Читать книгу Утренний Всадник - Елизавета Дворецкая - Страница 4

За обратную дорогу у Светловоя нашлось время опомниться и поразмыслить. Порой ему вспоминалась сияющая розовыми лучами красота Белосветы, но ее черты почти растаяли в памяти, взору представлялось только чистое облако радужного света. Зато хорошо ему помнилось лицо Смеяны, ее вздернутый нос с россыпью веснушек, желтые глаза, то мечущие искры задора, то полные горячего сердечного сочувствия. Он тосковал по обеим сразу и сам себя не понимал. Ни разу за восемнадцать с половиной лет ему не приходилось переживать такой бури в душе. Его как будто разрывало пополам: тянуло к недостижимой, небывалой, чистой мечте и в то же время влекло к живому и горячему человеческому счастью, яркий свет которого он видел в глазах Смеяны.

Светловой гнал от себя образы Белосветы и Смеяны, и на память ему приходили смолятинские гости, две битвы с дрёмичами. Хороша пшеничка во поле стояла, а до овина одна солома дошла! Чем больше он вспоминал о произошедшем на реке, тем больше проникался уверенностью, что все это неспроста – и торговые гости необычные, и лиходеи напали на них не случайно. И голубоглазого старшину смолятичей он несомненно где-то видел, и тогда тот вовсе не был купцом. Неумно было упускать глиногорцев из вида, но Светловой сообразил это только сейчас. «Видно, крепко меня тот козлиномордый приложил! – с досадой думал он. – Совсем соображать перестал. Еще и не то примерещилось бы!» Мысли путались, впечатления мешались. В эти дни Светловой с необычайной силой ощутил красоту земного мира, но и впервые в своем сердце узнал жгучее негодование против зла, пятнающего кровью цветущий лик земли. Метание чувств обессилило Светловоя, так что к концу второго дня обратного пути ему уже казалось, что он пробыл в походе не пять дней, а целый год.

Нечего было и думать догнать смолятичей, опередивших дружину на целый день, и Светловой увидел знакомые ладьи только у славенской пристани, где останавливались неподалеку от Велесова святилища все торговые обозы. На княжьем дворе Светловой не успел сойти с коня, как навстречу ему выбежала мать. К сорока годам княгиня постарела, сходство Светловоя с ней стало меньше, чем было в детстве, но он по-прежнему любил ее больше всех на свете. Завидев ее встревоженное лицо, Светловой почувствовал острый укол тревоги и торопливо бросился к ней на крыльцо.

– Соколик мой! – вскрикнула княгиня, встретив его на середине ступенек и поспешно обняв. – Что с тобой?

Светловой взял ее за плечи с чувством нежной заботы: теперь он был выше ее и сам мог укрыть ее в объятиях, как она укрывала его в детстве.

Княгиня вскинула голову и обшаривала торопливым взглядом его лицо. Заметив тонкий белый шрамик над бровью, которого не было раньше, она осторожно прикоснулась к нему кончиками пальцев.

– Мне рассказали, что ты ранен, что у тебя вся голова… – начала княгиня и запнулась, не находя подтверждения тому, чего ждала.

– Ах, это! – Светловой все понял и рассмеялся от облегчения, что для беспокойства не было настоящего повода. – Пустяки. Оцарапали только, видишь, уже все зажило. Тебе смолятичи рассказали?

– Да, сам Прочен говорил: «Сын у вас молодец, витязь настоящий!» А у меня сердце не на месте… – Облегченно вздыхая, княгиня приложила руку к сердцу. – Целая битва, говорит, была, а ведь Прочен зря не скажет, – продолжала княгиня, но Светловой перебил мать.

– Погоди, матушка. Он здесь, Прочен этот?

– А где же ему быть? – Княгиня удивилась. Она говорила о смолятинском госте как о старом знакомом. – Они не сильно вас опередили, перед полуднем только приплыли. К отцу пошли, он их сперва в гриднице принял, потом Прочена к себе увел. И по се поры беседуют. И никого к себе не пускают, только Кременя одного позвали.

– Так кто же он такой? – нетерпеливо воскликнул Светловой. – Не купец же, в самом деле! Почему отец его так принимает?

– Какой купец? – Княгиня посмотрела на сына с недоумением. – Прочен же это! Ах! – сообразив, воскликнула она. – Ты ведь забыл его! Уж лет пять, как он у нас был в последний раз! Да нет, все шесть будет! А мне и невдомек… Так он тебе купцом сказался?

– Да, да! – От нетерпения Светловой едва сдерживался, чтобы не повысить голос на мать. – Так кто же он?

– Да он тысяцкий глиногорский, князя Скородума первый воевода. Как же ты его забыл?

Светловой промолчал, озаренный воспоминанием. Да, теперь он вспомнил. Когда шесть с лишним лет назад его опоясывали мечом, воевода Прочен приезжал с подарками от смолятического князя. Конечно, за шесть лет Прочен изменился, да и не мог двенадцатилетний отрок запомнить всех – слишком много впечатлений обрушилось на него тогда. Но теперь понятно, почему лицо смолятича показалось Светловою знакомым.

– Зачем же он приехал?

– Ох, не знаю. – Княгиня вздохнула и озабоченно покачала головой. – Меня на беседу не звали. Знаешь ведь отца – сперва сам решит, а уж после нам скажет. А я боюсь – не дай Перун войны…

– Да что ты, матушка! – Светловой обнял княгиню, стараясь говорить бодро и уверенно. – С кем нам воевать теперь? У нас со всеми землями мир…

Успокаивая мать, он помнил о дрёмических лиходеях. За этот рубеж речевинам нельзя быть спокойными, и он теперь знал об этом не понаслышке.

Князь не заставил сына долго теряться в догадках и скоро прислал за ним. В горнице с ним сидели Прочен и Кремень. Воспитатель Светловоя поседел и стал плохо видеть, отчего в разговоре постоянно щурился и подавался вперед. Прочен был невозмутим, как и тогда на реке, но по лицу его Светловой сразу понял: для него приготовлено какое-то значительное известие. Уж не поход ли, в самом деле?

По усвоенной с детства привычке Светловой не торопился рассказывать о своих делах, тем более что и радости в таком рассказе было бы немного, а ждал, пока отец спросит его сам. А князь не спешил с расспросами, на уме у него было что-то другое. Похвалив сына за речную битву, Велемог оглянулся сначала на Прочена, потом на Кременя, потом посмотрел на Светловоя.

– Хоть и горько мне было слышать, что завелись на Истире лиходеи, а все же рад я, что Небесный Воин тебя туда привел, – заговорил князь. – Теперь не надо мне смолятинским гостям рассказывать, что сын мой вырос молодцом – сами видели. Сами видели, что ты и в возраст, и в разум вошел, женихом стал. И невеста для тебя уже есть.

Светловой сдержал возглас, но брови его сами собой взметнулись вверх. Он не сразу смог справиться со своим лицом – оно не слушалось. Какая невеста?

– Князь Скородум дружбу свою нам заново явил, предлагает родством ее скрепить, – продолжал Велемог. – Ему Макошь послала единственную дочь, зато уж она и красотой, и умом, и вежеством десять других девиц за пояс заткнет. Хочет князь Скородум ее за тебя сосватать. И я с кормильцем твоим рассудил – лучше нее и желать нечего. Славная будет тебе жена, а речевинам – княгиня.

– Да куда же спешить? – обеспокоенно подала голос княгиня, потрясенная не меньше сына. – Всего-то восемнадцать нашему соколику, а Дароване уж двадцать лет, не меньше! Да и какая она…

Княгиня нечасто решалась возражать мужу, но сейчас волнение придало ей смелости. Она мечтала женить сына на одной из славенских боярышень, которые выросли у нее на глазах, выбрать такую, которая сделает Светловоя счастливым. А тут хотят везти княжну, которой они даже не видели! Сваты всегда хвалят невесту. Красоту ее и искусство в рукоделии можно проверить, но в душу к ней не заглянешь.

Но князь принял решение, и не жене было заставить его передумать. Он бросил на нее лишь один взгляд, но княгиня тут же смешалась и замолчала.

– Ничего, – подал голос Кремень. – Двадцать – не сорок. Нашему молодцу пора жениться, а княжна смолятинская как раз ему под стать. Не ровен час – пойдет Держимир дрёмический на нас ратью, вот мы со смолятичами его единым строем встретим, как братья родные!

Велемог одобрительно кивнул. Жизнеслава побледнела, задышала чаще, прижала стиснутый кулак к груди. Мало того что ее сына хотят женить неведомо на ком, так еще и грозят войной!

– Княжна Дарована – красавица редкая! – продолжал Прочен, и даже в его невозмутимом лице мелькнул легкий проблеск оживления. – Среди говорлинских княжон такой не бывало давно. Только Добровзора, дочь Гордеслава…

– О ней нечего вспоминать – она уже бабушка! – прервал его Велемог.

Жизнеслава чуть изменилась в лице и опустила глаза. Двадцать пять лет назад Велемог сватался к дебрической княжне Добровзоре, и только после ее отказа взял в жены Жизнеславу. А Добровзора, всем известно, потом родила оборотня с волчьей шерстью на спине. Вот и ищи в жены красавицу!

– А сейчас красивее Дарованы нет на Истире никого! – уверенно продолжал Прочен. – За княжну нашу многие сватались. Даже Держимир дрёмический сватался. Дважды! – многозначительно отчеканил смолятич.

Жизнеслава удивленно покачала головой. Только Светловой не понял, что повторное сватовство гордеца Держимира значит больше, чем восхваления целого полка свах.

– Вот я и подумывал между делом, княже, – продолжал Прочен, снова обращаясь к Велемогу. – Не Держимир ли нас на Истире поджидал?

– Так ведь у нас есть пленные? – Князь посмотрел на сына. – Что ваши оборотни речные рассказывают?

Светловой опустил глаза. Но теперь князь ждал его ответа, и спрятаться от позора было некуда.

– Нет у меня пленных, – как в холодную воду бросаясь, ответил Светловой. – Потерял.

– Как – потерял? – Кремень даже усмехнулся, не понимая. – По дороге, что ли, обронил? Лукошко дырявое было?

– Как – потерял? – совсем другим голосом повторил князь.

Он был проницателен и по натянутому лицу сына видел, что тот вовсе не шутит.

С трудом подбирая слова и стараясь ни на кого не глядеть, Световой начал рассказывать. Никто больше не улыбался; князь, княгиня, оба воеводы ловили каждое его слово.

– Не знали вы Держимира… – многозначительно протянул Прочен. – Теперь будете знать!

Его голубые глаза заблестели, он словно сам был там, на берегу Истира, и видел все то, о чем рассказывал Светловой. Многое из этого рассказа было ему знакомо по опыту прошлых лет, и даже в пересказе он понимал гораздо больше Светловоя, очевидца и участника событий.

– Там был Держимир? – воскликнула княгиня, задним числом испугавшись, что ее сын был совсем рядом с этим страшным человеком.

– Ну-ка, расскажи получше, кто у них старшим был? – потребовал Кремень.

– Под козлиной мордой прятался, – не поднимая глаз, ответил Светловой. Ему ясно вспомнился широкоплечий и рослый вожак разбойников, краем щита разбивший ему лоб. – И голос у него – что рог боевой.

Оба воеводы переглянулись.

– А лет-то ему сколько? – спросил Кремень.

– Под личиной не разглядел.

– А так не догадался? – с едкой насмешкой осведомился Прочен, сощурив глаза.

– Ну как вам, – решился определить Светловой. – Лет сорок-пятьдесят,

– Нет, это Озвень, – решил Кремень. – Держимир-то лет на десять всего тебя постарше…

– На одиннадцать, – жестко уточнил Велемог.

Все это время он молчал, но буравил сына таким взглядом, что княгиня себя не помнила от тревоги.

– На одиннадцать, – согласился Кремень. – Он в груди широк, а в плечах ровен. И кричать не любит.

– Да Озвень это был, тысяцкий Держимиров! – уверенно повторил Прочен. – И выучка вся Держимирова. Любит он засадные полки – у него все отроки обучены в лесу прятаться и в лесу драться так, что и нечисти лесной за ними не угнаться. Брата его не видал?

– Какого брата? – Светловой бросил на смолятича короткий взгляд.

Его подавляла эта подробная осведомленность обоих воевод и отца во всех делах дрёмического князя, и перед ними он чувствовал себя сущим ребенком.

– У старого князя, у Молнеслава, жила куркутинка – черная, что галка, – пустился объяснять Кремень. – У нее мальчишка родился, старше тебя года на три. Черный, лицом куркутин. Князь его на колени не сажал, постыдился под старость, но все знают – сын. И Держимир знает. При себе держит, доверяет, в походы посылает. А тот зол на драку! Не видел его?

Еще бы не видел! Светловой замялся, не зная, что ответить. Он вспомнил парня с черной косой, его перекошенное злобой и болью смуглое лицо, волчий блеск белых зубов и большие пятна крови на песке. Как сказать, что тот был в его руках и ушел? С рассеченным бедром ушел!

– Так я к чему говорю! – не дождавшись ответа, Прочен снова обратился к Велемогу. – Как в воду глядел! Держимировых рук это дело. Видно, он знал, что не купцы к тебе плывут. Знал, что мы будем княжну вам сватать. А ему это…

– Да откуда же он мог узнать? – жестко спросил князь. – Мы сами не знали – значит, от вас, от смолятичей, ручеек бежит!

– У вас в Глиногоре на торгах за день все тайны Мирового Дерева услышать можно! – подхватил Кремень. – Были бы уши!

Прочен не ответил – это была правда. Богатый торговый город Глиногор знал и умел многое, не умел он только одного – хранить тайны.

– Значит, надо поспешить, – сказал Велемог. – Тянуть больше нечего. Сваты сговорились – дело за невестой. На Макошиной неделе будем ждать ее в Засечье…

– Нет – в Велишине, – возразил Прочен. – За невестой к ней в род приезжают – и мы вам ее на нашей земле отдадим.

– Хорошо, пусть в Велишине. – Князь кивнул, не споря о такой мелочи. – Доедем, не заблудимся.

– Мы на своей земле ее убережем. А вот вы…

– И о нас не тревожься! – Велемог уколол смолятича взглядом. – Уж теперь мы никаких оборотней к себе не пустим. Верно я говорю?

Князь требовательно взглянул на сына, никак даже к нему не обратившись. Это служило признаком нешуточного гнева, но Светловой даже не заметил этого – так потрясло его все произошедшее. Его сговорили, почти женили, не спросив даже его согласия. Все его существо возмущалось – перед глазами его встало сияющее лицо Белосветы. И пусть ее нет на свете – теперь он знает, какая она – любовь. И назовет своей женой только ту женщину, в которой вновь увидит Белосвету.

– Да что же ты, батюшка! – Он поднял глаза на отца. – Неужели вот так судьбу мою и решишь, а мне и слова сказать не дашь?

Князь не ответил, только брови его вопросительно дрогнули. Казалось, он удивлен, что сын его вместо почтительного согласия говорит что-то совсем лишнее.

– Не хочу я на Дароване жениться! – продолжал Светловой. Он пытался говорить решительно, но невольно в его голосе звучала мольба. – Не люба она мне, да и я ей, верно, тоже – мы и не видались никогда.

Князь подался вперед, опираясь на подлокотники, сдвинул брови, словно с ним вдруг заговорили на непонятном языке. Он ожидал от сына удивления, но не возражений. За восемнадцать с половиной лет это был первый случай, когда Светловой решился ему перечить. И в чем! В самом важном деле, когда речь идет о прочном союзе со Скородумом смолятинским, жизненно необходимым перед угрозой войны с дрёмичами.

– Да ты сам понимаешь, что говоришь? – недоуменно спросил Велемог. Он был так удивлен, что даже не разгневался поначалу. – Как так – «не женюсь»? Женишься! Как будто сам не видал Держимировых лиходеев на своей земле! Мало тебя Озвень щитом в лоб приложил? Добавить надо?

– Но я…

– Ты! – с напором повторил князь, и это короткое слово вместило в его устах больше презрения, чем целые потоки брани. – Ты уже себя показал! Теперь слушай, что старшие говорят!

Светловой не выдержал взгляда отца и опустил глаза. Мысли его путались, он не знал, как доказывать свою правоту. Да и есть ли за ним правота? Простой человек подчиняется роду, князь – всему племени. Это верно, но образ Белосветы как живой встал перед ним, заслонил собой весь мир.

– Молчишь? – раздался над ним тихий голос отца, но и грохот грозы не показался бы страшнее. – Хорошего же я себе наследника вырастил!

Вдруг княгиня тихо ахнула и привалилась спиной к стене. Ее правая рука была крепко прижата к сердцу, лицо с закрытыми глазами исказилось от боли, она пыталась вдохнуть, но не могла, вместо воздуха в ее грудь входил, казалось, острый стальной клинок.

Кремень недовольно крякнул, встал и пошел в верхние сени звать челядь. Велемог и Светловой обменялись взглядом, и каждый хотел обвинить другого. Но для Светловоя обвинять или оправдываться было неважно; он кинулся к матери, стал поддерживать ее, бормотать слова ободрения, а сам все метал взгляды на дверь – не идет ли бабка-травница, из-за слабого здоровья княгини жившая здесь же, на княжьем дворе. В верхних сенях уже слышался гомон челяди, суетились девки. Только смолятинский воевода Прочен остался сидеть где сидел, и его лицо с холодными голубыми глазами не выражало ни тревоги, ни сострадания.

До вечера Светловой ходил как потерянный. Когда княгине полегчало и тревога о ней схлынула, на него снова навалилась растерянность. Еще недавно простая и ясная, его жизнь мгновенно запуталась, как клок кудели, которым поиграла шаловливая кошка. Никогда прежде Светловой не ссорился с отцом, не принужден был выбирать между желанием и необходимостью так, чтобы это затрагивало всю его судьбу. Ему стыдно было вспоминать презрительные слова отца, но при мысли о свадьбе с княжной Дарованой Светловой словно бросался грудью на нож.

Всю жизнь прожив в мире и любви, он не умел бороться и выбирать. И борьба внутри своего сердца оказалась много тяжелее тех двух битв над Истиром.

* * *

На другой день после отъезда княжича бабка Гладина послала Смеяну в лес. В месяц травень, когда все цветет, приходит пора собирать многие целебные зелья. По большей части этим занимался Велем, но Смеяна обладала поистине звериным чутьем на травы, и ведун охотно доверял ей эту часть своей работы. Бабка Гладина дала Смеяне лукошко, острый нож и велела нарезать цветков бузины. У старухи и у Варовита часто болела спина, пухли суставы, а отвар из цветков бузины приносил им немалое облегченье. Но бузина – дерево злое, опасное, в нем селятся духи непогребенных, умерших дурной смертью и всякое другое зловредье. Гладина не боялась за Смеяну – ничего ей не сделается, не раз проверено. За все девятнадцать лет жизни – на вид Смеяне казалось меньше, чем было на самом деле, – она ни разу не болела, ни разу ее не кусали змеи, не трогали звери, даже ветки не царапали. Иной раз старики и задумывались, что такая милость леса к непутевой девке неспроста, но лес всегда благосклонен к убогим, к слабоумным, к увечным. И в теплую пору года Смеяна целыми днями пропадала в лесу, счастливо соединяя таким образом пользу рода с собственным удовольствием.

Бузина росла далеко – верст за шесть от огнища, почти на меже с Перепелами. Утро выдалось такое жаркое, что Смеяне было душно в сорочке и вздевалке и она шла не спеша, лениво помахивая лукошком. Нож с бузинной рукоятью – Даяновой работы – болтался на дне. Шагая через поле, где катали княжича, Смеяна улыбалась, вспоминая о нем. Со вчерашнего дня почти ни о чем другом и не думала. Ей вспоминались его голубые глаза, смотревшие на нее с добротой и приветом, его открытое лицо, улыбка, и в душе разливалась такая яркая и горячая радость, что Смеяна не замечала насмешек сестер и попреков бабки. Впервые в жизни она была счастлива не просто по счастливому расположению своей натуры, а благодаря другому человеку, и в благодарность за это невольное и невыразимое счастье она готова была сделать для Светловоя все что угодно. Вот только что ему может от нее понадобиться, княжичу от простой девки, непутевой и не очень-то красивой? «Чем мне тебя отблагодарить?» – вспоминался ей голос Светловоя, и снова хотелось ответить одно: «Возьми меня с собой».

Перелески между полями густо зеленели, и только особая яркая свежесть зелени обличала весну, а не лето. Дорога совсем просохла, ростки на полях стояли с радующей глаз частотой. Небо ярко голубело, вдали живым серебром поблескивал Истир. Радость заливала волной душу Смеяны: себя саму она ощущала живой часть этого мира, этой земли и неба, ветра и шума ветвей. Душа ее была в каждом ростке, в жаворонке над полем, в солнечном луче. Она была почкой на ветвях Мирового Дерева, ствол которого – Священный Истир.

Бросив наземь лукошко, Смеяна раскинула руки крыльями, потянулась, словно хотела лететь вслед за жаворонком, зажмурилась. Горячие солнечные лучи пронизали ее насквозь, она не ощущала своего тела, растворившись в этих лучах и теплом ветре, не чуяла земли под ногами. Нет, не случайно всю жизнь она не походила на других, что-то в ее крови роднило ее с землей, со всем живым, земным и небесным. Что? Этого она не знала, но и не думала об этом сейчас. Ей было хорошо, так хорошо, что… Нет таких человеческих слов, чтобы высказать это. Это поймет ветер, солнце, травы, прибрежная ива, березы под солнцем, весь свой век тысячей языков поющие славу Матери Макоши – жизни земного мира.

Вдруг в лицо Смеяне повеяло каким-то теплым и живым потоком. Открыв глаза, она не сразу узнала знакомое поле. Легкая радужная оболочка виделась ей вокруг, словно радуга попала под веки и окрасила все поле зрения новым светом. Смеяна замерла с поднятыми руками, восхищенная не виденным ранее волшебством. Солнечный луч перед ней вдруг уплотнился, стал похож на золотистое полотно, на дорогу… на дверь…

В плотном потоке света появились очертания девичьей фигуры. Смеяна смотрела не дыша. Луч побледнел, а фигура осталась стоять прямо посреди поля, словно соскочила с небесной лестницы. Это была девушка – высокая ростом, статная, с пышной грудью и округлыми бедрами, с ярко-румяными щеками и двумя толстыми русыми косами. Ее босые ноги стояли прямо на ростках ячменя, не но сминали их. Смеяна залюбовалась ею, подивилась тонкому белому полотну и искусной вышивке на рубахе. Она не поняла еще, кто перед ней, но твердо знала – это ей не мерещится.

Девушка на поле медленно подняла руки, потянулась, запрокинула голову. На румяном круглощеком лице ее была сладкая истома, словно после крепкого приятного сна. Жмурясь, она разводила руками, сильными и белыми, как у работящих девок после зимы, когда старый загар сошел, а нового еще нет. Повернувшись вокруг себя вслед за солнцем, девушка качнулась из стороны в сторону, повела руками и плечами, будто собиралась плясать. Ноги ее переступили по земле, вышитый подол весело качнулся.

И Смеяна сообразила. Это полудянка. Полуденный полевой дух, стражница, приставленная Макошью и Велесом следить, чтобы люди в поле в урочный час не ленились, а в полдень не забывали отдыхать. Все холодное время года полудянки спят, а весной просыпаются, чтобы потом не отдыхать до самых Спожин. Это одна из них.

Пританцовывая, неспешно стряхивая с себя зимнюю дрему, Полудянка плавно поворачивалась, легко переносилась с места на место, не делая ни шага. Никому не угнаться за полудянкой – не захочет, так конем ее не догнать. А захочет…

Глаза Полуденной Девы были закрыты, на полных румяных губах блуждала сладкая, мягкая улыбка, словно она сквозь опущенные веки любовалась слепящим солнцем и вспоминала свой долгий сон. Смеяна не сводила глаз с нее, и вся душа ее ликовала. Не каждый день и не всяким глазам являются тайны Надвечного Мира. Но в этот яркий, чистый и теплый день не могло быть иначе! Должно было случиться какое-то радостное чудо, и оно случилось! Надвечный Мир откликнулся на радость в душе Смеяны, и с тем большей силой она ощутила свое живое родство с ним. Все так и должно было быть!

А полудянка была уже далеко, словно волны теплого света носили ее над полем. Теперь ей долго, до жатвы, плясать над этим полем. Белая ее рубаха мелькала уже возле опушки дальнего перелеска.

Опомнившись, Смеяна вдруг всплеснула руками, звонко расхохоталась, повернулась и бросилась бежать. Плещущая через край сила восторга и восхищения несла ее, как на крыльях, она сама, казалось, не касалась ногами земли. Непривычная тяжесть янтарного ожерелья с рысьим клыком на шее добавляла радости, словно к Смеяне вернулось что-то утраченное, родное и драгоценное и придало ей новых сил. Золотистые неровные кусочки янтаря были горячими, словно вобрали в себя солнечные лучи. Смеясь на бегу, Смеяна летела через перелесок, нырнула в чащу, и прохладная свежесть лиственной тени подхватила ее в объятия. Теперь случайный встречный принял бы ее саму за полудянку или до срока явившуюся берегиню. И был бы не так уж и не прав – Смеяна сама ощущала себя другим существом, сильным и прекрасным.

Блеск весеннего дня остался позади, Смеяна оказалась в чаще. Вокруг нее стояли ели, осины, качали белыми головками соцветья бузины, за которыми ее и посылали. Споткнувшись о корень, Смеяна чуть не упала, но мягко присела на корточки, уткнув руки в землю. Рубаха прилипла к вспотевшей спине, волосы на лбу тоже намокли, Смеяна тяжело дышала и все еще смеялась. Прохлада леса приятно освежила ее, и она села на землю, стараясь отдышаться от смеха.

И вдруг какой-то странный, неуместный запах коснулся ее чутких ноздрей. Смеяна насторожилась, подняла голову, оглянулась, принюхалась. Откуда-то тонкой струйкой веял запах крови. Притом крови несвежей. Смеяна сморщилась, но пахло не мертвым, а живым. Разом она уняла дыхание, стала неслышной. В зелени кустов и подлеска трудно было что-то разглядеть. Шагах в пяти от нее виднелась огромная ель, вывернутая с корнем. Ее задравшиеся корни подняли круглый пласт черной болотистой земли шириной не меньше сажени. Под корнями оставалась яма вроде норы. Чутье подсказало Смеяне, что запах идет оттуда. И это был запах человека.

Убрав волосы с лица и закинув за спину болтающиеся косы, она неслышно шагнула по мху и хвое к ели. От недавнего ликованья в ней не осталось и следа. Вся она стала – настороженное внимание, равно готовое и устремиться вперед, и бежать прочь без оглядки.

Смеяна обошла лежащий на земле еловый ствол. В яме под корнями что-то шевельнулось. Осторожно Смеяна выглянула из-за пласта земли и опустила взгляд в яму. Она увидела плечо и локоть человека, тусклое серебро на поясе, ногу. На бедре, прямо поверх бурых шерстяных портов, виднелась повязка из неровных лоскутов, видно оторванных от одежды. Вся ткань была пропитана засохшей кровью, лежала неровно. Отсюда и шел тот запах, который учуяла Смеяна. Головы и лица не было видно.

Увидев в лесу чужака, любая разумная девица бросится бежать. Но Смеяну никогда не считали разумной. Разум часто несовместим с любопытством, и в их борьбе побеждает последнее.

Высунувшись из-за корней, вытянув шею, Смеяна поглубже заглянула в яму. Человек пошевелился; она вздрогнула. Но он только чуть повернулся и опять затих. Настороженный слух Смеяны различал тяжелое, трудное дыхание. Вдруг раздался тихий, приглушенный стон. Так стонут в беспамятстве.

Осмелев, Смеяна вышла из-за корней и подошла к яме спереди. Она увидела черноволосую голову с длинной, до лопаток, косой, не чесанной несколько дней, с набившейся рыжей хвоей. Волосы и одежда чужака были испачканы серо-черной лесной землей. Вернее, порты и остатки рубахи, потому что почти половина рубахи была оборвана на повязку и среди белых обрывков виднелась смуглая кожа плеча с гладкими, налитыми силой мускулами.

От близости чужого Смеяну пронизала дрожь. Она замерла над ямой, не зная, что делать. Верёна или любая другая сестра побежала бы на огнище и рассказала там. А он покуда пусть лежит? Вид окровавленной повязки беспокоил Смеяну, она знала, что помощь нужна скорее. Если еще не опоздала. Если в рану попадает лесная земля, то грозит столбняк, а от него никакой ворожбой не спасешься, посылай сразу родню по дрова и по бересту на погребальный костер.

Подняв руку, Смеяна пробежала пальцами по янтарным камешкам, словно спрашивая у них совета, задела рысий клык. Он был теплым, впитав тепло солнечных лучей. И все остатки трусливой осторожности исчезли из сердца Смеяны. Слабого не боятся, ему помогают.

И она решительно взяла чужака за плечи, чтобы выволочь из-под корней. Он вздрогнул, запрокинул голову. Смеяна, в свою очередь, вздрогнула, увидев его лицо. Ей бросились в глаза бледная смуглость кожи, густые угольно-черные брови, выступающий вперед нос с горбинкой, негустая черная щетина на щеках и подбородке. В первый миг Смеяна чуть не бросила его и не отскочила – Мать Макошь, да не нечисть ли он, такой черный? Но под руками ее были крепкие плечи живого человека. «Видно, он не из говорлинов, – рассудила Смеяна. – Мало ли племен на свете? Купцы рассказывают…»

Но думать про рассказы купцов она не стала, а потянула чужака на свет. Он опять простонал, мотнул головой, но глаз не открыл. Смеяна уложила его на мох и стала осматривать рану. Порты были порваны ударом клинка, длинный порез был еще сильнее разодран руками, как видно, самого раненого. Ткань портов и полотно повязки присохли друг к другу и к ране, так что трудно было что-то рассмотреть. Смеяна попыталась размотать тряпки, но кровь прилипла и держала их крепко. Смеяна рванула, хмурясь от той боли, которую приходилось ему причинить. Воды бы, да тут негде взять. На огнище надо. А как? Чужак ростом был выше Смеяны и уж точно тяжелее, а она ведь не муравей, чтобы таскать на спине больше себя.

Оглядевшись, Смеяна отыскала неподалеку листья подорожника, поплевала на них и приложила к ране. Потом перевязала поверх старой повязки полосой от своей нижней рубахи – невелика красота, жалеть нечего. И задумалась, что делать дальше.

В чаще послышались чьи-то шаги. Смеяна обрадовалась и повернулась в ту сторону – кто-нибудь да поможет. Из-за бузинных кустов вышла Верёна.

– Вот она ты! – радостно воскликнула она, увидев Смеяну. Чужака загораживал от ее глаз ствол упавшей ели. – А я тебя ищу. Мать сказала, что ты в бузину пошла.

– Зачем же я тебе? – удивилась Смеяна. – Ты бы, сестра любезная, по лесу-то не ходила одна. Весною вся нечисть на свет выползает – не боишься?

– А обереги на что? – ответила Верёна и попросила: – Сорви мне бузинных листов!

– Зачем? – насмешливо спросила Смеяна.

Она и сама догадывалась зачем.

– А под подушку на ночь положу. Как у меня все будет… Ведь весна к концу завернула – вот-вот Ярилин день, а там…

– А там вечером из нашего дома уйдешь, а под утро в другой войдешь! – со смехом докончила Смеяна. – Ты не у бузины, ты лучше у самого Заревника спроси! Он тебе лучше расскажет!

– Ой, молчи! – Верёна в испуге взмахнула руками, торопливо сделала знак Молота и Чаши, другой рукой хватаясь за обереги в ожерелье. – Страшно! Ведь нечисть всякая только и ждет, чтобы человек обрадовался – сразу и выползет, захочет чужим теплом погреться. Теперь, когда так близко уже, вдруг все и потеряешь! Я и гадать-то боюсь. Хочу у бузины спросить, да вдруг злое дерево попадется? А ты знаешь, какое злое, какое нет. Сорви мне три листика, что тебе стоит? А я тебе почелок новый отдам, для себя вышивала.

– Да уж, тебе скоро не почелок, а повой понадобится!

– Не говори! – Верёна снова замахала руками. – Нечисть услышит. Здесь ведь нечисти…

– Ой, верно! – со смехом воскликнула Смеяна. – Посмотри, что я тут нашла!

Она показала на землю у себя под ногами. Верёна глянула и вдруг истошно вскрикнула, будто увидела гадюку – так напугал ее вид черноволосого чужака. Взмахнув руками, как на краю обрыва, Верёна повернулась и бросилась бежать со всех ног, даже не слушая, что кричит ей вслед Смеяна.

А Смеяна осталась ждать. Уж конечно, Верёна понесется прямым ходом на огнище и все там расскажет. И скоро сюда пожалуют родичи. Усевшись на землю, Смеяна обняла руками колени и стала разглядывать лицо чужака.

Он глухо охнул, не разжимая зубов, голова его перекатилась со стороны в сторону. С удивлением Смеяна разглядела, что он молод, лет двадцати, не больше. Глаза его казались очень большими, веки натянулись, на веках и под ресницами лежали глубокие темные тени. Внешний их уголок был сглаженным книзу, и это придавало всему лицу чужой, не говорлинский вид.

И тут Смеяна вспомнила. В тот вечер, когда она собралась перевязывать пленных, тот белесый отрок с розовым, как поросячья морда, лицом, говорил: один лиходей сбежал. С раненой ногой. Вот глупая! Смеяна охнула и закрыла рот кулаком, дивясь, как не догадалась раньше. В уме ее вспыхнуло множество обрывочных мыслей: о том, как дрёмические «лешии» уносили своих раненых из-под самого носа Светловоевой дружины, как жалели славенцы об этой потере. И Смеяна вдруг почувствовала себя так, как будто нечаянно нашла клад. Она снова посмотрела на чужака. Ну и упрямый же народ эти дрёмичи! Как далеко от берега он сумел уйти с такой раной! Что погнало его в чужой лес? Что, кроме неистребимой жажды воли, способно придать человеку таких сил?

Смеяна подняла руку, помедлила, но все же решилась и положила ладонь на грудь чужаку. Сердце билось, она ощущала живое тепло его кожи. И в ее сердце вдруг зародилось какое-то теплое чувство к этому лиходею, жалость, смешанная с уважением. На его месте она тоже предпочла бы умереть на воле – хоть ползком бы поползла. Ей хотелось скорее помочь ему, и она, чутко прислушиваясь к звукам лесной жизни, с нетерпением ждала прихода родичей.

* * *

Мужчины Ольховиков явились в лес целой толпой, притащили с собой на всякий случай и волокушу. После жарких споров – везти чужака на огнище или оставить здесь – решено было послать за Велемом. Ведун осмотрел чужака, повертел в пальцах его длинный черный волос и разрешил взять – нечистью и нежитью от него не пахло.

На огнище чужака уложили в пустой клети. Здесь Смеяна ободрала с него окровавленные лоскуты рубахи и надела другую, данную дедом Добреней. Потом она толком промыла, смазала и перевязала его рану на бедре, радуясь, что успела вовремя. И дело это досталось ей не потому, что она лучше других умела. Просто никто другой и не захотел бы прикоснуться к черноволосому чужаку, больше похожему на лесную нечисть, чем на живого человека.

В разгар ее работы он пришел в себя, дернулся, открыл глаза и попытался вскочить.

– Лежи! – резко прикрикнула Смеяна. Она сама испугалась от неожиданности. – Лежи смирно.

Чужак приподнялся, опираясь локтями о подстилку, посмотрел на нее, потом на свою ногу, над которой она ворожила, быстрым настороженным взглядом окинул стены и потолок клети. В его темно-карих глазах зрачок был почти не заметен, и Смеяну кольнула сладкая жуть: а вдруг и правда нечисть? Темные круги вокруг глаз усиливали сходство с выходцем из Навьего Подземелья, но взгляд чужака был вполне человеческим, живым, осмысленным и настороженным.

– Ты на огнище Ольховиков, возле того места, где бились, – стала рассказывать Смеяна. Чужак молчал в ответ, но она была уверена, что он ее понимает. – Я тебя в лесу нашла вот только что. Дед с дядьками в беседе сидят, думают, что с тобой делать. Гляди, Велем придет, еще примется проверять, не из навей ли ты. Да ты не бойся – ты живой, я знаю.

– Я тоже знаю, – вдруг сказал чужак.

Смеяна так удивилась, услышав его голос, что даже бросила перевязывать и подняла глаза. Голос у него был хриплый, а выговор чужой, не речевинский.

– А! – обрадовалась Смеяна. – А я боялась, что ты по-говорлински не знаешь. Как тебя зовут?

Но чужак промолчал, полуприкрыл глаза, спрятав блеск глаз. Лицо его стало таким отчужденным, что Смеяна не стала добиваться ответа.

В беседе тем временем кипел жаркий спор. Дед Варовит стоял за то, чтобы сегодня же послать в Славен весть для князя и княжича о том, что найден сбежавший лиходей.

– Его княжич в полон взял, он его по праву! – говорил старейшина. – Надобно вернуть!

– Он у княжича сбежал, на нашей земле оказался – теперь он наш! – возражал ему один из старших сыновей, хозяйственный и прижимистый мужик, прозванный Заботой. – Он парень молодой, крепкий! Работать будет! Да его на торгу продать – шесть гривен дадут, ей-Велесу, чтоб мне до жатвы не дожить! Или у нас, отец, лишнего серебра много? Вот за солью поедем – и его свезем.

– Или себе оставим! – поддерживал Заботу Изнанец. – У нас работы много – новое же поле надумали рубить, или ты забыл, отец? Нам самим холоп пригодится! Нам его Велес послал!

– Не к добру нам его оставлять! – спорил с ними осторожный Разумник, младший брат Варовита. – Черный у него глаз! Сами управимся! Продать, и дело с концом! И на огнище-то не надо было его… Да и увечный – какой с него прок?

– Ничего, за жерновом сидеть или в ступе толочь он и сейчас сможет! А что черный глаз – так у Велема глаз сильнее!

– Да он оправится и уйдет от нас! – убеждал братьев Разумник. – К жернову приковать можно, а на других работах как прикуешь? Он же сидеть не будет! Оправится и уйдет! Сохрани Свароже, чтобы не зарезал никого!

Мужчины помолчали, задумались, качая головами. Оставлять черного чужака у себя было страшновато, но и потерять молодого сильного работника казалось обидным. А работник был нужен. Как на беду, у Ольховиков рождалось больше девочек, чем мальчиков. Вон, до того дошло, что зятьев приходится брать к себе, а не отдавать девушек на сторону.

– Ты-то что скажешь, ведун? – Варовит обратился к Велему. – Что нам делать теперь? Не сбежит у нас холоп?

– Сбежать не сбежит, – успокоил его Велем. – Я его таким заклятьем опутаю, что от огнища на шаг не отойдет.

Успокоив родичей, Велем прошел в клеть, где лежал чужак. Смеяна уже кончила перевязывать и зашивала прореху на портах, которые стащила еще с беспамятного и успела кое-как отмыть от засохшей крови. Не очень-то ловко у нее выходило, она хмурилась, продергивая кривую иглу из птичьей кости. Ни одна из сестер-рукодельниц за такую работу не взялась бы, однако не ходить же ему без портов! Человек все-таки, не леший!

Чужак лежал на охапке сена и смотрел вверх, словно все вокруг его совершенно не занимало. Украдкой бросая взгляды на его замкнутое лицо, сглаженные внешние уголки глаз, жесткую складку губ, Смеяна ощущала какую-то радостную дрожь, испуг и любопытство разом. Много лет ей не доводилось видеть ничего занятнее.

Войдя, Велем недолго посмотрел на них, а потом принялся разматывать какую-то веревочку.

– Ты это зачем, дядька? – спросила Смеяна, бегло глянув на него поверх шитья. Мало кто смел задавать Велему вопросы «почему?» да «зачем?», но Смеяна в этом тоже не стеснялась. – Вязать его незачем, он на ноги не так уж скоро встанет. И так не убежит. Чудом ему бедренную жилу не перебили – а то умер бы на месте. Везучий…

Велем не ответил ей, пристально глядя на чужака. Тот не повернул головы, но по лицу его ведун видел, что чужак их слушает и все понимает.

– Сейчас не убежит, а на ноги встанет скоро! – сказал Велем, не отводя глаз.

Чужак незаметно напрягся, подобрался. Приход ведуна и обещание скорого исцеления не могло оставить его равнодушным.

– Вот тогда и сослужит службу мой науз…

– Науз! – воскликнула Смеяна и бросила шитье.

В один миг она вскочила на ноги и оказалась возле ведуна. Ее жадно-любопытный взгляд был устремлен на веревочку в руках Велема, и даже чужак, услышав это слово, не утерпел и слегка повернул голову.

Велем держал не веревочку, а тонкий берестяной ремешок. Легкий и непрочный на вид, он обладал в руках умелого ведуна большой силой и мог быть крепче железной цепи.

– Дай посмотреть! – взмолилась Смеяна.

На ее глазах снова происходило чудо: простая полоска березовой коры, той самой, какой покрывают горшки, наливалась волшебной силой. Что давало эту силу – заговор? Или просто ведун переливал в ремешок часть своей силы?

– Не тронь! – Велем отвел ремешок от ее нетерпеливо протянутых рук. – Это тебе не забавы. Отойди. А не то выгоню.

Досадливо прикусив губу, Смеяна смирилась и отошла в угол. Она знала, что Велем вовсе и не хочет ее выгонять, но для нее опять пришло время молча смотреть. Любая ворожба, даже самая трудная, выходила у Велема гораздо лучше, если непутевая желтоглазая девка с вечно растрепанными косами была поблизости. Умный и наблюдательный ведун давно заметил это, и это была тайна, которую он стремился разгадать не меньше, чем Смеяна – тайну превращения простого берестяного ремешка в волшебное средство.

Велем подошел к лежащему чужаку, опустился на колени рядом с ним и негромко позвал:

– А ну-ка, человече, погляди-ка на меня!

Чужак не хотел поворачивать головы, но в тихом ровном голосе ведуна было столько повелительной силы, что послушался бы даже пень. Медленно чужак повернулся и посмотрел в лицо Велему. Ведун смотрел прямо ему в глаза, и чужак не мог отвести взора. Большие глаза навыкате открылись еще шире, придвинулись ближе, и все вдруг заволоклось туманом. Не стало ни охапки сена, ни потолка и бревенчатых стен клети, ни даже самого Велема. Только глаза ведуна, темно-карие, с большими черными зрачками, тяжело и страшно смотрели прямо в душу чужаку. Зрачки дышали, как два живых источника волшебной силы, то расширялись, то сжимались, неотвратимо затягивали взор.

– Как твое имя? – раздался глухой голос из тумана.

– Байан-А-Тан, – ответил чей-то голос, в котором чужак не мог признать свой собственный.

– Откуда ты родом?

– Из Прямичева.

– Каков твой род?

– Мой род – дружина князя Держимира.

– Кто твоя мать?

– Моя мать – Айбика, дочь Кара-Минле. Из народа куркутэ.

– Отец?

– Не знаю.

Смеяна наблюдала за ними из угла, зажав в кулаке иголку и опустив порты на колени. Широко открытые глаза куркутина смотрели в лицо Велему, голос звучал безучастно. Похоже, он сам не осознавал того, что говорит.

– Князь Держимир прислал вас на Истир? – продолжал расспрашивать Велем.

– Да.

– Зачем? Он велел вам ждать ладьи Прочена?

– Да.

– Он приказал перебить смолятичей?

– Да.

– А роды речевинов над Истиром он не велел трогать?

– Нет.

Велем кивнул. Это и было то, что он хотел знать.

– Так слушай меня, Байан-А-Тан из Прямичева, – окончив вопросы, заговорил он. – Как сосна корнями в земле сидит, с места не сойдет, и вода ее не смоет, и ветер ее не повалит, и медведь ее не обрушит, так и ты возле Ольховиков жить станешь и с места сего не сойдешь! Как река бежит, а от своего истока не убегает, так и ты вокруг огнища ходи, а от огнища не уходи! Как рыба по суху не может ходить, так и тебе нет дороги, кроме Ольховиков! Запираю я слова мои на три замка, завязываю на трижды три узла, и слово мое крепко, вовек нерушимо!

Произнося заговор, Велем обвил берестяной ремешок вокруг тела чужака под рубахой, завязывая на нем поочередно девять узелков. Теперь чужак оказался связан, и науз волшебной силой будет держать его на огнище крепче железной цепи.

– Спи! – велел Велем, окончив заговор.

Он слегка коснулся пальцами лба чужака, и тот мгновенно откинулся назад, на подстилку из сена. Глаза его закрылись, грудь задышала глубоко и ровно. Он спал.

Смеяна смотрела на ворожбу широко открытыми глазами, и во взгляде ее мешались ужас и восторг. Ее восхищала сила ведуна, но участь пленника внушала жалость. Ей уже мерещился такой же науз и на собственном теле. И никогда от него не избавиться, никогда не жить больше своей волей!

Велем поднялся и пошел к двери. На ходу обернувшись к Смеяне, он бросил только одно слово:

– Молчи!

Смеяна ничего не ответила. Этого предупреждения ей не требовалось.

* * *

Так получилось, что нежданно обретенный холоп оказался под началом Смеяны. Своего имени он не говорил, Смеяна тоже молчала о том, что услышала, и его стали звать Грачом. Едва ли кто слышал от него хоть слово, и Ольховики считали, что он вовсе не понимает по-говорлински. Взгляд его из-под полуопущенных век был так угрюм, что с ним старались не встречаться глазами. Он покорно вертел жернов, пока не мог еще ходить, молча съедал то, что ему давали, потом отворачивался к стене и засыпал. Он так и остался в пустой клети – пускать его в избы, в хлев к коровам или в конюшню к лошадям Варовит боялся.

Смеяна каждый день старательно обновляла ему повязки, промывала отварами, шептала свои немудреные заговоры, и через несколько дней Грач мог ходить, почти не хромая. Его стали брать в лес за дровами. Чаще всех с ним ходила Смеяна – она одна его не боялась. Несмотря на все его странности, Смеяна сочувствовала ему – ведь он тоже не имел рода и не знал своего отца. Она старалась обходиться с Грачом поласковее, надеясь, что он привыкнет к ней и разговорится, приберегала ему кусочки побольше, как любимой собаке, подолгу разговаривала с ним, не смущаясь ответным молчаньем. И чужак скоро стал смотреть на нее не так дико, как на других.

Грач не походил на тех, кто легко смиряется. Смеяна была уверена, что он хотя бы попытается убежать. И поэтому она нисколько не удивилась, когда на седьмой или восьмой день он исчез.

Это случилось в том самом перелеске, где Смеяна нашла его. Ее послали нарезать-таки бузинного цвета, и она взяла с собой Грача нести корзину. Наполнив корзину белыми соцветьями, она огляделась, но Грача нигде не было. Смеяна покричала на всякий случай, не надеясь дождаться ответа. Она не слишком беспокоилась, твердо веря в крепость науза, наложенного Велемом. Бросив корзину на поляне перед бузинными зарослями, Смеяна отправилась на поиски.

Немного покружив по лесу, она вышла к ложбине, где ручеек служил межой земель Ольховиков и Перепелов. Грач лежал на траве на ближнем берегу ручья и смотрел в небо.

– Вот он ты! – воскликнула Смеяна и подошла к нему. – Я так и думала. Здесь межа – этот берег наш, а тот – Перепелов. Потому тебя науз за ручей и не пустил. Ты не думай – наш Велем ведун умелый, таких поискать. Как скажет – так и будет.

Грач не ответил и даже не посмотрел на нее. Смеяна села рядом с ним на траву. Его смуглое лицо было неподвижно-равнодушным, но темные тени под глазами говорили о том, что он переносит неволю далеко не так спокойно, как хочет показать. Смеяне было его жаль: слишком хорошо она себя саму представляла вот так же запертой в чужом племени, да еще и в холопстве. А отроку из княжеской дружины попасть в холопы – хуже смерти.

Смеяна вздохнула. Грач не посмотрел на нее, но ресницы его дрогнули.

– Я бы тебя отпустила, – пояснила Смеяна. – Да не могу. Велем заговор наложит, никому не снять.

Грач приподнялся на локтях и посмотрел на нее. В его глазах появился проблеск живого чувства. Это воодушевило Смеяну, и она вскочила на ноги.

– Давай попробуем! – воскликнула она. – Давай, поднимайся! Может, не один, а со мной ты как-нибудь… Вставай, вставай!

Грач встал. Смеяна живо перепрыгнула через ручей, который был не больше локтя в ширину, и протянула Грачу руку:

– Давай же!

Грач подал ей руку над ручьем. Вид у него был нерешительный – он не очень-то верил в успех. Но Смеяну нелегко было разуверить. Вцепившись в запястье Грача, она изо всех сил потянула его через ручей. Только бы за межу, а там… Но сколько она ни тянула, Грач стоял на том берегу, как дерево. Он хмурился, сжимал зубы, напрягся, силясь сделать шаг, но напрасно. Его ноги не повиновались, словно вросли в берег. Невидимая преграда, которая для Смеяны не существовала, для него была непреодолима.

– Не получается! Матушка Макошь, Зволина Милосердная! – в отчаянии взывала Смеяна к Небесной Пряхе, одной из восьми дочерей Макоши, позволяющей изменить злую судьбу. – Да что же это!

Грач отнял руку и досадливо вздохнул. Но Смеяна, раз пожелав чего-то, не хотела так быстро сдаваться. Препятствия только усиливали ее решимость во что бы то ни стало добиться своего.

– Погоди, вот еще что!

Смеяна перескочила назад на свой берег, подобрала брошенный на траву бузинный нож, подскочила к Грачу и задрала край его рубахи. Он вдруг рассмеялся, и Смеяна фыркнула тоже, просто потому, что не могла молчать, когда рядом смеялись. Да, девичьей скромностью и стыдливостью Макошь ее сильно обделила.

Но сейчас ей было не до того. Склонившись, она внимательно осмотрела науз, обвязанный вокруг тела Грача. Девять заговоренных узелков крепко охраняли запрет. При свете дня она заметила на боку Грача длинный белый шрам, хорошо заметный на смуглой коже, мельком полюбопытствовала про себя, откуда он взялся. Но науз занимал ее больше.

– Я уже пробовал, – сказал Грач, поняв, о чем она думает.

– Я знаю, что ты пробовал! – отозвалась Смеяна. – А теперь я попробую!

Едва ли у кого-нибудь во всем роду поднялась бы рука на науз, наложенный ведуном. Но Смеяна не умела бояться. Она осторожно подцепила берестяной ремешок острым концом ножа и попыталась его перерезать. Отведя вперед локоть и придерживая край подола, Грач через плечо смотрел, что она делает. Но с таким же успехом можно было резать морковкой – ремешок оставался целым. Смеяна попробовала лезвие – острое, как всегда. Даян заточил только вчера. И бузину он резал. А вот науз – не режет. Со вздохом Смеяна разогнулась.

– Не выходит, – сказала она с унынием, как будто не удалась попытка ее собственного спасения из неволи. – Знаешь, как бывает, – кто заклятье наложил, только он и снимет. А Велема уговорить снять…

Она безнадежно махнула рукой. Ведуна она могла уговорить на многое, но на это не стоило и пытаться.

– Пойдем, что ли! – сказала она и пошла прочь от берега.

Грач шагнул за ней, и вдруг обнял ее сзади за плечи и поцеловал в щеку возле глаза. Смеяна вскрикнула, быстро обернулась и успела увидеть, как он улыбается. Видно, не всегда он был таким угрюмым! И все уныние Смеяны мигом прошло.

– Ты что! – с веселым возмущением воскликнула она. – Этого еще не хватало! Я невеста плохая, меня целовать нельзя!

– Я вижу, какая ты! – ответил Грач.

Смеяна надеялась, что он скажет чего-нибудь еще, но он ничего не прибавил. Но теперь он поверил, что Смеяна – друг ему, и лицо его заметно оттаяло. И еще не раз по пути к огнищу они обменивались взглядами и дружно фыркали от смеха, как будто у них появилась какая-то забавная тайна. И Смеяне подумалось: а не был ли он у себя дома таким же «блаженным», как она у Ольховиков?

Родичи вскоре заметили их дружбу, особенно видную среди общего отчуждения. Даян стал коситься на Грача с недовольством. Смеяна сначала не понимала, к чему кузнец роняет намеки о черных дурных глазах и дрёмических лиходеях, а потом однажды поняла и расхохоталась.

– Да ты, брате любезный, не ревнуешь ли? – спросила она.

– Я! – Даян дернулся, как ужаленный. – Да ты сдурела, девка! У меня, чай, жена есть!

– Вот за женой и гляди, ее от черных глаз и береги! Глядишь, пореже в хлеву будешь ночевать! – с торжеством объявила Смеяна.

Она давно знала, что Даян на нее смотрит не как брат, а жена его, Синичка, все чаще ссорилась с ней по пустякам. Вопреки древнему обычаю, по которому принятый в род мужчина имеет равные права на любовь всех сестер своей жены, Синичка не могла смириться с тем, что Даян слишком часто смотрит в сторону Смеяны.

– Ты тоже поберегись! – досадливо бросил Даян. – Я вот тоже пригляжу, где ты ночевать будешь. Еще нам таких чернявых младенцев в роду не хватало! Мало тебя, рыжей!

Но Смеяна отвечала только смехом. Она редко задумывалась и сама не смогла бы объяснить, как относится к Грачу. Конечно, за лиходейство пирогов не подносят, и княжич Светловой чудом в живых остался. Но Грач служил своему князю, а служба – все же не разбой. В душе Смеяны говорило какое-то глубинное чувство свободы, звериная нетерпимость ко всякой неволе. Как она помогла бы всякому больному, если бы только могла, так и Грач казался ей больным – больным неволей.

А сестры теперь не упускали случая подразнить Смеяну.

– Глядите-ка – и Смеянка себе жениха нашла! – веселились девки, глядя, как Смеяна и Грач вдвоем ведут лошадь с волокушей, нагруженной дровами, или волокут от реки бадью с мокрым тряпьем. – Две рукавицы – пара!

– А вам никак завидно? – крикнула однажды утром Смеяна в ответ.

Женщины доили коров перед выгоном на луг; Смеяну к этому важному делу не подпускали, и они с Грачом таскали воду.

– Право слово говорю – береги его, в мужья тебе сгодится! – отвечала ей Синичка. – Другой-то кто едва ли к тебе свататься будет! Смотри только, корми его получше – а то сбежит!

– От тебя, может, и сбежит, а за меня не бойся! – Смеяна остановилась, повернулась, держа два ведра. – Я как замуж надумаю, так себе жениха не хуже ваших найду!

– А то как же! – смеялись сестры. – Хоть княжича!

– А хоть и княжича! – с вызовом крикнула Смеяна. Она редко злилась или обижалась, но эти насмешки вывели ее из себя. – Вот увидите еще!

Сестры заливались смехом, а Смеяна побежала догонять Грача. Слыша сзади ее шаги, он обернулся. «Ну чего там такое?» – спросил он легким движением бровей.

– Вот дуры-то! – в сердцах сказала ему Смеяна. – Слышал?

– Слышал! – понизив голос, ответил Грач, отворачиваясь, чтобы никто другой не видел его лица.

Он привык прятать от Ольховиков и глаза, и речь, как будто никому, кроме Смеяны, нельзя было знать самого важного – что он тоже человек. Однако в голосе его Смеяна услышала насмешку, а в темных глазах заметила веселый отблеск. В редкие мгновения в Граче словно прорывался какой-то другой человек, и Смеяна подозревала, что этот и есть настоящий. Веселым он нравился ей гораздо больше, но сейчас его насмешка только усилила ее обиду.

– Чего смеешься-то? – возмутилась Смеяна. – И ты, как эти сороки, думаешь, что я получше тебя жениха не найду?

– А ты не пыхти! – с дружеской простотой посоветовал Грач и глянул на Смеяну многозначительно и лукаво. – Во-первых, я гораздо лучше, чем все они думают. В Прямичеве у меня две жены, и обе боярского рода.

– Здесь-то не Прямичев! – поостыв, сказала Смеяна. – А здесь-то ты…

Она встретила взгляд Грача, вдруг ставший очень серьезным, и запнулась, почему-то не решившись произнести слово «холоп». А он помотал головой, как будто отметал само существование этого слова.

– Запомни, сердце мое! – тихо и твердо сказал он, глядя ей в глаза. – Кто родился свободным, тот холопом не будет. Никогда.

Смеяна ждала продолжения, чувствуя, что эти слова имеют какое-то значение и для ее собственной судьбы, но какое? Каким родился, таким и будешь жить… Или не так?

Но Грач больше ничего не прибавил и понес ведра в хлев.

* * *

Натаскав воды, Смеяна бросила ведра в сенях и убежала. Она привыкла, что ей не равняться с сестрами и никогда не быть завидной невестой, но раньше это не задевало ее. Она сама не знала, что изменилось, – должно быть, это княжич Светловой невольно виноват. Но теперь насмешки сестер больно ранили ее, осознавать свою непохожесть и ущербность стало нестерпимо. Каким родился, сказал Грач, таким и будешь жить. Так неужели это навсегда? Матушка Макошь, за что мне такое? За то, что с веснушками родилась?

По привычке забрав корзинку и бузинный нож, Смеяна побрела к лесу. В лесу ей всегда было хорошо: здесь каждое дерево приветствовало ее качанием ветвей и никто не попрекал ее веснушками или неумелостью. Разве цветы и деревья умеют прясть и шить? Им это не нужно – Мать Макошь без труда одевает их уборами, с какими не сравняться самому утонченному мастерству человеческих рук.

Ноги сами несли Смеяну привычной тропой – к избушке Велема. Черный кот сидел на крылечке, в избушке было тихо, но Смеяна чуяла где-то поблизости и самого хозяина.

– Дядька? – позвала Смеяна. – Ты где?

– Здесь я, здесь! – послышался недовольный голос из-за угла.

Смеяна обошла избушку. С задней стороны Велем раскладывал сушиться на солнечной полянке срезанные стебли горицвета.

– Чего тебе опять?

Держа в руках зеленые стебли, Велем смотрел на Смеяну, выжидая, когда она скажет и уйдет. А она опустила корзинку, села на траву, обхватила руками колени. В это утро она вдруг осознала то, что все девятнадцать лет своей жизни не замечала. Что она родилась и выросла в роду Ольховиков, но не родная им, что она не похожа на них и одинока. Но как об этом рассказать? Какого тут совета попросить?

– Что, онемела? – с нетерпеливым недовольством спросил Велем, всем видом выражая желание поскорее от нее отделаться.

Смеяна подняла на него непривычно грустные глаза и сказала то, что было на сердце:

– Хоть бы ты, дядька, придумал бы чего-нибудь, чтоб я стала как все.

Велем вгляделся в ее лицо, как будто нашел в давно знакомом что-то небывалое. Ему не верилось, что это всерьез.

– Вот тебе чего! – неопределенно протянул он. – А давеча кричала, что не хочешь как все! С чего же передумала?

Смеяна скривила губы. Вчера было одно, сегодня – другое. Зверь и тот линяет – и человек меняется.

– Чем же я тебе помогу?

Бросив стебли горицвета, Велем сел на землю напротив Смеяны. От удивления его недовольство прошло, ему стало любопытно.

– Ну как-нибудь… – Смеяна с надеждой подняла глаза на Велема. – В чаше посмотри, что ли? Откуда я взялась, такая непутевая? Где-то же и моя судьба на веретено смотана!

Она слишком привыкла полагаться на мудрость ведуна, особенно глубокую рядом с ее собственной бестолковостью. Но сам-то Велем понимал, что чем больше человек знает, тем больше неразгаданных тайн открывается ему в земном и небесном мирах и тем большим невеждой он себя чувствует.

– Ну, куда хватила! – Велем потер бороду, обводя медленным взглядом верхушки берез вокруг избушки. – Чаша у меня малая, и мудрость в ней малая. В ней судьба рода Ольховиков. А твоя дорожка издалека тянется, я не знаю откуда. Знал бы – давно бы сказал.

– Ты не знаешь? – Смеяна широко раскрыла глаза. Незнание Велема для нее было такой же нелепостью, как нехватка воды в Истире. – Кто же тогда знает?

– Да вот кто! – Велем развел руки широко в стороны, словно хотел показать всю землю разом. – Макошь Матушка.

– Она-то знает, да у нее не спросишь! – Смеяна начала сердиться и нахмурилась. Ей казалось, что ведун нарочно морочит ее, потому что не хочет помочь. – Как я у Макоши спрошу! Она с дочерьми судьбы напряла да у себя в ларе заперла, нам не показывает! В Надвечный Мир к ней мне прикажешь влезть? Тут ведь не кощуна про Заревика в Сварожьем Саду! Мне-то серый волк спину не подставит!

– Ты пришла совета спрашивать – так слушай, что говорят! – с резкой досадой прервал ее Велем. – В Надвечном Мире тебя только и ждали! Да тебе туда и не надо! Ведь Макошина Чаша Судеб не на небе хранится, а на земле. И кто до нее дойдет, тому она и ответ даст – кто он, откуда он да зачем.

– Как – на земле?

– Так богами завещано. Судьба земли – на земле, судьба неба – на небе. И как небо без земли не может быть, так и судьбы их вместе. Здесь – Чаша Судеб, а там, – Велем показал вверх, – там Чаша Годового Круга хранится, а в ней – весь мировой порядок. И на этих двух чашах весь белый свет держится.

– Ой! – Смеяна зажмурилась и потрясла косами, словно ослепленная светом небесной мудрости. Она представила себе только краешек мирового порядка, но и это зрелище оказалось для нее слишком огромно. – Погоди, дядька! Ну пусть она на земле. Да как же я ее найду, чашу-то эту?

– Кому надо – того она сама найдет. Иди – и найдешь. Най-дешь, – раздельно повторил Велем, чтобы Смеяна лучше уразумела смысл слова и подсказку, заключенную в нем самом.

– Благо тебе буди, утешил! – мрачно поблагодарила Смеяна. – Как же я пойду?

Велем пожал плечами и ничего не добавил. Он свое сказал. А Смеяна попыталась представить этот поход – в одиночку, неведомо куда, в надежде на благосклонность Макоши. А если Богиня-Земля не сочтет ее достойной видеть Чашу Судеб? Что же, всю жизнь по свету бродить? Смеяна потрясла головой. Ее считают безрассудной, но она не сумасшедшая!

– Это чего-то… Как-то уж слишком… – пробормотала Смеяна.

Никакого толкового пути ей не виделось.

– А ты чего хочешь? Чтобы тебе твою судьбу на шитом рушнике поднесли?

– Тебе легко говорить! Тебя бы так посылали – за тридевять земель незнамо за чем!

– Знамо за чем – за судьбой. Судьбу искать надо. Сама она никого не ищет. А вот если зовут – откликается.

– Чего-то ты намудрил, дядька! – наконец решила Смеяна. – Не по мне. Я же не хочу, чтобы про меня кощуны складывали. Я только-то и хочу – чтобы не хуже других…

– Это можно! У нас в коробах всякого товару достало! – дурачась, чтобы скрыть досаду, затянул Велем, подражая торговым гостям. – Не хочешь своей судьбы искать – твоя воля. А девке чего надо? Жениха доброго да приданого, чтоб перед новым родом не стыдно. Женихов у берегинь просят, да к ним надо с подарком являться. Ступай-ка ты лучше к полудянке. Знаешь, что говорят? Плясать полудянки до страсти любят. Позови ее плясать. Коли ты ее перепляшешь, то она тебе все что ни попросишь даст. Хочешь – красы даст ненаглядной, хочешь – приданого сундук, что хоть боярышне впору. Будешь невеста не хуже других, на Купалу, гляди, и за тобой сваты явятся…

Ведун потер бороду, хмыкнул и отвернулся, скрывая усмешку. А Смеяна слушала, не понимая, смеется он или говорит правду. Да, полудянки могут одарить чем угодно, но на ее памяти не находилось таких смелых девиц, чтобы ходили к ним за подарками. Так что же – опять отказываться? И это не по плечу?

– А тебе чего бояться? – продолжал Велем. – Коли ты чего и умеешь – так петь-плясать. В том твое богатство и есть – так не робей, пробуй, авось чего и выйдет. А под лежачий камень, сама знаешь… Или хочешь весь век вот так сидеть да на судьбу жаловаться? Не любят меня, дескать, не жалеют, никому я не нужная…

– Да когда же это я жаловалась? – возмутилась Смеяна. Она уже забыла, что говорила вот только что, на щеках ее разгорелся румянец, она вскочила на ноги и даже сжала кулаки, наступая на ведуна. – Да когда же! И ничего я не робею! Вот пойду и к полудянке! Сей же день пойду! Смотри, как раз полдень скоро! Сейчас же пойду!

Велем посмеивался про себя, глядя, как быстро пылкая решимость сменила ее недолгое уныние. Это ему и было нужно.

– А вот я посмотрю, как ты пойдешь! – отвечал ведун на ее горячую речь, с издевкой прищурив глаза. – На словах-то как на гуслях, а как до дела…

– Вот и погляди! – запальчиво отвечала Смеяна, не замечая, что Велем толкает ее к решению так же, как она подбивала его на трудное гадание. – Вот и увидишь! Сейчас и пойду!

Забыв о своей корзинке, она повернулась и бросилась бежать прочь от избушки, так что две рыжие косы полетели за ней, едва успевая. А с лица Велема мигом пропала усмешка.

– Иди, иди… – бормотал он, глядя ей вслед.

Ему не давала покоя загадка ее силы, которой он не мог найти объяснения, несмотря на всю свою мудрость. Разгадку знает только Надвечный Мир. Сумеет Смеяна переплясать полудянку, не сумеет – в этом и будет ответ. Если не сумеет – душа ее сгорит под жаркими лучами полуденного солнца, Полуденная Дева возьмет ее разум, а может, и саму жизнь. А если сумеет… Вот Велем и хотел узнать, что тогда будет.

* * *

Солнце указывало полдень, широкое пространство ржаного поля было залито светом. Смеяна медленно вышла из лесной тени и остановилась на меже. В душе ее решимость боролась со страхом, от волнения сердце стучало под самым горлом. Всю жизнь, сколько Смеяна себя помнила, она ощущала живое дыхание Надвечного Мира, но ни разу ей не приходилось встречаться с его детьми лицом к лицу. Сколько рассказывают басен и быличек о смельчаках или безумцах, которые решались на подобное, но успешными таким походы бывали только в древние времена. Купцы рассказывали, что дебрический князь недавно добыл себе в жены берегиню – но это же князь! Ей ли тягаться… И в то же время собственный страх казался Смеяне каким-то ненастоящим, вроде обычая вежливости, который обязывает кланяться неприятным людям. Этот страх перед Надвечным Миром был внушен ей с детства бабками и дедами, которые учат всех детей остерегаться берегинь, лесовиц, межевиков, всех лесных, водных и полевых духов. Но чем дальше шла Смеяна по полю, тем слабее делался этот страх, как будто оставался позади, на берегу обыденного мира. Она сама удивилась, насколько мало боится. Люди боятся чужого и неведомого. А Смеяне вовсе не казалось, что она идет к чужим.

Встав посреди поля, Смеяна медленно огляделась. Жаркие солнечные лучи лились с неба прямо ей на голову, жгли плечи. Воздух вокруг уплотнялся. Щурясь от слепящего зноя, Смеяна оглядывалась, выискивая в блеске лучей знакомое мельканье. Впервые в жизни она пыталась собрать в кулак все буйные, но беспорядочные силы своей души. И оттого, что кулак этот оказался вовсе не пустым, Смеяна поняла, что сможет многое.

– Полудянка-сестрица, красная девица! – позвала она вслух. – Выйди, покажись! Я к тебе пришла поплясать!

Над полем бродило блестящее марево, в глазах рябило. По земле, покрытой ржаными ростками, по лесу, по небу с белыми легкими облачками поплыли отблески прозрачных радужных цветов. Смеяна насторожилась – это двигались вокруг нее ворота Надвечного Мира. Она позвала Полуденную Деву по имени и назвала сестрой – та не может не откликнуться.

В дальнем конце поля мелькнуло светлое пятно, будто солнечный зайчик пробежал и пропал. Смеяна поспешно обернулась туда, но не успела уследить. Блестящий зайчик мелькнул снова, уже в другой стороне, но ближе. Полудянка играла с ней, ходила кругами, рассматривала свою гостью, но сама не показывалась.

Смеяна прижала руку к янтарному ожерелью – солнечные камни были горячее огня. И вдруг глаза ее раскрылись, взор прояснился. Из слепящего марева возникла девичья фигура – такая же статная и нарядная, как была десять дней назад. Только теперь лицо и руки полудянки покрывал легкий золотистый загар, такой же, какой успела приобрести сама Смеяна, а в густых русых косах пестрело несколько цветков. Смеяна смотрела прямо в лицо Полуденной Деве и мигом притянула ее ответный взгляд.

– Ты меня звала? – спросила полудянка, с любопытством глядя на нее.

Не перебирая ногами, она мигом оказалась в нескольких шагах от Смеяны, словно сам солнечный луч ее перенес.

– Я звала! – подтвердила Смеяна, и собственный голос показался ей необычным. – Хочу я с тобой поплясать!

– Вот радость-то! – Полудянка высоко подпрыгнула и захлопала в ладоши. – Давно мне ни с кем плясать не случалось! До сена и до жатвы далеко еще, а по огородам да репищам скучно мне бродить, на шеях склоненных кататься! Давай попляшем! Ты одолеешь – чего хочешь у меня проси. А я одолею, – полудянка расхохоталась, взмахнула рукавом, – не прогневайся!

На миг Смеяне стало жутко: в суетливом проворстве полудянки, в каждом ее движении, в красивом и бессмысленном лице было что-то настолько нечеловеческое, так жадно, с торжеством и предвкушением близкой поживы кривился ее румяный рот, что сама попытка состязаться с ней показалась верной гибелью. Но Смеяна не дала воли страху: в ней мигом вспыхнула жгучая злость, решимость во что бы то ни стало одолеть знойную хохотушку. Ты, нежить, узнаешь, как со мной плясать! В груди у Смеяны быстро разгорался ярко-желтый огонек, сила растекалась по жилам, наполняла нетерпеливой жаждой борьбы. Ты у меня узнаешь!

– О чем уговор? – Из травы на краю поля вдруг высунулась разлохмаченная голова старичка, ростом не больше пятилетнего ребенка. – Почему без меня?

Смеяна посмотрела на него без удивления, только с любопытством. Она чувствовала, что вокруг полным-полно жизни-нежити, скрытой от человеческих глаз.

– Как же без тебя, дедушка межевик? – радостно воскликнула полудянка. – Без тебя нельзя! Ты за межами следишь, порядок бережешь – ты и погляди, чтобы все без обмана было!

– Погляжу, как же не поглядеть, внучка! – Межевик вылез из травы и уселся на бугорок.

Его густые волосы были цвета молодых ржаных ростков, и ровный пробор разделял их на две равные части.

– А я зову Лес Праведный! – воскликнула Смеяна. – В лесу деды живут, из каждого дерева их глаза глядят! Не знаю я, где мои деды, но пусть они меня услышат! Лесные Отцы всем людям родня, сколько ни есть – пусть и моя родня за меня постоит!

Смеяна огляделась. Тесным строем белоствольных воинов обступил клочок ржаного поля лес, ее давний друг и защитник. Сотни глаз глядели на нее, тысячи зеленолистных рук готовы были потянуться ей на помощь.

Межевик опасливо оглянулся на лес, будто ждал оттуда подвоха.

– Пусть будет лес! – согласился он и заерзал, будто устраиваясь поудобнее. – Мы двое с внучкой – полевого рода, а от тебя, девица, вроде лесом пахнет. Ну, с Ладой и Лелей – начали!

Межевик хлопнул в ладоши, свистнул. Полудянка вскинула над головой беленький платочек, поклонилась Смеяне, притопнула. Смеяна взмахнула рукавом, поклонилась ей в ответ, и обе они разом пустились в пляс. Полудянка плясала легко, как солнечный зайчик, играла и руками, и ногами, и плечами; русые косы вились вокруг нее, белая рубаха блестела под солнцем, слепя глаза. Но и Смеяна не отставала от нее. Не зря ее уже не один год выбирали на Купалу для русальных плясок – в этом она не имела равных, не знала усталости. А теперь в ней забил вдруг новый родник, источник небывалых сил. Руки, ноги, плечи ее двигались ловко и слаженно, как бы сами собой, и ей было радостно, как ни в какой из прежних велик-дней. Она плясала от радости, а вовсе не ради состязания; ликованье от красоты мира бурлило в ней и искало выхода. Она не видела полудянки, не ощущала жары и солнечных лучей. Над ее головой шумела березовая роща, овевая прохладой, шум ветвей лился ей в душу и качал на прохладных волнах. Вокруг нее колыхались березовые крылья, словно толпа березок водит хоровод вокруг нее и пляшет вместе с ней. Она была в Ладиной березовой роще, где сама богиня обитает круглый год, где стоит вечная весна. Смеяне было легко, как будто Лада Бела Лебедь, дарящая радость человеческой душе, улыбается где-то рядом. Невидимые руки играли для нее на солнечных дучах, как на гуслях, и эта задорная гудьба сама несла ее дальше и дальше.

Вокруг них поднимался гомон. Отовсюду собирались полевики, травничи, кореничи, разные мелкие полевые и луговые духи; все хлопали себя по бокам, дивились необычному зрелищу. Из леса таращили глаза лесовухи и болотницы, подпевали скрипучими голосами, подсвистывали.

Смеяна не видела никого из них, только иногда мельком замечала, как перед ней кружится в пляске полудянка. Она не ощущала времени, для нее исчезло прошлое и будущее, исчезли утро, день и вечер. Весь мир для нее стал одним бесконечным полднем, ярким, жарким и слепящим. Плясать стало то же самое, что дышать, – единственным способом жить. Она забыла весь земной мир, перед ней открывалось что-то новое, далекое. Березовое царство Лады и Лели растворило зеленые ворота ей навстречу и звало ее.

В зелено-золотистом море березовой листвы вдруг загорелись два ярких желтых огня. Сначала далекие и неясные, они все приближались, разгорались ярче. Из глубины Ладиной рощи прямо на Смеяну смотрели два огромных желтых глаза, прозрачно-золотистых, как кусочки янтаря, насквозь пронизанные солнцем, с узкими, как острые щели, черными зрачками. Эти глаза смотрели из глубины Надвечного Мира, но не внушали ей страха, а придавали новых сил. Пока они смотрят – она не узнает усталости и будет плясать хоть до скончания мира…

И вдруг пронзительный крик прорезал напев березового хоровода. Мир резко крутанулся вокруг Смеяны, взмыл вверх, как будто она провалилась. С трудом удержавшись на ногах, она остановилась, сжала голову руками, чувствуя, как раскаленная земля покачивается, словно хочет уплыть куда-то прочь.

Ладина роща исчезла. Смеяна стояла посреди ржаного поля, перед глазами у нее все плыло, яркие пятна света мешались с черными тенями – так бывает, если солнцем сильно напечет голову. И сквозь эти плывущие пятна Смеяна увидела полудянку. Ее соперница сидела на земле, вскинув руку с выставленным локтем, как будто защищаясь, и на ее румяном лице отражался ужас.

Разом Смеяна ощутила, что задыхается, что руки и ноги у нее дрожат от непосильного напряжения. Горячая мокрая рубаха прилипла к спине и при каждом движении шевелилась, словно слезает старая кожа. Но Смеяна стояла, а соперница ее сидела на земле.

– Ты… чего? – жадно глотая горячий воздух, еле выговорила Смеяна. – Чего села?

А сама понимала: продлись их состязание еще немного, у нее, пожалуй, сердце лопнуло бы от напряжения.

– Там, там! – Полудянка замахала рукавом, не отводя от опушки леса испуганных, широко раскрытых глаз. – Я видела, видела!

– Чего ты видела-то? – Межевик тоже оглянулся к лесу и поежился. – Кто-то на нас смотрел, да сам-то не показался.

– Я видела… глаза… – еле выговорила полудянка. – Страшно, дедушка!

– От глаз и упала? – Межевик покачал растрепанной головой. – Проплясалась ты, выходит, внучка. Верх-то упустила. Что же ты так? Никогда такого с тобой не было!

– Не было, да вот вышло! – обиженно отозвалась полудянка. – Дажьбог-батюшка дурно со мною пошутил. Сколько я людям глаза морочила, а тут самой примерещилось невесть что!

Она поднялась с земли, отряхивая ладони и рубаху. Ее темные пушистые брови были сдвинуты, на румяном лице отражались обида и досада. Девы Надвечного Мира не привыкли терпеть поражения от людей.

– За мной верх остался! – объявила Смеяна, стараясь говорить ровнее и скрыть тяжелое дыхание.

Полудянка дышала спокойно – дети Надвечного Мира не устают.

– Уж видно, так! – нехотя согласилась та. – Знать, судьба. Говори, чего хочешь?

– Хочу… – Смеяна помедлила, собираясь с мыслями.

Она еще не успела осознать свою победу и не чувствовала радости, ей все казалось, что она должна торопиться, скорее схватить за радужный хвост свою сумасшедшую удачу, пока не поздно. Но мысли путались, она совсем не помнила, чего хотела и ради чего пришла на это яркое полуденное поле. В памяти мелькнуло лицо Велема и его насмешливые советы.

– Хочу вот что! – объявила она. – Хочу сундук с приданым, чтоб был боярышне впору, хочу красивой стать, чтобы все женихи с меня глаз не сводили, хочу чтобы на Купалу меня сватать приехали… Нет, за княжича замуж хочу!

Межевик хмыкнул, закрыл рот коричневой ладонью.

– Ой! – изумленно воскликнула полудянка. – Ну и жаден же род людской! Неужто тебе столько всего нужно! И зачем? Тебе же лес помогает! Не знаю я, не пойму, кто ты такая, да только ни одна бы девка меня переплясать не сумела! И глаза те желтые – неспроста. А ты сколько всего захотела!

– Мое дело – чего хочу, того и прошу! Ты обещала мне все дать, что попрошу, – так давай!

– Да бери! – Полудянка пожала плечами. – Мне разве жалко? У меня всего много.

Она махнула платочком, и тут же Смеяна увидела возле себя большущий сундук – пожалуй, она сама без труда поместилась бы в нем. Бока и крышка его были обиты медными полосами с хитрыми узорами из цветов и листьев, сам по себе он уже стоил немало.

– Бери, чего желала. Да потом не жалуйся – сама себе счастье выбрала.

– Спасибо тебе! – пробормотала Смеяна. – Прощай.

– Свидимся! – повеселев, воскликнула полудянка. – Мой срок еще долог – до самых Спожин! Будет в чем нужда – еще помогу!

Она звонко расхохоталась, снова махнула платочком и мигом оказалась в другом конце поля. Смеяна пыталась проводить ее глазами, но увидела лишь неясный отблеск солнечного луча. И лучи стали более милосердны – полдень миновал.

В глазах у Смеяны разом прояснилось, радужные отсветы и темные пятна исчезли, мир вокруг принял обычный вид. Она стояла посреди ржаного поля, такого же, как всегда. Только у ног ее стоял огромный сундук с узорными накладками. Смеяне казалось, что все это был сон, морок, стерегущий людей в открытом месте в полдень. Но вот же он, сундук. Смеяна осторожно положила ладонь на крышку. Под пальцами ее были настоящее дерево и медь, горячие от солнца. Значит, все-таки не морок.

– Вот услужила, подруга! – со смесью досады и удивления сказала Смеяна вслух. – Да как же я такой сундучище до дома поволоку! Да его лошадью не свезешь! Обещалась помочь – так помогла бы донести! Уж не про это ли говорила – не пожалеть?

Она вдруг разозлилась на этот сундук – да что бы в нем ни было, какая же тяжесть! И на кой леший он ей сдался, в самом-то деле? На кой Морок ей наряды – всю жизнь ходила в чем есть, не жаловалась!

Из леса со стороны Перепелов вышли двое. Подняв ладонь к глазам, Смеяна вгляделась и узнала одного из старших Перепелов, Остроума, и его сына, Заревника.

– Вот, хоть какая подмога! – обрадовалась она.

Остроум с сыном заметили ее и ускорили шаг.

– Ты чего тут, девка, делаешь? – спросил Остроум, подходя.

– Да вот, люди добрые, жду, не поможет ли мне кто сундук до огнища донести, – непринужденно ответила Смеяна и небрежно показала на свою добычу.

– Сундук? – Остроум опустил глаза и изумленно воззрился на подарок полудянки.

Похоже, он не верил своим глазам и принимал появление сундука посреди чиста поля за забавы жаркого солнца. Не гриб ведь, сундук-то, чтобы вот так сам собой взял и вырос!

– Да как же ты его сюда-то донесла? – начал Заревник и вдруг запнулся.

Смеяна посмотрела на него и встретила изумленный взгляд. Заревник поморгал, потер глаза ладонью, потом снова посмотрел на нее. В глазах его изумление сменилось восхищением, и Смеяна вспомнила еще об одном желании, которое сгоряча высказала полудянке, – стать красивой.

– Конечно, поможем! – торопливо воскликнул Заревник, как будто тут толпились охотники помочь, и подмигнул ей. – Такой красавице как не помочь! В добрый час мы сегодня к Ольховикам собрались! Донесем тебе сундук! Чего хочешь, все сделаем! Прикажи только!

Смеяна не верила своим ушам. Никогда Заревник с ней так не разговаривал, да и никто другой тоже. Парни только поддразнивали ее, хотя и любили слушать ее болтовню или песни. Но ведь каждый род хотел взять к себе умелую и прилежную хозяйку, а Смеяне в этом было далеко не то что до лучших, а и до последних, поэтому серьезного внимания на нее никто не обращал. А Заревник был лучшим парнем во всех окрестных родах и отлично знал об этом, хотя умел держаться, не слишком заносясь. И невесту он себе выбрал под стать, самую лучшую, – Верёну. Все привыкли к тому, что Верёна и Заревник предназначены друг другу, и Смеяна удивилась, как будто подобные речи к ней обратил кто-то из женатых мужчин. Но, глядя ему в глаза, она не видела ни малейшей памяти о прошлом, никакой Верёны, – только свое собственное отражение.

– Ну, помогите, коли мимо идете, добрые люди, – немного растерянно ответила Смеяна.

Заревник с охотой ухватился за нагретую ручку сундука, отец его взялся за другую. Идя за ними, Смеяна украдкой потрогала свой нос. Каким он был вздернутым, таким и остался. Ей мучительно хотелось сбегать к Истиру, широко блестевшему поблизости, и посмотреть на свое отражение в тихой заводи. А на ощупь черты ее лица, никого прежде не восхищавшие, ничуть не изменились. Может, хоть веснушки исчезли? Но косы были рыжими по-прежнему.

Вступая в лес, Смеяна подняла голову, окинула взглядом чащу, как будто надеялась здесь найти какой-то ответ. И снова ей встретился взгляд тех янтарных глаз с узким черным зрачком. Их не было видно, сами глаза были где-то очень далеко, но взгляд их был здесь и следил за ней. И Смеяна вдруг ощутила себя уже не одинокой. Она была под чьей-то могучей защитой, позволявшей не бояться никого и ничего.

* * *

Чем ближе был Ярилин день, тем больше места в мыслях Светловоя занимала Белосвета. Его будто окутывали чьи-то чары, все плотнее и плотнее: он не мог поверить, что ее нет. Прежнее убеждение, что она была лишь видением, растаяло, прогнанное сладостным дыханием весны. Стоило ему взглянуть на чарующе-голубое небо, на белое пушистое облако, на блеск воды под солнцем, как на память приходила Белосвета. Он видел ее во всякой травинке, в каждом луговом цветке, которые во множестве рассеял по земле щедрый на радость месяц кресень. Красота расцветающей земли полнила сердце Светловоя каким-то мучительным восторгом, схожим с тем сладким чувством, что он пережил рядом с Белосветой, и от этого она казалась живой и близкой. Выбросив из головы сомнения, Светловой помнил только ее обещание прийти в Ярилин день и ждал с надеждой, как к свету и воздуху стремясь к образу ее волшебной красоты.

Утром Ярилина дня Светловой поднялся чуть не до зари, так что вся челядь еще спала и некому было даже подать ему умыться. На еду Светловой не мог и смотреть, его наполняла лихорадочная дрожь нетерпенья. То ему казалось, что он может опоздать и не увидеть Белосвету, а то он вспоминал, что до сумерек никому из парней нельзя приближаться к Ладиной роще. А до сумерек еще так далеко! Длинный день, лежащий впереди, казался бесконечным, как дорога к Полуденному морю, и Светловой, только взглядом окинув эту дорогу, чувствовал себя усталым и обессиленным.

Когда он кончал одеваться, к нему зашла мать.

– Собрался, соколик мой? – сказала она, целуя его в лоб, и с ласковой грустью прибавила: – Иди, погуляй! Может, в последний раз придется.

Светловой не стал спрашивать, почему в последний. Женатому человеку на молодежных гуляньях делать уже нечего, но он не хотел и вспоминать о смолятинских послах и княжне Дароване. Сейчас она казалась далекой, как сама Зимерзла, и столь же нежеланной.

От стен Славена до Ладиной рощи было версты три. На мысу над Сварожцем, самым северным притоком Истира, возвышался пологий длинный холм, уходящий далеко в глубь берега. На вершине холма, в окружении густого березняка, уже много веков стояло святилище богини Лады и дочери ее Лели. По пути к Ладиной роще Светловоя с его отроками обгоняли веселые девичьи стайки. Славен был большим городом, хоровод одних только девиц мог обнять весь холм святилища. Пока же девичьи стайки каждой улицы детинца или каждого посадского конца собирались отдельно, и все несли в дар Ладе и берегиням вышитые рубахи, рушники, угощенья. Княжича встречали с радостью, весело приветствовали его. Отроки перешучивались с девушками, приглядывали себе пару на вечерние игрища. Светловой улыбался в ответ на поклоны и улыбки, но на самом деле мало кого замечал. Среди румяных девичьих лиц под пестрыми венками не было Белосветы.

Из Ладиной рощи доносилось неясное далекое пение. От подножия холма было видно, как среди белых стволов в облаках зелени мелькают стройные девичьи фигуры в белых вышитых рубахах, яркие цветные пятна лент, венков, очелий. Казалось, сами берегини бегают по священной роще, пляшут, поют, радуясь приходу в земной мир.

пели девушки и по дороге к святилищу, и на самой горе. Светловой слушал, смотрел на разрумяненные весельем лица вокруг и все же чувствовал себя одиноким. Общее радостное воодушевление не захватывало его, как должно было. Дуновение свежего ветерка из-под берега Сварожца, мягкий шелест березовых ветвей, запах цветов, девичьи голоса только усиливали его тоску. Сияющий образ Белосветы казался растворен во всей природе вокруг, в земле и небе, и сама она как будто была где-то рядом, но оставалась невидимой и недоступной.

– Княжич светлый, а ты что так невесел? – вдруг сказал рядом со Светловоем юный звонкий голос.

Возле сидящего на траве княжича остановилась молоденькая девушка с длинными гладкими косами, с точеным носиком и ясными голубыми глазами в окружении длинных черных ресниц. На груди ее сверкало под лучами солнца ожерелье из синих стеклянных бус с тремя слепящими шариками хрусталя посередине. В руках девушка держала пестрый пышный венок.

– А, Светлава, добрый день тебе! – Светловой узнал ее и улыбнулся. Это была внучка ведуньи-травницы, жившей в тереме княгини Жизнеславы.

– Что ты невесел? – повторила Светлава. – Князю нельзя в велик-день печалиться, а не то весь год печальным будет! Ну-ка, раз пришел к Ладиной роще, изволь веселым быть, а не то богини разгневаются!

– Да, милость богинь мне больше всех нужна! – со вздохом согласился Светловой. – Вот что, голубка белая! – Он снял с пальца золотой перстень с голубым глазком бирюзы. – Сделай милость – завей и за меня венок и подари Ладе и Леле мой перстень.

– С радостью сделаю, княжич! – Светлава взяла у него перстень. – Верь мне – богини тебе помогут!

Светлава убежала в рощу, а Светловой долго провожал ее глазами. Внучка ведуньи была очень хороша – через год, как войдет в возраст, женихи из-за нее передерутся. Но ее юная красота не трогала его. В глазах каждой девушки он видел слабый отблеск красоты Белосветы, каждая казалась чем-то похожа на нее, но насколько она была прекраснее всех!

Наконец приблизился вечер. Парни разложили над берегом костры длинной цепью, и стало видно, что уже опускаются сумерки. По всему берегу под Ладиной горой завертелись хороводы, затеялись игры. Все вокруг двигалось, бегало, плясало, смеялось.

Сумерки сгущались, и ожидание стало нестерпимо. Теперь каждый отзвук задорного девичьего смеха отзывался в душе Светловоя, в каждую жилку бросал горячую дрожь. Не в силах сдержать нетерпения, он вертел головой, оглядывался на каждый светлый девичий силуэт, пробегающий мимо; ему все казалось, что он может не заметить Белосветы, пропустить, опоздать, навек потерять свое счастье. Каждый выкрик, казалось, звал именно его, но все это было не то.

Его отроки уже давно бегали с девушками, прыгали в хороводах, играли в горелки. Звали и его, но он отказывался, боясь увлечься и пропустить ее.

пели где-то рядом, и в ушах у Светловоя отдавалось: «Поди, поди, поди…» Дразнящие голоса девушек раскатывались с хрустальным звоном по близкому березняку, и белые березы из мягких сумерек подхватывали призыв десятком чарующих голосов.

И их слышал не один Светловой: парни и девушки с веселым испугом и любопытством оглядывались на рощу. Светлые берегини, дочери Дажьбога, пришли на землю, привлеченные песнями и жертвами. С ними придут и долгожданное тепло, и долгие солнечные дни, и дожди, необходимые для роста и цветения всему живому.

Из прозрачной тьмы рядом со Светловоем выскочила легкая и стройная девичья фигура, положила ему на голову душистый венок, пышный, но уже немного обтрепанный за вечер. Светловой не столько узнал, сколько угадал Светлаву. Вскинув голову, он сдвинул венок повыше на лоб, чтобы не мешал смотреть, а девушка уже бежала прочь от него, призывая догонять и вернуть венок. Вскочив, Светловой побежал за девушкой, провожаемый веселыми криками и девичьими визгами. Если княжеский сын останется грустить один, то какое же веселье всему роду речевинскому?

Светлава летела над темной травой, казалось, даже не перебирая ногами, иногда оглядывалась и смеялась. Мимо них мелькнули первые белые стволы, березовая ветка мягко хлестнула Светловоя по лицу. Они оказались в Ладиной роще. Светлава бежала к вершине, к святилищу, княжич следовал за ней по склону холма все выше, выше, и у него захватывало дух, словно они поднимались прямо в воздух. Легкая девичья тень впереди казалась то ближе, позволяя Светловою приблизиться к себе, то снова отдалялась, смех ее звенел по березняку, как голос хрустальной росы. Она то пряталась за стволами берез, почти сливаясь с ними в своей белой рубахе, то снова показываясь, дразня Светловоя смехом и маня все дальше за собой.

Впереди мелькнул светлым пятном белый валун ограды святилища, похожий на лежащего быка. Светловой едва не потерял девушку из виду, едва успел заметить, что она бросилась к валуну, прижалась к нему, на мгновенье слилась с его гладким боком. Он устремился за ней, уже протянул руки, и вдруг она повернулась и оперлась спиной о камень.

Слегка задыхаясь, не столько от бега, сколько от волнения, Светловой приблизился к ней, снял с головы венок и, держа на ладонях, подал его девушке. При этом нужно было что-то сказать, потребовать поцелуя для выкупа, но Светловой не мог собраться с мыслями.

Девушка подняла лицо ему навстречу, и Светловой охнул. Вместо Светлавы на него смотрела Белосвета. Несмотря на густые сумерки, он отчетливо видел каждую черточку ее прекрасного лица – оно само излучало свет. Светловой застыл, оглушенный счастьем, придавленный им, как болью или огнем, сердце его готово было разорваться, не в силах вместить этого счастья – просто стоять возле нее и смотреть ей в лицо.

– Спасибо тебе за венок, – мягко сказала Белосвета и взяла венок у него из рук.

Светловой не помнил о венке и не ощущал, что держит его, но нежные руки Белосветы коснулись его рук, и он вздрогнул. По всему его телу разливалось блаженство, словно вместо крови его жилы полнились молоком и медом.

Белосвета надела венок себе на голову, и примятые, привядшие головки колокольчиков и бело-розовой кашки вдруг сами собой приподнялись, оправились, словно на них брызнула живительная роса с лебединого крыла берегини.

– Что же молчишь – или не ждал? – с улыбкой спросила девушка. – Я ведь обещала тебе, что на Ярилин день свидимся.

Сейчас она была еще прекраснее, чем в их первую встречу. Лихорадочное беспокойство и переменчивость, тревожившие его тогда, теперь исчезли. Весь облик Белосветы дышал теплом и нежностью, в ней загорелся новый свет, более яркий и чистый. Она походила на реку, в которой весеннее тепло растопило остатки льда и прогрело воду до самого дна.

– Я ждал, – едва сумел выговорить Светловой. В груди его теснилась буря, он желал бы высказать ей все – и свою тоску в ожидании, и свою радость встречи, но не мог, слова не приходили и язык его не слушался. – Я так ждал…

– И я ждала! – отвечала Белосвета, и от нежной прелести ее лица у Светловоя кружилась голова. – Ждала, когда снова тебя увижу, когда опять подойду к тебе. Никогда я таких, как ты, не встречала.

– И я не встречал… – пробормотал Светловой.

Теперь он понимал, что значит «ослепительная красота». Именно так была красива Белосвета – глаза готовы были плакать слезами восторга, но не отрываться от ее лица никогда. Он почти сердился на себя, что стал вдруг таким глупым и неловким, боялся, что она не поймет, какое счастье для него в том, чтобы видеть ее. Но Белосвета смотрела на него с такой лаской, что она верил – она все понимает.

– Встречал, – сказала она, немного склоняя голову к плечу. – Ты меня каждую весну встречал, только не видел. От Медвежьего велика дня до самой Купалы я вокруг тебя ходила, только ты не замечал.

– Замечал, – сказал Светловой.

Теперь ему казалось, что каждую весну в последние годы, лет с четырнадцати, в нем просыпалось это сладкое и тревожное чувство. Просто раньше Белосвета не показывала ему своего лица и он не знал, что было причиной этому неясному чувству счастья.

– Ты меня видел, – говорила она, глядя ему в лицо и как будто любуясь, в глазах ее светилось нежное томленье, и Светловой едва стоял на ногах от волнения. – Я на тебя смотрела много-много раз… из чужих глаз… Я тебя видела, и ты меня видел. Только имени мне не давал. Ты меня любил, только сам не знал.

– Я знал… Теперь знаю! Одну тебя я всегда любил и одну тебя всегда любить буду!

– Да! – нежно и горячо выдохнула Белосвета, словно в этом и была ее заветная мечта. – Люби меня! Люби меня одну, тогда и я тебя любить буду!

– Будешь? – не помня себя, воскликнул Светловой и хотел обнять ее, не сразу решился, но все же взял ее за плечи, так бережно, словно боялся помять цветок.

Кружилась голова, он не мог толком понять, что ощущают его руки, но так хорошо ему не было никогда.

– Я вечно буду любить тебя! – шептала Белосвета, приблизив к нему лицо.

Светловой видел только ее глаза, огромные и ярко-голубые, как весеннее небо, полные небесного блаженства. Голос ее проникал в самую глубину его души, заслонял весь мир, делался единственным счастьем и единственным смыслом.

– Вечно буду любить! Каждую весну я буду приходить к тебе, и весна станет для тебя вечной! Ты не узнаешь старости, ты всегда будешь так молод и красив, как сейчас, и сердце твое будет так же полно чистого огня любви, как сейчас. Только люби меня, меня одну. Меня саму, а не тех, в чьих обличьях я являюсь людским взорам.

Светловой не различал слов, как будто смысл сам собой вливался в его память, чтобы звучать в ней вечно. Глаза Белосветы стали необъятны и бесконечны, как само небо. Ее руки обвились вокруг его шеи, и какое-то мягкое горячее облако обняло его и качало на мягких волнах. Светловой не ощущал земли под ногами, для него весь мир стал этим сияющим мягким облаком, вечным блаженством, дыханием Надвечного Мира.

– Помни обо мне всегда! – дохнуло ему в душу. – На Купалу я снова приду. А пока прощай. Помни меня!

И облако схлынуло. Не в силах поднять веки, Светловой прислонился грудью к белому валуну, уткнулся в него лбом. Камень был теплым, от него веяло запахом цветов. Белосветы больше не было. Она не ушла, она просто исчезла, растаяла.

Светловой долго стоял так, закрыв глаза, даже не пытаясь понять, где он и что с ним, а только прислушиваясь к затихающим звукам Надвечного Мира. Они медленно отдалялись, но не ушли совсем. Их голоса задержались в шуме берез, в шелесте травы. Как тонкие огненные нити, в них вплетались веселые крики и смех внизу под горой. Светловой снова вспомнил о людях. Но возвращаться к ним не хотелось. Люди, горячие руки, румяные щеки девушек, блестящие при свете костров глаза и зубы сейчас казались слишком грубы и чужды. И сам себе Светловой уже казался непохожим на других. Он не помнил ни единого слова из того, что ему сказала Белосвета, но во всем теле мягко сиял и грел его волшебный свет.

– Ау! – стало раздаваться сначала внизу, а потом все ближе. – Ай, княжич! Отзовись! Где ты!

Это искали его. Светловой оторвался от белого камня, в последний раз оглянулся на место, где стояла Белосвета. И вдруг он ощутил, что в левой его руке крепко зажато что-то маленькое и твердое. Неужели она оставила ему что-то на память?

Разжав ладонь, Светловой хотел поднести ее к глазам, чтобы разглядеть в темноте. Но этого не понадобилось: меж пальцев вспыхнул свет, словно он держал горсть искр. На ладони его лежал тот самый золотой перстень с бирюзой, который он дал утром Светлаве с просьбой повесить в березовый венок. Только теперь он ярко светился, как будто в нем поселился негасимый свет Надвечного Мира.