Читать книгу Фея Альп - Элизабет Вернер - Страница 5

Парадные приемные залы в доме Нордгейма были залиты светом: праздновали сразу и день рождения дочери хозяина, и ее помолвку. Для общества то был сюрприз, потому что, несмотря на все слухи и сплетни, никто не верил всерьез в возможность такого союза. Ведь это неслыханно, чтобы один из богатейших людей в стране отдал руку своей единственной дочери молодому инженеру самого скромного мещанского происхождения, не имеющему никакого состояния и обладающему только талантом, который, впрочем, сулил ему видную будущность.

Что здесь не было никакой романтической истории – все знали: Алиса считалась вообще весьма ограниченной и не способной на глубокое чувство. Тем не менее, она представляла партию первого разряда, и известие об ее помолвке принесло горькое разочарование многим в аристократическом кругу, в котором за ней усиленно ухаживали. Нордгейм еще раз доказал, что не ценит преимуществ, которые давало ему богатство: он мог бы купить дочери графскую корону, а выискал себе зятя между служащими своего железнодорожного общества. Это возмутительно! Однако на празднество явились все, кто только был приглашен: всем хотелось посмотреть на счастливчика, который отбил невесту у знатных претендентов, и которого судьба внезапно вынесла на вершины жизни, суля ему миллионы.

Незадолго до начала съезда гостей Нордгейм вошел с женихом в приемный зал. Он был в прекрасном настроении и в полнейшем согласии со своим будущим зятем.

– Сегодня ты будешь представлен столичному обществу, Вольфганг, – сказал он. – Во время своих коротких наездов ты вращался исключительно в нашем семейном кругу, теперь же завяжешь здесь отношения, потому что вы поселитесь, разумеется, в столице: Алиса привыкла к жизни в большом городе, да и ты, вероятно, ничего не будешь иметь против.

– Разумеется, нет, – согласился Вольфганг. – Я люблю чувствовать себя в центре широкой жизни и кипучей деятельности, а что это будет со временем возможно – я вижу по твоему примеру: ты умудряешься руководить отсюда всеми своими многочисленными предприятиями.

– Эта деятельность уже начинает несколько тяготить меня. В последнее время я чувствую, что мне нужен помощник, и потому рассчитываю, что снимешь с меня часть бремени. Впрочем, пока ты еще необходим на работах по окончанию железнодорожной линии: главный инженер все больше хворает и только номинально руководит делом.

– Фактически оно в моих руках, когда же он окончательно удалится от дел – а я знаю, что он серьезно об этом думает, – ты дал мне слово, что я буду его преемником.

– Разумеется, и я уверен, что на сей раз не встречу никаких затруднений. Правда, впервые во главе такого предприятия будет стоять человек твоих лет, но Волькенштейнский мост был пробным камнем, да и вообще моему будущему зятю не могут отказать в первом месте.

– Ты так много даешь мне этим родственным союзом, – серьезно сказал Эльмгорст, – я же могу дать тебе взамен только сына.

Нордгейм задумчиво посмотрел в лицо говорящему, и в голосе его послышался оттенок теплого чувства, когда он произнес:

– У меня был сын, и с ним я связывал все свои планы, но он умер еще в детстве, и я часто с горечью думал о том, что какой-нибудь знатный тунеядец станет пожинать плоды моих трудов и собирать там, где я сеял. К тебе у меня больше доверия: ты будешь продолжать и поддерживать то, что я создал, и завершишь то, что мне придется, может быть, оставить незаконченным. Я передам в твои руки свое духовное наследство.

– И я сумею сберечь его, – договорил Вольфганг, крепко пожимая ему руку.

Нордгейм ответил на рукопожатие так же искренне. У них были родственные натуры, но все-таки это был странный разговор в день обручения, в ожидании прихода невесты. Оба говорили исключительно о своих надеждах и планах, об Алисе даже не упоминалось. Отец ожидал от будущего зятя всевозможных вещей, но потребовать счастья своей дочери ему не приходило в голову, жених же ни разу не произнес имени невесты. Речь шла о постройках и мостах, о главном инженере и железнодорожном обществе, точно сегодня между этими людьми был заключен деловой договор, как между двумя компаньонами. Разговор был прерван лакеем, пришедшим к хозяину за приказаниями относительно распределения мест за столом, и Нордгейм отправился в столовую, чтобы решить этот вопрос. Вольфганг остался один в приемных залах, занимавших весь верхний этаж дома.

Из большого зала с пурпурными обоями и бархатными драпировками открывался вид на целую анфиладу комнат, великолепие которых особенно бросалось в глаза теперь, когда они были еще пусты. Всюду множество дорогих предметов, картины, статуи и другие произведения искусства, из которых каждое стоило маленького состояния, а завершал длинный ряд комнат зимний сад – царство редких экзотических растений.

Вольфганг стоял неподвижно, и его взор медленно скользил вокруг. В самом деле, мысль, что он теперь свой в этом доме, будущий наследник всей этой роскоши, вызывала пьянящее чувство; нельзя было поставить в вину молодому человеку, что его грудь высоко вздымалась, и глаза блестели торжеством, он сдержал данное себе слово и привел в исполнение смелый план, о котором говорил когда-то товарищу: решился на полет, достиг вершины, о которой мечтал, и мир, расстилавшийся у его ног, действительно был прекрасен.

Дверь отворилась. Эльмгорст обернулся и сделал несколько шагов по направлению к ней, но вдруг остановился, потому что вместо его невесты вошла Эрна фон Тургау.

Теперь у нее был совсем другой вид, чем тогда, когда она встретилась на склонах Волькенштейна с заблудившимся путником: необузданная девочка выросшая в горах на приволье, не зная стеснения, не напрасно прожила три года в аристократическом доме дяди и подверглась «дрессировке» баронессы Ласберг. Дикая альпийская роза превратилась в грациозную молодую девушку с безукоризненными манерами и с такой же сдержанностью ответила на поклон Вольфганга. Но как же хороша она стала… ослепительно хороша!

Черты Эрны определились и приобрели правильность, лицо и теперь блистало свежестью, но в нем появился оттенок серьезности, даже холодности, да и глаза не блестели больше беззаботным весельем юности. Теперь что-то другое таилось в их мерцающей синеве, загадочной, как воды родных горных озер, и они влекли к себе так же неотразимо, как эти воды. Высокая девушка в воздушном белом платье, украшенном лишь несколькими водяными лилиями, производила сильное впечатление. Такой же цветок украшал ее волосы, которые не развевались больше вокруг головы непокорными локонами.

– Алиса и баронесса Ласберг сейчас выйдут, – сказала она, входя. – Я думала, что дядя здесь.

– Он в столовой, – ответил Эльмгорст, поклон которого был не менее церемонным.

Эрна сделала движение, как будто собираясь идти за дядей в столовую, но, по-видимому, решила, что это будет невежливо по отношению к новому родственнику; она остановилась и, бросив взгляд на длинный ряд комнат, спросила инженера:

– Вы в первый раз видите эти залы в их полном блеске? Красиво, не правда ли?

– Очень красиво! А на человека, приехавшего, как я, из пустынных, занесенных снегом гор, они производят положительно ослепляющее впечатление.

– Меня они тоже ослепили, когда я приехала, но к такой обстановке легко привыкаешь. Вы убедитесь в этом на собственном опыте, когда поселитесь здесь. Значит, решено, что ваша свадьба с Алисой будет не раньше, чем через год?

– Да, будущей весной.

– Довольно долгий срок. Вы в самом деле согласны на него?

Этот разговор был странно неприятен жениху; он внимательно рассматривал майоликовую вазу, около которой стоял, и ответил с очевидным желанием переменить тему:

– Поневоле согласен, потому что пока не могу спокойно располагать временем и уехать: надо сначала закончить постройку железнодорожной линии, на которой я состою старшим инженером.

– Неужели вы так связаны? – спросила Эрна с легкой насмешкой. – Мне кажется, нетрудно освободиться от службы, которую вы все равно потом бросите.

– Вы считаете, что это само собой разумеется? – спросил Эльмгорст, рассерженнный ее тоном. – Решительно не знаю, что могло бы принудить меня к этому.

– Просто положение, которое вы займете в будущем, как супруг Алисы Нордгейм.

Краска залила лоб инженера, и он бросил угрожающий взгляд на девушку, осмелившуюся напомнить ему, что он женится на деньгах. Она даже улыбалась, и ее замечание звучало как будто шутливо, по глаза говорили другое – они выражали презрение, и Эльмгорст слишком хорошо понял их. Однако он был не таков, чтобы его можно было сразить презрением как простого искателя приключений; он тоже улыбнулся и ответил с холодной вежливостью:

– Вы ошибаетесь. Для меня труд составляет жизненную потребность, лениво наслаждаться жизнью, ничего не делая, я не способен. Вас это, кажется, удивляет…

– Нисколько, – возразила Эрна. – Я как нельзя лучше понимаю, что настоящий мужчина должен искать опоры в собственной силе.

Вольфганг прикусил губу, но парировал и этот удар.

– Вероятно, я должен принять это как комплимент? Действительно, я искал опоры лишь в собственной силе, когда составлял проект Волькенштейнского моста, и, надеюсь, мое произведение будет делать мне честь и тогда, когда я буду супругом Алисы Нордгейм. Извините, такие вещи не интересуют дам.

– Меня они интересуют, – жестко сказала Эрна, – ведь мой родной дом должен был уступить место вашему мосту, и ваше произведение потребовало от меня еще и другой, более тяжелой жертвы.

– Которая никогда не будет мне прощена, – договорил Эльмгорст. – Вы до сих пор заставляете меня искупать тот несчастный случай, а между тем чувство справедливости могло бы подсказать вам, что я не заслуживаю ваших упреков.

Эрна не ответила, но ее молчание было достаточно красноречиво. Эльмгорст, видимо, ждал хотя бы формального опровержения, потому что его голос выдавал мучительную горечь, когда он продолжал:

– Никто больше меня не сожалеет о том, что именно мне досталось на долю вести последние переговоры с бароном Тургау. Они были необходимы, а предвидеть их печальный исход было невозможно. Не я, а жестокая необходимость потребовала, чтобы ваш родной дом был принесен в жертву; Волькенштейнский мост так же мало виноват в этом, как и я.

– Я знаю, но бывают случаи, когда невозможно оставаться справедливым. Вы теперь член нашей семьи и убедитесь, что я буду оказывать вам всякое внимание, какого только может требовать от меня новый родственник, но я в своих чувствах я никому не обязана отдавать отчет.

– Другими словами – вы ненавидите мое произведение и… меня?

Эрна молчала. Она давно отучилась от детской необузданности, с которой, будучи выведена из себя насмешками над ее горными легендами, сказала тогда в лицо чужому человеку, что терпеть его не может. Теперь она стояла перед ним спокойно, с неподвижным лицом, но глаза ее еще не разучились вспыхивать, и взгляд их в эту минуту доказывал, что порывистая натура девушки покорена лишь внешне и дремлет, нетронутая в своей глубине. Эти глаза сверкнули молнией, они выговорили пылкое «да» в ответ на последний вопрос Эльмгорста, хотя уста безмолствовали.

Он не мог не понять их, но его взгляд не отрывался от враждебной темно-синей глубины. Впрочем, это длилось не более нескольких секунд. Эрна отвернулась и заговорила легким тоном:

– Какой странный разговор мы завели! О жертвах, ненависти и упреках – и это в день вашего обручения!

Вольфганг быстрым, почти резким движением отступил назад.

– Вы правы! Поговорим о чем-нибудь другом.

Но они не стали говорить, напротив, наступило молчание, тягостное для обоих. Молодая девушка, опустившись на стул, стала внимательно рассматривать рисунок своего веера, тогда как ее собеседник подошел к двери в соседнюю комнату и опять занялся созерцанием великолепия открывавшейся перед ним анфилады. Лицо его, однако, уже не выражало чувства гордого удовлетворения, нет, в нем можно было прочесть глубокое раздражение.

Дверь зала отворилась, и вошла баронесса Ласберг с Алисой.

Баронесса имела покорно-страдальческий вид: она хоронила сегодня свою заветную мечту. Она твердо рассчитывала ввести свою питомицу в ряды аристократии, и вдруг Вольфганг Эльмгорст перехватил добычу. Впрочем, он был единственным человеком, которому баронесса могла простить это, потому что давно сумел войти у нее в милость, но все-таки оставалось прискорбным фактом, что такой безукоризненно изящный кавалер носил простую мещанскую фамилию.

Алисе совершенно не шло бледно-голубое атласное платье с чересчур роскошной кружевной отделкой и длинным шлейфом. Тяжелые складки дорогой материи положительно давили ее хрупкую фигурку, а бриллианты, сверкавшие на шее и руках, были не в силах придать жизнь ее вялому и бесцветному лицу.

Вольфганг быстро направился к невесте и поднес ее руку к губам. Он был полон внимания к ней, любезности по отношению к баронессе Ласберг, но его лицо прояснилось лишь тогда, когда вернулся Нордгейм и стали подъезжать первые гости.

Залы начало заполнять блестящее общество. Здесь были сливки столицы: родовая аристократия и аристократия ума, мир финансов и искусств, высшие военные и статские чины. Между драгоценными дамскими туалетами блистали многочисленные мундиры; все сверкало, волновалось, шуршало и вполне гармонировало с блеском дома Нордгейма.

Центром общего внимания были жених и невеста, вернее, жених, который большинству был совершенно не известен и потому возбуждал двойной интерес. Эльмгорст красив – это невозможно отрицать, и в его талантливости также не сомневались, но с такими только качествами не получают руки одной из богатейших наследниц, которая может предъявлять и другие требования. И при этом молодой человек как будто находил как нельзя более естественным свое неслыханное счастье; он не проявлял ни малейшей неуверенности, которая показывала бы, что он впервые в таком блестящем обществе. Под руку с невестой он спокойно и гордо стоял рядом с представлявшим его тестем, одинаково любезно принимая каждое поздравление и отвечая на него, и в совершенстве справлялся с главной ролью, выпавшей ему в этот вечер. Он был вполне членом семьи, с полным самообладанием занимал соответственное положение, и по временам казалось, будто общество представляется ему, а не он обществу.

В числе гостей находился и барон Эрнстгаузен, надменный, чопорный аристократ. Он явился сегодня без супруги, но вел под руку дочь. Маленькая баронесса была восхитительна в розовом бальном платье, с венком подснежников на вьющихся черных волосах и буквально сияла радостью и торжеством, потому что настояла-таки на том, чтобы ехать на сегодняшнее торжество. Родители сначала не хотели брать ее, потому что Герсдорф также был в числе приглашенных, и они боялись возобновления попыток к сближению с его стороны. На всякий случай папаша приготовился к встрече с врагом: он шел рядом с дочерью с видом телохранителя и держал ее руку так крепко, словно намеревался не выпускать ее весь вечер.

Однако адвокат не обнаруживал желания подвергать себя опасности получить отпор и удовольствовался вежливым поклоном издали, на который барон Эрнстгаузен ответил весьма чопорно; Валли же наклонила головку так серьезно и благонравно, как будто совершенно примирилась с родительской охраной. Разумеется, в этой головке давно уже был готов план кампании, и она тотчас принялась за его выполнение.

Сначала она обняла и поздравила невесту, для чего ей пришлось выпустить руку отца, потом как нельзя любезнее приветствовала баронессу Ласберг, наконец, почувствовала прилив безграничной нежности к Эрне и благополучно отвлекла ее в сторону. – Отец посмотрел им вслед несколько подозрительно, но Герсдорф оставался на другом конце зала, а потому Эрнстгаузен успокоился и решил, что превосходно выполнит свою обязанность телохранителя, если не будет спускать глаз с врага. Он не подозревал, какая коварная интрига приводится в исполнение за его спиной.

Перешептывание в оконной нише заняло немного времени; затем Эрна вдруг исчезла из зала, а Валли с самым непринужденным видом вернулась к отцу и с увлечением стала беседовать со знакомыми. Однако она хорошо видела, как Эрна вернулась, подошла к Герсдорфу и сказала ему несколько слов; он казался слегка удивленным, но поклонился как бы в знак согласия, и маленькая баронесса с торжеством развернула свой веер; военные действия начались, и папаша на большую часть вечера получил мат.

Тем временем Нордгейм нетерпеливо оглядывался вокруг, ища глазами племянницу. Он разговаривал с гостем, который только что вошел в зал; этот гость не принадлежал к числу обычных посетителей дома, но, по-видимому, имел право на особое внимание, по крайней мере, Нордгейм встретил его так любезно, как встречал лишь очень немногих. Как только Эрна показалась вблизи, он направился к ней со своим собеседником и представил ей его:

– Эрнст Вальтенберг, о котором я тебе говорил, – моя племянница Эрна фон Тургау.

– Я имел несчастье не застать дам во время моего визита вчера, и потому мадемуазель еще не знает меня, – сказал Вальтенберг, кланяясь.

– Нет, знает: я много рассказывал о вас за обедом, – быстро возразил Нордгейм. – Такой путешественник, как вы, изъездивший весь земной шар и явившийся прямо из Персии, представляет исключительный интерес для дам, а в моей племяннице вы найдете особенно внимательную слушательницу, если станете рассказывать о своих путешествиях: все причудливое и необычное в ее вкусе.

– В самом деле? – спросил Вальтенберг, глаза которого с нескрываемым восторгом устремились на красивую девушку.

Нордгейм заметил это и улыбнулся; не дав племяннице времени ответить, он продолжал:

– Уверяю вас! Но, прежде всего мы должны постараться, чтобы вам было уютно в Европе. Я буду очень рад, если мой дом окажет этому хоть некоторое содействие, его двери всегда открыты для вас.

С предупредительной любезностью протянув гостю руку, он отошел. Без сомнения, он намеренно свел этих двух людей и оставил затем одних, но Эрна ничего не заметила. Она приняла нового знакомого равнодушно: заморские гости были не редкость в доме Нордгейма, который всюду имел связи; однако беглый взгляд на этого человека заставил ее заинтересоваться его оригинальной наружностью.

Вальтенбергу было лет сорок с лишним; его не особенно крупная, сухощавая фигура говорила о выносливости и привычке к трудам и опасностям путешествий; смуглый, почти коричневый цвет лица указывал на долголетнее пребывание в тропических странах. Он не был красив, но тем большее впечатление производили глубокие морщины, проведенные на его лице не годами, а перенесенными испытаниями. Вьющиеся черные волосы обрамляли широкий лоб, серые, стального цвета глаза под густыми бровями смотрели хмуро, но были способны загораться страстью. В общем в его внешности было что-то необычное, чужеземное, резко выделявшее его среди блестящих, но в значительном большинстве неинтересных, бесцветных людей, заполнивших залы. И голос Вальтенберга отличался своеобразным тембром – его глубокий, низкий звук тоже был нездешним. Однако правила, принятые в обществе, были знакомы этому человеку в совершенстве: то, как он сел подле Эрны и начал разговор, обличало в нем светского человека.

– Вы приехали из Персии? – спросила Эрна, подхватив слова дяди.

– Да, по крайней мере, это последнее место, где я был. Я уже больше десяти лет не ступал на европейскую почву.

– Но ведь вы – немец? Вас так долго удерживала вдали служба?

– Нет, я следовал собственной склонности. Я не принадлежу к числу домоседов, которые прирастают к своему дому и родине, меня с самых ранних лет тянуло в широкий мир, и я всецело отдался этому влечению.

– И за десять лет вы ни разу не почувствовали тоски по родине?

– Признаться откровенно – нет. И теперь я вернулся лишь для того, чтобы привести в порядок кое-какие дела, и не думаю, что мое пребывание здесь будет продолжительно: ведь у меня нет семьи, которая привязала бы меня к стране, я одинок.

– Но сама родина должна была бы привязывать вас к себе, – заметила Эрна.

– Может быть, но я достаточно скромен, чтобы не воображать, что она во мне нуждается. У нее есть слуги лучше меня.

– А вы в родине нуждаетесь?

Такое замечание было довольно необычно в устах молодой дамы, и Вальтенберг посмотрел на нее с удивлением.

– Я вижу, вас это возмущает, – сказал он серьезнее. – Тем не менее, должен признаться, что это так. Поверьте, жизнь, которую я вел много лет вдали от всяких рамок и стеснений, посреди природы, блещущей расточительным великолепием, действует, как опьяняющий волшебный напиток; кто попробовал этот напиток, тот уже не может обходиться без него. Если бы мне пришлось надолго вернуться к показному, полному условностей существованию так называемого общества, под серое зимнее небо, мне кажется… Но это опять-таки еретические воззрения в глазах привыкшей к поклонению молодой дамы, стоящей в самом центре общества.

– И, может быть, все-таки понимающей вас, – сказала Эрна с горечью. – Я выросла в горах, среди величавого уединения, вдали от мира и сутолоки, и до сих пор тяжело переношу недостаток солнца и золотой свободы моего детства.

– Даже здесь? – спросил Вальтенберг, указывая на залитые морем света залы, полные блестящих гостей.

– Здесь больше, чем где-нибудь, – Эрна ответила едва слышно, и взгляд, который она бросила на оживленную толпу вокруг, был странно усталым и печальным. Но в следующее мгновение девушка, как будто раскаиваясь в том, что позволила себе сделать это невольное признание, шутливо сказала: – Впрочем, вы правы, это еретические воззрения, и мой дядя едва ли согласился бы с ними. Он, напротив, намерен опять втянуть вас в наше общество. Вы позволите мне познакомить вас вон с тем господином? Он, наверно, заинтересует вас как одна из наших первых знаменитостей.

Ее желание прекратить разговор было достаточно ясно. Вальтенберг молча поклонился, но его лицо выражало несомненное неудовольствие, когда его представляли знаменитости, а разговор с последней длился не более нескольких минут. Потом он отправился разыскивать Герсдорфа, товарища по университету.

– Ну, Эрнст, ты, кажется, начинаешь акклиматизироваться у нас? – сказал, идя ему навстречу, адвокат. – Ты довольно оживленно разговаривал с баронессой фон Тургау. Красивая девушка, не правда ли?

– Да, и с нею стоит поговорить, – ответил Вальтенберг, отводя товарища в сторону.

Тот засмеялся и сказал, понизив голос:

– Любезный комплимент остальным дамам! С ними, надо полагать, говорить не стоит?

– Нет! По крайней мере, я не в состоянии целый вечер слушать бессодержательные фразы и отвечать на них. Особенно около жениха с невестой в них так и рассыпаются. Целые потоки ничего не говорящих речей! Кажется, невеста – крайне незначительная особа и даже несколько ограниченна.

– Но ее зовут Алисой Нордгейм, что, конечно, для жениха только и было важно. Здесь немало людей, которые с удовольствием заняли бы его место, но он настолько умен, что заручился благоволением отца и, таким образом, выиграл приз.

– Значит, брак по расчету? Простой карьерист?

– Если хочешь, да, но при этом – энергичный и талантливый человек. Он уже и теперь распоряжается всеми служащими своей дороги так же деспотически, как его будущий тесть советом правления, а когда ты увидишь колоссальное сооружение, его Волькенштейнский мост, то тоже признаешь, что он обладает незаурядным талантом.

– Все равно, я ненавижу карьеризм во всех его видах, – брезгливо сказал Вальтенберг. – В незначительном человеке он еще извинителен, но этот Эльмгорст кажется человеком с характером, а продает свою свободу за деньги. Отвратительно!

– Сразу видно, что ты явился из диких стран, – сухо возразил Герсдорф. – Подобные «отвратительные» вещи ты можешь ежедневно видеть в нашем хваленом обществе и даже среди людей, вполне почтенных в остальных отношениях. Для тебя деньги, разумеется, не играют роли: ты сам располагаешь сотнями тысяч. Неужели ты никогда не бросишь свою беспорядочную бродячую жизнь и не попробуешь отдохнуть у семейного очага?

– Нет, у меня не такая натура. Моя невеста – свобода и я останусь ей верен.

– Ну, знаешь, со временем приходишь к убеждению, что это несколько слишком холодная невеста, а если, на свое несчастье, еще влюбишься, то конец любви к свободе, и закоренелый старый холостяк без всяких угрызений совести превращается в добропорядочного супруга. В настоящее время я собираюсь проделать такое превращение.

– Весьма соболезную, – саркастически ответил Эрнст.

– Напрасно: я превосходно себя чувствую. Впрочем, я уже поведал тебе повесть моей любви и страданий. Как ты находишь будущую мадам Герсдорф?

– Прелестной, что до некоторой степени извиняет твое постыдное дезертирство. Премиленькое розовое смеющееся личико!

– Да, моя маленькая Валли – олицетворение солнечного света. Родительский барометр стоит пока на буре, но если папаша даже выведет против меня на бой всех своих предков со знаменитым дедушкой в придачу, я все же твердо решился победить, во что бы то ни стало.

– Господин Вальтенберг, позвольте просить вас вести к столу мою племянницу, – сказал в этот момент Нордгейм, проходя мимо и на минуту останавливаясь около разговаривающих.

– С удовольствием, – ответил Вальтенберг, и, действительно, удовольствие так ясно выразилось на его лице, что Герсдорф не мог удержаться от насмешливой улыбки. «Пожалуй, не я один окажусь дезертиром, – подумал он, когда товарищ без всяких церемоний бросил его и поспешно устремился к Эрне фон Тургау. – Женоненавистник начинает становиться галантным».