джентльмен и его жена удочерили ее лет за двадцать пять до тех событий, которые я описываю. Они были состоятельными и великодушными людьми, однако ее еда и одежда были самого простого и грубого качества, в соответствии со спартанскими принципами. Здоровый веселый ребенок, она мало обращала внимание на питание и платье, но вот что было для нее подлинной пыткой. У них был экипаж, в котором ее и любимую собачку по очереди возили на прогулки, а того, кто должен был остаться дома, подкидывали на одеяле – именно эта процедура внушала моей тете подлинный ужас. Ее страх, возможно, был причиной того, почему они продолжали ее подкидывать. Мало кого можно было удивить привидениями, и они были ей безразличны, поэтому подкидывание на одеяле стало способом закалить ее нервы. Хорошо известно, что господин Дей отказался от своего намерения жениться на Сабрине, девушке, которую он специально для этой цели воспитывал, потому что за несколько недель до бракосочетания она позволила себе фривольность, надев для визита к нему платье с рукавами из тонкой материи. Но все же Дей и члены семьи моей тети были великодушными людьми, хотя и с причудами, полагая, что через систему воспитания можно развить храбрость и неприхотливость идеального дикаря, забывая, впрочем, что чувства и привычки их воспитанников приведут к их изоляции в будущей жизни, которую им суждено провести посреди цивилизации, породившей испорченность и изысканность.

Мистер Бронте стремился закалить своих детей через воспитание в них равнодушия к удовольствиям, доставляемым едой и одеждой. В последнем он преуспел, по крайней мере в отношении дочерей. Но к своей цели он относился с чрезвычайной серьезностью. Сиделка миссис Бронте рассказывала, как однажды, когда дети гуляли на болотах и вдруг пошел дождь, она, решив, что они промочат ноги, разыскала цветные сапожки, подаренные им другом – мистером Морганом, который женился на «кузине Джейн», как ей помнится. Она развесила эти сапожки у огня на кухне, чтобы согреть их, однако, когда дети вернулись, сапоги исчезли, и чувствовался только сильный запах сгоревшей кожи. Оказывается, на кухню заходил мистер Бронте и увидел их. Они были слишком веселенькими и роскошными для его детей и могли привить им любовь к нарядам, поэтому он бросил их в огонь. Он не щадил ничего из того, что оскорбляло его античную простоту. Задолго до этого кто-то подарил миссис Бронте шелковое платье. Фасон, цвет или же материал не соответствовал его представлениям о неукоснительном соблюдении приличий, и миссис Бронте никогда его не надевала. Но она все же бережно хранила его в сундуке, обычно запертом на ключ. Однако как-то раз, находясь на кухне, она вспомнила, что оставила ключ в ящике. Шаги мистера Бронте на верхнем этаже предвещали беду ее платью, и она опрометью бросилась наверх, найдя платье уже искромсанным на куски.

Обычно он стоически подавлял свою сильную и страстную ирландскую натуру, но она все же давала о себе знать, несмотря на все его философское спокойствие и достойные манеры. Когда он был раздражен или недоволен, он ничего не говорил и давал выход своему вулканическому гневу, многократно стреляя из пистолета в открытую заднюю дверь. Заслышав выстрелы, миссис Бронте, лежавшая в постели наверху, понимала, что что-то неладно, но ее кроткий нрав неизбежно подсказывал ей светлую сторону происходящего, и она говорила: «Не следует ли мне испытывать благодарность за то, что он не сказал мне ни единого резкого слова?» Время от времени его злость принимала иные формы, хотя он по-прежнему хранил молчание. Однажды он схватил лежавший перед камином коврик, бросил его в огонь и нарочно сжег его. Несмотря на вонь, он оставался в комнате до тех пор, пока коврик не съежился и не истлел до полной непригодности. В другой раз он взял несколько стульев и, отпилив им спинки, превратил их в табуретки.

Он часто отправлялся на долгие пешие прогулки, покрывая дистанции во много миль, мысленно отмечая разные природные знаки, касающиеся ветра или погоды, и с живым интересом наблюдая за зверьками, которые водились на холмистых просторах. Он видел орлов, низко парящих в поисках пропитания для своих птенцов; сегодня на горных склонах орла уже не увидишь. В местной и национальной политике он бесстрашно отстаивал позицию, которая казалась ему справедливой. В пору луддитов [32] он выступал за вмешательство органов правопорядка, в то время как все судьи бездействовали, и вся собственность в Вест-Райдинге находилась в страшной опасности. Он стал непопулярен среди рабочих и счел, что жизни его будет грозить опасность, если он продолжит совершать свои длительные одинокие прогулки безоружным. И вот он завел привычку, которой придерживается и по сей день, всегда носить с собой заряженный пистолет. Он клал его рядом со своими часами на ночной столик, надевал его вместе с часами утром и снимал вместе с часами на ночь. Много лет спустя, когда он уже жил в Хауорте, там произошла забастовка; работники сочли, что хозяева обращаются с ними несправедливо, и отказались выполнять свои обязанности; мистер Бронте решил, что они не заслуживали подобного обращения, и делал все, что было в его силах, чтобы помочь им «не пустить волка на порог», избежать непосильных долгов. Некоторые из наиболее влиятельных жителей Хауорта и округи были фабрикантами, и они высказали ему решительный протест, однако он считал свое поведение правильным и стоял на своем. Возможно, его мнения часто были дикими и ошибочными, образ действий эксцентричным и странным, его представления о жизни предвзятыми и почти человеконенавистническими, но он не скорректировал и не изменил ни одного из своих мнений по каким-либо конъюнктурным мотивам и действовал в соответствии со своими принципами. Если мизантропия частично и окрашивала его воззрения на человечество в целом, то его поведение по отношению к конкретным людям, с которыми он вступал в личное общение, не отражало этих воззрений. У него действительно были сильные и неистовые предрассудки, в которых он упорствовал, и ему не хватало воображения, чтобы представить себе, как другие могут быть несчастны в этой жизни, казавшейся ему вполне сносной. Но не в моих силах восстановить гармонию между разными чертами его характера, или объяснить их, или же последовательно свести их к одному ясному знаменателю. Корни семьи, о которой я говорю, находились так глубоко, что я не могу туда проникнуть. Я не в состоянии измерить их глубины, и, уж конечно, не мне судить о них. Я назвала случаи эксцентричного поведения отца, так как считаю, что это знание необходимо для правильного понимания жизни его дочери.

Миссис Бронте скончалась в сентябре 1821-го, и жизнь этих кротких детей, должно быть, стала еще более тихой и одинокой. Впоследствии Шарлотта старалась вспомнить что-либо о своей матери, и две или три картины представали в ее воображении. На одной из них мама играла при вечернем освещении со своим маленьким мальчиком, Патриком Бренуэллом, в гостиной пасторского дома в Хауорте. Но ее воспоминания четырех- или пятилетнего возраста носят очень фрагментарный характер.

Из-за какой-то болезни пищеварительных органов мистер Бронте должен был соблюдать строгую диету, и, чтобы избежать соблазна, а, возможно, и ради необходимой для переваривания пищи тишины, он еще до смерти жены начал ужинать в одиночестве – эту привычку он сохранил навсегда. Он не нуждался в компании, а, следовательно, и не искал ее, ни для своих прогулок, ни для повседневной жизни. Тишина и размеренность его домашнего существования нарушались лишь приходом церковного старосты и посетителей по делам прихода, а иногда и соседского священника, который спускался по холмам, пересекал болота и вновь поднимался к приходу Хауорта, где проводил весь вечер. Но из-за того, что миссис Бронте умерла так скоро после переезда ее супруга в этот край, а также из-за дистанций и унылых окрестностей, жены этих священников не сопровождали своих мужей. Поэтому дочери достигли юности, будучи лишены всякого общества, которое было бы столь естественным для их возраста, пола и положения. Неподалеку от Хауорта жила одна семья, которая проявляла исключительное внимание и доброту к миссис Бронте во время ее болезни и которая не забывала и о детях, изредка приглашая их на чай. Так как история, связанная с этим семейством, и которая, я полагаю, способствовала разрыву их отношений с соседями, произвела на Шарлотту в детстве столь сильное впечатление, мне стоило бы рассказать о ней. Она послужит примером тех диких россказней, которые циркулируют в оторванной от мира деревне, и я не ручаюсь за правдивость всех подробностей. Она также не могла за это поручиться, ведь главное событие произошло, когда она была слишком маленькой, чтобы понять все его значение, услышав историю из уст малообразованных людей, которые, возможно, шепотом добавляли и утрировали некоторые детали. Это была семья нонконформистов, придерживавшихся жестких религиозных норм. Отец владел шерстяной мануфактурой и был довольно состоятельным, в любом случае их образ жизни казался «роскошным» этим простым детям, чьи представления ограничивались скромными обычаями, заведенными в пасторском доме. У этого семейства был зеленый дом, единственный в своем роде во всей округе, громоздкое здание с деревянными стенами и с малым количеством окон и расположенное в саду, отделенном от дома главной дорогой на Хауорт. Это была многочисленная семья. Одна из дочерей была замужем за зажиточным фабрикантом «не из Кейли». Когда она была почти на сносях, она попросила, чтобы ее любимая младшая сестренка приехала к ней погостить и осталась до рождения ребенка. Ее просьба была исполнена; к ней отправилась сестра – девушка пятнадцати-шестнадцати лет. Через несколько недель, проведенных в доме свояка, она вернулась домой больной и удрученной. Родители обратились за разъяснениями, и выяснилось, что ее соблазнил богатый муж ее сестры и что последствия этого злодеяния скоро станут очевидны. Разгневанный и возмущенный отец запер ее в комнате до принятия решения, а старшие сестры с презрением глумились над ней. Только мать, которая слыла за суровую женщину, отнеслась к ней с некоторым сожалением. По слухам, прохожие видели с дороги, как мать и юная дочь гуляли по саду и рыдали в поздний час, когда все в доме уже спали. Более того, некоторые сообщали шепотом, что они прогуливаются и рыдают там до сих пор, хотя останки и той и другой уже давно подверглись разложению. Самые отчаянные сплетники добавляли, что жестокий отец, обезумевший из-за бесчинства, приключившегося в его «религиозной семье», предлагал некоторую сумму денег любому, кто женится на его бедной павшей дочери, что таковой нашелся и увез ее далеко от Хауорта, разбив ее сердце, так что она скончалась будучи еще совсем ребенком.