Читать книгу Крэнфорд - Элизабет Гаскелл - Страница 2

Невозможно было прожить месяц в Крэнфорде и не знать ежедневных привычек каждого обитателя; задолго до окончания моего посещения, я знала многое относительно броуновского трио. Ничего нового нельзя было открыть касательно их бедности, потому что они говорили об этом просто и открыто с самого начала. Они не делали тайны из своей необходимости быть экономными. Оставалось только открыть бесконечную доброту сердца капитана и разнообразные способы, которыми он, бессознательно для себя самого, обнаруживал ее. Рассказывались маленькие анекдоты об этом вскоре после того, как случались. Так как мы читали немного и так как все дамы были довольны своими служанками, то в предметах к разговору был недостаток страшный. Мы, вследствие этого, разбирали обстоятельство о капитане, взявшем из рук бедной старухи её ношу в одно ненастное воскресенье. Он встретил ее возвращающуюся с рынка, когда шел из церкви, и приметил её неверную походку; с важным достоинством, с которым он делал все, освободил ее от ноши и отправился вдоль по улице с нею рядом, донеся её овощи бережно домой. Это сочли очень эксцентричным и надеялись, что в понедельник утром он сделает визиты, чтоб изъяснить и извиниться в преступлении против крэнфордского приличия, но он этого не сделал; и тогда было решено, что ему стыдно и он прячется. В ласковой жалости к нему мы начали говорить:

– Впрочем, этот случай в воскресенье утром показывает большую доброту сердца; и решили, что капитана должно успокоить при первом его к нам появлении. Но, увы! он явился к нам без малейшего чувства стыда, говоря, как обыкновенно, громким басом, закинув голову назад, с париком таким же миловидным и завитым, как обыкновенно, и мы принуждены были заключить, что он забыл все относительно воскресенья.

Мисс Поль и мисс Джесси Броун заключили род короткости по случаю шотландской шерсти и нового вязанья. Так случилось, что когда я ходила посещать мисс Поль, я больше видела Броунов, чем во все то время, когда я гостила у мисс Дженкинс, которая никогда не могла прийти в себя от того, что она называла унизительными замечаниями капитана Броуна о докторе Джонсоне, как писателе легких и приятных романов. Я узнала, что мисс Броун была серьёзно-нездорова какой-то медлительной, неизлечимой болезнью, и мучительное ощущение этой болезни придавало чертам её то беспокойное выражение, которое я принимала за неутомимую брюзгливость. Она точно была брюзглива в то время, когда первая раздражительность причиняемая её недугом, превосходила её терпение. Мисс Джесси переносила эту брюзгливость даже гораздо терпеливее, нежели горькие упреки, которые больная делала себе всегда после этого. Мисс Броун привыкла обвинять себя не только в вспыльчивом и раздражительном характере, но также и в том, зачем отец и сестра были принуждены экономничать, чтоб доставить ей небольшую роскошь, необходимую в её положении. Она так охотно приносила бы им жертвы и облегчила бы их заботы, что врожденное благородство её характера прибавляло раздражительности к расположению её духа. Все это переносилось мисс Джесси и отцом более чем с кротостью, с совершенной нежностью. Я простила мисс Джесси её пение без такта, моложавость её одежды, когда увидела ее дома. Я приметила, что темный парик капитана Броуна и ватный сюртук (увы! чересчур поношенный) были остатками военного щегольства в его юности, которые он носил теперь бессознательно. Он был человек бесконечных ресурсов, приобретенных в его казарменной опытности. Как он сам признавался, никто не мог вычистить сапоги по его вкусу, кроме его самого; но, на самом деле он не считал унизительным избавлять служанку от трудов разного рода, зная, вероятно, что болезнь его дочери делала трудным это место.

Он пытался помириться с мисс Дженкинс вскоре после достопамятного спора, упомянутого мною, подарив ей деревянную лопаточку для камина собственной работы, он слышал, что она говорила, как ей неприятен скрип железной. Она приняла подарок с холодной благодарностью и поблагодарила его формальным образом. Когда он ушел, она велела мне отнести лопатку в чулан, может быть, чувствуя, что подарок от человека, предпочитающего мистера Боца доктору Джонсону, не может быть приятнее для уха скрипа железной лопатки.

Таково было положение вещей, когда я уехала из Крэнфорда в Дрёмбль; у меня было, однако, несколько корреспонденток, которые рассказывали мне все, что происходило в милом городке. Мисс Поль начала так же прилежно заниматься тамбурным вязаньем, как некогда занималась вязаньем на иглах, и в конце каждого рассказа о новостях являлось новое поручение относительно тамбурной работы, которое я должна была исполнить для неё. Мисс Матильда Дженкинс, которая не обижалась, если ее называли мисс Мэтти, когда мисс Дженкинс тут не было, писала милые, ласковые, бессвязные письма; время от времени отваживалась высказывать свое собственное мнение, но вдруг останавливалась и просила меня не рассказывать того, что она сказала, потому что Дебора думает не так, а она знает лучше, или же, прибавляла в постскриптуме, что с тех пор, как она написала это, она говорила о том с Деборой и была совершенно убеждена, что, и прочее… (тут, по всей вероятности, должно было следовать отречение от всякого мнения, высказанного ею в письме). Потом писала ко мне мисс Дженкинс, Дебо́ра, как она любила, чтоб мисс Мэтти называла ее; отец её сказал однажды, что еврейское имя должно так произноситься[4]. Мисс Дженкинс носила галстук и небольшую шляпку, похожую на жокейскую шапочку, и вообще имела наружность женщины с сильным характером, хотя она презирала новейшие идеи о том, что женщины равны мужчинам. Равны, как бы не так! Она знала, что они гораздо выше. Но воротимся к её письмам. Все в них было величественно и грандиозно, подобно ей самой. Я только что пересматривала их (милая мисс Дженкинс, как я ее уважала!) и сделаю выписку более потому, что она относится к нашему другу капитану Броуну.

«Ея сиятельство мисс Джемисон только что меня оставила и во время разговора сообщила мне известие, что бывший друг её супруга, достопочтенный лорд Маулеверер вчера сделал ей визит. Вы не легко отгадаете, что привело милорда в пределы нашего небольшого городка. Желание видеться с капитаном Броуном, с которым, как кажется, милорд был знаком во время войны и который имел счастье отвратить погибель от головы милорда, когда какая-то великая опасность висела над нею на ложно-называемом Мысе Доброй Надежды. Вы знаете недостаток нашей сиятельной приятельницы мистрисс Джемисон относительно невинного любопытства и, следовательно, не будете очень удивлены, когда я скажу вам, что она была совершенно неспособна объяснить мне настоящее свойство сказанной опасности. Я беспокоилась, признаюсь, удостовериться, каким образом капитан Броун в своем маленьком жилище мог принять такого знатного гостя, и я узнала, что милорд отправился почивать, и будем надеяться, освежительным сном, в гостиницу Ангела; но разделял броуновскую трапезу в продолжение двух дней, в которые удостаивал Крэнфорд своим присутствием. Мистрисс Джонсон, жена нашего учтивого мясника, уведомила меня, что мисс Джесси купила четверть ягненка; но, кроме этого, я не слыхала ни о каких приготовлениях, для приличного приема такому знатному гостю. Может быть, они угощали его пиршеством разума и „ликованием души“; но для нас, знакомых с печальным недостатком вкуса капитана Броуна к „чистым источникам изящного английского языка“, это может послужить поводом порадоваться, что он имеет случай улучшить свой вкус, имея сношения с изящным и утонченным членом британской аристократии. Но кто свободен от некоторых мирских чувств?»

Мисс Поль и мисс Мэтти писали ко мне с этою же самою почтою. Такая новость, как посещение лорда Маулеверера, не могла быть потеряна для крэнфордских корреспонденток; это было сущей находкой для их писем. Мисс Мэтти смиренно извинялась, что пишет в одно время с сестрой, которая была гораздо способнее её описать честь, сделанную Крэнфорду; но, несмотря на несколько дурное правописание, рассказ мисс Мэтти дал мне лучшее понятие о волнении, причиненном посещением милорда; потому что, исключая людей в гостинице Броунов, мистрисс Джемисон и мальчишки, которого милорд разбранил за то, что он подкатил грязный обруч под его аристократические ноги, я не слыхала ни о ком, с кем бы милорд разговаривал.

Следующее мое посещение в Крэнфорд случилось летом. С-тех-пор, как я там была, никто не родился, никто не умер, никто не женился. Все жили в тех же самых домах и носили почти все те же самые старательно-сберегаемые старомодные платья. Самое важное происшествие было то, что мисс Дженкинс купила новый ковер для гостиной. О, как трудились мы с мисс Мэтти, чтоб отстранить солнечные лучи, когда в одно после обеда упали они прямо на этот ковер в открытое окно! Мы разложили на него газеты и сели за книгу или за работу, и вот, через четверть часа, солнце передвинулось и лучи его ударяли на другое место; мы опять стали на колени, чтоб переложить газеты. Мы тоже очень трудились целое утро перед тем, как мисс Дженкинс давала вечер, следуя её наставлениям, разрезывая и сшивая вместе куски газетной бумаги, чтоб сделать маленькие дорожки к каждому креслу для ожидаемых гостей, чтоб башмаки их не запачкали или не загрязнили чистоту ковра. Делаете ли вы бумажные дорожки для каждого гостя?

Капитан Броун и мисс Дженкинс были не очень дружественны между собою. Литературный спор, которого начало я видела, был чувствительной струною, малейшее прикосновение к которой заставляло их вздрагивать. Это было единственное мнение, в котором они не сходились; но этого было довольно. Мисс Дженкинс не могла удержаться, чтоб не делать намеков о капитане Броуне; и хотя он не отвечал, однако барабанил пальцами, что она чувствовала и принимала за истинное унижение доктора Джонсона. Он несколько хвастался своим предпочтением к сочинениям мистера Боца; ходил по улицам до того погруженный в эти сочинения, что однажды наткнулся прямо на мисс Дженкинс; и хотя его извинения были усердны и искренни, хотя он на самом деле ничего не сделал, кроме того, что испугал ее и сам испугался: она признавалась мне, что лучше желала бы, чтоб он сбил ее с ног, только бы занимался чтением высшего литературного слога. Бедный, добрый капитан! он казался старше, утомленнее, и платья его были так изношены. Но он был весел как прежде, пока его не спросили о здоровье дочери.

– Она очень страдает и будет страдать еще больше; мы делаем все, что можем, для облегчения её мучений; да будет воля Божия!

Он взял шляпу при этих последних словах. Я узнала от мисс Мэтти, что действительно все было сделано. Призывали доктора, пользовавшегося большой известностью в наших окрестностях, и каждое его предписание было исполнено, несмотря на издержки. Мисс Мэтти была уверена, что они отказывали себе во многом для удобства больной, но никогда о том не говорила; а что касается до мисс Джесси: «Я точно думаю, что она настоящий ангел», сказала бедная мисс Мэтти, совершенно взволнованная. «Видеть, каким образом она переносит брюзгливость мисс Броун и с каким веселым лицом встает утром после целой ночи, во время которой переносила брань, просто восхитительно. Она так мило принимает капитана за завтраком, как будто спала целую ночь в постели королевы. Душенька! вы никогда уже не стали бы смеяться над её жеманными локончиками или её розовыми бантиками, если б видели ее так, как я.» Я могла только чувствовать сильнее раскаяние и смотреть на мисс Джесси с удвоенным уважением, когда встретилась с нею потом. Она казалась поблекшей и изнуренной, а губы её начали дрожать, как будто бы она была очень слаба, когда она говорила о своей сестре; но она просветлела и проглотила слезы, блиставшие в её милых глазах, когда сказала:

– Но, право, что за город Крэнфорд в отношении доброты! Я думаю, что если у кого-нибудь бывает обед получше обыкновенного, то самое лучшее блюдо отправляется в покрытой миске для моей сестры. Бедные люди оставляют самые ранние овощи у нашей двери для неё. Они говорят резко и сурово, как будто стыдятся этого; но, право, их озабоченность часто проникает мне прямо в сердце.

Слезы воротились и потекли градом; но через несколько минут она начала бранить себя и ушла такою же веселенькой мисс Джесси, как всегда.

– Зачем, однако, этот лорд Маулеверер не сделает чего-нибудь для человека, который спас ему жизнь? сказала я.

– Ну, видите, может быть, у капитана Броуна есть на то какая-нибудь причина; он никогда не говорил ему о своей бедности и прогуливался с милордом с таким же счастливым и веселым видом, как принц; а как они никогда не привлекали внимания на свой обед извинениями, и как мисс Броун было в тот день лучше и все казалось весело, смею сказать, милорд не знал ничего о том, как много забот у них на заднем плане. Он присылал довольно часто дичь прошлой зимой, но теперь он уехал за границу.

Я часто имела случай приметить пользу, которая извлекалась из ничтожных предметов в Крэнфорде; розовые листья собирались прежде, чем упадали, чтоб сделать душистое куренье для тех, у кого не было сада; небольшие пучки лаванды посылались, чтоб усыпать ящики какого-нибудь городского обитателя, или зажигаться в комнате какого-нибудь больного. Вещи, которыми многие презрели бы, и дела, которые едва ли показались бы достойными исполнения, все наблюдались в Крэнфорде. Мисс Дженкинс утыкала сухой гвоздикой яблоко, чтоб надушить приятным образом комнату мисс Броун, и по мере того, как втыкала каждую гвоздику, она произносила фразу в джонсоновском вкусе. Точно она никогда не могла думать о Броунах, не говоря о Джонсоне; а так как теперь они беспрестанно были у ней в мыслях, то мне приходилось слышать порядочное количество длинных, высокопарных фраз.

Капитан Броун пришел однажды поблагодарить мисс Дженкинс за множество небольших одолжений, о которых я ничего не знала до тех пор. Он вдруг состарился; громкий бас его дрожал; глаза потускнели и морщины на лице сделались глубоки. Он не мог говорить весело о положении своей дочери, но разговаривал с мужественной, благочестивой покорностью и немного. Раза два он сказал:

– Чем Джесси была для нас, одному Богу известно!

И во второй раз торопливо вскочил, пожал всем руки, не говоря ни слова, и ушел.

В этот день мы приметили небольшие толпы на улице, слушающие с ужасом на лице какие-то рассказы. Мисс Дженкинс удивлялась, что бы это могло быть, прежде чем решилась на не совсем приличный поступок, то есть послать Дженни разузнать.

Дженни воротилась с лицом, побледневшим от ужаса.

– О, ма-ам! о, мисс Дженкинс! капитан Броун убит на этой гадкой, ужасной железной дороге, и она залилась слезами.

Она также со многими другими испытала доброту бедного капитана.

– Как?… где… где? Великий Боже! Дженни, не теряй времени на слезы, рассказывай нам скорее.

Мисс Мэтти тотчас выбежала на улицу и схватила за ворот человека, рассказывавшего эту историю.

– Пойдем… пойдем сейчас к моей сестре… мисс Дженкинс, дочери пастора. О! скажи, что это неправда, кричала она, притащив испуганного извозчика в гостиную, где он стал с мокрыми сапогами на новый ковер и никто не обращал на это внимания.

– Эвто, сударыня, правда-с. Я сам эвто видел, и он задрожал при воспоминании. – Капитан вишь читал какую-то новую книгу и глаз с ней не сводил, ожидая машины из Лондона, и вот маленькая девчоночка вздумала отправиться к своей маменьке, вырвалась от сестры да прямёшенько марш через рельсы. Он вдруг поднял голову при звуке подъезжавшей машины, увидел ребенка, бросился на рельсы и схватил его, нога поскользнулась и машина как раз проехала через него. О, Господи, Господи! Это истинная правда, ваше благородие, и сейчас послали сказать дочерям. Ребенок невредим, только ушибся плечом в то время, как он бросил его к матери. Бедный капитан был бы эвтому рад-радёшенек, ведь был бы? Господь с ним!

Высокий грубый извозчик сморщил свое суровое лицо и отвернулся, чтоб скрыть слезы. Я обернулась к мисс Дженкинс. Она казалась бледна, как будто готова упасть в обморок, и сделала мне знак открыть окно.

– Матильда, принеси мне шляпку. Я должна идти к этим девушкам. Да простит мне Господь, если я когда-нибудь говорила презрительно о капитане!

Мисс Дженкинс оделась, чтоб выйти, приказав мисс Матильде дать извозчику стакан вина. Пока её не было, мы с мисс Мэтти жались около камина, разговаривая тихим, пораженным испугом голосом, и плакали почти все время.

Мистер Дженкинс воротилась домой в молчаливом расположении и мы не смели делать ей много расспросов. Она рассказала нам, что мисс Джесси упала в обморок и они с мисс Поль с некоторым трудом привели ее в себя; но, опомнившись, она попросила, чтоб которая-нибудь из них пошла к её сестре.

– Мистер Гоггинс говорит, что она проживет недолго и от неё должно скрыть этот удар, сказала мисс Джесси, затрепетав от чувств, которым она не смела дать волю.

– Но как же вы сделаете, душенька? спросила мисс Дженкинс: – вы не будете в состоянии выдержать, она увидит ваши слезы.

– Бог мне поможет… я буду крепиться… она спала, когда мы получили известие; она верно спит и теперь. Она будет так несчастна не только потому, что батюшка умер, но при мысли, что будет со мною; она так добра ко мне.

Она смотрела пристально им в лицо своими нежными, правдивыми глазами и мисс Поль после сказала мисс Дженкинс, что она с трудом могла это вынести, зная, как мисс Броун обходилась с сестрой.

Однако все было исполнено согласно желанию мисс Джесси. Мисс Броун сказали, будто отца её послали на короткое время по делам железной дороги. Они как-то это устроили, мисс Дженкинс не могла именно сказать как. Мисс Поль осталась с мисс Джесси. Мистрисс Джемисон присылала осведомиться. Вот все, что услыхали мы в ту ночь, и печальна была эта ночь. На следующий день в городской газете было подробное описание рокового происшествия. Глаза мисс Дженкинс были очень слабы, как она говорила, и она просила меня прочитать. Когда я дошла до слов: «Достопочтенный джентльмен был глубоко погружен в чтение „Записок Пиквикского Клуба“, выпуска, только что им полученного», мисс Дженкинс продолжительно и торжественно покачала головой, а потом сказала со вздохом:

– Бедный, милый ослепленный человек!

Тело со станции железной дороги должны были отнести в приходскую церковь и похоронить там. Мисс Джесси непременно хотела проводить гробь до могилы; и никакие уговаривания не могли изменить её намерения[5]. Принуждение, которое она наложила на себя, сделало ее почти упрямой; она устояла против всех просьб мисс Поль, против всех советов мисс Дженкинс. Наконец мисс Дженкинс уступила; и после молчания, которое, как я опасалась, скрывало какое-нибудь глубокое неудовольствие против мисс Джесси, мисс Дженкинс сказала, что она проводит ее на похороны.

– Вам неприлично идти одной. Если я допущу, то это будет и против благопристойности и против человечества.

Мисс Джесси, казалось, не совсем понравилось это распоряжение; но её упорство, если только оно в ней было, истощилось в решимости отправиться на похороны. Она жаждала, бедняжка, поплакать одна на могиле дорогого отца, которому она заменяла все и во всем, жаждала дать себе волю, хоть на пол часика, непрерываемая сочувствием и ненаблюдаемая дружбой. Но этому не суждено было случиться. В этот день мисс Дженкинс послала за аршином черного крепа и сама сшила себе черную шляпку. Окончив, она надела ее и смотрела на нас, ожидая одобрения… восторги она презирала. Я была исполнена горести, но, вследствие одной из тех причудливых мыслей, которые невольно приходят нам в голову, во время самой глубокой скорби, я, как только взглянула на шляпку, тотчас вспомнила о шлеме; и в этой-то по́месной шляпке, полу-шлеме, полу-жокейской шапочке, присутствовала мисс Дженкинс на похоронах капитана Броуна, и я полагаю, поддерживала мисс Джесси с нежной снисходительной твердостью, истинно-неоцененной, позволив ей наплакаться досыта прежде, чем они расстались.

Мисс Поль, мисс Мэтти и я между тем ухаживали за мисс Броун, и тяжело нам показалось облегчать её сварливые и бесконечные жалобы. Но мы были так утомлены и унылы, думая, что там делается с мисс Джесси! Она воротилась почти спокойною, как будто бы приобрела новые силы, сняла свое траурное платье и вошла, бледная и кроткая, поблагодарив каждую из нас нежным, долгим пожатием руки. Она могла даже улыбнуться слабой, нежной, поблекшей улыбкой, как бы затем, чтоб уверить нас в своей твердости; но взгляд её заставил наши глаза вдруг наполниться слезами, более, нежели, если б она плакала навзрыд.

Было решено, что мисс Поль останется с нею на всю ночь, а мы, с мисс Мэтти, воротимся утром ее сменить, чтоб дать мисс Джесси возможность заснуть на несколько часов. Но когда наступило утро, мисс Дженкинс явилась за чаем, в своей шляпке-шлеме и приказала мисс Мэтти остаться дома, так как она намеревалась идти сама. Она очевидно находилась в состоянии высокого дружеского возбуждения, которое выказала, завтракая стоя и разбранив весь дом на чем свет стоит.

Никакое ухаживанье, никакая энергичная женщина с сильным характером не могли теперь помочь мисс Броун. В комнате её, когда мы вошли, было что-то могущественнее нас всех, заставившее нас задрожать от торжественной, исполненной ужаса сознательности в нашем бессилии. Мисс Броун умирала. Мы с трудом узнали её голос: он был так не похож на жалобный тон, который мы всегда с ним соединяли. Мисс Джесси говорила мне после, что и в лице её было именно то, что бывало прежде, когда смерть матери оставила ее юною, исполненною беспокойства, главою семьи, которую пережила только мисс Джесси.

Она сознавала присутствие сестры, но не наше, кажется. Мы стояли несколько позади занавеса: мисс Джесси на коленях, склонив лицо к сестре, чтоб уловить последний, тихий, страшный шепот.

– О, Джесси, Джесси! как я была себялюбива! Да простит мне Господь, что я позволяла тебе жертвовать собою для меня. Я так тебя любила… а теперь думала только о себе самой. Да простит меня Господь!

– Полно, моя дорогая, полно! сказала мисс Джесси, рыдая.

– Отец мой! мой дорогой, дорогой отец! Я не стану теперь жаловаться, если Господь даст мне силу быть терпеливой. Но, о Джесси! скажи моему отцу, как я желала и жаждала увидеть его при конце, чтоб выпросить его прощение. Он не может знать теперь, как я его любила… О! если б я могла сказать ему прежде, чем умру, как горька была его жизнь и как я сделала так мало, чтоб облегчить ее!

Лицо мисс Джесси просветлело.

– Успокоит ли тебя, моя дорогая, мысль, что он знает… успокоишься ли ты, моя милая, когда узнаешь, что его заботы, его горести…

Голос её задрожал, но она принудила себя сделаться спокойнее.

– Мэри! он прежде тебя отправился туда, где кончаются все горести. Он теперь знает, как ты его любила.

Странное, но не скорбное выражение мелькнуло на лице мисс Броун. Она не говорила несколько времени, но потом мы скорее увидели, что губы её произносят слова, нежели услыхали их звук:

– Батюшка, матушка, Гарри, Арни! Потом как будто новая мысль набросила тень на её помрачающийся рассудок и она прибавила: – но ты будешь одна, Джесси!

Мисс Джесси это чувствовала в продолжение безмолвия, я полагаю; потому что слезы лились дождем по щекам её при этих словах, и она сначала не могла отвечать. Потом она сложила руки, подняла их к небу и сказала, но не нам:

– Да будет воля Твоя!

Через несколько минут мисс Броун лежала безмолвно и спокойно; и скорбь и жалобы прекратились навсегда.

После этих вторых похорон, мисс Дженкинс настояла, чтоб мисс Джесси переехала к ней, а не возвращалась в этот печальный дом, который, как мы узнали от мисс Джесси, она должна была теперь оставить, потому что ей нечем было платить за наем. У ней было двадцать фунтов в год, кроме процентов с тех денег, которые она могла выручить за мебель; но она не могла этим жить, и мы начали рассуждать, какими способами могла бы она добывать деньги.

– Я могу чисто шить, сказала она: – и люблю ухаживать за больными. Думаю также, что могу хозяйничать, если кто-нибудь захочет попытаться взять меня в домоправительницы, или пойду в лавку, в прикащицы, если захотят сначала иметь со мной терпение.

Мисс Дженкинс объявила колким голосом, что она не сделала бы ничего подобного и бормотала про-себя: «как некоторые особы не имеют никакого понятия о своем звании капитанской дочери», а через час после того принесла мисс Джесси чашку с аррорутом и стояла над нею, как драгун, до тех пор, пока та не кончила последней ложки; потом она исчезла. Мисс Джесси начала рассказывать мне о планах, приходивших ей в голову, и нечувствительно перешла к разговору о днях протекших и прошедших, заинтересовав меня до того, что я не знала и не примечала, как проходило время. Мы обе испугались, когда мисс Дженкинс появилась снова и застала нас в слезах. Я боялась, что она рассердится, так как она часто говорила, что слезы вредят пищеварению, и я знала, что она желает видеть мисс Джесси, исполненною твердости; но вместо того, она казалась как-то странной, взволнованной и ходила около нас не говоря ни слова. Наконец заговорила:

– Я так испугалась… нет, я вовсе не испугалась… не обращайте на меня внимания, моя милая мисс Джесси… я очень удивилась… у меня гость, который знал вас прежде, моя милая мисс Джесси…

Мисс Джесси очень побледнела, потом ужасно покраснела и пристально взглянула на мисс Дженкинс.

– Один господин, душенька, который желает знать, угодно ли вам его видеть…

– Это?… это не… вырвалось только у мисс Джесси.

– Вот его карточка, сказала мисс Дженкинс, подавая ее мисс Джесси, и пока Джесси склонилась над ней головою, мисс Дженкинс делала мне странные знаки, мигала и шевелила губами какую-то длинную фразу, из которой я, конечно, не могла понять ни одного слова. – Может он прийти сюда? спросила наконец мисс Дженкинс.

– О, да, конечно! сказала мисс Джесси, как будто, хотела сказать: – вы здесь хозяйка и можете привести гостя, куда вам угодно.

Она взяла какое-то шитье мисс Мэтти и прилежно занялась им, но я могла видеть, как она дрожит.

Мисс Дженкинс позвонила и приказала вошедшей служанке просить сюда майора Гордона. Вошел высокий, красивый мужчина, с открытым лицом, лет пятидесяти или более. Он подал руку мисс Джесси, но не мог взглянуть ей в глаза: она так пристально смотрела в землю. Мисс Дженкинс спросила меня, не хочу ли я пойти помочь ей завязать банки с вареньем в кладовой; и хотя мисс Джесси дергала меня за платье и смотрела на меня умоляющими глазами, я не смела не пойти с мисс Дженкинс, куда она звала меня. Вместо того, чтоб завязывать банки в кладовой, мы пошли говорить в столовую и там мисс Дженкинс рассказала мне то, что рассказал ей майор Гордон: как он служил в одном полку с капитаном Броуном и познакомился с мисс Джесси, в то время миленькой, цветущей, семнадцатилетней девушкой; как знакомство перешло в любовь, с его стороны, хотя прошло много лет прежде, чем он объяснился; как, получив во владение, по завещанию дяди, хорошее именье в Шотландии, он сделал предложение и получил отказ, хотя с таким волнением, с такой очевидной горестью, что не мог не увериться в её к нему неравнодушии; и как он узнал потом, препятствием была ужасная болезнь, уже тогда угрожавшая жизни её сестры. Она упомянула, что доктор предсказывал сильные страдания, а кроме её кто мог ухаживать за бедной Мэри, или ободрять и успокаивать отца во время его болезни. Они долго спорили и когда она отказала в обещании отдать ему руку тогда, как все кончится, он рассердился, решился на окончательный разрыв и уехал за границу, сочтя ее женщиной холодной, которую следует ему забыть. Он путешествовал по Востоку и на возвратном пути, в Риме, увидел в «Галиньяни»[6] известие о смерти капитана Броуна.

Именно в эту минуту мисс Мэтти, которой не было дома целое утро, вбежала с лицом, выражавшим ужас оскорбленного величия.

– О, Господи! сказала она – Дебора, в гостиной какой-то мужчина обнял рукою талию мисс Джесси!

Глаза мисс Мэтти расширились от ужаса. Мисс Дженкинс тотчас остановила ее словами:

– Это самое приличное место для руки этого господина. Ступай, Матильда, и не мешайся не в свои дела.

Слышать это от сестры, которая до сих пор была образцом женской скромности, было ударом для бедной мисс Мэтти, и с двойным оскорблением вышла она из комнаты.

В последний раз, когда я увидела бедную мисс Дженкинс, было уже много лет спустя. Мистрисс Гордон поддерживала самые дружеские сношения со всем Крэнфордом. Мисс Дженкинс, мисс Мэтти и мисс Поль, все ездили посещать ее и возвратились с удивительными рассказами о её доме, муже, нарядах, наружности; потому что с счастьем воротилось нечто из её ранней юности; она была моложе, нежели как мы предполагали. Глаза её были по-прежнему милы, а ямочки не казались неуместны на щеках мистрисс Гордон. В то время, о котором я говорю, когда я в последний раз видела мисс Дженкинс, она была уже стара и слаба и лишилась несколько своей твердости. Маленькая Флора Гордон гостила у мисс Дженкинс, и когда я вошла к ним, читала вслух для мисс Дженкинс, которая лежала на диване, слабая и изменившаяся. Флора отложила в сторону «Странника», когда я вошла.

– А! сказала мисс Дженкинс – вы найдете во мне перемену, душенька. Я не могу видеть, как прежде. Когда Флоры здесь нет, чтоб читать мне, я не знаю, как провести день. Читали вы когда-нибудь «Странника?» Это удивительная книга… удивительная! и самое поучительное чтение для Флоры… (в чем я совершенно согласилась бы, если б она могла читать хоть половину без складов и понимала бы хоть третью часть)… лучше чем та странная книга с диким названием, которая была причиной смерти бедного капитана Броуна, то сочинение Мистера Боца, знаете… Старого Поца. Когда я была молоденькой девушкой, я сыграла Лучию в старом Поце…[7] Она болтала так долго, что Флора имела время прочесть почти всю «Ночь пред Рождеством», которую мисс Мэтти оставила на столе.