Читать книгу Малуша. Пламя северных вод - Елизавета Дворецкая - Страница 2

– Дроттнинг, – на каком бы языке Бер ни говорил со своей бабушкой Сванхейд, он называл ее старинным северным титулом – королева, – а ты помнишь Эльга Вещего?

Вместо ответа Сванхейд сначала рассмеялась. Вопрос любимого внука показался ей так забавен, что она хохотала, пока не начала кашлять.

– Нет, – проговорила она, когда Бер принес ей кружку с водой. – Ты бы еще спросил, помню ли я Харальда Боезуба. Если бы я жила, как он, лет сто пятьдесят, то могла бы и помнить Эльга Сладкоречивого. Но мне всего семьдесят.

– А разве Эльг жил так давно – сто пятьдесят лет назад? – Бер удивился. – Мне казалось, ты можешь помнить.

– Не сто пятьдесят, но он проходил через эти края около восьмидесяти лет назад. Меня тогда еще на свете не было. Когда я сюда приехала, он уже был в Киеве. А вот Альвхильд его хорошо помнила. Часто мне о нем рассказывала.

Альвхильд была ее свекровь, предыдущая королева Хольмгарда. Сванхейд нередко пускалась в воспоминания о тех временах, когда она, семнадцатилетняя внучка Бьёрна конунга из Уппсалы, только приехала сюда, чтобы выйти замуж за Олава, сына Хакона и Альвхильд. В то время Хольмгард был поменьше, чем сейчас, но уже господствовал над всей округой, собирал дань с множества родов словенских и чудских. Воспоминания тех давних лет были живы и свежи, и Сванхейд любила о них говорить; Беру иногда казалось, что она рассматривает их в своей памяти с таким любопытством, будто Источник Мимира показывает ей жизнь совсем другой женщины.

Уж конечно, между той Сванхейд и этой общего осталось немного. Но и в семьдесят лет госпожа Хольмгарда ничуть не выжила из ума и прекрасно управляла своим обширным хозяйством. Правда, в последние годы ее плохо слушались ноги, и поэтому Бер, единственный сын ее второго сына Тородда, жил с ней и служил ей ногами и глазами в тех местах, куда ей было трудно добраться самой.

Вторым ее сыном Тородд только назывался. На самом деле, кроме Ингвара, перед ним у госпожи Сванхейд было еще три сына: два носили имя Хакон, один – Бьёрн, но все они умирали так рано, что к рождению следующего родовое имя успевало освободиться. Удержался на свете только третий его носитель, но еще двое мальчиков, родившихся после него, тоже умерли, не дожив и до семи лет. Звали их Энунд и Эйрик.

Сейчас уже мало кто, наверное, помнил об этих младенцах, кроме самой Сванхейд. А Бер иногда думал: не умри они – что за люди бы из них вышли? Стань наследником деда, Олава, не четвертый по счету сын, Ингвар, а один из тех первых Хаконов или Бьёрн – может быть, вся их родовая сага сложилась бы по-другому? Даже если старшего сына и забрали бы, как Ингвара, в далекий Кенугард еще совсем маленьким, здесь, на севере, осталось бы шестеро его братьев. И они не позволили бы отнять у них наследство дедов.

– Я согласилась на это, потому что не хотела вражды между моими сыновьями, – объясняла внуку Сванхейд. – И ради объединения всего Восточного Пути в одних руках. Это куда выгоднее, чем когда он состоит из множества мелких наделов.

– В одних руках что-то полезное иметь выгодно, когда эти руки – твои собственные, – проворчал однажды Бер. – Ты думала присоединить Кенугард к Хольмгарду, а вышло наоборот!

– Ты думаешь, что я ограбила тебя и всех твоих братьев, да? – проницательно заметила Сванхейд, глядя на него своими голубыми глазами, и сейчас похожими на кусочки небесного льда.

Скуластая, со светлыми бровями и ресницами, Сванхейд и в молодые годы не была красавицей, а высокий рост и статность, которыми она тогда славилась, давно ушли в прошлое. Однако густая сетка морщин даже придала внушительности ее взгляду; острый ум и твердый нрав остались при ней, о них и время обломало зубы. Даже если она жалела о том давнем решении, то никак этого не показывала.

Бер помолчал. Именно так он и думал. Лет двадцать назад Сванхейд решилась оставить наследство покойного мужа за старшим из выживших сыновей – Ингваром, который к тому времени стал киевским князем. С того дня он сделался господином как Северной Руси, так и Южной, и впервые власть над ними оказалась в одних руках. Может, это и было хорошо для торговли, но не для его младших братьев, Тородда и Хакона. Хакон-третий умер пять лет назад, но у него остались двое сыновей. Они еще дети, старшему года два-три дожидаться вручения первого меча. Но лет через семь они поймут, как обидно происходить из королевской семьи и остаться без наследства.

Беру было уже девятнадцать лет, и он это понял довольно давно. Пока Тородд, его отец, от имени старшего брата правил Приильменьем, а дядя Хакон – Смолянской землей, перемена в их положении была почти незаметна. Но потом дядя Хакон умер, а его вдова вышла замуж за одного человека из Киева, который занял место покойного и стал собрать дань со смолян. Так распорядился Святослав, сын Ингвара, киевский князь, единственный ныне конунг в роду. И не потому, что Беру тогда было всего шестнадцать и он не дорос до должности посадника. Причина была иной. Когда умер Хакон, Святослав поклялся, что в его державе больше не будет других конунгов, кроме него, и начал оттеснять родичей от сборов и управления.

Около года назад Святослав вдруг приказал, чтобы его дядя Тородд отправлялся в Смолянск, а Вестим, тамошний посадник, ехал в Хольмгард на его место. Это его решение вызвало в старинном гнезде над Волховом немалое волнение: впервые за полтораста лет в этих краях оказался главным не кто-то из рода Ингвара Великодушного, младшего сына Харальда Боезуба. Конечно, Сванхейд новый посадник из ее дома не выгнал, а обосновался на другом берегу реки. Там уже лет тридцать постепенно росло поселение, которое сперва Ингвар, а потом Святослав собирались сделать новой северной столицей. Пока там не было укреплений, а лишь десятка два разбросанных дворов, каждый за своим тыном. Называли их просто Новые Дворы. А Хольмгард, утратив свое давнее господство, сделался просто усадьбой князевой бабки.

Из уважения к Сванхейд Святослав отдал ей десятую часть собираемых на севере даней – десятую часть того, что еще при жизни ее мужа принадлежало Хольмгарду целиком! А Тородд уехал в Смолянск. Эти перемены его не радовали, но он смирился: не для того он всю жизнь поддерживал сначала брата, а потом его сына, чтобы теперь с ним поссориться.

– Был бы я на месте отца, я бы ему напомнил, – как-то вырвалось у Бера, когда они со Сванхейд говорили о Святославе. – Когда те древляне убили его отца, удачной местью он обязан помощи родичей: и твоей, и моего отца, и дяди Хакона. Я бы не стерпел, если бы меня, разделившего с ним священную обязанность мести, он выгнал из родного дома и послал невесть куда собирать ему дань, будто простого хирдмана!

Сванхейд наблюдала за внуком почти с восхищением: его лицо выражало решимость, в глазах пылала готовность к борьбе. Парень сам не знает, насколько похож на своего прадеда, Бьёрна из Уппсалы. Она была не из тех, кто кудахчет над своими потомками, тем более когда они вырастают во взрослых мужчин, и лишь опасалась, что эта отвага пропадет зря.

– Это в тебе сказывается кровь моих родичей, – одобрительно сказала Сванхейд. – Моего деда Бьёрна, да и дяди Энунда. Он тоже очень честолюбив и всегда был недоволен тем, что родился младшим сыном и ему не достанется править в Уппсале. Он не раз принимался… за всякие затеи, чтобы вытеснить моего отца с его места, так что пришлось отцу выгнать его в море. Он воевал с Инглингами в Ютландии и там погиб.

– Я не собираюсь затевать никаких затей против Святослава, – обиделся Бер. – Чтобы куда-то его вытеснить. Зато я бы сказал, у Святослава именно такие наклонности.

– Не совсем, мой дорогой, – Сванхейд потрепала его по плечу. – Он ведь еще не выгнал тебя в море.

– Это потому что я почти не попадался ему на глаза. Вот его брату Улебу, как мы слышали, сильно с ним не повезло! Я бы на месте Улеба уж точно ушел в море и стал грабить Святославовы корабли!

– Тогда нам пришлось бы сражаться с ним.

Теперь Улеб, лишенный невесты, оскорбленный и изгнанный из родных краев, жил в Плескове, на родине своей матери. Порой Бер думал: может, не ждать, пока с ним случится нечто подобное, а самому снарядить корабли? Мысль была заманчивая. В Хольмгард каждый год приезжали люди из Северных Стран, рассказывали, сколько знатных людей покрывает себя славой на морях… Иные, конечно, погибают, но никому ведь не жить вечно. Зато более удачливые становятся основателями нового королевского рода. А он сидит здесь, как невеста…

– Подожди, пока я умру, – сказала Сванхейд, когда Бер однажды намекнул ей на это свое желание. – Ты самый толковый из моих внуков, без тебя я не справлюсь. Сейчас у тебя ничего нет, Святославу нечего у тебя отнимать. А вот когда меня положат в короб от саней[11], тебе достанется кое-что… на паруса. То, что составляет мое личное имущество и на что мой бойкий киевский внучок не сможет по закону наложить лапу.

Бер вовсе не желал смерти своей бабки, хотя понимал: с такой старой женщиной это может случиться когда угодно.

И что с ним тогда будет? Никто не разбил сыновей и внуков Олава в сражении, но владений у них больше нет. Самое лучшее, если Святослав позволит ему остаться в Хольмгарде и вести здесь хозяйство. Может быть, потребует службы, участия в его походах. Бер не боялся войны – наоборот, жаждал обрести собственную славу. Но ему претила мысль служить и повиноваться тому, что совершенно равен ему родом и ни в чем не превосходит.

Бабка оставит ему средства, чтобы собрать и снарядить дружину. И лучшее, что он сможет сделать после ее смерти – добыть себе владения, где он сам сможет быть конунгом, как его дед и прадед. Которые никто не посмеет у него отнять. Ведь мир велик. Если смотреть на восток, то никто, кроме Одина, не знает, где он кончается. Между Хольмгардом и Шелковыми странами уж верно найдется и для него кусок земли.

– Туда уходили многие отважные мужи, – говорила Сванхейд, если Бер делился с ней этими мыслями. – На моей памяти тоже. Многие добирались до сарацинов. Но мало кто возвращался живым и с добычей. А чтобы кто-то нашел там для себя королевство, я и вовсе не слыхала.

– Но Эльг Вещий ведь смог! И я слышал, были другие и до него.

– Этот человек обладал особенной удачей. Она превышала удачу всех – тех, кто был до него, и тех, кто пришел после него.

– Даже нашу? Ингвар в приданое за своей женой получил киевский стол, и вот что вышло – киевский род Эльга лишил нас власти и почета!

– Но это наш род!

– Кто об этом помнит? Только ты да я! Наследники Эльга киевского правят всеми землями отсюда и до греков, а мы… наследники без наследства!

– Святослав – мой родной внук, такой же, как ты. Я верю: спустя века люди будут знать, что род его вышел отсюда, из Хольмгарда.

Бер помолчал.

– Хотел бы я все же знать… – промолвил он чуть погодя. – В чем был источник Олеговой удачи? И всю ли ее унаследовал один Святослав?

* * *

Прошли пиры начала зимы – их отмечали в Хольмгарде по старинному северному обычаю, приглашая всех окрестных старейшин, – и потянулось самое скучное время. В былые года, хорошо памятные Сванхейд, в это время вожди Хольмгарда готовили дружину к походу в дань. Муж ее, Олав, отправлялся по берегам Ильменя и на восток по реке Мсте, а брат его Ветурлиди – на запад, по Луге. Луга еще оставалась за наследниками Ветурлиди, но дань, ранее принадлежавшую Хольмгарду, теперь собирал для князя Святослава посадник Вестим, живший за Волховом, в Новых Дворах. Когда Вестим сменил Тородда, Бер первые две зимы ездил вместе с посадником. Присутствие внука госпожи Сванхейд подтверждало данникам, что право сбора передано по закону, и к тому же, зная, сколько чего собрано, Бер сам будет знать размер причитающейся Хольмгарду десятой части.

Он подумывал поехать и в эту зиму, чтобы не скучать без дела, но выступать предстояло не раньше окончания Карачуна, а сейчас даже Волхов еще не замерз. Однажды, едва улегся первый, тонкий снеговой покров, на Волхове показались шедшие из озера три больших лодки. Хирдманы позвали Бера посмотреть, и он вышел на внутренний причал – тот, который находился внутри дугообразного вала, под защитой укреплений. Он же был самым старым, первоначальным. Второй причал, внешний, находился южнее, перед посадом, между южной оконечностью вала и протокой.

Лодки миновали внешний причал, направляясь к внутреннему, а значит, гости явились к самой госпоже Сванхейд: внутри вала располагался только господский двор со всеми его многочисленными постройками для дружины, челяди, ремеслеников и товаров. Бер поначалу решил, что пожаловал боярин Видята, живший в Будогоще на другом берегу Ильменя. Однако, когда лодьи причалили, стало ясно, что он ошибся.

– Дядя Судимер! – Заметив в передней лодье зрелого мужчину с русой бородой, Бер выразительно развел руки, выражая сразу и удивление, и радость. – Свен, беги скорее к госпоже, скажи, что к нам пожаловал ее любимый зять! Будь цел, дядя Судимер! Мы и не ждали такой радости в это скучное время!

– И ты будь цел, любезный мой! – Судимер плесковский обнял родного племянника своей жены. – Рад, что ты скучаешь! Я к тому и приехал, чтобы тебе развеяться помочь.

– Вот как? – Бер весело глянул на него, подняв брови.

– Ну а что же? Когда у молодца жены нет, скучно без дела-то сидеть целую зиму!

Но говорить о деле на причале было бы неприлично, и Бер повел родича в городец. На самом деле он не так уж и удивился: Судимер с самой своей женитьбы весьма почитал могущественную тещу и не раз во время осеннего своего объезда заезжал в Хольмгард, чтобы повидать ее и передать поклоны от младшей дочери.

Каждую осень после дожиночных пиров плесковский князь Судимер отправлялся по земле своей в гощение. Будто солнце, обходящее мир земной по кругу, он приносил жертвы в родовых святилищах, благословлял караваем нового хлеба новобрачные пары, и в каждой волости приезд князя означал череду свадеб. Чем дальше князь с дружиной продвигался на восток по Черехе, тем чаще на родовых жальниках, среди вытянутых в длину плесковских погребальных насыпей, попадались округлые словенские могилы. В этих местах родовые предания со времен прадедов помнили о столкновениях со словенами, шедшими на запад; дальше Шелони им пройти не удалось, и там, где Шелонь сильнее всего изгибается к западу, пролегала граница между двумя племенами.

До Карачуна Судимер обычно объезжал владения плесковичей близ Великой и Черехи, а после Карачуна, когда окрепнет лед – оба берега Чудского озера, тоже заселенные его племенем. Вдоль западного берега озера на несколько дней пути жила давно уже покоренная чудь – потомки древних насельников этого края, которых потеснили будущие плесковичи и частично с ними смешались с тех про, как явились сюда лет триста назад. Но дальше на северо-запад начинались угодья уже не «своей» чуди, не подвластной Плескову, и на рубежах редкий год обходился без столкновений.

– Что ни год мне люди близ Кульи-реки жалуются, – рассказывал Судимер, сидя за столом в гриднице у Сванхейд. – И Будовид, и другие мужи нарочитые. То борти чудь обчистит, то сети вынет, то зверя из чужих ловушек возьмут, то сено скосят. То ловы деят в наших лесах. Без этого ни один год не обходится. А летом на Купалии налетели, девок с игрищ похватали, умчали. Две веси тогда сожгли…

Пока гости отдыхали с дороги, Сванхейд оповестила нужных людей, и теперь за поперечным «большим» столом сидел Святославов посадник Вестим с женой, Соколиной Свенельдовной, Сигват сын Ветурлиди – племянник покойного Олава, старый жрец из Перыни Ведогость, старейшины Призор и Богомысл из Словенска и еще кое-кто из их родни. Стол назывался «большим», поскольку его возглавляла сама хозяйка, но на деле был не так уж велик. Когда, несколько раз в год, Сванхейд устраивала пиры для знати всей округи, столы ставили с двух сторон во всю длину гридницы, чтобы усадить сотню человек и больше. Такие пиры были в обычае с давних времен, когда Хольмгард правил округой и эти пиры давались со славу богов и дедов. Теперь же старая гридница дремала в полутьме. Обычно по вечерам здесь сидела только челядь: женщины шили и пряли, мужчины занимались своей мелкой ручной работой.

Сегодня Сванхейд выглядела довольной. Благодаря знатному гостю за ее столом вновь зазвучали разговоры о важных делах – войне и мире, данях и пирах.

– А ваши люди чудских девок ни-ни – даже не взглянут? – улыбнулся Вестим.

Посадник был средних лет – около тридцати, и не сказать чтобы хорош собой: островатые черты лица, пушистая бородка, темная под пухлой нижней губой и рыжеватая на щеках. Рыжеватые волосы на темени уже поредели и были прикрыты греческой шапочкой из красной парчи с золотной тесьмой – он почти никогда без нее показывался, ни зимой, ни летом. Однако приветливое выражение лица и прищуренные от улыбки глаза цвета недозрелого ореха придавали ему располагающий вид. Сам он происходил из весьма знатного рода, а вырос в Киеве, в ближайшем кругу княжеской семьи, поэтому человек был ученый вежеству и сведущий. Женитьба на Соколине – у обоих это был второй брак – изрядно прибавила ему веса, породнив с самым влиятельным киевским семейством.

Поживший перед этим в земле Смолянской, Вестим слышал немало таких рассказов. Да и в здешних краях хватало стычек за борти, угодья, скот и девок – и между словенами и чудью, и у словен между собой.

– Ну, кому невесты не хватит или на вено скотов нет[12]… – Судимер слегка развел руками, – это как водится. Но чтобы две веси спалить – это уже через край, боги не потерпят. Очень меня просили лучшие мужи пойти нынче зимой на чудь походом. Не хотите ли с нами снарядиться? – Он взглянул на Вестима, на Бера, на Сигвата, и на словенского боярина Призора. – Мне – дань с тех краев, кои примучим, а вам полон, добычу и славу.

– У меня свое полюдье… – начал Вестим.

– А я, может, и схожу, – оживился Сигват. – Моя дань лужская от меня не уйдет.

– Ты что скажешь? – Судимер взглянул на Бера. – Стыдно молодцу дома в безделии сидеть, когда можно славы добыть!

– Это верно, – Бер кивнул и вопросительно взгляну на бабку. – Но я ведь не князь и даже не посадник – я смогу дружину снарядить, только если будет на то воля госпожи Сванхейд.

– Ну а отчего же ей тебя не отпустить? Не станешь же ты, госпожа, такого здорового удальца среди баб на павечерницах держать, когда ему ратное дело предлагают. С богатой добычей вернется, невесту себе раздобудет!

Бер криво усмехнулся. С женитьбой он не спешил. Его дед женился на внучке конунга свеев; его отец женился на деве из рода Вещего Олега и плесковских князей – сестре киевской княгини Эльги. В честь этого родства он и получил имя – Берислав, по своей матери, Бериславе. Но хоть род его был не хуже, чем у предков, положение с дедовых времен переменилось к худшему. Девушки из достойных его родов едва ли пошли бы за наследника без наследства, а взять низкородную внуку Олава не позволяла гордость.

– А вы, словене, что скажете? – Судимер обернулся к Призору.

Тот сейчас был старейшиной Словенска – обширного поселения на другом берегу Волхова. Предания говорили, что именно там поселился древний князь Словен, пришедший на эти берега со всем родом своим лет пятьсот назад (иные говорили, что и тысячу). Старшинство их доказывалось тем, что роду из Словенска принадлежало старейшее и наиболее почитаемое в Приильменье святилище – Перынь, стоявшее от него чуть ближе к озеру. Прямые потомки Словена веками носили княжеское звание, но лишились его с появлением в Хольмгарде варягов. Однако глава их по давнему обычаю ходил в гощение, каждую осень навещая расселившихся потомков своего старинного корня. Владыки Хольмгарда в этом ему не мешали: это было дело семейное. Сами они собирали дань, и со Словенска больше, чем с прочих: кто выше родом, тот больше платит. Из Словенска не раз брали жен для младших сыновей хольмгардских конунгов, и Бер мог бы поступить так же. Если бы не мешала ему насмешка в глазах Призора, когда тот смотрел на него и Сванхейд: теперь и они, люди из Хольмгарда, сели в ту же лужу, сами лишились почета и власти, которые когда-то давно отняли у прежних владык.

– Да где нам воевать-то ныне? – отмахнулся Призор. – Куда без князя воевать – срамиться только. Был по старине у нас князь – хаживали и мы на рать, и не без добычи ворочались. Потому, вон, и Помостье нашим князьям дань платило, и Полужье. Все не без нас. А коли нет князя, какая ж рать?

– Так а я тебе кто? – обиделся Судимер. – Я сам в поход пойду. Будете при князе.

– Ты плесковичам князь, а не нам. Твои боги нам не защита, не опора. У кого своего князя нет – то не род, а так, безделица. Какая в нем сила, коли с богами говорить некому? Как бы, того гляди, самим не пришлось кому дань давать…

– Госпожа Свандра принесет для вас жертвы. Ты же не откажешься, госпожа?

– Для ратного дела нужен мужчина. Прав боярин – когда у земли князя нет, ратной удачи не будет.

– У словен есть князь, госпожа, – напомнил хозяйке Вестим. – Святослав киевский. Твой родной внук, сын твоего старшего сына Ингвара.

– Что-то мы не видали его давненько, – проворчал Богомысл. – Уж сколько, брате, лет десять? Не кажет к нам глаз, позабыл совсем. Хоть бы за данью разок пришел. В гощение бы сходил. Мы бы уж его приняли не хуже людей, и за стол бы усадили, и почивать положили. Да видно, там в Киев пироги вкуснее, перины мягче – гнушается нами князь.

Вестим засмеялся, хотя смешно ему было только отчасти.

– Ты и прав, и не прав, боярин. Давно вы Святослава не видали, не знаете, каков он. Не заманишь его пирогами сладкими да перинами пуховыми. На всем свете только одно для него сладко – слава ратная. Ради нее он готов на земле спать и кониной на углях питаться.

– Так что же мешкает? – Призор махнул рукой в сторону Судимера. – Вот, на войну зовут. Пришел бы с дружиной, помог бы родичу.

– Да где ему эти свары с чудью разбирать – чужую борть вынесли, чужие сети выбрали! Разве по нем такое дело? Медведь мух не ловит. Его отец на Царьград ходил, а сам он на хазар идти думает. Вот где добыча будет! Вот где слава!

– Но если ему вовсе не нужна эта земля, зачем он держит чужое достояние и оскорбляет пренебрежением достойных людей? – воскликнул Сигват. – Если он не может править, пусть откажется. Он не единственный здесь мужчина своего рода! Мой отец был братом его деда, Олава, – у меня даже есть преимущество перед ним, ведь у меня дед владел этим краем, а у него…

– Тоже дед! – прервала его Сванхейд. – Прекрати эти речи, Сигват. Люди подумают, что ты ищешь ссоры с твоим племянником и покушаешься на его владения. А из этого может выйти немало бед для нас всех.

– Его владения! Почему эти владения – его? – Сигват не мог сразу уняться. – Мой отец до самой смерти владел Варяжском и собирал дань с Луги! Так было решено его родным братом, Олавом конунгом!

– Так ты и владеешь Варяжском и собираешь дань с Луги. Никто не трогает твоих владений.

– Я принадлежу к тому же роду – к потомкам Харальда Боезуба и Ингвара Великодушного! И мать моя, и жена взяты у лучших родов в этом краю! И если люди предпочтут видеть своим князем того, кто живет среди них и готов делать для них все, что положено, то никто не скажет, что они выбрали недостойного!

– Пока тебя еще никто не выбрал, Ветролидович! – осадил его Вестим. – И не выберет, пока я здесь. Не забывай – я нахожусь здесь как раз для того, чтобы никто не забывал о князе Святославе, единственном законном владыке этих мест, городцов и весей. Спроси у госпожи Свандры, она тебе напомнит.

Сигват промолчал, но бровие го хмурились, а губы дрожали, будто продолжая спор. В больших, немного навыкате глазах сверкало негодование. Двадцать лет назад решив оставить наследство за одним Ингваром, Сванхейд стремилась предотвратить раздоры между своими сыновьями. Но прошли годы, и затаившееся пламя вновь давало о себе знать то одной вспышкой, то другой. Уже не раз Сванхейд, пережившая всех своих сыновей, кроме одного Тородда, думала: не придется ли ей увидеть, как пламя борьбы за власть опалит следующее поколение – ее внуков?

– Да, я так решила! – твердо напомнила Сванхейд и подалась вперед, сухими морщинистыми руками сжимая подлокотники своего высокого сидения. – Я так решила, чтобы не допустить раздор в моем роду. И пока я жива, никто не смеет раздувать это пламя. Здешний владыка – мой киевский внук Святослав. И пока меня не уложили в короб от саней, никто другой не получит здесь власти помимо его воли. Об этом нечего спорить.

– Истовое слово ты молвила, госпожа! – ответил ей Вестим, выразительно отвернувшись от негодующего Сигвата. – А воля Святослава нам уже известна. В год своей женитьбы на княгине Прияславе он дал клятву, что в его землях больше никогда не появится никакого другого князя. Это было то самое лето, когда в Полоцк от Варяжского моря находники прорвались и Рагнвальд там князем сел.

– Я помню, с ним еще был мой племянник Эйрик, сын моего брата Бьёрна, – кивнула Сванхейд. – Но он взял добычу и ушел обратно в Свеаланд.

– С Рагнвальдом Святослав примирился, но сказал, что этот будет последним, кого он потерпит близ своих владений. Много веков человечьих роды варяжские приходили и обретали земли и власть над словенами и кривичами, но больше этого не будет. Закончен тот век.

Сванхейд кивнула и обратилась к Судимеру:

– Вот что я хотела узнать у тебя: почему ты не рассказываешь ничего о той девушке, которую привезли к вам прошлой зимой? Она ведь мне тоже не чужая – это внучка моей старшей дочери, Мальфрид. Ее тоже назвали Мальфрид. Что с ней? Как она живет? Эльга сказала, что хочет выдать ее замуж. Кого ей выбрали в мужья?

Все были рады поговорить о другом, пока беседа не вылилась в ссору. Однако этот довольно простой вопрос привел Судимера в затруднение.

– Я… не могу тебе сказать, госпожа… – Вид у него был довольно рассеянный. – Эта девушка…

– Что с ней? – Сванхейд нахмурилась и наклонилась вперед. – Она жива?

– Думаю, что да… – Выражение лица и неуверенный голос Судимера почти опровергали смысл его слов. – Я не слышал, чтобы она умерла…

– В чем дело? – Сванхейд удивилась не на шутку. – Ты не знаешь, куда подевалась родственница твоей жены? Вы что, не видитесь с Кетилем, Утой и прочими, кто живет от вас в половине дня пути? Эльга заверила меня, что оставит юную Мальфрид своей сестре и ее собственной матери, а они все живут у брода! Она ведь отвезла девушку туда?

– Ну да, к сестре отвезла, – подтвердил Судимер, явно не зная, как быть. Но потом решился. – Госпожа, там… дело тайное с этой девушкой. Из Варягина она той зимой еще пропала, и даже баяли, будто пошла в лес да и сгинула…

Ахнули Сванхейд и Соколина, жена Вестима; Бер вытаращил глаза, и даже Сигват, позабыв о своем возмущении, устремил на Судимера удивленный взгляд.

– Как это – в лес пошла и сгинула? – Сванхейд в возмущении вцепилась в подлокотники. – Кто ее пустил? Как вы позволили? Это ж не холопка, не псина приблудная! Это внучка моей Мальфрид! Как вы могли… как вы посмели ее сгубить? О чем думала ее мать?

Задыхаясь, она откинулась на спинке сидения; лицо ее побледнело и вдруг приняло такое мертвенное выражение, что оборвалось сердце у каждого, кто ее видел. Всякий ясно увидел, как близка к могиле эта женщина – и какая огромная сила духа в ней скрыта. А то и другое вместе – опасная связь.

– Госпожа, выпей! – Бер подошел к ней с кружкой воды. – Успокойся. По-моему, он не хочет сказать, что девушка умерла.

– Не хочу! – поспешно подтвердил Судимер. – Это они говорят так, ну… обычай такой…

– Какой еще обычай? – тихим от слабости, но уверенным голосом переспросила Сванхейд.

Она отпила воды, рука ее с кружкой дрожала.

– Ну, эти дела лесные… – Судимер не хотел говорить о сокровенных обычаях своего рода при стольких чужих людях. – Она сама-то жива, а только такая молвь идет, будто умерла… В свете белом ее нет, в Нави она, ну вот, стало быть, как бы умерла… А сама живая.

Сванхейд глубоко вдохнула. Она ничего не поняла, кроме того, что Судимер не хочет открыть ей правду.

– Довольно! – Она сделала знак Беру, чтобы помог встать, и кивнула служанке, ирландке средних лет. – Простите меня, я старая женщина. Я не в силах… Прилягу. А ты, – она взглянула на Бера, державшего ее под локоть, – оставайся и посиди с родичем. Ита меня отведет.

Вестим с женой, Сигват, словене тоже встали и стали кланяться, прося прощения, что утомили госпожу долгими разговорами. Остался только Судимер, которого вместе с дружиной разместили в гостевом доме на хозяйском дворе. Взрослым мужчинам однако спать было еще рано, и остаток вечера гостю предстояло коротать вдвоем с Бером.

Сванхейд не требовалось больше ничего говорить своему внуку: тот и сам понимал, чего она хочет.

* * *

К старости госпожа Сванхейд стала маяться бессонницей. Каждый раз она просыпалась еще почти ночью, в тиши спящего дома, и долго лежала, дожидаясь, пока за стеной спального чулана послышится шум движения, означающий, что в мире живых начинается новый день. Раздастся голос ключницы, пришедшей будить служанок. Одних Покора отправит доить коров, других – разводить огонь в поварне, варить кашу, молоть зерно, чистить и готовить рыбу утреннего улова. Когда-то Сванхейд сама вставала вместе со служанками и наблюдала, как они делают свою работу. Но теперь ей это было не по силам, и она лежала, дожидаясь, пока Ита принесет ей подогретого молока с медом, или разведенного вина, или травяного отвара. Жаль, что в доме нет молодой хозяйки. Когда-то здесь жил Тородд с женой Бериславой, и та выполняла прежние обязанности Сванхейд. Но Берислава умерла много лет назад, еще до того как Тородд отсюда уехал. Временами Сванхейд брала к себе каких-нибудь молодых родственниц, но через пару лет все они выходили замуж и она опять оставалась без помощниц. Теперь при ней только Бер. И впрямь, что ли, поторопить его с женитьбой? Пусть бы ходила здесь молодая госпожа, носила ключи на цепочках под наплечными застежками, как сама Сванхейд пятьдесят лет назад… Убедиться, что если не Гарды, держава ее, а хотя бы дом, Хольмгард, отдан в надежные руки и род ее здесь будет продолжен.

И как раз об одной юной деве из своего потомства старая госпожа думала вчера перед сном.

Принимая у Иты расписную чашку греческой работы, Сванхейд велела поскорее прислать к ней внука. Бер, не в пример бабке, по утрам любил спать подолгу и теперь явился, протирая глаза. Гребень явно еще не касался его полудлинных светлых волос, неряшливыми кольцами лежащих на высоком лбу.

– И правда, хоть бы за какой невестой тебя на эстов послать, – проворчала Сванхейд, с сомнением его оглядывая. – Чтобы подавала тебе утром чистую рубашку, умывала и причесывала.

– Извини, госпожа, если мой вид оскорбляет твой взор, – Бер подавил зевок. – Но я счел, что если я замешкаюсь, это огорчит тебя сильнее. Если прикажешь, я пойду умоюсь и поймаю кого-нибудь, чтобы меня причесали…

– Сиди! – с шутливым гневом буркнула Сванхейд. В молодости она не была так снисходительна к мужчинам – даже к своим сыновьям, но в повадках Бера ее лишь забавляло то, что в других сердило. – А не то я отправлюсь в Хель, так и не узнав, чего хотела.

– Сага эта такова, – Бер привычно уселся на ларь с плоской крышкой, где у его могучей бабки, как он с детства был уверен, хранились все сокровища Фафнира, отданные ей на сохранение самим Сигурдом Убийцей Дракона. – В лесах близ Плескова живет колдун, говорят, он оборотень, и его называют Князь-Медведь. Он хранит душу плесковского рода и воплощает всех их умерших предков. На люди он показывается лишь несколько раз в году, особенно на йоль, когда во всех домах угощают умерших. Но всегда в личине, его лица не видит никто и никогда. А кто, говорят, случайно увидит, тот умрет еще до начала следующего дня. Поэтому ему стараются не смотреть даже в морду… ну, в личину, чтобы случайно не встретить его смертоносный взгляд…

– Пф! – Сванхейд насмешливо фыркнула. – А в тебе, дружище, пропадает прекрасный сказитель! Мне даже почти стало страшно! Прибереги эту сагу, расскажешь людям на йоле!

– Это я пересказываю то, что сумел вчера выудить у Судимера. Дальше будет еще любопытнее. К этому колдуну-медведю посылают перед замужеством самых знатных дев, чтобы он наделил их способностью рожать могучих сыновей. Каждый следующий Князь-Медведь рождается от одной из этих дев. А нынешний – сын боярыни Вояны из Будгоща.

– Вот как? – отозвалась Сванхейд, слушавшая с большим любопытством. – Этого я не знала.

– Перед замужеством она три дня прожила в логове у этого переодетого медведя, а потом ее жених пошел в лес и отбил ее в поединке. Она родила сына, уже будучи замужем, но тот ребенок все равно считался принадлежащим медведю. Когда ему было года три, старый Князь-Медведь, его священный отец, был убит. И это как-то связано с Эльгой киевской – случилось в то же лето, когда она убежала из дома, чтобы в Киеве выйти замуж за дядю Ингвара. Но об этом Судимер не хотел говорить. А нынешний Князь-Медведь с тех пор живет в лесу. И эту новую девушку, Мальфрид, родичи отправили к нему.

– Но зачем? – изумилась Сванхейд. – Она ведь… ах да! Эльга же сказала, что они собирались выдать ее замуж.

– Странный способ, я бы сказал. Что до меня, я бы не хотел взять в жены деву, которая перед этим была женой какого-то грязного колдуна, пусть и всего три дня. Я бы, честно говоря, постарался убить его еще до того, как он к ней прикоснется.

– Если я верно знаю, именно так рассуждал сын Свенельда. Поэтому старый Князь-Медведь погиб в то самое лето, когда Эльга бежала в Киев.

– Да? – оживился Бер. – Мстислав Свенельдич убил колдуна?

– Я так понимаю, что да. Но у них вышло много семейных неприятностей из-за этого, и все они не любят об этом говорить. Так что с нашей юной Мальфрид, Судимер сказал еще что-нибудь?

– У них в роду принято, чтобы девы ходили в лес к самой старой колдунье гадать о судьбе. Мальфрид ушла туда вскоре после того, как приехала, и назад не вернулась. Родичи уверены, что она живет в чаще, у колдунов. То есть Судимер сказал, что так ему сказали женщины. Он сам не ручается.

– Это все?

– Я так понял, больше Судимер ничего не знает.

– Тогда иди умывайся. Я подумаю…

Итоги своих размышлений Сванхейд долго в тайне не держала.

– Мне не дает покоя судьба той девушки, моей правнучки, Мальфрид, – сказала она, когда Судимер и Бер уже сидели в гриднице за столом и налегали на кашу и горячие лепешки с маслом. – Ее мать выдали замуж за князя древлян, и когда Ингвар разбил его, она с детьми оказалась в плену. Мой сын не мог причинить вреда дочери своей родной сестры, но все же ее дети – наследники древлянских князей. И если уж девушку повезли в такую даль, за два месяца пути, да еще зимой, это значит, что Эльга и Святослав сочли ее опасной для себя. Ты уверен, – Сванхейд пристально взглянула на Судимера, который замер, слушая ее речь, даже не донес кусок лепешки до рта, – что ее послали в лес не для того, чтобы погубить?

– Не слышал я о таких замыслах, – твердо ответил Судимер. – И если бы слышал, то не позволил. Пусть они, киевские, у себя там что хотят делают, но в своей земле я владыка и напрасных убийств не допущу. К тому же она и мне родня. Да какой вред от девки! – Он положил лепешку обратно на греческое блюдо, расписанное птицами. – Что она может худого сделать? Отдать ее замуж, ряд положить, что дети материнскому роду не наследуют, да и все дела. А губить зачем? Я ее видел один раз – хорошая была девка, коса – во! – Он показал три сомкнутых пальца.

– Я бы посоветовала тебе поскорее выяснить ее судьбу. Ведь если она погибла по вине своей плесковской родни, это было злое дело и боги его не оставят без отмщения, – строго предостерегла Сванхейд. – А собираться в военный поход, зная, что боги тобой недовольны – это очень неразумно. Можно расстаться с головой. Ты понимаешь меня?

– М-м… да! – озадаченно подтвердил Судимер, но голос его опять-таки резко противоречил смыслу ответа.

– Я хочу, чтобы ты понял как следует. Тебе не стоит собираться в поход, пока ты не убедишься, что эта девушка жива и здорова. И уж верно, я не пущу в такой поход моего внука.

Бер вскинул брови: до сих пор он не думал, что судьба потерявшейся Мальфрид-правнучки его как-то затрагивает.

– Неужели… – начал он, прикидывая, как бы повежливее возразить и все же отстоять свое право повоевать с чудью на Чудском озере.

– И ты, и я… и ты, – Сванхейд строго взглянула на Судимера, – состоим в родстве с этой девушкой. – И если от нашего рода пришло к ней зло, то все мы будем за это в ответе. Хорошо, что я хотя бы сейчас узнала об этом, и то, боюсь, не слишком ли много времени потеряно! Если она живет в лесу уже почти год…

– Год к весне будет, – несмело возразил Судимер.

– И трех четвертей года довольно, чтобы с молодой женщиной случились разные несчастья. Особенно если она отослана в дремучий лес и отдана во власть каких-то колдунов!

– Но что же тут поделать! – воскликнул расстроенный Судимер. – Бура-баба так велела! Ее и отослали!

– Ну а теперь я велю, чтобы за ней пошли и вернули!

– Да как же туда идти?

– А в чем препятствие? Это очень далеко?

– Не то чтобы далеко… а тропы туда ведут тайные…

– Я не сомневаюсь, ты отлично знаешь эти тропы, – убедительно сказала Сванхейд. – Ведь ты князь. Ты сам первый жрец для своих людей, и не может быть в твоей земле священных тайн, недоступных тебе.

Повисла тишина. По лицу Судимера было видно, как борются в нем противоречивые чувства. Сванхейд была права, но ему не хотелось вмешиваться в дела Буры-бабы и Князя-Медведя. Как и все плесковские дети, он вырос в благоговейном страхе перед этими двумя ведунами, чьи имена живут тысячи лет, а лица всегда скрыты под личинами. Этот страх не прошел и тогда, когда он подрос и узнал, что эти двое – его кровные родичи, начавшие жизнь, как и всякий простой человек. Но теперь в них были чуры, а это делало их уже совсем иными существами.

– А давайте я за ней схожу, – предложил Бер, понятия не имевший о Буре-бабе. – Если это не очень далеко от Плескова… Я успею найти ее и вернуться еще до того, как нам придет пора выступать на чудь. Даже, если ты хочешь, дроттнинг, я привезу ее к тебе, чтобы ты убедилась, что она жива.

– Туда нельзя кому попало ходить, – нахмурился Судимер. – Там Навь – место тайное.

– Но погоди, – Бера все сильнее захватывала эта мысль. – Ты сам мне рассказывал, что когда боярыня Видятина, еще в невестах, у того медведя жила, он пошел за ней и с медведем бился за нее.

– Так то жених! Обычай такой! Кто отбил, тот и женись. Ты что же – жениться думаешь? – Судимер недоверчиво засмеялся.

– Я… – Бер возвел глаза к потолочным балкам. – Ее бабка Мальфрид – родная сестра моего отца. У нас пятое колено родства. Взять ее в жены я не могу, зато я еще могу считаться ее братом. То есть дядей. А родич по матери уж верно имеет право пойти и узнать, не съел ли медведь бедную девушку! – с воодушевлением добавил он, чувствуя, что напал на верный путь. – Это признают все колдуны чудской страны, или они не отличат свою пятку от задницы, клянусь Отцом Колдовства[13]!

– Вот и хорошо, – Сванхейд благосклонно кивнула. – А когда ты привезешь ее сюда ко мне и я буду знать, что ей не причинено вреда, мы и подумаем, какую дружину сможем собрать для похода на чудь.

* * *

Вечер начинался как обычно, как всякий из одинаковых зимних вечеров, и не было никаких предвестий к тому, что он переменит всю жизнь Олегова рода. Как начало темнеть, Ута отвела Свеню, своего младшего, в избу к Предславе, а сами они вдвоем отправились на павечерницу к Гостёне – Кетилевой жене, своей невестке. На беседу к Гостёне собирались бабы из трех-четырех весей. Молодухи с девками сидели отдельно, у Еленицы в Выбутах. Улеб, старший сын Уты, пошел туда. По годам ему давным-давно пора было ходить с женатыми молодцами, и Ута все надеялась, что он здесь себе кого-нибудь высмотрит.

Когда со двора пришли сказать, что явился некий отрок и просит позволения войти, бабы загомонили, принялись хохотать.

– Ой, девки, – выросшие вместе женщины до последнего зуба друг друга называют по привычке девками, – а вот нам и жаних!

– Орешков-то принес хоть?

– Давно не заглядывали, я уж было соскучилася!

– Перепутал, скажи, заблудился! Невест ему здесь нет!

– Через реку пусть дует!

– Орешки пусть оставит!

– Не, пусть заходит! Может, и приглянется кто!

– Ты, что ли, клюка старая?

– Я не я, а вон Баюновна у нас чем не невеста? Четыре зуба еще осталось!

– Да я того жаниха на один зуб положу, другим прихлопну!

Однако упрямый гость «дуть через реку» отказывался: он хотел видеть не кого-нибудь, а Уту!

Та испугалась: не стряслось ли чего дома? Свеня с Предславиными чадами оставлен, Улеб в Выбуты пошел – не сцепился ли там с кем? Всю жизнь Ута за кого-нибудь тревожилась, всегда на руках был целый выводок. Никак она не могла привыкнуть, что прошла жизнь, разлетелись дети из гнезда, только и заботы теперь, что долги нитки водить.

Когда гость вошел, все притихли: было любопытно. Одет он был по-варяжски и видно, что не здешний. А Ута при виде него почему-то сразу вспомнила второго своего сына, Велерада. Даже сердце оборвалось. Ростом, станом, повадкой гость сразу кого-то ей напомнил, еще пока она не могла разглядеть лица.

Парень у двери сбросил на спину худ, стянул шапку, без робости поклонился бабьему собранию. Заблестели при лучинах полудлинные светлые волосы – роскошные кольца золотые, любая девка позавидует. Ута невольно прижала руку ко рту: она могла бы поклясться, что знает его почти так же хорошо, как родных сыновей, только имени не ведает! Да что же за морок такой!

– Будьте живы, матери почтенные, – громко объявил пришелец по-славянски, и голос его тоже Уте что-то напомнил. – Да пошлет вам Макошь здоровья, чад умножения, хозяйства прибавления!

– И ты будь здоров! – улыбаясь такой бойкости, сказала Гостёна. – Чей сын, откуда к нам? С чем пожаловал?

– Родом я с Волхова-реки, из Холм-города, Тородда и Бериславы сын, Свандры и Улеба внук, Домолюбы и Вальгарда тоже внук, Судогостя и Годонеги правнук. Звать меня Берислав.

Тут все бабы завопили: это же плесковских князей отпрыск, варягинского воеводы племянник! Ута, Гостёна и Предслава вскочили разом. Сын Беряши! Их родич, сестрич! Все три наперегонки устремились к нему, будто к ним жар-птица влетела. Теперь Ута поняла, кого он ей напомнил: ростом и станом – своего отца, Тородда, а лицом, пожалуй, племянника, Эльгиного Святослава. Лоб, глаза, брови, скулы – почти тот же Святослав, только нос другой: не вздернутый, а наоборот, кончик немного загнут книзу, будто клюв.

Другой бы отрок смутился, но только не этот. Он знал, что здешняя родня ему обрадуется, и оттого заранее сам был рад. Ута даже заплакала, когда его обнимала, будто ее сын родной вернулся. Незнакомый сын давно умершей сестры был чуть ли не лучше своего – будто поклон от Беряши с того света.

С Беряшей, Эльгиной младшей родной сестрой, Ута в последний раз виделась двадцать пять лет назад, когда сама еще невестой уезжала в Киев. Бериславе тогда едва исполнилось двенадцать, а через два или три года ее увезли в Хольмгард, чтобы выдать за Тородда. Всю жизнь она прожила на Волхове, пока Ута была в Киеве, и до самой ее смерти им так и не пришлось больше свидеться. Уте она запомнилась юной девой в новой жесткой поневе, и теперь не верилось, что этот молодец, старше Беряши годами – ее сын.

Гостёна не могла уйти, но Ута с Предславой простились с беседой и повели сестрича в Вальгардову избу. Ута с самого своего приезда жила там: от семьи ее стрыя Вальгарда в Варягине давным-давно никого не осталось, изба стояла пустая и служила для гостей. А теперь, когда Свенельдич увез в Киев двоих детей, Ута осталась там втроем с Улебом и Свеней. Самым старшим и самым младшим из всего выводка, только их ей судьба и оставила.

Топить баню было уже поздно – стемнело давно, однако женщинам забот хватило: десять человек разместить, накормить. Любопытно было, по какому случаю сестрич вдруг к ним заявился. Ута подумала, не померла ли старуха Сванхейд, но бодрый, оживленный вид гостя не обещал горестных вестей.

Не желая утомлять племянника, Ута собиралась подождать с расспросами до завтра. Но когда Берислав и пятеро его отроков – остальных забрала Предслава, – сидел за Вальгардовым большим столом и ел кашу с солониной, не удержалась. Начала спрашивать: о Сванхейд, о Соколине и ее детях, о том, что слышно от его отца и сестер.

– А ты к нам не по невест ли приехал? – пошутил Улеб: новый брат ему тоже понравился, как всякий доброжелательный человек.

– Не по невест, но вроде того, – загадочно ответил Бер и отложил ложку. – Госпожа Сванхейд, бабка моя, – объявил он, повернувшись к Уте, – приказала, чтобы я привез к ней девушку по имени Мальфрид, нашу родственницу. Нам правду сказали, что ее держит в плену в дальней чаще ужасный колдун-оборотень?

* * *

Судимер перед расставанием немало тревожился, это было видно.

– В Будгоще не говори никому, куда ты собрался, – просил он Бера еще перед отъездом из Хольмгарда. – Хоть это и не их дело ныне, но все же помнят, что прежнего Князя-Медведя за девку убили, а он все-таки им сын…

– Я никому не собираюсь ничего говорить, – утешил его Бер. – Когда имеешь дело с колдунами, то чем меньше болтовни, тем надежнее. Я еще успею прославиться, когда вернусь с победой, девой и головой дракона… то есть медве… словом, чудовища.

– Какой головой! – испугался Судимер. – Я же тебе толковал – нельзя его трогать!

– Я пошутил! Я его не трону. Если только он не попытается меня убить.

Судимеру было рано возвращаться в Плесков: ему требовалось завершить кольцо, обойдя еще пять-шесть волостей между Шелонью и Чудским озером. А Беру, чтобы успеть обернуться туда и обратно, предстояло ехать прямо сейчас. Время для путешествия наступало самое неудачное: летом его можно было бы совершить по воде, зимой еще легче – на санях по льду. Но сейчас сочли за счастье, что успели пересечь Ильмень в лодьях. В Будгоще наняли лошадей.

У Бера было с собой десять отроков – ради чести и возможных дорожных превратностей. Несмотря на самую унылую и неприятную пору года, в путь он пустился охотно: юность радуется любой перемене, особенно сулящей приключения и славу. В Плескове он никогда еще не был и не знал никого из тамошней родни, хотя о многих был наслышан. Приятно будет повидать новые места, познакомиться с родичами. К тому же шла пора павечерниц, и немало места в мыслях Бера занимали еще незнакомые плесковские девы, с которыми он не состоял в родстве. А осенний ветер, холод, бьющий в лицо влажный снег девятнадцатилетнему парню в хорошей одежде и на хорошем коне были нипочем.

Судимер был несколько мрачен, опасаясь за последствия той застольной беседы. Он не мог скрывать от Сванхейд известия о ее родной правнучке, но тревожился, что не на добро все это дело с Малушей выплыло наружу. Шепотом проклинал «всех этих баб», сам толком не зная, кого имеет в виду. Оставалось надеяться на благоразумие Бера, который, хоть и имел склонность к лишней прямоте, все же был наделен должной осмотрительностью.

Уже на Шелони путников застала настоящая зима: часто шел снег и уже не таял, земля смерзлась, река покрылась снеговой кашей, густевшей с каждым днем и обещавшей скорый ледостав. Прибрежной тропой они добрались до междуречья Узы и Черехи. Летом здесь был волок, и здесь пути дяди и племянника расходились: Бер отсюда должен был ехать к Плескову прямой дорогой, а Судимер – окольной.

– Ты поезжай в Варягино и там Уте все обскажи, – напутствовал князь племянника. – Она тебя на ум наставит.

– Я знаю, любезный мой вуюшко! – отвечал Бер. – Сперва идут к первой ведьме и у нее спрашивают дорогу к ее старшей сестре. Или я сказок мало слушал? Знаю, как быть.

– Уж больно прытка ваша порода варяжская, да немало из этого выходило беды! – вздыхал Судимер. – Сказок он слушал… Свенельдич тоже вот… знал, у кого дорогу спросить. Да по сей день из того леса не выберется!

Бер приподнял брови и только просвистел в ответ. О Мстиславе Свенельдиче он был наслышан, но сам его не знал и по обычаю молодых полагал, что его поколение будет половчее прежних.

Летом или по прочному санному пути заблудиться было бы негде: Череха впадает в Великую, а Великая ведет прямо к Варягино. Но сейчас приходилось ехать берегом и в каждом жилом месте просить отрока в проводники: без помощи местных Бер не нашел бы занесенные тропки. Из-за снегопадов продвигались шагом, бывало, что за день проделывали едва половину обычного перехода, а то и меньше. Нередко приходилось пережидать до утра в какой-нибудь веси из двух-трех избушек, потому что довести до следующей засветло хозяева не брались.

Только на пятый день, уже почти в темноте, впереди над застывшей рекой показалось селение, по описанию то самое, которое они и искали. Бер вгляделся: скалящихся черепов с огоньками в глазницах на кольях тына вроде не висело.

– Оно, что ли? – прищурился Свен, немолодой десятский. – Варягино?

– Должно быть оно, – кивнул Бер. – Здесь живет младшая ведьма, которая укажет мне путь к старшей – в самую чащу…

* * *

В тихой, полутемной Вальгардовой избе как будто ударила молния. Сын Беряши улыбался и не знал, как поразили Уту его слова.

Никто не знал, как долго Малуше положено оставаться у медведя. Ута надеялась, что Бура-баба сама отошлет ее, как придет время. Но что если та рассудит оставить ее в лесу навсегда? Хоть Эльга и считала, что так будет лучше всего, Ута не могла с этим смириться. Предслава часто плакала, когда на нее находила тоска, жаловалась, что ее дочери судьба сгинуть в лесу. А может, уже и сгинула, откуда знать? О том, чтобы кого-то за Малушей послать, родичи даже не думали. Но боги подумали за них, и вот он появился – витязь из преданий, готовый идти по следам плененной девы. Не знающий, кто такой Князь-Медведь, не боящийся темной чащи… Чем больше Ута смотрела на сына Беряши – его голубые глаза под русыми бровями, светлые кольца волос на высоком, во всю их породу, лбу, его улыбку, разом приветливую и дерзкую от несокрушимой веры в свои силы, – тем прочнее овладевало ею убеждение, что именно так и должен выглядеть посланец богов. Не ждать же, что у него взабыль будут руки по локоть в золоте, а ноги по колено в серебре.

– Ты – сестра моей матери, кто же меня, молодого, на ум наставит, если не ты? – наседал Бер. – Укажи мне дорогу, где ее там искать, в этой чаще? Есть же у тебя волки серые, – он задорно взглянул на Улеба, – кто дорогу знает, пусть меня проведут. Проведешь, а, брате? Не поверю, чтобы вы тропинок к своему оборотню не знали.

– Но зачем она тебе? – наконец выговорила Ута. – За девой к медведю ходит жених, а ты ей не жених – она тебе сестра…

И подумала: Святославу Малуша тоже сестра, в том же самом пятом колене…

А знает ли Бер, почему Малушу отослали в лес к медведю? Что-то в его открытом взгляде говорило ей: нет. Ему не сказали. Эльга скрыла позорную тайну от Сванхейд, а Судимер не решился выдать даже то, что дева ушла уже «непраздной».

– Она мне племянница, – вежливо поправил Бер. – Так пожелала дроттнинг Сванхейд.

Было ясно, что для Хольмгарда желание Сванхейд – закон, оно не нуждается в оправданиях.

– Госпоже Сванхейд дороги все ее потомки, – Бер все же стал объяснять. – У нее было одиннадцать детей, как ты, возможно, знаешь. Но лишь шестерым из них посчастливилось сделаться взрослыми людьми, и то Альвхильд, самая старшая моя тетка, умерла еще невестой. Сванхейд пережила почти всех, сейчас живы лишь мой отец и Альдис, здешняя княгиня. Моя бабка желает знать, что все ее потомки, кто живет на свете, благополучны. Она была рада узнать, что внучка ее дочери Мальфрид, носящая то же имя, приехала в Плесков и должна выйти замуж недалеко от наших краев. И вдруг оказалось, что вместо замужества девушка отослана в лес к медведю! Судимер сказал, что в здешних краях такой обычай для знатных дев…

– Это правда, – Ута кивнула в ответ на его вопросительный, пристальный взгляд, но с таким неловким чувством, будто лжет. – Даже Эльга… твоя киевская вуйка, тоже была…

– Но даже если и так, то девушка уже пробыла у медведя достаточное время.

– Это не нам судить. Там все решает Бура-баба…

– Если дело только в обрядах, то можно предоставить решать знающим людям, – согласно кивнул Бер. – Но видишь ли, госпожа Сванхейд сомневается…

– В чем? – пришлось Уте спросить, с таким чувством, будто ее сейчас уличат в чем-то нехорошем.

– Ей известно, что отцом девушки был один мятежный князь из славян, с которых киевские князья собирают дань. Ведь поэтому ее увезли выдавать замуж так далеко? Для родственницы киевской княгини можно было найти хорошего жениха и поближе, ведь так?

– Так, – опять поневоле подтвердила Ута.

Сестрич держался все так же вежливо и дружелюбно, но мнилось, будто он ласково подталкивает ее в какую-то ловушку. Ута стягивала на груди края серого толстого платка, защищаясь от чего-то.

– Все дело в ее отце? – Бер пристально заглянул ей в глаза.

– Он мертв! – сказала Ута, будто это облегчало дело.

– Тем хуже, – Бер сочувственно поднял брови. – Это означает, что его сторонники теперь обратят свои надежды на эту девушку. Знаешь сагу о деве по имени Гудрид, дочери короля Альва, внучке Сиггейра, которая осталась единственной наследницей своего рода? Она объявила, что не выйдет замуж и будет воздерживаться от связей с мужчинами, пока не найдет человека, равного ей родом, но во всей стране такого не было. Она жила в доме, который охраняли двенадцать могучих воинов, чтобы кто-нибудь не пробрался к ней и не осквернил род конунгов, идущих от сына Одина. И однажды туда явился один человек по имени Хальвдан, сын Бьёркара и Дроты, дочери конунга норвежцев Рагнвальда. Двенадцать воинов куда-то отлучились, и он сумел пройти к знатной деве. Хальвдан стал склонять ее к любви, уверяя, что если она не последует велениям Фрейи и не изберет мужа, то все владения ее скоро придут в упадок. Она все равно поначалу его отвергла: дескать, род его недостаточно хорош для ее ложа, а к тому же у него была рана на лице, которая никак не заживала… Впрочем, это длинная сага, – спохватился сказитель, хотя Улеб уже придвинулся ближе и в глазах его отражалось явное желание узнать, что там дальше было с тем дерзким искателем. – Я ее доскажу до конца, если хочешь, в другой раз, когда нам будет нечем занять вечер. Я так понимаю, что с юной Мальфрид происходит то же самое. Многие отважные мужи, желающие занять место ее отца, станут добиваться ее руки, и девушку отправили подальше от всех, кто знал, кто она такая. Верно?