Читать книгу Сокол Ясный - Елизавета Дворецкая - Страница 5

Однажды, вернувшись домой с льнища последней, Младина застала сестер в большом возбуждении.

– Угляна приходила! – воскликнула Капелица, выскочив ей навстречу. – Сказала, что ты завтра пойдешь! Одна! А мы после тебя, все сразу!

– Угляна приходила? – повторила Младина. – Что я пойду… одна? Куда пойду?

– Да! – подтвердила и Домашка. – Что ты одна, первой, а все прочие после тебя на другой день!

– Но почему я одна?

– У Угляны и спросишь! – с некоторой язвительностью отозвалась Домашка, слегка обиженная тем, что младшую сестру так выделили из всех.

– Ой, страшно небось, да? – Не такая вредная Капелица схватила Младину за руку. – И с сестрами-то страшно, а одной… я бы умерла!

– Но почему я должна идти одна? – Младина подошла к матери. – Угляна тебе не говорила?

– Не говорила. – Соловушка покачала головой, тут же отведя глаза.

Но Младина видела, что мать все же знает ответ. И взгляд, которым они обменялись с Муравицей, это подтверждал.

Они знают. Но не хотят сказать.

– Умна ты и ловка, не в пример сестрам! – Муравица улыбнулась и потрепала ее по плечу. – Одна справишься, вот она и решила. Не бойся. Никому там ничего худого не делалось, а тебе и подавно.

– Но почему мне – и подавно?

Мать и тетка опять переглянулись.

– Потому! – отрезала Муравица. – Может, как раз завтра все и узнаешь.

И опять выразительно посмотрела на мать. Та вздохнула и опустила глаза.

Остаток дня Младина не знала покоя, а Муравица отогнала всех от нее, велев не приставать и дать подготовиться в походу в лес. Ибо Младине, по указанию Угляны, не далее как в ближайшие сутки предстояло одно из важнейших событий в жизни девушки перед замужеством – «поход в лес», то есть посвящение в невесты. На Сеже оно проходило в неделю Вешних Дедов, чтобы на следующих за этим Ярилиных праздниках посвященная была принята в круг невест. Иной раз уже на Купалу новоиспеченная невеста переходила в жены, иной раз ждала до осени, если между родами было уговорено играть свадьбы после уборки урожая. На Купалу парни уводили невест, если как раз некому было жать и срочно требовались женские рабочие руки.

Но о том, что будет после посвящения, то есть о женихах и свадьбах, Младине сейчас не думалось. Почему она должна идти отдельно от сестер – ее ждет нечто особенное? Родов много, а волхвита единственная, поэтому будущие невесты каждого рода приходили к ней всем скопом, иначе за седмицу Вешних Дедов не успеть. И если ей велено прийти одной, не значит ли это, что ее ждет иная участь, не та, что остальных? Теперь Младина уже не могла закрывать глаза на то, что с ней происходит нечто необычное. Почему она стала видеть, слышать, чувствовать столько такого, о чем другие не подозревают? И, наверное, Угляна знает, что с ней происходит.

Ой! Уж не «волховской недуг» ли ее мучает? От этой мысли мороз продрал по коже, на глазах от испуга выступили слезы, и Младина встала, безотчетно сделала несколько быстрых шагов, будто хотела убежать от этой участи. Бывает, что духи сами выбирают человека себе на служение и овладевают им против воли. Избавиться от них невозможно – даже если и удастся отогнать, толку и смысла в жизни такого человека все равно не будет, исчахнет от тоски и пустоты – ни работа, ни семья, ни еда, ни отдых и веселье не пойдут впрок. Такому человеку одна дорога – в волхвиты. В лес… Как Угляна… О чуры, да неужели ее, Младину, избрали духи? И она станет новой сежанской волхвитой после Угляны, поселится в старой избе-развалюхе… не будет у нее ни мужа, ни детей… ничего… Ни любви, ни привета, только боязливое уважение бывших родичей… О нет!

Младина с трудом удержалась от желания разрыдаться навзрыд, побежать к матери, зарыться, как в детстве, ей в передник и там найти спасение от всех мыслимых бед. Слезами горю не поможешь. Но ведь иного объяснения и правда нет! Давно… с Ладиного дня, с того часа, когда сжигали старуху Марену, она ощущает в себе это необычное. Уже нельзя сказать, что ей померещилось, надо смотреть правде в глаза. И…

Неужели ей придется уйти в лес навсегда! Неужели она не вернется от волхвиты, станет ее выученицей и преемницей, и напрасно Леденичи надеются взять ее в невестки… А она еще на Данемила давеча поглядывала! Ах, что Данемил, сейчас Младина с радостью пошла бы за лопоухого Вьяла, только бы стать молодухой, как все, хлопотать у печи, накрывать мужу на стол, как придет с поля, вынашивать и рожать детей… Захотелось вцепиться в скамью, в дверной косяк, будто невидимый вихрь грозил унести ее из родной избы в неведомые дали – а ведь почти так и было. Но от судьбы не увернешься, не спрячешься. И захотелось, чтобы поскорее настал вечер, поскорее пойти к Угляне и узнать наконец свою участь – все что угодно лучше этой неизвестности!

Она побоялась даже поделиться с матерью или отцом, чтобы не увидеть в их глазах подтверждения своим догадкам. Наверное, и они заметили, что происходит с их второй дочерью. Мать точно что-то знает… Мелькнула мысль о бабке Лебедице, главной наставнице во всех женских делах, об отце – Младина привыкла всегда полагаться на него и искать защиты от любой беды. Но сдержала желание побежать искать его, чтобы все немедленно выложить, попросить науки, совета, помощи, защиты… Если ей судьба стать волхвитой, отец не поможет, это ему не по силам. И вид его горя сделает ее участь еще тяжелее.

Понимая это, Младина провела остаток дня, прячась по разным углам, как больное животное, чтобы как можно меньше попадаться родичам на глаза. И ушла из дому, едва солнце стало клониться к закату, так и не повидав отца и старших мужчин. Мать, Муравица, бабка провожали ее молча.

Идти предстояло долго, поэтому Младина снарядилась как следует: повязала голову теплым платком, надела вязаные шерстяные высокие чулки, праздничную шушку из белого сукна с полосками красной тканой тесьмы на вороте и рукавах. Пряжу для чулок и для тесьмы красили корнем травы марены – его отвар имеет цвет запекшейся крови, поэтому и трава и названа в честь богини смерти. С собой она взяла узелок, где был небольшой горшок, слепленный ее руками – этому искусству девочки обучаются задолго до того, как соберутся в лес.

Ближе к вечеру посвежело, дул ветер, шевелил ветви берез, покрытых первой листвой. И почему-то от этого шума Младина необычайно отчетливо ощущала, что она в лесу одна. Такое и раньше нередко случалось, но почему-то именно сегодня казалось, что сам этот березовый шум лежит между нею и прочими людьми, будто горы высокие и реки быстрые.

Куда идти, она знала и не боялась сбиться в темноте, которая вскоре должна была наступить. Младина вообще не боялась дороги и даже того неизвестного, что ждало ее в избушке Угляны. О чуры, только бы ее ждало все то, через что в свое время прошла и мать, и Муравица, и бабка Лебедица, будучи молодой невестой, полной обычных надежд и ожиданий. Если это то же, что у всех, то Младина справится. На павечерницах она всегда была не из последних – умела «и прясть, и ткать, и узоры брать»*. И стряпать она умеет – самое простое, блины да кашу, чему учат девушек, а прочим хитростям обучит свекровь и старшие невестки, чтобы муж получал за столом все то, к чему привык с детства.

*Брать узоры – ткать браное, то есть узорное полотно, что делает путем выбирания определенных нитей основы. (Прим. авт.)

Пожалуй, в чем-то хорошо, что она идет одна. Будь тут сейчас сестры, стоял бы сплошной писк и визг. «Отдашных девок» у Заломичей в этом году было аж девять голов, но Веснояра, Лебедь и Домашка уже ходили в лес в прошлые годы, значит, остается шесть. Сейчас шептались бы, боязливо оглядываясь, уверяли, что вон за тем кустом волк, а вон там – леший, подзадоривали друг друга, разжигая взаимно страх и неуверенность. Но Младина чувствовала, что давно переросла эти детские глупости – когда только успела? Страшило лишь то, что ждало в конце пути, если Угляна знает о ее «волховском недуге».

Постепенно темнело, наступил час, когда вечерняя тьма и дневной свет находятся в равновесии – еще все видно, но уже не светло. В этот самый час Младина вышла к оврагу: он разделял нынешнее поле, которое на днях предстояло засевать рожью, второго года, уже вспаханное, и лядину десятилетней давности. Встав на гребень оврага, она вдруг увидела внизу, прямо на тропе, страховидную фигуру – вздрогнула в первый миг от неожиданности, но тут же взяла себя в руки. А было чего испугаться – неизвестное существо было ростом с человека и стояло на двух ногах, но было покрыто большой волчьей шкурой, а на голове его щерилась зубастая волчья пасть. Руку с высоким посохом человек-волк держал на отлете, преграждая Младине путь через овраг. Сумерки, особенно густые на дне оврага – будто темнота понемногу росла из-под земли и уже заполнила наиболее низкие места, – не позволяли рассмотреть его подробнее, и он казался какой-то темной, угрожающей громадой.

Спустившись по тропе, Младина остановилась в нескольких шагах, ожидая, пока человек-волк заговорит. Все правильно: она ведь идет «на тот свет», и дорогу туда охраняет волк.

– Куда идешь, отецкая дочь? – глухо спросил человек-волк из-под личины. Он говорил с трудом, будто не привык к этому, голос звучал глухо и невнятно, так что Младина с трудом его понимала.

– Послали меня в лес за огнем, вот и иду.

– На Ту Сторону нет хода таким, как ты.

– Пропусти меня, Велесов пес, я тебе пирожка дам. – Младина сунула руку в узелок и вынула из горшочка пирог с кашей и яйцом.

Сторож тропы протянул к ней лапу – вблизи стало видно, что это вполне человеческая рука, на которой не хватает двух пальцев. И тем не менее это был настоящий Велесов пес – Младина чувствовала, что он принадлежит к миру людей не более чем наполовину, а половина находится на Той Стороне – куда шла и она сама. Шла все это время, от самого Ладиного дня…

Сторож сделал шаг в сторону, и Младина прошла по тропе мимо него на другую сторону оврага.

А на той стороне сразу наткнулась на еще одного человека. Это был рослый старик с белой длинной бородой, одетый в простую серую свиту, без шапки, с небольшим коробом за спиной и посохом в руке, а яркие голубые глаза были видны даже в сумерках.

– Здравствуй, внучка! – Старик приветливо кивнул ей.

– Здравствуй, дедушка! – Младина поклонилась, недоумевая, откуда он здесь взялся. Встретить незнакомого человека так близко от своего жилья было дивом, и Младина помедлила, ожидая, что он о чем-то спросит, но вместо этого старик сказал:

– Идем со мной – я тебя короткой дорогой проведу.

– Проведешь… меня? – в изумлении повторила Младина.

Как он может знать, куда ей надо?

И в то же время возникло ощущение, что старик знает, куда и зачем она направляется, гораздо лучше нее самой. Но к этой встрече, в отличие от предыдущей, она вовсе не была готова. Из полученных наставлений следовало, что весь путь до избы Угляны нужно проделать одной, так полагается. Бывало, матери и бабки, а то и молодухи, выпив браги на праздниках, принимались вспоминать, как сами ходили в лес – кто два, а кто и тридцать два года назад – какого страху натерпелись, блуждая в кромешной тьме по лесу, подшучивали и посмеивались друг над другом: а Еловица-то всю ночь в другую сторону брела, прямо к Упрямовой заимке наутро вышла, крюка дала, пришлось весь день назад идти! А Ждановна-то пня испугалась, за медведя приняла, бежать бросилась, лбом в дерево треснулась, потом уж хорошо стало – синяком дорогу знатно освещала! Молчи, Стоялиха, себя вспомни, как вокруг кривой березы полночи кружила, на тропу выбраться не могла, всю одежу выворотила, поршни с ноги на ногу переобула, как вышла на свету к избе – бабка Борониха со смеху пополам согнулась, потом едва откашлялась! Вот умора-то! Понятное дело, ни о каких провожатых там речи не было. Так откуда старик взялся?

Но странное дело: вместо того чтобы насторожиться и оробеть в присутствии незнакомца, Младина ощущала облегчение. Казалось, она все-таки его знает: может, видела так давно, что забыла, но это свой человек, которому можно доверять. А может… Ее вдруг осенило: а вдруг это кто-то из ее дедов или прадедов, кого она не застала на свете? Гостимил, дед ее отца. Или прадед – Суровец. А может, и сам Залом Старый.

– Не гадай, как мое имя, внучка. – Старик будто подслушал ее мысли. – Я-то тебя хорошо знаю, а вот ты меня в первый раз ныне видишь. Первый, да не последний. Еще будет у нас время побеседовать, а сейчас идем. Куда тебе надо, я короткой дорогой проведу. Поспешить придется, нет у тебя времени впотьмах блуждать.

Младина промолчала. Старик шел довольно быстро, а куда, она уже не знала; обычная тропа к избе Угляны пролегала через старую лядину, где стояли сосенки в человеческий рост, а старик сразу свернул куда-то вдоль оврага, где раньше не было тропы. Что-то изменилось: Младина не могла бы заблудиться так близко от родного дома, но уже перестала понимать, где они находятся, местность вокруг казалась и знакомой, незнакомой сразу, будто известные ей рощи, перелески, поляны, лядины и овраги разрезали на кусочки и сшили как-то по-новому. Она была в лесу, но в каком? Уже стало совсем темно, лишь последние красные отблески вечерней зари догорали далеко за вершинами деревьев, и Младина толком не видела, куда они идут. Старик шел на шаг впереди, ей видна была его спина и белое пятно седой головы, и она торопилась следом, боясь отстать – несмотря на годы, старик двигался очень быстро, хотя не заметно было, чтобы торопился.

Впереди затлел огонек, будто реющий в воздухе; она хотела спросить, что это, но не решилась – старик вел ее прямо туда.

– Видишь, огонь? – Остановившись, он показал палкой. – Ступай к нему, а оттуда тебя дальше проводят.

Младина сделала два шага вперед, потом оглянулась, желая поблагодарить – но старика уже не было рядом, а может, она перестала его видеть в темноте.

Но огонек был виден ясно, и Младина пошла к нему, осторожно переставляя ноги, чтобы не споткнуться. Огонек все рос, разложился на два огонька, реющих на высоте примерно в человеческий рост или чуть выше. А когда до них оставалось несколько шагов, Младина вздрогнула и застыла: огоньки горели в глазах конского черепа, поднятого, наверное, на невидимом колу, но во тьме казалось, что он висит в воздухе сам собой. Таким черепом иногда представляют на зимних и весенних велик-днях саму Марену, и такой ее воображает людской страх – лошадиный голый череп во тьме с горящими тусклым огнем пустыми глазницами.

– Здравствуй, дочка! – произнес голос рядом, и Младина увидела женщину средних лет, стоявшую возле черепа. – Довел дедушка?

Женщина была высока ростом, статна и красива, сколько удавалось разглядеть, широкая одежда ее блестела разноцветными шелковыми полосочками и пестрыми стеклянными бусами, высокий убор был украшен несколькими парами серебряных заушниц. Вид незнакомки почему-то необычайно взволновал Младину. Она казалась величественной, но приветливой. Младина никогда не видела жену смолянского князя, которому сежане платили дань, но думала, что княгиня должна выглядеть и держаться примерно так.

– Вот ты какая! – Подойдя ближе, женщина вгляделась в ее лицо, прикоснулась к плечу, но Младина от робости и неожиданности попятилась. – Ах, как ты хороша! – в искреннем восхищении воскликнула женщина, и голос ее звенел глубоким волнением. – Ягодка ты моя сладкая, березонька моя белая! Сколько же я тебя не видела! Сердце мое по тебе изболелось… я хоть и знала, что так надо, что иначе погубит она тебя, а все же… как больно родную кровь от себя отрывать… Она обещала, что мы свидимся еще, обещала, что будет тебя оберегать и худого не допустит, а все же сколько я ночей не спала… и сейчас еще не сплю порой, все думаю, где ты, как ты, хорошо ли тебе…

Она сделала шаг следом, протянула руки, будто хотела обнять. Младина, вытаращив глаза от изумления, пятилась снова. Сердце гулко билось. Женщина была так красива, так явно была рада ее видеть, говорила о какой-то близости, и что-то в душе Младины так живо откликалось ей, толкало навстречу. Хотелось подойти, обнять ее, прильнуть к плечу. Перед ней будто вдруг раскрылась дверь давно покинутого, позабытого родного дома. Но это чувство испугало ее своей неожиданностью и силой. Ведь кто ей эта женщина? Блазень полуночный! Где тот дом, куда ее манит? На том свете, за Огненной рекой…

Женщина замерла, потом опустила руки и отступила, будто опомнившись.

– Ты же не знаешь… – прошептала она, так что Младина едва разобрала. – Ты же ничего не знаешь… время еще не пришло… Идем теперь со мной, – заторопилась она вдруг. – Не бойся ничего. Я тебе зла не сделаю. Провожу, сберегу… Путь еще неблизкий.

Они снова пустились в путь, на этот раз через поле или луг. Младина разок оглянулась, но огонек в черепе уже пропал позади. Она не видела, куда они идут, что вокруг, и потому ей казалось, что они ушли уже в какие-то неведомые дали. Тайком она оглядывалась на свою новую провожатую: женщина шла так легко, будто скользила по воздуху, ее светлое одеяние колыхалось, широкие рукава походили на крылья, и порой Младине казалось, что рядом с ней летит огромная белая лебедь.

– Ты хотела знать, почему тебя назвали Младиной? – вдруг спросила женщина.

– Да, – в изумлении отозвалась девушка. Она и правда задавала это вопрос отцу, и хотя он дал вполне убедительный ответ, у нее осталось чувство, будто он чего-то недоговаривает. – Мне говорили, что никто в нашем роду этого имени не носил.

– Ты знаешь, кто такие вещие вилы?

– Это Роженицы – небесные пряхи, – ответила Младина. Еще бы она не знала таких вещей, дожив до возраста невесты! – Их три – Дева, Мать и Старуха. Когда младенец родится, они к роженице приходят и ребенку путь из бездны в белый свет отворяют. Для них возле роженицы ставят три лучины горящих и три чаши с молоком. Старуха нить его жизни прядет, Мать на веретено мотает и на свадьбе к суженой его привязывает, а Дева серебряными ножницами нить обрезает, когда придет человеку пора помирать.

– Все верно. Теперь слушай то, чего не знаешь. Жил-был удалой молодец, и звали его Зимобор, Велеборов сын. Полюбился он самой Деве, младшей из вещих вил. Явилась она ему в облике Младины, души молодильник-травы*, и обещала во всем помогать, но запретила любить земных дев. А он полюбил девушку и жениться хотел, да боялся, что погубит их Младина, вещая вила, как многих уже погубила. И вот однажды повстречал он в лесу глухом человека, да не простого, а волхва, ведуна и оборотня. Звали его Лютомер, и был он сыном самого Велеса. И отдал Зимобор ему венок Младины, а Лютомер тот венок разорвал и мужем стал вещей виле. Был бы простой человек – в тот же миг умер бы, отдав Деве всю свою силу до дна. Только сын Велеса, своего родителя на помощь призвав, справился с Девой. И в тот же миг исчезла прежняя Дева, сделавшись Матерью; Мать стала Старухой, а Старуха ушла во тьму и вновь народилась у бывшей Девы, сама сделавшись Девой. По-прежнему является новая Дева в облике души молодильника и под именем Младины. В ее честь ты и получила твое имя.

*Молодильник – одно из народных названий ландыша. (Прим. авт.)

– Но почему? – вырвалось у Младины.

– А потому… Ну вот, мы и пришли! – воскликнула женщина, не договорив.

Очарованная и изумленная Младина опомнилась – перед ними высился деревянный идол выше человеческого роста, и глаза его горели тем же сизым огнем, что и у лошадиного черепа.

– А вот кто тебя дальше проводит, – сказала женщина-лебедь, и тут возле идола шевельнулось нечто настолько огромное, что Младина в ужасе отшатнулась. – Не бойся! – Женщина засмеялась. – Он не обидит. Поможет до места быстрее добраться.

Нечто черное придвинулось ближе, и Младина разглядела, что это тур – могучий лесной бык.

– Забирайся! – Без опаски подойдя, женщина похлопала его по спине.

– С… сюда… на него? – с недоверчивым испугом пробормотала Младина. – К-как?

– Я тебе помогу! – Женщина взяла ее за руку, подтолкнула, подсадила, и вот уже Младина сидит на спине тура, с задравшимся до бедер подолом рубахи и шушки, и крепко держится за рога.

– Ну, прощай покуда! – Женщина вдруг порывисто обняла ее, прижалась лицом к затылку, поцеловала в висок. – Свидимся еще! Помни меня. Я всегда о тебе помню. Мы еще будем с тобой… – Голос ее прервался, и она похлопала тура по боку. – Ступай, сынок! Времени мало!

От ее мимолетных объятий Младину вдруг охватило удивительное чувство блаженства и покоя: будто стоишь на берегу летнего озера и смотришь, как отражения облаков-лебедей плывут по голубой небесной воде среди зеленых листьев и белых кувшинок. От женщины веяло теплом и свежим запахом трав. На миг захотелось забыть обо всем, спрыгнуть с туровой спины, никуда не ездить и не ходить, а остаться с этой женщиной-лебелью, прекрасной и ласковой, как сама Лада.

Но тур уже тронулся с места, и Младина едва не закричала. Ей не так уж часто приходилось сидеть верхом даже на лошади, а тут лесной огромный зверь, да без седла! Жесткая шкура царапала зябнувшие бедра, чулки сползли, в нос бил звериный запах, огромная туша под ней ходила ходуном на скаку, сильно трясло, и она до боли вцепилась в рога. Сидеть было страшно неудобно, но это ерунда – не свалиться бы!

– Не бойся, не уронит! – долетел сзади веселый голос женщины. – Ведь это твой брат! В добрый час!

И Младина не могла даже оглянуться, чтобы проститься с провожатой. Что значит – твой брат? Каким образом она попала в родню к лесному быку?

Тур ни о чем с ней не разговаривал, знай молотил крепкими копытами лесную землю. О том, что они в лесу, Младина догадывалась по эху, а еще потому, что ветки постоянно хлестали ее по голове, даже платок сбили на шею. Она наклонилась как могла ниже, почти легла быку на спину, задевая щекой жесткую пахучую шкуру; грохот копыт оглушал, ей приходилось изо всех сил стискивать зубы, чтобы и они не стучали, как сухие горошины в детской берестяной погремушке. Казалось, от мощной стремительной поступи тура содрогаются небо и земля, даже гром долетает из-за облаков – но вокруг по-прежнему было темно. Каждая косточка в ней тряслась, Младина не помнила себя и даже не сразу заметила, когда бык остановился.

Ее так растрясло, руки, ноги, спина, шея так онемели, что она сама не смогла бы даже с него слезть, но тур вдруг лег наземь. Сообразив, что путешествие окончилось, Младина сползла в прохладную траву. Холод земли, еще не прогревшейся после таяния снегов, отрезвил ее и заставил, собрав себя в кучу, подняться на дрожащие ноги. Тур осторожно встал, снова предоставляя ей свои рога в качестве опоры.

А когда она подняла голову, то вцепилась в них еще крепче. От представшего перед ней зрелища спутанные волосы встали дыбом. В десяти шагах впереди высился тын, на каждом колу которого висел череп – лошадиный, коровий, и у каждого в глазницах сияли огни. Прямо перед ней были узкие ворота, и на кольях с двух сторон от них висели уже человечьи черепа – и тоже с огнем в глазах. Один, два, три… шесть или семь их окружало ворота.

– Мне… сюда? – шепотом еле выдавила Младина из пересохшего горла.

Тур кивнул и слегка пристукнул копытом: дескать, иди, не мешкай.

– Спасибо, что довез… брат… – пробормотала Младина, не уверенная, что это была поистине добрая услуга.

Но приходится идти. Одолев дрожь в ногах и немного размяв руки и шею, Младина пригладила волосы, поправила шушку и пояс, по-новому завязала платок, обернулась, готовая к тому, что тур уже исчез. Но нет – он еще был здесь и, вытянув вперед шею, носом осторожно подтолкнул ее в сторону ворот.

– Я иду, иду! – Младина коснулась его лба и перевела дух.

И пошла, чувствуя, как он смотрит ей вслед. В нем и правда ощущалось нечто человеческое, разумное – оборотень, наверное…

Но даже об этом сейчас не хотелось думать. Не чуя земли под ногами, она делала шаг за шагом, приближаясь к воротам с горящими черепами и даже не смея подумать, что ее ждет там, за ними… Лесная Баба – костяная нога, нос в потолок врос? Зря она так храбрилась, выходя из дома… Но кто же знал? Вовсе не в эту жуткую избу с человечьими черепами на кольях она собиралась.

Горящие глаза черепов следили за ней. Все мысли исчезли, Младина не знала, что делать – поздороваться, попросить позволения войти?

И когда страх ее и неуверенность достигли высшей точки, что-то вдруг изменилось – они отхлынули, будто волна, и Младина ощутила полное спокойствие. Огни в глазах черепов стали таять, сами черепа и колья тына будто отступили во мрак, и она уже не видела, а есть ли они впереди. Боясь, что в кромешной тьме потеряет ворота, Младина сделала несколько быстрых шагов, протянула руки… и вместо пустоты воротного проема пальцы уперлись в прохладную шероховатую доску.

Не понимая, что это такое, она стала шарить по доске, пока не наткнулась на изогнутый сук. Положив на него ладонь, она толкнула – доска подалась, это оказалась дверь. Младина шагнула в сени.

– Кто там? – раздался спереди удивленный, но знакомый голос.

Послышался легкий шум, потом скрип. Впереди обозначилась светлая щель, и Младина увидела еще один дверной проем – из сеней в саму избу. На пороге стояла женщина, и гостья узнала Угляну.

– Это… я… – пробормотала Младина, от всех потрясений едва способная сейчас вспомнить свое имя.

– Ты? – Угляна отступила от порога, чтобы свет от лучин внутри избы дал ей лучше рассмотреть гостью. – Младинка? Как же ты так рано?

– Разве рано? Дозволишь ли войти? – спохватилась девушка.

– Я… тебя к рассвету ждала, – обронила волхвита, удивленная, казалось, не менее гостьи. – Ты что, с утра в путь снарядилась?

– Нет. – Младина вошла и опустила узелок на лавку, но сесть без приглашения не смела, хоть и ныли ноги. – Вечером и пошла, как полагается.

– Но как же ты так быстро добралась?

Младина понимала ее удивление: идти было далеко, сухим путем от Заломичей до избушки волхвиты – больше чем полдня, не зря же другие девушки тратят на этот путь целую ночь и даже при удачном исходе достигают цели только на рассвете. А она пришла глухой непроглядной ночью.

– Меня… проводили.

– Кто? – Угляна подняла брови. – Нельзя же…

– Я не знаю их! – выкрикнула Младина. – Они сами появились. За оврагом, после Велесова пса… Сперва старик седой, потом женщина, красивая такая, а потом… тур.

– Тур? – Брови Угляны поднялись еще выше.

– Да… И еще та женщина сказала, что он мой брат… – закончила Младина, осознавая, как нелепо все это звучит.

Угляна помолчала, потом села на лавку. Младина боялась, что волхвита посчитает ее слова наглым враньем, но та, похоже, приняла их за правду. И эта правда ее поразила.

– Вот оно что, – чуть погодя произнесла она, будто нашла наконец объяснение этим чудесам. – Значит, вспомнили про тебя… Я знала… знала, что вспомнят рано или поздно. Таких не бросают…

– Кто – вспомнили? Каких – таких? И кто бросил? Духи?

Здраво рассуждая, это было единственное объяснение.

– Можно и так сказать. – Угляна сдержанно кивнула. – Духи…

– Значит, я должна стать волхвитой? – дрожащим голосом выговорила Младина, будто приговор самой себе.

Сейчас, при виде избы, в которой уже не раз бывала, и знакомого лица Угляны она осознала, что чудесное путешествие через ночь служит подтверждением ее самых тревожных, самых неприятных опасений.

– Стать волхвитой? – Угляна будто удивилась ее вопросу. – Ты зачем пришла-то?

– Чтобы твоей выученицей стать? – в свою очередь спросила Младина.

– А зачем тебе?

Это был настолько неожиданный вопрос, что Младина растерялась. Зачем? Да разве ей это надо? И разве ее надо об этом спрашивать, а не духов, которые с самого начала весны не дают ей покоя?

– Не знаю…

– Не знаешь? – так уверенно уточнила Угляна, будто имела в виду какое-то вполне определенное знание.

Младина лишь помотала головой.

– Ну а раз не знаешь, то и нечего попусту время терять. – Угляна встала с решительным видом. – Коли пришла, покажи, что умеешь, а там видно будет. Раз привели тебя ночью, ночью и за дело принимайся: избу вымети, все вычисти, блины испеки, киселя да каши свари, на стол накрой да меня жди.

Потом взяла с лавки короб и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Шаги ее сразу стихли снаружи, и Младина осталась одна – в старой избушке-развалюшке, где жили поколения волхвов, совершенно одна, почти в темноте, где дрожали два лепестка огня на концах лучин да шептались удивленные чуры…

***

Оставшись в одиночестве, Младина некоторое время сидела неподвижно, прислушиваясь к тишине избушки. Угляна ушла, внутри и снаружи не раздавалось ни звука, но Младину не оставляло четкое ощущение, что она здесь вовсе не одна! Она вглядывалась в углы, пытаясь рассмотреть, кто же там прячется в тенях, поднимала глаза к темной кровле, будто надеясь увидеть над матицей те глаза, что смотрят на нее.

– Духи вещие, чуры мудрые! – наконец сказала она вслух, рассеянным взором глядя перед собой. – Я не докучать вам пришла – за наукой и помощью. Помогите мне, наставьте, уму-разуму научите, чтобы могла я взрослой невестой стать и замуж выйти. А я вас уважу, кашей и блинами угощу.

Ответом была тишина, но это была другая тишина. Теперь она будто ждала чего-то, подталкивала к действию. И Младина принялась за дело. Этой ночью все твердили в один голос, что у нее мало времени, значит, рассиживаться не стоит. Вооружившись найденным у печи веником, она вымела старую золу с очага, нащипала лучины, разожгла огонь, чтобы было посветлее, и принялась мести пол. Замешала тесто на блины, поставила на печь горшок для каши, а на камни очага – сковороду. В первые мгновения у нее даже дрожали руки от волнения, хотя все это ей у себя дома приходилось проделывать сотни раз, но дрожь быстро унялась, возникло уверенное чувство, что все получится – и все начало получаться, будто само собой. Младина думала, что же еще ей предстоит – не может быть, чтобы все испытания заключались в печении блинов! Или может – ведь их проходят почти все, самые нерукодельные девки являются из лесу с новым поясом. Если не на первый год, то уж на второй точно. А пока она думала, руки сами исполняли все, что нужно.

Вот она поставила горшок с жидким тестом на пол возле очага, поместила сковороду с лужицей льняного масла в пыщущие жаром угли, вылила первый черпак. Потом подцепила блин деревянной лопаточкой, перевернула…

– Как вкусно пахнет! – сказал кто-то рядом, и Младина, вздрогнув от неожиданности, быстро повела головой по сторонам.

Голос был женский, и ей подумалось, что это неслышно вернулась Угляна. Но в избушке по-прежнему никого, кроме нее самой, не было, да и голос слишком звонкий, молодой.

– Давненько блинов я не едал! – оживленно поддержал мужской голос. – Ну-ка, дай попробую!

– Я первая!

– Я первый! – перебил третий голос. – Куда вперед батьки полезли?

– Аш пирма! – проскрипел старушечий голос, говоривший по-голядски. Языка прежних обитателей этих мест Младина почти не знала, но догадалась, что и голядка хочет первой пробраться к блинам. Точнее, к пару от горячих блинов. – Проляйскит маня!

– Не ссорьтесь, на всех хватит! – закричала Младина, стараясь перебить этот хор.

Вот кто незримо наблюдал за ней из тени – духи прежних хозяев этой избушки. Желая поскорее поесть блинов, они наконец перестали прятаться и подали голос.

Сбросив первый блин в деревянную миску, она снова налила теста на сковороду. Старуху-голядку, видимо, пропустили вперед: слышалось удовлетворенное бормотание.

– Теперь нам, на-ам! – умолял женский голос помоложе. Он говорил по-словенски, но и в нем слышалась привычка к голядской речи.

– Сейчас и вам будет, – обнадежила Младина. А потом спросила: – Ты… Рагана? Или та, старшая?

Невольно она оглядывала полутьму избы, будто надеялась увидеть своих собеседников – может, теперь они покажутся? Но нет, живому мертвых можно только слышать…

– Меня звали Раганой твои родичи, то есть деды, – подтвердил молодой женский голос. – Это значит «ведьма», потому что моего имени они не знали. А на самом деле я – Гинтара. Старуху зовут Вайдота – я ее не застала на свете, между нами тут целых сорок лет жил Биржеля, а потом изба несколько лет стояла пустой. Потом тут пятнадцать лет жила я, потом мои родичи совсем ушли, и еще лет десять в доме не было живых и все мы голодали. Так голодали, что приходилось иной раз заманивать к себе… кого получится. А потом появился Хитрован.

– Появился… я… – сквозь чавканье подтвердил голос пожилого мужчины. – Жаль, молодка, не повстречались мы с тобой, пока у меня все, что надо, имелося!

– Опять ты за свое! – Рагана, то есть Гинтара, засмеялась.

Сердито ворчала старуха, скрипел что-то дедовский голос – должно быть, Биржели.

– Понравились вам мои блины? – спросила Младина.

– Блины знатные! – одобрил Хитрован. – Да что с того толку? Разве это работа для тебя? Блины-то печь всякая дура может.

– Да, – перестав смеяться, с грустью подтвердила Гинтара. – Не для тебя все женские работы – не колосья ты будешь жать, а жизни человеческие подсекать острым серебряным серпом. И не та тебе сестра, что носит воду от реки, а та, что души младенческие достает из облачного колодца и в белый свет выпускает.

У Младины от огорчения опустились руки. Духи все-таки подтвердили: она станет волхвитой, будет и отнимать жизнь чарами, и выискивать души умерших родичей для нового рождения. Для этого и нужны волхвы – чтобы умершие имели возможность вернуться и род не прерывался. И хотя задача эта была необходимой и почетной, Младина остро тосковала по обычному человеческому уделу – мужу, детям, простым бабьим заботам… Но этого не будет. Не прясть ей и не ткать, а носить одежду из того полотна, что девушки и женщины весной вешают на березы для вил, а после их проводов забирают себе волхвы и ведуны.

– Это для тебя не работа! – добавил Хитрован. – А вот настоящая для тебя работа впереди.

– Что же это такое? – упавшим голосом спросила Младина.

– А вот… – начал Хитрован, но вдруг дверь заскрипела, послышались шаги, и в избу вошла Угляна.

– Гото… – начала она, но взглянула на очаг и осеклась. – Добрая ночь вам, отцы и матери! – сказала она, глядя в пространство над очагом. – Лаба вакар!

Если духи и ответили, то Младина этого не услышала. Угляна пошла к очагу, поставила короб, села.

– Они… говорили с тобой? – Поколебавшись, спросила она и устремила на девушку испытывающий взгляд.

– Да. Добрые здесь чуры, приветливые.

– К кому как… А к тебе… Что же – и не страшно было?

– Чего же страшного? – осторожно ответила Младина. – Я ведь знала… что они здесь живут. Вот если бы не захотели со мной говорить – тогда худо дело.

Угляна смотрела на нее во все глаза, будто слова Младины имели для нее совершенно особый смысл. Девушка говорила как прирожденная волхва, для которой общаться с духами – естественно, а вот когда они молчат – значит, что-то не в порядке. Но понимает ли это она сама? Пришло время проверить. И, может быть, удастся выяснить не только то, чего не знала о себе Младина, но и то, чего не знала о ней Угляна.

– Ну… – решилась волхвита, – коли сегодня такая ночь, что к тебе твоя судьба навстречу выходит, иди, ищи ее. – Она кивнула на дверь. – Не знаю, где она и в чем. Но ты ступай. Видать, пора настала.

Младина встала, медленно прошла к двери, открыла и шагнула за порог. Снаружи ее сразу охватил ночной холод, но было не так темно, как раньше: из-за облаков выкатилась полная луна, заливая белесым светом полянку и опушку.

Дверь позади закрылась, Младина осталась одна. Но стоять у порога не было смысла, и она пошла вперед, почти безотчетно переставляя ноги, понятия не имея, куда идет и куда хочет прийти. Лунный свет так ярко освещал тропу, что казалось, под ногами расстелено бесконечное белое полотно: ровное, гладкое, оно бежало вперед и манило за собой. Младина так увлеклась, глядя под ноги и любуясь им, что ей начали мерещиться на лунном полотне какие-то узоры. И чем дальше она шла, тем яснее они проступали; склоняясь ниже, она вглядывалась и различала с изумлением вышитые знаки и линии, образующие родовое дерево. И оно все тянулось, ветвилось, побеги или корни множились, утекая по реке веков не то вперед – к потомкам, не то назад – к предкам, разве разберешь, в какую сторону растет это дерево! Она даже не заметила, когда ступила на его ствол – неужели луна бросила ей это бесконечное, как у всякого из живущих, родовое полотенце прямо под ноги от порога ведовской избушки? Младина все шла, и уже мерещилось, будто она и не перебирает ногами, а полотно само несет ее к своему истоку – чаше Марены, серебром сиявшей над лесом.

Подняв наконец голову, Младина взглянула на луну. И вдруг увидела на ней прекрасное женское лицо с закрытыми очами, а длинные серебряные волосы спускались к земле, падая ей под ноги…

Осознав это, Младина остановилась. И тут же сияние померкло, она увидела прямо перед собой избушку – почти такую же, как жилище Угляны… но другую… или все же ту самую? Белое сияние ночного светила заливало косяки, бревнышки, конек на крыше, так что они сами казались сделанными из чистого серебра. Замирая и боясь хоть на миг остановиться, чтобы не соскочить с лунной тропы, Младина кинулась к двери, постучала, толкнула…

– Заходи, коли пришла, – раздался изнутри женский голос.

Голос был Младине незнаком, и лица женщины, сидевшей на лавке в переднем углу, она тоже никогда прежде не видела. Хозяйке серебряной избы было лет под сорок – возраст матери, вырастившей старших детей, но еще способной дать жизнь новым. Она была не так чтобы красива, но при виде нее перехватывало дух. Скуластое лицо с широким ртом и умными глазами дышало силой, распущенные волосы окутывали ее всю и почти достигали пола. Лунный свет наполнял избушку, вливаясь в оконца и раскрытую дверь, и делал излишним огонь – можно было рассмотреть все до последнего волоска, но все виденное казалось ненастоящим, призрачным, как отражение в воде или игра облаков.

– Доб… рая ночь… – почти неслышно прошептала Младина. Что-то сказать было надо, все же в чужой дом пришла, но как желать доброй ночи той, что сама является источником и ночи, и добра?

– И тебе того же! – Хозяйка улыбнулась. – Вот ты какая выросла! Хороша! Подойди ближе, не бойся! – позвала она, приветливо глядя на девушку и кивая. – Ни на кого не похожа, будто тебя в зыбке подменили! – Сказав это, она рассмеялась, Младина не поняла чему. – Да я и знала, что ты не пропадешь! Чтобы наши да пропали где? Коли пришла, то проси, чего хочешь.

– Я хочу… ничего не хочу! – с мольбой воскликнула Младина.

Перед ней было то единственное существо, что имело власть избавить ее от почти неизбежной участи, отогнать прочь духов – оставить в покое и тем дать право на простое человеческое счастье.

– Ничего мне не надо, ни богатства, ни мудрости, ни славы, я не хочу быть волхвитой, хочу быть как все, выйти замуж, детей родить, мужа любить… Пожалуйста, прошу, отпусти меня!

– Хочешь любить? – Хозяйка снова засмеялась с веселым и довольным видом. Казалось, речи гостьи отвечали ее ожиданиям. – Замуж хочешь? Не печалься – пойдешь замуж. Я для тебя и жениха припасла. – Хозяйка снова улыбнулась с лукавым обещанием и вынула из рукава что-то маленькое.

Младина с удивлением проследила за ее руками – мелькнула нелепая мысль, что сейчас та достанет жениха, будто яблочко.

– Возьми! – Хозяйка протянула к ней руку.

Младина подошла; сделала шаг, другой, третий, и лунная женщина как будто приблизилась, но одновременно усилилось чувство, будто она далеко-далеко… Недостижимо далеко… как сама луна.

– Ты спрашиваешь, зачем? – сказала женщина, задержав руку, уже было готовую вручить подарок. – Я скажу тебе. – Голос ее вдруг стал мягким, в нем зазвучала мечтательная нежностью. – Ты – мое сердце, отпущенное в белый свет. Ты – мои глаза, способные видеть… его, мои уши, способные слышать его голос. Ты – моя любовь к нему, способная жить в земном мире, ведь сама я не могу к нему приблизиться. Когда я молода и красива, когда силы мои велики – он спит, и даже мои слезы не способны разбудить его. А когда он просыпается и входит в силу – я старею, дряхлею, дурнею и сама скрываюсь во мраке, чтобы не внушать ему отвращения моим старческим безобразием. Мне не дано поймать его веселый взор, в котором блестит огонь жизни и мощь его страсти, не дано прикоснуться к нему, обнять его, ощутить его любовь! Жить в том мире, где есть он, я могу только через тебя. Ты и есть моя любовь к нему, живущая в его светлом летнем мире. Вот потому я пробудилась в тебе. И он уже близок…

Она закрыла глаза, готовая отдаться сладким мечтам, по ее телу пробежала дрожь нетерпеливого ожидания, томительной страсти, и то же томление вдруг ощутила Младина.

– Возьми. – Лунная женщина вложила в ее руку что-то небольшое и легкое; по виду она прикоснулась к ладони Младины, но та не ощутила никакого прикосновения и по-прежнему у нее было чувство, что рука хозяйки от нее недостижимо далеко. – Ты встретишь его, ты будешь отдавать ему твою любовь и любовь получать в ответ. Ты принесешь мне счастье, которого я лишена, а я… я о тебе позабочусь.

Она помолчала, будто вдруг устала, а потом выдохнула:

– Ступай…

Младина хотела поклониться и идти прочь, но не могла двинуться. Что-то вокруг неуловимо изменилось, и она обнаружила, что стоит посреди поляны, где и нет никакой избы. Стоит, сжимая в руке что-то маленькое, легкое, мягкое…

А луна по-старому сияла над лесом, и Младина не могла оторвать от нее глаз; ей мерещилось там уже знакомое лицо с опущенными веками и волнами серебряных волос. С трудом пошевелившись, она подняла руку, разжала пальцы. На ладони ее лежало птичье перо – скорее всего, сокола. А душу все так же заливало томительное желание любви, ожидание встречи – то, что она уже испытывала, но во много раз сильнее. Теперь она знала, чье это желание на самом деле.

Но как же она теперь отсюда выберется? Младина в недоумении огляделась: она понятия не имела, где находится, сюда ее привело лунное полотно, и она совершенно не замечала дороги. В какой стороне Заломичи или избушка Угляны? Да что Заломичи – знать бы, в какой стороне выход в Явь, если сейчас она в Нави?

Под березами мелькнуло что-то живое, и в полосу лунного света тихо ступила белая волчица с желтыми глазами.

Волк! От испуга Младина попятилась, прижала руку к груди. Вспомнилось, чему учат: если встретится волк, надо вслух позвать троих из умерших предков, и тогда зверь не тронет. Лебедица говорила, что звать надо только дедов-мужчин, а в роду матери, у Бебряков, считали, что и умерших бабок можно…

У Младины дрогнули губы: она хотела назвать имя кого-то из предков, но вдруг поняла, что ни одного не помнит! В памяти была черная жуткая пустота. Она сделала еще одно внутреннее усилие, и вдруг…

– Ратислав… – само собой слетело с губ.

Младина испугалась: что она несет? Какой Ратислав, она сама слышит это имя в первый раз! А следом пришли еще:

– Богомер… Вершислав…

Младина стиснула зубы, даже прижала ко рту ладонь, будто хотела помешать себе говорить. Какой еще Вершислав! В ее предках нет такого, она его не знает! «Ну же! – мысленно приказала она себе. – Опомнись! Вспомни, какого ты рода!» Забыть имена предков было то же самое, что внезапно разучиться ходить, жевать, дышать…

«Будогость, – снисходительно подсказала память, и Младина поняла, что ей стали называть предков по другой линии, раз уж, дескать, прежняя не нравится. – Поборислав… Державец…»

Не произнося ни звука, Младина в отчаянии смотрела на волчицу. Если бы звери умели смеяться, она бы сказала, что волчица усмехнулась. А потом попятилась, тряхнула головой, будто приглашая за собой…

***

Угляна вышла за порог избушки и встала, придерживая дверь и чутко вслушиваясь в звуки ночного леса. Все было тихо, но волхвита настороженно ждала, выискивая возможную угрозу. Эта ночь много значила для нее: сегодня будет подведен итог многих прошедших лет, и она чувствовала, что превращение Младины из подростка в невесту будет иметь значение и для самой Угляны тоже.

На краю опушки шевельнулась крупная тень, и в лунный свет неслышно выдвинулось нечто большое, мохнатое. Лунный свет выхватил из мрака взъерошенную шерсть, оскаленные волчьи зубы…

– Ну, что? – с живым беспокойством и даже удивлением окликнула Угляна. – Где она?

– Потерял я ее, – глухо, почти неразборчиво отозвался человек-волк, подходя ближе.

– Как – потерял? – Едва веря своим ушам, Угляна сделала несколько шагов ему навстречу. – Ты, брат, и потерял? Да как такое может быть? Иголка она, что ли?

– Да сам не знаю, – с досадой прорычал он. – Шел за ней, луна, видно все, была… и вдруг нету! Я туда, сюда – нету!

– Ой, боги мои! – Угляна закрыла лицо ладонями и горестно помотала головой. – Да куда ж она могла деться? Боюсь я за нее! – Она опустила руки взглянула на волка. – Тут ведь ходит один… похаживает…

– Да знаю я! – сердито рыкнул волк.

– А вдруг наткнется на него? Случись с ней что… мне не простят! Пойдем ее поищем! – взмолилась волхвита. – Пойдем! Иначе мне до утра покоя не будет!

– Пойдем, – со вздохом согласился волк. – Я упустил, моя вина, мой и ответ, что делать…

Вдвоем они двинулись в лес по тропе, куда ушла Младина. На ходу волк, всю жизнь проживший в лесу, чутко прислушивался, принюхивался, но казалось, что во всем лесу нет никого, кроме них. Однако эта тишина ничего не значила. В этом лесу, в этой реке уже много лет обитало зло, чья сила превосходила силу хранителей сежанских лесов, и наибольшее, что им удавалось – держать это зло подальше от живых людей.

Луна скрылась, и Угляна замедлила шаг. Однако темнота уже не была такой непроглядной: еще не светало, но все же утро близилось.

– Может, покричать? – неуверенно предложила она.

– Покричать? – Волк обернулся. – А ты, мать, куда ее посылала-то?

– Да разве я знаю? – устало ответила Угляна. – Ее дорога куда дальше моей лежит, не могу я и знать, куда ее позовут. Мое дело было ее в путь снарядить, а придет она, куда ей велено.

– Ну, вот она и ушла… куда ее дорога лежала. – Человек-волк покрутил головой, увенчанной волчьей мордой с оскаленными зубами. – А мы тут ходим, ищем, как дураки.

– Это если у нее все ладно. А если просто заплутала?

– Тогда к жилью выйдет или к реке, а там уж дорогу сыщет.

– А если ее в глушь уведет? Или заманит… этот…

Волк повернулся, хотел ответить и вдруг увидел, как нечто темное надвинулось сзади на Угляну, обхватило ее и рывком утянуло в тень за кустами. Женщина не успела даже вскрикнуть.

Но человек-волк отлично понял, кто на нее напал. Сердито рыкнув – как тихо гад подкрался! – он прыгнул вперед и успел вцепиться в мокрую медвежью шкуру. В руке его блеснул длинный нож, с силой полоснул по шкуре – брызнула холодная влага, нападавший выпустил добычу, Угляна упала наземь.

Если бы было достаточно светло, если бы здесь нашелся сторонний наблюдатель, то он, надо думать, мгновенно поседел бы от ужаса и зажмурился при виде отчаянной схватки двух чудовищ, полулюдей-полузверей. Противник волка был закутан в медвежью шкуру и отличался огромной силой. Не имея никакого оружия, он так сильно давил и ломал врага руками, норовя вцепиться зубами в горло, что человек-волк едва успевал уворачиваться; руки нападавшего были холодны как лед, и хотя из нескольких порезов на теле уже текла кровь, он не становился от этого слабее. И кровь эта была холодна, как речная вода, зато глаза его горели, будто болотные гнилушки. Лицо густо заросло черной бородой и было закрыто длинными темными волосами; только глаза и были видны, смотрели, будто звери из чащи.

Человек-волк хрипел, рычал, подвывал: он хотел крикнуть Угляне, чтобы она бежала прочь, под защиту чуров-волхвов, пока он в силах сдерживать лесного навяка, но не мог выговорить ни единого слова. А Угляна и не могла бежать: полузадушенная, она едва сумела немного отползти, чтобы не попасть под ноги дерущимся, и кашляла, хрипела, судорожно хватая ртом воздух. Если бы ее союзник не подоспел, в следующий миг навяк сломал бы ей шею и выпил кровь досуха. Помогло и то, что она, выходя из дома, опоясалась жгутом из крапивы – почуяв жгучую боронец-траву, навяк в первый миг отпрянул и не успел сделать свое дело. Но и сейчас она вовсе не считала себя спасенной. Одинец, вожак «молодых волков», с весны по осень живущий в лесу в одиночестве, был единственным в округе, кто имел хотя бы надежду одолеть Паморока – мертвого, но неупокоенного колдуна, который жил в волховской избушке перед Угляной и пять лет держал ее в плену, украв из дома, от мужа и маленького сына, в дневное время оборачивая в кошку и только ночью возвращая ей человеческий облик. Однажды водяные деву увели его с собой под воду – на глазах у дружины князя Зимобора и половины Заломичей. Но, похоже, колдун-оборотень и на дне речном умер не до конца, сохранил ровно столько силы, чтобы весной, когда Явь и Навь соприкасаются, выходить и искать мести да поживы.

Напрягая все силы, Одинец пытался перерубить Памороку шею, чтобы отделить голову – он уже полоснул по горлу и груди, и черная холодная кровь непрерывно текла из широкого разреза, залив и самого колдуна, и его противника. Но перерезать горло было мало для того, чтобы его убить.

Изловчившись, Паморок вцепился зубами в плечо Одинца, и тот вскрикнул от сильной боли. А навяк тут же перехватил его руку с ножом и дернул, ломая кость; Одинец вскрикнул снова, уже слабее, теряя сознание от боли. Они вместе рухнули наземь, на мох и палую листву, и Паморок навис над противником, руками прижимая его к земле, и потянулся к горлу.

В это время Угляна повернулась и попыталась встать. На краю поляны еще что-то зашевелилось; мельком глянув в ту сторону, она увидела, как из-под ветвей выходят двое: девушка и волк, вернее, волчица. Угляна подалась к ним, пытаясь крикнуть, предостеречь, прогнать девушку прочь, но из горла ее вырвался лишь неясный хрип.

В это время и Младина заметила происходящее под кустами; в первый миг она вздрогнула, ахнула, отшатнулась, будто и правда хотела бежать от этого дикого зрелища: двое, не то люди, не то звери, оборотни-чудовища, боролись под влажными от росы ветвями подлеска, катались по палой листве, ударяясь о стволы и выступы корней, оба в растерзанных шкурах, висящих клочьями, оба залитые черной кровью, издающие визг, вой, рычание, урчание и невесть еще что. Но тут же она заметила Угляну на земле и застыла.

А белая волчица мгновенно кинулась вперед, вскочила на спину Паморока и вцепилась зубами в загривок. Он подпрыгнул, обнаружив нового опасного врага, забился, пытаясь сбросить его со спины, но волчица все крепче сжимала челюсти, грозя перекусить ему шейные позвонки. Тогда Паморок покатился по земле, норовя ее раздавить; волчица отпрыгнула, будто кусочек метели, и приземлилась между ним и людьми. Грозно ощерясь, она давала понять, что не пропустит навяка к живым, и вновь изготовилась к прыжку.

И тогда Паморок на четвереньках метнулся в сторону, скрылся за ветвями кустов и пропал. Только елочки закачались, но быстро успокоились, и лишь череда черных пятен крови отмечала то место, где пробежал навяк.

А Младина тем временем была уже возле лежащего. Угляна подползла туда одновременно с ней; девушка в первый миг вздрогнула, не в силах понять, к человеческому или к звериному миру принадлежит это растерзанное существо, залитое черной кровью навяка и красной – своей собственной. Но Угляна быстро откинула клочки рваной шкуры, и Младина увидела лицо человека – мужчины лет сорока, с загрубелым обветренным лицом, отмеченным несколькими шрамами, с полуседой бородой на впалых щеках. Он тяжело дышал, приоткрыв рот и показывая, что с обеих сторон у него не хватает по несколько зубов. Тем не менее Младина отметила, что в молодости, пока лесная жизнь не оставила на нем свои следы, он был довольно хорош собой. Полубессознательно он вскинул руку, желая не то позвать на помощь, не то защититься, и она увидела, что на этой руке не хватает двух пальцев. И вспомнила, что уже видела эту руку и даже эту шкуру, тогда еще не порванную, не далее как минувшим вечером, в овраге… да неужели это было вчера? Казалось, с тех пор миновали годы.

– О боги мои! – запричитала Угляна, торопливо освобождая Одинца от шкуры, под которой не было рубахи, а только порты, и осматривая раны. – Да как же… Сейчас я…

Она выхватила нож из кожаных ножен на поясе и торопливо отрезала полосу от подола собственной сорочки, чтобы поскорее перевязать раны. А Одинец, с усилием моргая, смотрел вверх и видел над собой сразу две головы: молодой девушки и белой волчицы. В глазах у него все плыло, от боли и потрясения мутился разум; ему казалось, одно и то же существо предстает перед ним сразу в двух обличиях.

– Мать… волков… – бормотал он еле слышно. – Я… умираю… иду к тебе… прими меня… мать… ма… мар…

– Да что же ты стоишь? – накинулась Угляна на Младину. – Он же кровью истечет, а ты глазами хлопаешь! Давай скорее, оторви от сорочки, перевяжем да понесем в избу – там у меня травы, отвары, а то пока за мужиками побежим, он не дождется!

– Сейчас…

Младина рассеянно смотрела куда-то в пространство: она знала, что не то должна делать, чего требует от нее Угляна. Другое…

– Раны… надо промыть… – пробормотала она, будто вслушиваясь в подсказку.

– Да где промыть, до реки далеко, нести не в чем, а в реке хрен этот мохнатый, чтоб его Ящер жрал!

– Нет… Это близко… рядышком… я сейчас…

Все так же глядя куда-то мимо Угляны, Младина медленно протянула руки вперед. Она не видела леса и травы, перед глазами ее клубился туман, а под ним бился родник; струи играли живым блеском, над ними мерцали искры. Вода была серовато-синей, будто в ней размешаны сумерки… Младина увидела, как ее пальцы проходят сквозь туман; вот кончики пальцев коснулись воды, обжигающе-холодной, вот погрузились в нее. Младина зачерпнула в ладони воды и осторожно, чтобы не расплескать, вынула их из серого тумана.

Угляна замерла с открытым ртом; она лишь успела ощутить, как рядом растворяются ворота Нави… или как нечто движется прямо сквозь стену, будто человек – сквозь завесу тумана, не встреча осязаемой преграды. И вот уже Младина, не двинувшись с места, держит полные горсти воды; вот она выливает эту воду на раны Одинца, и те на глазах закрываются!

– Это мертвая вода! – подняв взгляд, пояснила Младина, и в ее глазах Угляна увидела тот серый туман. – Как у мертвого тела нет ни раны, ни крови, так и у Одинца, сына Велесова, нет ли раны, ни крови, ни уразу…

Одинец перестал стонать; глаза его были закрыты, он лежал вытянувшись, совершенно неподвижно. Кровь действительно перестала идти. Угляна склонилась над ним, пытаясь понять, дышит ли он.

И в это время белая волчица осторожно оттолкнула ее голову своей головой. Волхвита отпрянула. А волчица лизнула лицо лежащего, потом выдохнула ему в нос. И веки Одинца дрогнули, ресницы затрепетали, он медленно вздохнул, глубоко втягивая воздух, будто впервые пробуя его на вкус.

– Мать… волков… – снова пробормотал он. – Ты… пришла…

– Мать Волков! – повторила и Угляна, сев на мох и сжав руки перед собой, будто молясь. – Это ты… я не признала…

Белая волчица попятилась, огляделась, будто проверяя, все ли дела сделаны, и, повернувшись, вмиг скрылась за кустами. А оставшиеся на поляне вдруг заметили, что уже совсем светло – наступило утро.

***

На этом рассвете Младине полагалось бы только добраться до избушки волхвиты и приступить к обычным испытаниям повзрослевшей девушки. Когда же этот рассвет наступил, у нее уже столько всего осталось позади, что она казалась себе повзрослевшей лет на десять. Если бы ее сейчас спросили, сколько ей лет, она не смогла бы ответить, хотя до замужества свои года обычно помнят – считать еще не так много. А ей было и мало лет, и бесконечно много, а главное, это было совсем не важно!

За небольшое время Одинец настолько оправился, что смог, опираясь на двух женщин, своими ногами дойти до Угляниной избы. На его плечах отчетливо видны были багровые рваные шрамы от зубов навяка, но раны закрылись и уже не столько болели, сколько зудели – значит, заживают. И на воспаление было не похоже – Угляна убедилась в этом, тщательно ощупав рубцы.

– Где же ты была? – наконец спросила она Младину, когда они уложили Одинца на лавку, накрыли, напоили отваром из девяти целебных трав. Он заснул, а они сидели по обе стороны очага и торопливо ели остывшие блины прямо из миски, даже ничем не смазав – обе вдруг обнаружили, что умирают от голода!

– Не знаю, – с набитым ртом ответила Младина именно то, чего Угляна и ожидала. – А кто такая волчья мать?

За эту ночь она стала достаточно взрослой, чтобы задавать вопросы. Но Угляна не сразу ответила: перестав есть, она подняла взгляд и какое-то время смотрела в глаза девушке, будто пытаясь проникнуть в мысли. Но та спокойно ждала ответа, и волхвита заговорила:

– Волчья Мать… Это… самая старшая волхвита, воплощение Мары. Она зимой только к людям выходит, а летом в лесу живет. От нее каждый Одинец свою силу получает и может «молодых волков» лесной науке обучать.

– Что значит – каждый Одинец? Их разве много?

– Знамо дело, много. В каждой волости свой. Наш-то Одинец только с нашей волости «волчат» обучает, а в других свои. На Касне, на Жижале. Думаешь, весь белый свет у нас тут начинается и кончается?

– Ну… – Младина вроде и понимала, что это не так – свидетельством того было полюдье смолянского князя, каждую зиму сюда приходившее и приносившее дыхание большого мира, – но в душе ощущала, что ее мир и есть весь белый свет. – Так Одинец – это не его имя?

– Имя. – Угляна кивнула. – Он его получил, когда в Одинцы перешел. До того, пока сам в простых «волках» зимой жил, лесное имя у него было другое, а человечье – еще другое. А как совсем он в лес ушел, в «отреченные волки» подался, так старое имя человечье забыл. Теперь он просто Одинец, да и все.

– Значит, он тоже раньше с людьми жил? – Младина подозревала, что перед ней все же оборотень, рожденный волком. – Из какого же он рода?

– Незачем знать. Того прежнего человека нет уже давно, а этот, новый, кроме Велеса, иного отца не имеет. Да какой новый, он тут уже лет двадцать на зарю вечернюю воет… А про Волчью Мать ты поболее моего должна знать! – Угляна вдруг вернулась к прежнему разговору. – Ведь она если и не сама с тобой приходила, то дочь свою послала. Где ты с ней повстречалась?

– В лесу… у избы… где луна… – Младина морщила лоб, пытаясь вспомнить все, что с ней было, но мелькали смутные, обрывочные видения. Так сон, вроде бы связный и внятный, после пробуждения стремительно разваливается на бессмысленные куски, которые и не вытащишь из памяти, как не сожмешь кисель в горсть, и испаряются в считанные мгновения. – Я только знаю… Ой, мне ведь жениха дали! – вдруг обрадовалась она и схватилась за берестяную коробочку на поясе.

В этой коробочке она принесла иглы для шитья и вязания, нитки, ножницы, пряслень на случай, если тут придется рукодельничать, и туда же спрятала полученное перышко. Мелькнула мысль, что перышко померещилось ей, как сама лунная женщина, но нет – оно оказалось на месте.

– Вот! – Младина с торжеством показала добычу Угляне. – Она мне сказала: коли пришла, то проси, чего хочешь. А я сказала, что хочу выйти замуж. А она сказала: хочешь, так выйдешь. И вот это мне дала. Значит, я не буду волхвитой!

– Ну, раз Волчья Мать разрешила… – Угляна развела руками. – Так приходи в поневу прыгать.

– Можно? – Младина от избытка чувств поднялась на ноги.

– Ну да. – Угляна встала, пошла к укладке, откинула крышку, порылась внутри и с самого дна достала тканый пояс. Подойдя, опоясала девушку и расправила помятые за время лежания концы с красными кистями и обережными узлами. – Милости прошу!

– Ой! – Младина запрыгала от радости, хлопая в ладоши.

Новый пояс, врученный волхвитой, означал, что испытания пройдены и новоявленной невесте осталось только надеть поневу. Она так ликовала, будто криворучка, не умеющая даже избу вымести и почти не имевшая надежды на такой успех. И даже не заметила, что Угляна повязала ей вовсе не тот пояс, что Бебреница-Соловушка соткала для нее, как и для других своих дочерей. А совсем другой – с чужими, незнакомыми родовыми знаками в узоре, да и укладке он явно пролежал не год и даже не десять лет…