Читать книгу Ольга, лесная княгиня - Елизавета Дворецкая - Страница 4

Низовья Ловати, 14-й год правления

князя Дивислава

Зимой, когда реки покрываются льдом и с одной на другую можно проехать просто на санях, обозы торговых гостей тянутся с юга на север почти непрерывно. Завидев на реке очередной обоз, люди съезжаются из лесных весей: привозят на продажу добытый за зиму мех, сотканные бабами полотна, меняют на соль, красивую посуду, полосочки ярких шелковых тканей, блестящие бусы из стекла и камня. Кунья шкурка меняется на серебряную монету – ногату: иные просто дарят ногаты женам в ожерелья, иные отдают кузнецам, чтобы перелили на перстни и браслеты. Старейшины и малые князья приглашают проезжающих на пиры: угощают, расспрашивают о новостях – порой не менее ценных, чем товары, – получают и дарят подарки.

После того как прекратило свое существование Белогорье на Маяте, куда по восточному берегу Ильменя вела сухопутная дорога, те места заметно обезлюдели, и ныне через устье Ловати лежал единственный путь в Ильмень-озеро и дальше на север. Варяги ездили здесь постоянно, и целые роды кормились тем, что поставляли им припасы, чинили сани и лодьи, обеспечивали всем необходимым, давали проводников.

У князя Дивислава для варягов было поставлено несколько просторных изб возле реки, но в самом Зорин-городке он их на постой не принимал. Он первым завел собственную дружину для поддержания порядка на торгу и охраны путей, отказавшись от найма воеводы-русина. Свой род он вел от старшего из троих братьев, которых звали Зоря, Полудень и Вечерко. Каждый год, на Коляду, на княжеском пиру непременно рассказывалась повесть о братьях, которых отец, Дунай-князь, послал на север искать себе доли. Старший, Зоря-князь, добыл себе в жены берегиню реки Ловать и осел ближе к устью. Двое младших ушли по восточному берегу Ильменя и поселились там. До нынешнего века дожил только род Зори, и Дивислав полагал себя наследником дедней славы, ответственным за то, чтобы не уронить ее под напором все сильнее наседающей руси.

В обчине Зорин-городка стояла тишина, нарушаемая только размеренным голосом гусляра. Хотовид, волхв и сказитель, был дальним родичем Дивислава и в каждую Коляду заново пел сказание о своем былинном предке. И все, кому хватило места в княжьей обчине – родичи во всех коленах, домочадцы, старейшины окрестных родов, наиболее знатные из торговых гостей, кому случилось пережидать здесь праздники солоноворота, пока нельзя было трогаться в путь, – затаив дыхание слушали о том, как зародилась жизнь в этом краю, откуда пошли роды, населяющие ныне берега Ловати.

И каждый слушатель видел мысленным взором юную девушку дивной красоты: еще не опомнившись после превращения, снявшего с нее злые чары старости и смерти, она лежит, раскинув по траве белые руки, разметав золотые волосы. Грудь тихо вздымается, ресницы трепещут, румяные губы чуть заметно улыбаются в ожидании поцелуя добра молодца, который пробудит ее и даст новую жизнь – ей самой, земле-матушке, роду человеческому…

В душной обчине, где пахло дымом и жареным мясом, будто бы веяло весной.

И яснее всех эту весну видел князь Дивислав – прямой потомок того молодца, который сотворил это чудо и населил берега освобожденной Ловати своими внуками.

Он слышал это сказание каждый год, сколько себя помнил.

Тринадцати лет он остался старшим в роду – воплощением Зори-князя в глазах семьи, рода и племени.

С тех пор как раз минуло еще тринадцать лет.

Теперь это был зрелый мужчина, довольно рослый, крепкий. Не сказать, чтобы он был очень хорош собой: черты округлого лица, на которое волосы с середины лба спускались углом, были правильны, но грубоваты, скулы слишком выступали, серые глаза были широко расставлены. Но короткий прямой нос облагораживал черты и придавал им приятность. Во взгляде князя отражались ум, решимость и твердость и в то же время – дружелюбие.

Судя по тому как посматривали на него гости, именно таким они воображали древнего витязя, слушая «Сказание о Зоре и Водянице».

Дивислав тайком взглянул на жену.

Всевида, его ровесница, уже принесла ему пятерых детей и теперь ждала еще одного. Десять лет назад, когда он впервые ее увидел под свадебным покрывалом, она показалась ему прекрасной, как та обновленная берегиня. Годы, заботы и частые роды сказались на ее внешности: румянец побледнел, у ясных глаз появились морщины, не хватало нескольких зубов. Но Дивислав все еще видел в ней ту юную красавицу и почти не замечал перемен. Для нее он покупал самые красивые шелка и бусы, и сейчас она выглядела достойной соперницей для любой берегини: на ней было красное платье из греческого шелка с крупным узором в виде пар оленей, обращенных друг к другу мордами; по рукавам, подолу и вороту шла полоса желтого шелка с красным узором в виде распускающегося побега; голову ее покрывал длинный убрус белого шелка. Пояс Всевиды был тоже соткан из красных и желтых шелковых нитей, а на шее висела снизка бус из медового сердолика и желтого стекла с «глазками» – эти бусины считались не только украшением, но и сильным оберегом, и каждая из них стоила целую кунью шкурку. При огне бледность лица женщины была почти незаметна, зато шелка сияли, будто солнце!

Здесь, на торговом пути, все привыкли к самитам да паволокам; даже старейшины ближних гнезд и их жены, не имея средств на настоящее греческое платье, шили дома такое же изо льна и домокрашеной шерсти собственной работы, пуская привозной шелк лишь на отделку. И сейчас среди гостей таких щеголей было с десяток; приверженцы дедовых обычаев, одетые в поневы и обычные белые сорочки, косились на них – не то с неодобрением, не то с завистью…

Все уже знали, что княгиня опять тяжела – даже под широким платьем это было заметно. Беременность давалась ей нелегко: она часто хворала и недавно, как встал санный путь, вызвала к себе свою старшую сестру Держану, уже вдову, чтобы ухаживать за ней и помогать по дому. Держана приволокла с собой троих детей, так что в доме теперь было не протолкнуться от ребячьей возни и писка. Но Дивислав не роптал: это было будущее его рода, его племени.

Все восемь мальцов сидели, притихнув, вокруг матерей и слушали, вернее, впитывали своими незрелыми умишками то, что божественным лучом осветит им дорогу в жизни.

После сказаний снова подняли чаши за предков, попросили у богов и чуров благословения потомкам.

Потом пошли уже разговоры о том, о сем, о делах житейских…

– Что там в Киеве? – спрашивал князь у Бодди, торговца-варяга, которого кривичи звали Будиной. – Видели князя Олега?

– В этот раз я не видел князя Олега… Кажется, он был на охоте, – с важностью ответил Бодди, который никак не желал признаться, что князь просто не звал его к себе, а ограничился присылкой, как и ко всем, сборщиков мыта. – Но я могу ответить, думаю, на любой вопрос.

Это был мужчина уже зрелый, довольно грузный, хотя не толстый, рослый, с широким лицом, черными бровями. Из каких мест он был родом, никто толком не знал: имя у него был северное, на северном языке и на словенском он говорил одинаково свободно, но бороду брил, оставляя темные усы подковой до самого края нижней челюсти. Держался он всегда горделиво и постоянно возил с собой пару молодых рабынь; каждый год новых.

– Как у него дела? – продолжал князь. – Что деревляне?

Дивислав знал, что в тот самый год, когда Олег-младший занял киевский стол, ему сразу пришлось отправиться на войну.

У Олега Вещего с деревлянскими князьями был заключен договор о дружбе и совместных походах – еще лет двадцать назад они вместе ходили на Царьград и привезли огромную добычу.

Но после его смерти, разумеется, деревляне сочли договор расторгнутым и потребовали заключить его на новых, более выгодных для них условиях: чтобы киевский князь принимал их купцов задаром и сам снабжал лодьями для пути через море. Олег Моровлянин, конечно, никак не мог начать свое княжение с уступок, и деревляне пошли на него ратью. Киевское войско, растерянное потерей прежнего непобедимого полководца, было разбито, Олег оказался вынужден принять унизительные условия. Поляне приуныли: казалось, вместе с Вещим их покинула удача и возвращается прежнее убожество.

Чего доброго, опять хазары за данью явятся…

– Но в Киеве говорят, что скоро с этим унижением будет покончено! – оживленно рассказывал Бодди. – Я слышал, на будущее лето готовится поход. Князь Олег обижен, что его родичи с Ильмень-озера не прислали ему никакой помощи, но теперь князь Ингвар, брат княгини, уже почти взрослый и сам намерен идти в поход на деревлян.

– Взрослый? – удивился Дивислав. – Я же помню, он уехал туда совсем мальцом.

– Сколько лет назад это было! – улыбнулась Всевида. – Ты забываешь, как быстро время течет. В тот год как раз наш Солоня родился, а ему уже пять.

– Князь Ингвар получил меч год назад! – добавил Бодди. – Не удивлюсь, если он скоро женится, особенно если боги пошлют ему удачу в походе и случай проявить себя! Я ведь слышал, он уже давно обручен с какой-то девушкой знатного рода.

– Да, – кивнул Дивислав, – с дочерью… то есть внучкой плесковского князя.

– Уже не внучкой, а племянницей, – поправил Хотовид. Отложив гусли, он теперь сидел на почетном месте за княжьим столом и подкреплялся медом двадцатилетней выдержки и жареной вепрятиной с кислой капустой. – Старый Судога умер летом, теперь там его сын Воислав в князьях. А за Ингвара волховецкого они просватали дочь Воиславовой сестры.

– Ну вот! – поддержал довольный Бодди. – Значит, ему осталось только доказать, что он уже взрослый мужчина, и можно будет готовить свадебный пир. Хотел бы я на него попасть!

Дивислав переглянулся с Хотовидом, и оба из вежливости к гостю спрятали усмешки. Прочие ухмылялись более откровенно: «Как же, дожидайся!»

Несмотря на свою внушительную внешность, Бодди уважением не пользовался: это был жадный, тщеславный человек с недобрым взглядом. Вид у него был довольно мрачный, но хвастливость делала его разговорчивым. Здесь его знали уже достаточно хорошо: настолько, что ему приходилось платить мыто несколько больше обычного, лишь бы его вообще пустили на Ловать.

Нудогость, старейшина гнезда Требонежичей, с негодованием отворачивался всякий раз, как Бодди подавал голос: три весны назад у него пропали с луговины две девки, а последними чужаками, проезжавшими через угодья, был Бодди со товарищи. Доказать их вину тогда не удалось – девок ведь мог и леший заманить, – но дед Нудята до сих пор держал зло на варягов и не имел с Бодди никаких дел. Говорил: «Лучше с кашей съем своих бобров, чем этому шишку лысому продам».

– А что? Я такой человек, что меня на любой пир позвать не стыдно! – разливался соловьем Бодди, не замечая недобрых и насмешливых взглядов. – Я ведь не какой-нибудь растяпа, что весь век просидел в своем углу и думает, будто мир кончается за рекой! Я умею и хорошо одеться, и вести занимательную беседу. Мне есть что показать людям!

– Жене своей, видать, показать нечего! – шепнула Держана на ухо Всевиде, и на бледном лице княгини появилась улыбка.

– У меня даже пес умнее иного человека! Он ездит со мной во все поездки, и плохо придется тому вору, который подойдет к моим товарам. В Миклагарде он однажды прогнал целую ватагу. А у меня там были немалые сокровища! Вот что мне подарили в Миклагарде! – Бодди, уже довольно пьяный (умеренность за столом в перечень его достоинств не входила), вытащил из-за пазухи какую-то цепь или ожерелье и поднял повыше, чтобы все могли посмотреть. – Это мне подарил один знатный человек на пиру… Меня приглашал в гости один куропалат…

– К курам в палату? – охнула изумленная Держана, и весь стол разразился хохотом: так и представился Бодди, сидящий на полу в курятнике и важно держащий речи среди домашней птицы.

– Да что бы вы понимали, женщины! – Бодди взмахнул своей добычей. – Да любая из вас бы переспала с лешим ради такой награды!

– А ты-то с кем за него переспал? – крикнул Нудогость, ради такого случая соизволивший заметить своего неприятеля.

– Я? – Бодди взвился от негодования. – Да я получил в подарок! Это мне подарила одна знатная женщина, которая служит самой деспине!

– Чьей спине она служит?

– Она полюбила меня… Она сказала: «Ты, Бодди, такой достойный человек, что всех сокровищ для тебя будет мало! А пока возьми хоть эту безделицу…»

– Сам ты безделица!

– А ты старый лешак, борода веником!

Нудогость был уже стариком, и седые волосы вздымались у него над залысым лбом, будто белое пламя. Но его морщинистое, раскрасневшееся от меда лицо выражало решимость и негодование; он был для своих лет еще очень крепок и бодр как телом, так и духом.

Без раздумий он ринулся вперед и накинулся на Бодди; оружия ни при ком на пиру не было, но свалка вышла знатная.

Товарищи Бодди пытались вступиться за него, кривичи хватали их за руки; опрокинули два стола, посуда полетела на пол и уже захрустели под ногами черепки; женщины подняли вопль, взвились крик и брань.

Кто-то торопливо топтал лужицу горящего масла на полу из опрокинутого светильника, пока не вышло пожара.

Цепь, которой хвастался Бодди, выпала из его руки и отлетела почти к княжескому сиденью. Кто-то поднял ее и вручил Дивиславу – пока не затерялась. Князь глянул, потом показал жене и Держане, которые с любопытством тянули шеи.

Это оказалось ожерелье.

Тут Бодди не преувеличил: каким бы путем на самом деле ни попала к нему эта вещь, ее следовало счесть настоящим сокровищем.

Ожерелье составляли восемь крупных бусин, похожих на плоские бочонки; они были вырезаны из полупрозрачного камня насыщенного зеленовато-голубого цвета. Между ними были вставлены девять округлых, гладких белых жемчужин размером с ягоду. Сквозь каждую бусину или жемчужину был пропущен золотой стерженек, с двух концов загнутый петелькой; эти петельки цеплялись одна к другой, скрепляя ожерелье. Застежкой служили золотой крючок и колечко, а каждый из них со своей стороны крепился к круглой бляшке из чистого золота. Бляшки, похожие на золотые монетки, покрывал сквозной тонкий узор в виде побегов и цветов. В середине ожерелья красовалась золотая подвеска в виде креста, тоже покрытая растительным узором и украшенная жемчужинами.

Даже у княгини, повидавшей немало дорогих вещей, захватило дух при виде такой красоты, и она не сразу сумела передать ожерелье обратно в руки мужа.

Драка меж тем прекратилась: противников разняли, развели по углам, умыли, напоили водой.

Нудогость все еще грозил оторвать Бодди все, что болтается, тот отвечал, что никогда больше в жизни не приедет к «этим невежам»…

Князь передал ему ожерелье, и тот удалился, провожаемый напутствием Держаны:

– А к глазу сырого мяса приложи, хорошо помогает, синяк быстрее сойдет!

Словом, пир удался.

О нем еще говорили несколько дней спустя, когда княгиня Всевида с сестрой и челядинками вышла прогуляться по берегу – размяться и подышать.

Все восемь детей возились под заснеженным обрывом: рыли пещеру, чтобы играть в «подземельного мамонта». В отдалении на пригорке пылал огонь: это горели праздничные костры на валах святилища. Но их оставалось только три: в знак того, что через три дня закончатся двенадцатидневные торжества солоноворота.

Здесь, у реки, вытянулись просторные избы и клети: в избах жили торговые гости, в клетях хранились их товары. Под длинным навесом лежали сани и стояли лошади, вдоль ограды прогуливались сторожа.

Сегодня Всевида чувствовала себя совсем здоровой и, как всегда, надеялась, что теперь уж доносит до срока безбедно. Держана вела сестру-княгиню под руку, чтобы не споткнулась. Она была старше лет на пять; внешне сестры были очень похожи, всякий признал бы в них единую кровь. Среднего роста, не пышные, скорее жилистые женщины, с рыжеватыми бровями, веснушчатыми носами, они были не так чтобы очень красивы, но миловидны. Держана уже сильно поблекла, лицо ее высохло и утратило румянец, три передних зуба потерялись, но она была бодра и жаловалась гораздо меньше, чем многие вдовы, оставшиеся с малолетними детьми.

– Я во сне сегодня видела, будто тебе двойню принести, – сказала вдруг она, оглядевшись сначала, не слышит ли кто. – Сына и дочку.

– Ох ты! – Весвида в изумлении глянула на нее. – Вот чего не хватало!

– А я думаю: похоже на правду! Живот у тебя как скоро вырос, а не понять, кто там: то одно думаешь, то другое.

– Да ладно, у нас уже и дочки, и сыночки есть, теперь кто ни будет – и слава Суденицам! Обошлось бы… Да у нас и не было в роду двойни ни у кого…

– Была, ты забыла. Гостяна, бабки Солокрасы младшая сестра, дважды приносила по двойне! А ты уже не молодица: это точно, что у баб на возрасте чаще двойни случаются. Правда, я про одну слышала, у той двоен было не то пять, не то шесть…

Держана всегда «слышала про одну» и знала неисчислимое множество случаев, примет и средств для всего на свете. А также помнила всю родню, свою и покойного мужа, не хуже самих Судениц. Здесь, в Зорин-городке, она всякий вечер вела долгие беседы с местными бабами: неустанно расспрашивала, кто кем кому приходится, с искренним любопытством разглядывала свадебные «родовые полотенца», охотно извлекаемые для этого из укладок, и разбирала родовые дерева старейших местных семей. Можно было не сомневаться, что вскоре она будет знать всю родню Дивислава лучше его самого.

Они дошли уже почти до крайних изб гостиного двора.

На широком пустыре перед ним зимой и летом нередко шумели торги – всякий раз, как придет очередной обоз. Сейчас снег был истоптан и примят – на недавних праздниках тут устраивали игрища, «медвежью борьбу» с настоящими медведями и поддельными. Глянув на пустырь, Держана фыркнула: вспомнила, как смешно ряженый «медведь» гонялся за молодыми бабами, норовя опрокинуть в снег и задрать подол.

Всевида тоже хотела сказать что-то веселое, обернулась… и вдруг резко втянула в себя воздух.

От ограды навеса прямо к ним стрелой несся огромный пес грязно-желто-бурой шерсти – с широченной мордой, черной, будто его окунули в сажу, ростом человеку по пояс.

Он летел по примятому снегу, молча, нацелившись на двух женщин.

Всевида только охнула, покачнулась и рухнула на снег без памяти. А Держана, поначалу обомлев, быстро опомнилась и завопила во все горло.

То ли псу не понравился крик, то ли он с самого начала так и собирался поступить, но, не добежав до женщин шагов пять, зверюга вывернула петлю и помчалась обратно к ограде.

Наверное, псу велели охранять сани, вот он и отгонял посторонних.

А Держана продолжала вопить, стоя над Всевидой, которая лежала на снегу:

– Ой, убили, погубили княгиню, да что же это делается, звери лютые…

От ограды бежали трое мужчин – варяги из дружины Бодди; от вала святилища мчался еще кто-то, путаясь в полах длинного овчинного кожуха.

Из городца их еще не заметили.

Увидев людей, Держана перестала кричать, села на снег рядом с сестрой и попыталась привести ее в чувство, легонько похлопывая по щекам.

– Что же вы делаете-то, чудики вы лихие, юды вы беззаконные! – ругала она подбежавших, но вполголоса, чтобы не пугать еще сильнее княгиню. – Убили, совсем загубили! Да разве ж можно таких псов страшенных без привязи держать! А если бы он нас тут растерзал обеих? Вот князь узнает, он вас в бараний рог скрутит! Давайте, несите в город, что уставились? Так ей и лежать на снегу, пока совсем не помрет?

– Это сторожевая собака! – попытался оправдаться один, по имени Эйлак. – Она охраняет товар…

– Очень княгине нужен ваш товар! Пусть бы за загородкой бегала или на привязи. А как можно такую чудищу среди бела дня на воле держать! А если бы ребенок попал? Да она его в один присест заглотнет! Осторожнее поднимай, это тебе не репы мешок!

Второй варяг, покрупнее и посильнее, поднял Всевиду и понес к городцу.

К ним подбежал Видимер, прибиравшийся в святилище после праздников; Держана послала его вперед, чтобы приготовить лежанку, а сама шла рядом с Хавгримом, несущим княгиню, заламывала руки и вполголоса причитала.

Почуяв что-то ужасное, все восемь их отпрысков бросили игры; старшие умчались в городец, громко вопя: «Княгиня умерла!» – и призывая отца, а младшие облепили Держану и заревели с ней заодно.

В воротах сам Дивислав выскочил навстречу и перенял у варяга жену. Увидев его, Держана тут же перестала причитать, стала успокаивать: напугалась, мол, княгиня, вот и сомлела, это бывает, ничего, обойдется…

На варягов князь только глянул, но так, что они тут же кинулись прочь.

Всевиду уложили, раздели, растерли ей руки и ноги. На сорочке обнаружилось кровавое пятно.

Тут уже Держана, не на шутку перепуганная, кинулась заваривать калиновую кору, используемую женщинами в таких случаях. Детей она собрала чуть не в охапку и выставила за дверь, велев пока забрать их другим бабам. Все это время она не переставала причитать почти шепотом, для собственного утешения, но действовала здраво и споро. Рыжеватые пряди от суеты выбились из-под волосника и платка, и она безотчетно засовывала их обратно тонкой бледной рукой.

Князь сначала присел у двери, но быстро понял, что тут от него толку не будет.

Немного опомнившись, он вскочил.

Подойти к жене он не решался: в ней открывалась бездна, с которой если кто и справится, то лишь другая баба, а его присутствие могло только навредить. Словно вспомнив что-то, он схватил шапку и выскочил наружу, на ходу запахивая кожух.

У избы толпились чуть ли не все жители Зорин-городка, расспрашивая друг друга, что произошло. Торговые гости маялись перед своими избами и клетями. Завидев князя, широким сердитым шагом идущего в сопровождении целой гурьбы родичей, варяги частью попрятались, частью на всякий случай схватились за оружие.

– Где этот хрен болотный! – рявкнул Дивислав, остановившись перед избой, отведенной ватаге Бодди. – Иди сюда, шкура варяжская!

Из низкой двери с неохотой вылез хмурый Бодди.

Он предпочел бы прикинуться, что его нет, но у князя был такой вид, точно не окажись Бодди на месте – он без раздумий прикажет поджечь избу.

– Где твоя проклятая собака?

Дивислав шагнул к Бодди, будто намереваясь схватить за грудки, и тот, хоть и был выше ростом и крупнее, невольно отшатнулся.

Это его движение напомнило князю, что не годится ему лезть в рукопашную с каким-то варяжским бродягой.

– Опять ты за свое! – Дивислав кипел и с трудом держал себя в руках; на лице его отражалось бешенство, которое делало этого в целом приятного человека просто страшным. – На твоего пса уже жаловались люди, я тебе говорил, чтобы больше его в моих землях не было? А ты, мало того что опять его притащил, так и без привязи пускаешь! Он на княгиню мою напал!

– Да мой пес умнее человека… – по привычке начал Бодди, уже упираясь затылком в стену дома над дверью: дальше пятиться было некуда.

– Не твой пес умнее человека, а ты сам дурее всякого пса! Сегодня чтоб прикончил его. И чтобы люди мои видели!

Дивислав обернулся и глянул на толпящихся за ним мужчин: те охотно закивали.

– А не то велю все ваши сани сжечь, лошадей и товары заберу, и скажи спасибо своим богам, если сам живым уйдешь!

Он пошел было прочь, но через три шага обернулся.

– А если княгиня моя… если что дурное с ней случится, я… дохлым псом ты от меня не отделаешься.

Князь ушел, а Бодди вздохнул и послал за топором.

Даже если не считать последней угрозы, стоимость лошадей, саней и товаров неизмеримо превосходила его привязанности к псу. Этого зверя он пару лет назад в каком-то вике выиграл в кости; как пса кликать, никто не спросил, но за размеры и угрожающий вид его прозвали Кабанья Морда. На самом деле он был не так уж и зол, просто ему нравилось пугать людей.

После случая с княгиней Эйлак догадался привязать его под навесом у саней на крепкую веревку, там он сейчас и сидел.

Наблюдать за казнью остались Видимер и Жила, княжий кметь из голяди.

Вернувшись через какое-то время, они рассказывали не то со слезами, не то со смехом, как несчастного пса держали втроем, пока Бодди пытался топором прорубить ему башку, но толстая кость черепа не поддавалась. Когда наконец тот перестал дергаться, в крови и брызгах мозга были все четверо.

– До смерти забили? – уточнил хмурый князь.

– До смерти, княже…

Всевида к тому времени очнулась, выпила отвар калиновой коры и цветков нивяницы и заснула. Была она уже спокойна, кровотечение прекратилось, затворенное зельями и заговорами. Держана уверяла, что-де все обойдется, но Дивислав не спешил радоваться.

– Точно! – заверил Жила. – Потом на санках на реку свезли и там зарыли.

– Кровищи налилось… – Видимер развел руками, – на полдвора. Будто свиняку резали.

Дивислав отвернулся.

– Скажите этому шишку лысому, чтобы собирался, – недовольно буркнул он. – И пусть больше к нам сюда глаз не кажет – не пущу. Пусть хоть через Хазарское море ездит, мне плевать.

Жила вновь ушел и вернулся с нижайшей просьбой от Бодди: разрешить отложить отъезд до окончания праздников. Ранее, стало быть, со сборами никак не управиться.

До этого срока оставалось всего два дня, и Дивислав махнул рукой.

Эти два дня княгиня провела в постели: Держана настаивала, что ей нужно лежать, пить сон-траву и нивяницу, да и Дивислав не хотел, чтобы жена выходила из дома, пока не уехали варяги: что-то может ей напомнить о злосчастном происшествии.

– Я сердечко послушала, – однажды шепнула князю Держана, когда никого не было рядом. – Ну, к череву ее ухом припала да послушала: хорошо ли бьется. И вот что я тебе скажу, зятюшка…

Она еще раз оглянулась и наклонилась к самому его уху:

– Два сердечка там стучит! Одно справа, другое слева.

– Да что ты! – Дивислав даже привстал.

– Тише! Не сболтни никому. Верно тебе говорю, что два!

Это известие помогло Дивиславу приободриться: он не помнил, чтобы в его роду появлялись двойни, но предпочел истолковать это как добрый знак.

Поэтому он даже с благодушием встретил известие о том, что в последний вечер перед отъездом Бодди устраивает пир и приглашает окрестных старейшин: Перенега, Буеслава, Кочебуда и даже Нудогостя. Все они присутствовали, когда Бодди хвастал ожерельем и подрался с Нудятой. Как объясняли посланцы, Бодди сожалеет о былых ссорах и хочет со всеми помириться, чтобы оставить о себе добрую память.

Дивислав только хмыкнул: неужели совесть пробудилась? Но вслух ничего не сказал, и старейшины решили, что, пожалуй, не худо будет сходить послушать, что бродяга скажет на прощание. Только Нудята в ответ лишь сплюнул и показал посланцам дулю, но иного в общем-то от него и не ожидали.

Все прошло, как было задумано. Бодди принимал гостей хорошо, лишь по привычке хвастал неумеренно.

Угощение было внушительное: полный котел мяса, тушенного с луком и чесноком, с подливкой из брусники, два котла похлебки: рыбной – с пшеном да луком и гороховой – с репой да поджаренным салом. Приглашенные остались довольны, перед очагом вскоре выросла куча обглоданных костей, пивом обносили без задержек, и под конец пира гости и хозяева даже принялись нестройно петь.

– Ну, прощевай! – говорили старейшины, уже в темноте пробираясь к своим саням и поддерживая друг друга. – Только ты того… больше к нам не жалуй. Скучать без тебя будем, да князь наш суров: сказал нет, значит, нет.

– И я буду скучать без вас! – твердил раскрасневшийся от пива Бодди. – Вы еще не раз меня вспомните… я уверен.

Наутро варяги уехали.

Убрались они еще в темноте, а ближе к полудню, как совсем рассвело, княжьи челядинки-голядки пошли чистить в избе и клетях. После пира тут был истинный свинарник: везде на полу объедки и кости, на столах – треснутые грязные миски, под лавками – стоптанные черевьи и сено, которым их набивают, на полатях – рваные обмотки и протертые чулки, в углах – лужи мочи и блевотины. Даже подстилки из еловых лап и соломы варяги не потрудились сжечь. Бабы мели пол, выгребали грязь из углов, мыли лавки, столы и полати, чтобы не стыдно было пустить новых постояльцев. И вдруг одна принялась визжать.

Пытаясь вымести под лавкой, она наткнулась на темную кучу… непонятно чего. Был похоже на шкуру, и эта шкура пованивала. Стиснув зубы, баба вытащила «эту дрянь» на свет – дверь стояла нараспашку, чтобы выморозить вшей и блох – и развернула.

Сразу ей померещилось нечто знакомое.

Это была шкура довольно крупного зверя – свалявшаяся, изрезанная, залитая спекшейся кровью, от которой совсем склеился грязно-желтый, бурый мех.

– Да это ж ихний пес! – сказала другая. – Вон там еще что-то в углу, глянь.

– Сама глянь, – морщась от вони, пробормотала первая. – Чего они ее сюда затолкали-то?

– Да это не может быть того пса! – возразила третья. – Того пса они в снег у реки закопали, как бы он сюда опять попал? И кто с него шкуру снимал? Шкура-то дрянь, они его искромсали всего, будто врага кровного.

– А-а! – первая баба заглянула под лавку и обнаружила там… отрубленную песью голову со знакомым черным пятном на морде. – Голова!

На бабий визг прибежали кмети. Шкуру и голову выволокли из избы и бросили на снег. В это время Жила с глубокомысленным видом изучил сваленные у очага кости, пошевелил их ногой, чтобы получше рассмотреть… и схватился за горло, судорожно глотая.

– Слава Перкунсу, что меня этот велс болотный на пир не звал! – прохрипел он, удерживая рвотный позыв. – Он ведь своих гостей дорогих… собачатиной накормил!

Весть мгновенно облетела городец и округу. Скрыли ее только от княгини, опасаясь, что ее начнет выворачивать, а то и похуже повредит. Весь народ сбежался смотреть на шкуру и голову – жуткие доказательства «гостеприимства» Бодди.

– Это он нам отомстил так! – толковали возмущенные жители. – Собачатину жрать заставил!

– А дурням и не в примету, что хозяева их потчуют, а сами не едят?

Когда Перенег, проблевавшись, снова мог говорить, его спросили об этом, и ответ всех изумил.

– Да как это – «сами не едят»? Тут бы мы уж заметили, чай у нас на плечах не репы печеные сидят! Ели они! И Будиня сам ел, хрен лысый! Так еще наворачивал! Из того же котла куски брал, что нам, то и себе. И люди его ели.

Князь Дивислав, узнав обо всем этом, не то расхохотался, не то разрыдался – по лицу его текли слезы. Налицо было тяжкое оскорбление, нанесенное волости и самому князю.

Поняв, что здесь ему больше не ездить, Бодди лихо отомстил. Как он и обещал, его еще долго будут здесь вспоминать: ему светило войти в местные предания и красоваться в них, пока жив кривичский корень. То, что он не пожалел собственного желудка ради удачи обмана, наводило на мысль о тех героях древности, которые готовы были погибнуть заодно с врагом. Так сразу и не поймешь, чего достоин такой «подвиг»: уважения или презрения.

Старики, наевшиеся псины, со сраму попрятались от людей.

А через пару дней, пока не утихли еще разговоры, Бодди дал новый повод говорить о себе.

Прибежал на лыжах мужик из веси близ Ильменя, где по речке проходил рубеж владений зоричей и Будогостичей.

– Корова! – закричал он, будучи допущен к князю и забыв даже поклониться. – Корову мою забрали, нечистики проклятые! Лешии, шиши водяные, чтобы им бревном подавиться! Чтоб им каждая кость буренки моей поперек горла встала и весь век мучила! Чтоб им оба рога ее в задницу воткнулись! Чтоб им…

– Ты о чем? – Жила встряхнул его за плечо, боясь, что мужик так и будет браниться до самой весны.

– Забрали корову мою! Варяги, что отселе ехали на Ильмень! Сказали, это взамен того барана, что здешние старики сожрали у него! Так велел и передать.

Оказалось, что весь этого хозяина, всего-то из трех дворов, ограбили люди Бодди. В веси было пять мужиков, но против двух десятков хорошо вооруженных и бывалых варягов они ничего поделать не могли.

Кормились они больше озером, и коров на всех имелось всего две. Обеих и забили варяги, которым предстоял еще долгий путь, а по зимним холодам была надежда сохранить мясо до тех пор, пока все не будет съедено.

Когда Дивислав уразумел суть дела, на лице его вместо ожидаемой ярости отразилось вдруг такое облегчение, что мужик от удивления даже умолк. А князь успокоился, потому что теперь точно знал, что делать.

Грабеж окончательно подтолкнул его к решению, что негодяев нельзя отпускать восвояси. Дружина у князя была небольшая, но на два десятка подлецов, растерявших всякий стыд, сил хватит!

Как всякий, кто приезжал из Киева последним, Бодди мог рассчитывать на хороший прием в Волховце: ведь он привез самые важные для хозяина новости.

– Разумеется, князь хочет, чтобы Ингвар конунг отправился в поход, – рассуждал Бодди за столом Ульва, будто Олег Моровлянин с ним лично советовался. – Ведь его собственный сын еще слишком мал, ходить на войну ему рановато: он едва-едва научился вообще ходить, ха-ха! А Ингвару конунгу ведь уже четырнадцать, да?

Бодди посмотрел на Сванхейд, и она кивнула: конечно, она лучше всех помнила, сколько лет ее сыну.

– Он уже почти совсем взрослый мужчина! Ему уже скоро можно жениться! Я уверен: когда он покроет себя славой в этом походе, пора будет посылать за невестой!

– Если мы правильно поняли Вальгарда из Плескова, его дочь еще слишком юна для брака, – возразил Ульв. – Хотя это не значит, что ей не пора переехать в ее будущий дом. Пока что она могла бы пожить у нас… среди наших детей…

– Уж лучше бы Мальфрид наконец прислала нам своего ребенка! – возразила Сванхейд, которой гораздо больше хотелось заполучить собственного внука, чем совсем чужую девочку.

– Еще через год мы сможем это потребовать, – кивнул Ульв. – Но сейчас, наверное, не стоит отрывать его от матери, как ты думаешь?

Сванхейд только вздохнула.

Она часто с тревогой думала об обоих своих детях, Мальфрид и Ингваре, которые вынуждены жить так далеко от нее, среди чужих, враждебных людей, постоянно подвергаясь разным опасностям.

Но что она могла сделать?

Этого требовал выгодный обеим сторонам союз.

– Эти жалкие людишки запомнят меня надолго!

Тем временем Бодди, видя, что хозяева от него отвлеклись, заговорил о другом, хвастая перед соседями по столу.

– Они теперь знают, как угрожать мне и посягать на мое имущество! Они заставили меня зарубить моего любимого пса, лучшего пса на свете! Он был умнее любого человека. Я не променял бы его на трех коней! А они заставили меня убить его самым беззаконным образом. Но я отомстил им! Им пришлось съесть этого пса! Ха-ха! Вы бы видели, как эти дураки глодали собачьи кости! А чтобы возместить ущерб, я забрал двух коров…

– Я не расслышал, где это было? – Ульв наклонился ближе к нему со своего высокого сиденья.

– В Зорин-городке, недалеко за устьем Ловати.

И Бодди поведал всю повесть о причинах и последствиях гибели Кабаньей Морды. Всеобщее внимание было приковано к нему: кто-то смеялся, Сванхейд сочувственно качала головой, слушая, как пострадала княгиня. Ульв до самого конца рассказа не проронил ни слова и не сводил с Бодди пристального взгляда.

– Конечно, это очень занятное происшествие, – сказал он, когда гость закончил свою похвальбу. – Но ты понимаешь, что больше не сможешь ездить этой дорогой?

– Я не боюсь их жалких угроз! – хорохорился Бодди. – Я буду ездить, где захочу, и никто не помешает мне!

– Если Дивислав потребует, чтобы я больше не допускал тебя в земли кривичей, мне придется прислушаться к его просьбе. Таков уговор: я не должен пропускать через свои владения людей с враждебными намерениями. А твои намерения после случившегося никто не посчитает дружескими. Я знаю, что кривичи уже на тебя жаловались. Теперь же тебе не место на торговом пути.

– Неужели ты станешь слушать этих жалких людей?

– Мне нет дела до этих людей, но меня очень волнует серебро, которое попадает ко мне благодаря им.

– Конунг!

В грид вошел дозорный с крепостной стены.

– На реке виден какой-то отряд – человек тридцать, и все они вооружены. При них нет никаких товаров. Похоже, что они едут с кем-то сражаться.

Все замолчали, Ульв поднял брови.

Бодди заметно переменился в лице.

– Сдается мне, Бодди, это к тебе! – Ульв взглянул на гостя. – Те самые жалкие людишки, которым ты оставил о себе такую добрую память. И что мне теперь делать? Они потребуют, чтобы я тебя выдал. Ты желаешь выйти к ним и показать, как мало ты с ними считаешься?

– Нет, Ульв конунг, ты ведь не сделаешь этого! – Бодди разом побледнел, что странно было для такого крупного и могучего по виду человека. – Ты не можешь этого сделать, меня охраняет закон гостеприимства, а еще – ты сам обязан давать приют и защиту всякому честному торговому гостю… Для этого ты здесь поставлен богами…

– Ты сам это произнес – «честному гостю». – Ульв взмахом руки велел своим людям готовиться, и все встали с мест, чтобы идти одеваться и вооружаться. – Но я не уверен, что это слово применимо к тебе. Твое поведение в гостях у Дивислава не назовешь красивым. Я никому не позволю приказывать мне или запугивать меня, но его доводы, сдается мне, будут убедительны. Ты нанес обиду его жене в ее собственном доме. И вместо того чтобы загладить свою вину хорошими подарками, оскорбил еще и его хёвдингов.

– Я подарю тебе хорошие подарки! – Из всей этой речи Бодди выхватил единственное слово, которое хорошо понял. – Я дам тебе три… пять соболиных шкурок от бьярмов, это очень хорошие шкурки, здесь таких не водится!

Сванхейд презрительно фыркнула.

– Ты все равно сюда не вернешься. – Ульв поморщился и покачал головой. – И мне, в общем, все равно: уедешь ты живым и здоровым или Дивислав убьет тебя и спустит под лед. В обоих случаях я тебя больше никогда не увижу. А вот мир с Дивиславом мне еще очень даже пригодится! Если он не станет пропускать через свои земли тех гостей, которых пропустил я, мне придется с ним воевать, а война очень вредит торговле. А виноват во всем будешь ты! И ты думаешь, что эти убытки можно возместить тремя собольими шкурками! Даже пусть твои соболи размером с ледяных медведей – этого явно мало!

– Конунг! – Это вошел кто-то из хирдманов, уже в шлеме, с копьем и щитом. – Они остановились перед воротами. Говорят, что это дружина князя Дивислава, и он требует, чтобы ему выдали Бодди.

– Ну? – Ульв выразительно уставился на означенного гостя. – Похоже, у меня нет иного выхода…

– Ты не можешь допустить… – начал Бодди, но Ульв движением век отмел этот довод.

– Я дам тебе кое-что получше! – В отчаянии Бодди полез за пазуху и вынул ожерелье из берилла и жемчуга с золотыми застежками и жемчужным крестом. – Вот что я дам тебе! Это носил один епископ в Грикланде… Этой вещи нет цены!

Ульв взял ожерелье в руки.

Не требовалось долго рассматривать, чтобы понять высочайшую ценность украшения – драгоценные камни, жемчуг, тонкая работа…

Конунг передал его жене, и та с удовольствием взяла драгоценную низку. Переглянувшись с ней и увидев в ее глазах одобрение, Ульв, не глядя, протянул руку к своему оруженосцу. За время разговора тот успел принести из спального чулана все оружие и снаряжение хозяина: кольчугу, шлем, щит, копье и меч.

– Я посмотрю, что можно сделать, – неохотно обронил Ульв. – Я буду говорить с ними, а ты и твои люди сидите тихо, как мыши, и не высовывайтесь.

Бодди с готовностью закивал. Безумного порыва отваги от него явно не следовало ожидать.

Когда-то, три поколения назад, укрепление Волховца было выстроено так, чтобы оборонять пристань и корабли: оно подковой огибало часть берега с холмом и стояло незащищенной «спиной» к высокому речному обрыву, к воде – стихии, если не родной варягам, то дружественной, а «лицом» к берегу – враждебному чужому миру, откуда следовало ждать нападения. Нижние концы укрепления давно оказались размыты паводками Волхова, верхние, тоже выстроенные из срубов, засыпанных землей, порядком обветшали. В стене имелись ворота, к которым вела дорога через неукрепленное поселение под стенами: там жили ремесленники, торговцы, корабельные мастера всякого языка и рода. Под покровительством богатого и сильного властителя поселение заметно разрослось.

Имея преимущество в числе дружины, Ульв приказал открыть ворота и вывел своих людей на пустырь за последними избами, где велел выстроить стену щитов. Однако сам с оруженосцем и знаменосцем стоял впереди.

Он немного знал Дивислава, представлял, чего от него следует ожидать, и не боялся подлости с его стороны. Ульв намеревался решить дело переговорами, а мощный строй из шести десятков хирдманов в шлемах и с круглыми щитами был тем его доводом, который обычно даже не приходилось пускать в дело. Кольчуга и шлем с бронзовой позолоченной отделкой сразу придали ему внушительности и даже как будто сделали выше ростом, в руке он держал топор с красивой серебряной отделкой на обухе.

Дружина Дивислава выглядела далеко не так представительно. В кольчугу был облачен один только князь; старейшины и два десятка кметей имели щиты, на некоторых красовались шлемы. Остальные были одеты в кожухи, вооружены топорами и копьями, а вместо щита многие держали дубину, чтобы отводить ею вражеские выпады.

Немного у них было надежды одолеть дружину Ульва, вдвое превосходящую числом, гораздо лучше выученную и вооруженную. И раз уж Дивислав не сумел, как надеялся, догнать Бодди по пути сюда, оставались переговоры.

– Что привело тебя сюда? – спросил Ульв, поздоровавшись. – Я был бы рад встрече, если бы не твой воинственный вид и эти вооруженные люди с тобой.

– Я не намерен искать ссоры с тобой. Меня привела сюда погоня за моим врагом.

Дивислав в шлеме выглядел ничуть не менее внушительно, чем его собеседник. Его серые глаза под серой сталью тоже казались железными – такая твердая решимость в них светилась.

– В твоем доме должен быть варяг по имени Бодди со своими товарищами. Он нанес обиду мне и оскорбил моих нарочитых мужей.

Дивислав указал рукой с копьем на строй позади себя, где сбоку от его собственной дружины выстроились Буеслав, Перенег и Кочеба со своими младшими родичами. Они были вооружены копьями, топорами, переставленными на более длинную рукоять, и сулицами. К троим, отведавшим собачатины, присоединился и избежавший срама Нудогость – он не желал упустить такой случай посчитаться со своим давним недругом.

– Не может быть! – делано удивился Ульв. – Какое же оскорбление он нанес этим мужам?

– Достаточное, чтобы они искали мести. И он напал на моих людей, отнял две коровы. Этого довольно, чтобы я имел право требовать наказания и возмещения убытков. Если он у тебя, ты должен выдать мне этого разбойника.

– Я не буду требовать доказательства твоих слов, ибо ты благородный человек знатного и старинного рода, – немного помолчав, будто обдумывая эти новости, ответил Ульв. – Но Бодди нет у меня. Он знал, что ты будешь преследовать его – это подтверждает, что вина за ним есть и он ее знает, – и поэтому уехал дальше на север, не задержавшись у меня, как обычно.

– Коли так, я пойду за ним дальше на север. Буду преследовать его до самого моря, если понадобится.

– Прости, но это невозможно. Перед людьми и богами я взял на себя обязательства не пропускать вооруженных людей с враждебными намерениями ни на Волхов, ни в озеро, в любом направлении. Ты не хуже меня знаешь, как важен мир на этих землях.

– Но если ты знаешь, как важен мир, почему ты пропустил этого шишка болотного? – вспылил Дивислав. – Тебе уже приносили на него жалобы. Ты знал, что это бесчестный человек. Эту гниду вообще нельзя было пропускать на Ильмень! И я не дам ему просто так уйти. Если ты не хочешь дать мне дорогу, чтобы я взыскал мою обиду с него, мне придется взыскивать ее с тебя! Ты готов платить за его разбой?

– Ты слишком много от меня хочешь! – Хотя его более молодой оскорбленный собеседник горячился, Ульв сохранял невозмутимость. Ему в жизни приходилось вести немало подобных споров. – Бодди – не мой человек, я беру с него плату за постой и безопасность на моем участке пути, как и с любого проезжающего. Я не могу отвечать за его дела вне моих земель! Если так рассуждать, то ко мне поедут люди со всего света, из Миклагарда и Серкланда, и будут требовать с меня возмещения всей добычи, которую там взяли викинги, все эти бесчисленные конунги, которые прошли туда через мои земли. Он совершил свое преступление не на моей земле, а на твоей…

«И только ты сам и отвечаешь за него», – слышалось в умолчании Ульва.

– Ты знаешь, что я не из тех разбойных варягов, которые ищут себе добычи, где судьба пошлет, – ответил Дивислав. – Я не собираюсь грабить людей на Волхове или в Ладоге. Мне нужен только Будина, и никого другого я не трону, клянусь Перуном!

– Я не сомневаюсь, что цели твои благородны и законны. Но так или иначе, ты принесешь на Волхов войну. Мы не можем знать, где Бодди найдет приют и поддержку, кто пожелает вступиться за него. Все эти земли могут оказаться охвачены раздором, который будет длиться много лет. На памяти людей такое уже случалось и никому не принесло счастья. Мне ведь не придется объяснять тебе, как невыгодно это нам всем?

– Я не уступлю своей чести и не продам ее за серебро!

– Ты рассуждаешь, как благородный человек. Пока я не вижу выхода, который помог бы нам с тобой обоим сохранить честь и не нарушить свои обязательства, но это не значит, что такого выхода вовсе нет. Я предлагаю вот что. Я не могу пустить в свой дом вооруженную дружину, раз уж меж нами вышел спор, но ты можешь, я уверен, найти приют в ближних селениях, – Ульв указал копьем в сторону Словенска, – и немного обождать. Завтра или через день мы продолжим наши переговоры, и я уверен, найдем способ удовлетворить нас обоих.

– Глаза отводит, – шепнул Перенег Нудяте. – А злодей наш тем временем утечет.

– Но не воевать же его, собаку! – Нудята окинул взглядом укрепления. – Вон, у них стена какая высокая, а дружины против нашей вдвое.

– Больше того! – добавил Ульв. – Я очень прошу тебя не возвращаться домой, пока мы не договоримся. Менее всего я хочу, чтобы между нами возникла вражда, которая так плохо скажется на всех наших делах.

Ульв понимал, что у него будут большие неприятности, если Дивислав в отместку перекроет путь в Ловать. Тогда он обязан будет пойти на кривичей войной, чтобы расчистить путь для торговых гостей. А ввязываться в войну он не хотел: это откроет его спину для желающих занять выгодное место. Даже от Хакона ладожского, любимого родича и зятя, можно ожидать чего угодно.

Словенск, вытянувшийся вдоль длинной узенькой речки, не имел укреплений и городом не был. Зато именно здесь находилось истинное сердце ильменских поозер: они осели здесь почти пять веков назад. Как уверяло предание, там уселся пришедший с юга по Ловати князь Словен, отчего род пришельцев, расселяющихся среди чуди и голяди, стал зваться словенами.

Князь, сидевший в Словенске, считался старшим из пяти князей малых племен вокруг озера и до сих пор собирал подать «на богов» для главного племенного святилища в Перыни.

За последние века Словенск не раз подвергался разграблениям, они прекратились только тогда, когда князь Гостилюб, дед нынешнего Унегостя, признал власть Тородда конунга из Волховца и стал платить ему дань.

Так с тех пор и продолжалось: Словенск властвовал над малыми князьями, а сам платил дань руси.

Увидев перед собой вооруженную дружину, местные жители сперва испугались, но те лишь попросили приюта, и вскоре Дивислава с нарочитыми мужами провели к князю Унегостю.

Дивислав был так мрачен, что с трудом находил силы учтиво отвечать на приветствия и расспросы хозяев. Больше всего он хотел знать: действительно ли Бодди со товарищи уехал или Ульв прячет его?

Но на этот вопрос князь Унегость ответить не мог.

Это был мужчина уже в годах, давно выдавший замуж всех дочерей и переженивший сыновей, рослый, худощавый, с продолговатым костистым лицом и впалыми щеками. Усы и борода у него росли клоками, каждый из которых жил будто сам по себе и торчал в свою сторону, а в седой, пегий и ржаво-рыжий цвет природа окрасила эти клочки безо всякого цельного замысла, как попало.

– Вроде приезжали к нему люди в эти дни… – Князь неуверенно переглядывался со своей дружиной и домочадцами. – А вот остались или дальше поехали… Я ж не слежу за ними, мне своих забот довольно. Ульв за проезжающими глядит и с них шеляги берет, его и забота…

Глядя, как старик мнется, Дивислав заподозрил, что тот знает больше, чем говорит, но не хочет неприятностей. Ведь если он выдаст то, что Ульв предпочитает скрыть, может этим повредить себе. Князь Поозерья находился в полной власти Ульва, имевшего под рукой сильную дружину, и не хотел с ним ссориться.

Рассказ о проступках Бодди все выслушали с полным сочувствием и пониманием. Завидев в глазах Унегостя и его домашних яркое любопытство, Дивислав заставил себя подробно рассказать о случае с Всевидой: иначе по Ильмень-озеру разойдется совсем иной рассказ о том, как именно Бодди «обидел» его жену. Сраму потом не оберешься.

– Да уж, такие они, племя проклятое! – сказал Гостомысл, один из младших сыновей Унегостя.

Он был почти ровесником Дивиславу, всего на пару лет моложе. Уродился он явно в мать: пониже ростом, чем отец, плотный, круглолицый, только буйные светло-русые кудри жили своей жизнью, как у отца, несмотря на носимый им у пояса красивый привозной гребешок из самшита.

– Сколько наш род на этом месте сидит, столько почти от них житья нет, – горячо продолжал он. – Вам там еще хорошо, до вас не всякая дрянь доходит, а у нас тут… Теперь вот этих Туродичей посадили к себе на шею. Они нас подряжались от прочих волков оборонять. И что – обороняют?

– Да ладно тебе! – пытался его унять старший брат, Требогость. – Мы не видели, как было, когда на Волховце дружина не сидела. А дед рассказывал. Ты еще не родился тогда, а я помню…

– Да толку от того, что они там сидят? – горячился Гостомысл, видимо, не в первый уже раз. – И почему они? Дань с нас берут! Чем они так хороши, чтобы мы, старший словенский род, им дань платили? Да наши предки тут сидели за три века до того, как тут в первый раз про них услышали. Мы здесь всегда были и всегда будем. От разбоев нас защищают?! А я не просил меня защищать! Что, сами не можем? Руки слабы, копья держать не умеют? Посади меня в Волховец – я не хуже справлюсь! И дружину наберу! Или у словен мужиков и отроков неробких не осталось? Будет серебро – будет и оружие, и кольчуги, и шеломы, и дружина будет. Обойдемся и без Туродичей! Эх, мал я был, когда Ульв со старым Синеусом ратился – вот тогда надо было… Собрали бы войско да прихлопнули их обоих разом, пока они между собой дрались. Упустили случай, теперь опять дань платить!

– Перестань, Гостяйка! – прикрикнул на него отец. – Доболтаешься до беды!

– Твой сын дело говорит! – поддержал Гостомысла Дивислав. – Посади его с дружиной в Волховец – уж он-то ни одной гниды варяжской на наши земли не пропустит! Зачем вы дань даете на чужую дружину, когда можно на свою? А сколько серебра и прочего добра в варяжские руки уходит, а могло бы быть вашим!