Читать книгу Ветер с Варяжского моря - Елизавета Дворецкая - Страница 4

Теперь надо рассказать о том, что делалось в Новгороде. За несколько дней до назначенного выступления рати в поход на княжий двор явился Суря, троюродный брат Тармо, сына Кетту. Узнав, что Милута помирился с варягами и не будет на них жаловаться, Тармо решил поискать помощи у князя. «Наш враг в Новгороде, зверя нужно искать там, где он водится, – наставлял он родича. – Поезжай в Новгород, к самому князю, и расскажи ему о наших обидах. Напомни, что мы исправно платим ему дань уже много лет, и пусть он теперь защитит нас от обид!»

На княжьем дворе было многолюдно, шумно, и Суря с трудом отыскал для своей лошади место возле коновязи. Из широких окон гридницы долетал многоголосый гул, но Суря, ни на кого не глядя, упрямо двинулся к крыльцу.

– А тебе куда? – Встретили чудина в сенях несколько гридей. – Или тебя князь звал?

– Меня князь не звал, но мне нужно говорить с ним, – сдержанно ответил Суря.

Это был высокий, плотный человек лет пятидесяти, с широким вогнутым носом и тонкими губами. Серую заячью шапку он надвинул на самые глаза, и весь вид его никому не показался бы дружелюбным.

– Не до вас сейчас князю, – ответили отроки, не пуская Сурю к входу в гридницу. – Перед походом и без вас дел довольно.

– Пропусти, – вдруг раздался чей-то негромкий, но твердый и властный голос.

На пороге гридницы стоял молодой, лет двадцати семи, воевода с широкой серебряной гривной на шее. Оглянувшись и увидев его, гриди без единого слова расступились и дали Суре дорогу. В самом деле, перед чудским походом гнать чудинов неразумно. Мало ли какая у них весть?

Суря прошел в гридницу и сразу посмотрел на высокий княжеский стол, где в прежние времена сидел князь Владимир или посадник Добрыня. Но сейчас там было пусто. Зато сама гридница оказалась полна народа. Гриди сидели по лавкам, ходили, стояли, обсуждали что-то, гудели голоса, где-то на заднем дворе громко ржали кони. Суря недоуменно огляделся: не обманули ли их, есть ли здесь князь?

– Княже, к тебе чудин явился! – громко произнес молодой воевода, вошедший следом. – Послушал бы ты, что скажет.

– А, Взороч! – крикнул кто-то в кучке людей возле скамьи. – А тут искали тебя!

– Да я не терялся, чтоб меня искать! – отозвался тот. – Княже!

– Слушай, Взороч, помнишь, что я про Разумея говорил? – воскликнул молодой светловолосый парень в кучке людей перед княжеским столом. – На пирах-то он удалые речи держал, мол, всю чудь побьем, за пояс заткнем! А как до дела, так он хворый оказался! Прислал сказать, что сына-де пошлю и ратников дам ему двадцать человек, а сам я стар мечом махать!

– На Разумея надежда худая! – согласился Взороч. – Вот как дорожку замостят, по гладкому он первым поскачет. Да ты погляди, княже, к тебе чудин пришел!

Парень поднялся со скамьи, оправил пояс, взглянул в лицо гостю. Суря удивился: неужели это и есть новый новгородский князь? Не назови его князем молодой воевода, никогда бы не догадаться. В первый миг ему даже стало обидно, не напрасно ли он проделал путь из Ладоги, не зря ли надеется найти здесь помощь.

– Кто такой? – властно спросил тем временем парень и снова сел, приосанился. Люди вокруг него расступились и застыли в почтительном молчании. – Из каких мест? Какого рода?

– Мое имя – Суури, я из рода Тармо, сына Кетту, – начал Суря, незаметно разглядывая молодого князя. Шапку он стащил с головы, открыв высокий выпуклый лоб. Люди с таким лбом не уходят, не добившись своего. – Я пришел искать защиты у тебя, княже. Мы много лет чтим твоего славного отца и знаем: ты не оставишь нас без помощи.

– Кто же обидел вас?

Суря принялся рассказывать о том, как был похищен и спасен Тойво, о суде ладожского посадника и о наказах Тармо. Вышеслав слушал его одним ухом. Убедившись, что приход чудина не имеет никакого отношения к предстоящему походу, он сразу утратил к нему интерес. Перед походом у него нашлось столько дел и непривычных забот, что он даже осунулся за прошедшие дни. Кормилец Приспей, оставшийся при нем, Взороч, сидевший посадником в Белоозере, Коснятин, Столпосвет, Ингольв, даже мать, княгиня Малфрида, помогали ему советами и делами, но Вышеслав знал: теперь он князь и отвечает за все сам. Эта ответственность оказалась для него тяжела, ибо гораздо легче биться в общем ряду со всеми, повиноваться приказам, а не думать и приказывать самому! Но судьбу не выбирают, будь ты смерд-землепашец или светлый князь из рода Дажьбожьих внуков.

– Люди говорят, что Гунар Хирви поплыл сюда, в Новгород! – говорил меж тем Суря. – У него не было времени уйти далеко, прикажи найти его, княже!

«Да где же я вам его найду? – хотел было ответить Вышеслав. – К кудесникам своим подите, они вам его и сыщут! Мне бы рати найти довольно для Заволочья, а тут вы еще!»

Но ответить так он не мог. Он совсем недавно стал князем и не научился отказывать тем, кто пришел просить у него помощи и защиты.

– Хорошо, человече добрый! – ответил Вышеслав, когда Суря умолк. – Я прикажу искать вашего ворога.

– Пусть все чудское племя знает, что князь Новгородский не оставляет без помощи и защиты тех, кто в дружбе с ним, – сказал Взороч.

«Может, и сгодятся на что-нибудь! – подумал Вышеслав, ободренный поддержкой Взороча, мнение которого он очень ценил. – Пока дальнюю чудь идем воевать, с ближней бы не перессориться». Посмотрев на Приспея, Вышеслав заметил на его лице тень одобрения и уверенно закончил теми словами, которые много раз слышал от отца:

– А пока ты будь моим гостем!

На другой же день князь Вышеслав послал закликать на торгу варяга по имени Гуннар Лось, обещая награду тому, кто укажет, где его найти. Торговые гости, чудины, приехавшие на торг из окрестных лесных поселков, внимательно слушали описание варяга со слов Сури. Несколько кун, которые князь обещал за варяжского лиходея, для многих выглядели привлекательно, а князю обошлись бы недорого. Взороч, Приспей и Столпосвет советовали Вышеславу не скупиться. Пусть чудины видят, как князь заботится о тех, кто исправно платит ему дань.

Ингольв Трудный Гость подходил к воротам, когда из густой тени под тыном внезапно возникла темная человеческая фигура. Бьярни и Рауд мгновенно кинулись вперед с мечами наготове, заслоняя собой вожака. У Ингольва в Новгороде имелись враги.

– Тише! Я не со злом к тебе, Ингольв! – приглушенно воскликнул незнакомец на северном языке. – Я пришел поговорить с тобой!

– Кто ты такой? – спросил Ингольв, выступив из-за спин своих воинов и держа руку на рукояти меча. Великан Битвы оставался в ножнах, но всякий, кто знал Ингольва, знал и то, что меч сам прыгает ему в руку и взлетает быстрее нападающей гадюки. – Что тебе надо?

– Я скажу тебе мое имя. – Незнакомец быстро огляделся. Сумерки уже сгустились, на кривой улочке между двумя рядами тынов не было видно ни единого человека. – Но не здесь. Ты ведь не затем купил этот двор, чтобы стоять перед воротами.

Ингольв бросил взгляд Рауду, и тот застучал кулаком в ворота. Когда изнутри отворили, и Ингольв ввел незваного гостя во двор, ему смутно казалось, что они уже виделись или он где-то слышал голос этого человека, но не мог сообразить, где и как они встречались. Да и разве может воин, переменивший за двадцать лет не одного повелителя и не одну страну, запомнить всех, с кем когда-то сводила его судьба?

Шедший впереди холоп внес горящую лучину и вставил ее в светец. Ингольв кивнул гостю на лавку, а сам снял и бросил холопу плащ. Бьярни и Рауд уселись по сторонам двери, ведущей в сени, под развешанной по стене конской упряжью.

– Прикажи твоим людям выйти, – сказал гость, поглядев на хускарлов. – Не всякому можно слышать то, что я хочу тебе сообщить. А если боишься остаться со мной вдвоем, забери мое оружие.

Распахнув плащ, он показал короткий меч и нож на поясе с костяной резной рукоятью.

– Может, и есть на свете человек, с которым я побоялся бы остаться наедине, но пока я о нем не слышал, – небрежно ответил Ингольв. – И уж, наверное, это не ты. Так как тебя зовут? Сигурд Убийца Дракона?

При свете лучины он разглядел лицо незнакомца. Выглядел он лет на сорок, как и сам Ингольв. Светлая борода, светлые волосы спереди падали на низкий лоб до самых глаз, а сзади были острижены коротко. Одет незваный гость был ни хорошо, ни плохо, и Ингольв даже не мог догадаться, кто перед ним сидит – купец, воин, чей-то слуга?

Взглядом выслав Бьярни и Рауда в сени, Ингольв снова посмотрел на гостя. Тот тихо поежился под бурым плащом из толстой некрашеной шерсти, но Ингольв заметил это: как собака, он остро чувствовал запах страха. Пришедший к нему боялся – боялся даже самого Ингольва. Правда, мало кого оставлял спокойным прямой взгляд его серых глаз, невозмутимых и твердых, как сталь. Лицо его было непроницаемо, веки полуопущены, весь вид его казался мирным, почти ленивым. Но уже в ранней юности Ингольв заслужил первое прозвище – Меч-в-Ножнах. Уже тогда умные люди понимали его нрав – как клинок, до поры спрятанный в ножны, сохраняет твердость и остроту и извлекается умелой рукой мгновенно. Именно таким был Ингольв. Однажды взглянув ему в глаза, любой понимал, что перед ним человек сильный, уверенный в себе и своем оружии, не знающий страха и способный ради своих целей не остановиться ни перед чем, добрый к своим друзьям и дружине, но неумолимо страшный для врагов. Человек с очень долгой памятью на добро и с еще более долгой на зло.

– Мое имя – Гуннар, сын Спьялбуда, – торопливо заговорил гость, как-то быстро вспомнивший вопросы Ингольва. Он понял, что тот не будет повторять дважды. – Я родом из Южного Мера. Я много лет торговал с финнами и в Гардах, бывал во многих землях и городах.

– Довольно, – спокойно сказал Ингольв, и гость замолчал. – Все остальное я знаю. Ты поссорился с богатым финским родом, хотел украсть старшего сына, но потерял его по дороге и теперь боишься их мести. Вчера люди этого рода приехали к конунгу и просили помочь им найти тебя. И конунг согласился. Тебя уже ищут.

– Я знаю, – поспешно подхватил Гуннар, кутаясь в плащ, словно ему и в доме было холодно. – Я слышал.

– Тебя ищут, как беглого раба. У здешних русов говорят, – Ингольв усмехнулся, – не рой другому яму, сам в нее попадешь. Чего ты хочешь от меня?

– Среди северных людей в Хольмгарде нет более могущественного человека, чем ты, – ответил Гуннар, напряженно глядя на Ингольва. – Я прошу тебя помочь мне. Всего несколько дней, пока конунг не уйдет в поход. Потом ему будет не до меня.

– Я служу конунгу. Мне не нужны те жалкие деньги, которые за тебя обещают, но я не хочу ссориться с Висислейвом и его людьми. Сын Добрини ярла и так ненавидит меня и всю мою дружину. Если кто-то узнает…

– Никто не узнает! – перебил его Гуннар. – А если и узнает, я не поверю, чтобы ты чего-то испугался. Ни один из здешних знатных людей не имеет такой дружины, как твоя. Тебе ли бояться сына, когда ты не боялся и самого Добрини ярла? Ты одурачил мать конунга, ведь люди верно говорят?

– Не тебе судить об этом! – резко оборвал его Ингольв.

Гуннар съежился на скамье, будто ожидая удара. Рука Ингольва, лежавшая на колене, мгновенно сжалась в кулак, но потом опять расслабилась.

– Я не нищий, который просит кусок хлеба и кров, не обещая взамен ничего, кроме добрых слов, – чуть погодя снова заговорил Гуннар. – Я владею огромным богатством и отблагодарю тебя так, как не благодарит и конунг. Твои люди получают у конунга один эйрир серебра в год, а сам ты – полмарки, ведь так? А при Добрини ярле вам и это доставалось нелегко. Он сам был конюхом в молодости, а под старость не любил расставаться с деньгами. А я дам тебе пять марок серебра и кое-какие золотые вещи не меньше двух марок весом, если ты поможешь мне.

Ингольв чуть повернул к нему голову и окинул Гуннара косым насмешливым взглядом.

– Да, по мне этого не скажешь, – без слов поняв его, ответил Гуннар. – Мое богатство сейчас не со мной. Оно зарыто в землю в одном месте, куда я пока не могу попасть. И вся моя ссора с теми финнами произошла из-за моего богатства.

– Я не скальд и не люблю темных путаных речей. Говори толком и расскажи всю правду. А иначе скоро ты будешь рассказывать ее конунгу из той земляной ямы, куда тебя посадят, прежде чем отдать финнам. А финны привяжут тебя за ноги к двум деревьям…

– Я все расскажу тебе! – снова перебил Ингольва Гуннар, не желая слушать дальше о таких страшных вещах. – Ты помнишь Фрейгейра Булгарского?

– Кто он такой, что я должен его помнить?

– Он был торговым гостем, он часто ходил в Булгар и в другие страны по Восточному Пути и нажил там большое богатство. Я поначалу ходил с ним на его корабле. Он доверял мне. Почти двенадцать лет назад он зимовал в Альдейгье и заболел там. Он умирал и дал обет: отдать половину своего добра богам, если они помогут ему выздороветь. Он пролежал до самой весны, но все-таки выздоровел. Он разделил свое богатство на две части и половину отвез в святилище. Тогда в Альдейгье было святилище наших богов – Одина, Тора и Фрейра. Фрейгейр нагрузил лошадь золотом и серебром, были и монеты, и гривны, и обручья, и кубки, и чаши, и дорогое оружие, и конская сбруя в золоте. Он взял с собой двух человек – меня и своего раба-ирландца. Мы зарыли все под идолом Фрейра.

– Это святилище давно разрушено, – заметил Ингольв. Во время всего рассказа его лицо оставалось невозмутимо-безразличным, и Гуннар не мог догадаться, насколько его сага занимает Ингольва.

– Да, Вальдамар конунг приказал его разрушить. Потом над ним прошел пожар, теперь в том месте куча угля и все заросло бурьяном. Но сокровища Фрейгейра так и лежат. Если бы кто-то их нашел, об этом знала бы каждая собака во всех виках вокруг Восточного моря.

– Так это сокровища Фрейгейра, отданные богам. А вовсе не твои.

– Послушай меня! Фрейгейр умер прошлой зимой в Рерике. Я сам завязал ему башмаки Хель. У него не осталось родни, а товары и стоимость корабля поделили его товарищи по последней поездке. А тот раб-ирландец умер еще лет шесть назад. Никто, кроме меня, не знает про эти богаства. А ведь люди говорят: мало проку от сокровища, зарытого в землю.

– Оно принадлежит богам. Или ты принял новую веру?

Ингольв повернулся и посмотрел на Гуннара, в глазах его впервые что-то блеснуло. Чтобы служить новгородскому посаднику, ему вместе с дружиной пришлось креститься, но все знали, что в душе он хранит верность древним богам.

– Если боги не смогли защитить себя и позволили сбросить своих идолов в реку, а святилище разрушить, то им не очень-то нужны эти богатства! – отмахнулся Гуннар, не отвечая на последний вопрос. – Теперь они будут принадлежать тем, кто сумеет их взять.

– Не эти ли сокровища заставили тебя бежать из Альдейгьи?

Лицо Гуннара ожесточилось, он даже зубами скрипнул от досадного воспоминания.

– Это так, – сознался он. – Один из финнов… Сын старшего в этом финском роду застал меня возле святилища. Я не был дружен с этими финнами – им не нравится мой товар, и они так скупы… Да сожрет их Нидхегг! Он поднял шум, сбежался народ… Я едва избежал палок. И этого я не прощу им, пока жив, клянусь молотом Тора!

– Значит, финны знают о сокровище? Тогда на что ты надеешься?

– Никто не знает, я же говорю тебе! Они помешали мне только по злобе. Они не поняли, что мне было там нужно. Мне одному известно о золоте Фрейгейра, но я поделюсь с тобой, если ты поможешь мне.

Ингольв молчал, не отвечая, глядя перед собой из-под лениво полуопущенных век. Гуннар ждал, затаив дыхание. До этого вечера он был знаком с Ингольвом только понаслышке, но другим мог довериться еще меньше.

– Барт! – вдруг крикнул Ингольв в сторону двери.

Из сеней появился раб-словенин, которого Ингольв купил на здешнем торгу и звал просто Бородой, чтобы не ломать язык о славянское имя.

Молча отвесив поклон, Барт ждал приказа.

– Накорми гостя, – велел ему Ингольв, небрежно кивнув на Гуннара. – Пусть ночует наверху.

Раб снова поклонился и ушел. А Гуннар незаметно перевел дух. Если Ингольв согласился считать его своим гостем, то теперь не отдаст, даже если сам конунг со всей дружиной придет требовать его.

На рассвете к воротам двора, который старый посадник Добрыня поставил для своего старшего сына после его женитьбы, подошел невысокий, щуплый, одетый в грубую серую рубаху мужичок с густой нечесаной бородой и коротко остриженными волосами, как у всех холопов. Переминаясь с ноги на ногу, он оглядывался по сторонам, то подходил к воротам и поднимал руку, намереваясь постучать, то опять отходил. На дворе слышались голоса челяди, ржала лошадь. Створка ворот со скрипом выдвинулась наружу, и со двора вышла лошадь, запряженная в волокушу с пустой бочкой. Заспанный холоп, зевая, шел за смирной лошадкой, которая и сама знала дорогу к колодцу. Пропустив волокушу, пришелец проскользнул в раскрытую створку.

– Э, ты куда лезешь? – Дорогу ему преградили двое челядинцев, старик и парень.

– Мне Коснятина Добрынича повидать надобно, – немного оробев, но достаточно уверенно ответил мужик.

– Так он тебя и дожидается, глаза проглядел! Чего надо-то?

– Только боярину скажу! – упрямо заявил пришедший.

– Боярин спит еще. После приходи.

– Недосуг мне после. – Холоп покрутил головой. – Да и весть моя не терпит. Коснятин Добрынич ее дожидается, не погневается, коли и разбудите.

– Что там такое? – донесся властный голос из глубины двора.

Оба здешних холопа мгновенно обернулись и поклонились. Поверх их согнутых спин пришелец увидел стоявшего на крыльце молодого боярина Коснятина. Похожий на отца, такой же круглолицый, с густыми черными бровями и красивой русой бородкой, Коснятин имел уверенный и властный вид. Несмотря на ранний час, он был уже одет и подпоясан, словно собирался ехать со двора. Мальчишка-холоп мимо него кинулся к конюшням – видно, с приказом готовить коня.

– Я к тебе, господине, с важной вестью! – быстро отвесив поклон, заговорил пришедший. – Вели пустить и выслушай!

– Пустите! – тут же приказал Коснятин.

Оба дворовых отступили от ворот, пропустили утреннего гостя во двор и плотно закрыли створки. А холоп, кинувшись к Коснятину, опустился на колени возле первой ступеньки крыльца.

– Ты чей? – спросил его Коснятин, нетерпеливо похлопывая плетью по узорному сапогу. – С чем пришел?

– Холоп я воеводы варяжского, Вингола! – зашептал мужик, воровато оглядываясь, не слышит ли кто. – Слыхал я, что вчера на торгу закликали варяжского лиходея. Так тот лиходей у нас на дворе скрывается. Воевода его прячет.

– А не врешь? – Коснятин нахмурился.

– Ей-ей, разбей меня громом, не вру! В повалуше у нас спит, я сам ему стелил! Вчера вечор пришел, уже как стемнело, и долго с воеводой один говорил. Воевода его кормить велел.

– Ну смотри! – Коснятин развязал кошель на поясе и бросил холопу старый плоский стертый дирхем.

– Только ты, господине, не сказывай никому, что я сказал! – торопливо сунув монету за щеку и опять оглянувшись, заговорил холоп. – А то ведь воевода прибьет меня, а мне до выкупа уж не так много копить! Жена у меня в селе осталась, детей четверо!

– Ладно, иди! – спровадил его Коснятин, нетерпеливо посматривая на раскрытые двери конюшни. – Эй, заснули там?

– Спасибо тебе, господине! А мало ли кто его видеть мог! Новгород-то не лес, из-под каждых ворот по глазу смотрит!

Не слушая его больше, Коснятин пошел к конюшне.

Выйдя в гридницу, князь Вышеслав застал там множество народа. С одной стороны сидели Взороч и боярин Столпосвет, что-то тихо обсуждая между собой, чуть подальше – Коснятин и Суря.

– Что-то ты невесел, брате! – окликнул Вышеслав Коснятина, пробираясь к княжьему столу. – Не захворал ли? Перед походом бы некстати.

Коснятин повернулся к Вышеславу, поклонился, как все, но ответил не сразу, а молча смотрел на него, как будто видел впервые. И взгляд его показался Вышеславу тяжелым, неприятным.

– У меня другая печаль, – наконец ответил Коснятин. – Я при тебе, княже, хочу долг взыскать.

– Долг? Коли все по правде, отчего же не взыскать? – ответил ему Приспей. Старый кормилец видел, что Коснятин пришел с чем-то важным и неприятным. – А ответчик-то твой здесь?

– Ответчик мой здесь. Вингол передо мной в долгу.

Вслед за Коснятином Вышеслав посмотрел на Ингольва, сидевшего на скамье напротив среди варягов из дружины княгини Малфриды. Услышав свое русское имя, Ингольв прервал беседу и посмотрел на Коснятина.

– Я перед тобой в долгу? – медленно, с подчеркнутым удивлением спросил он. – Не помню, чтобы я брал у тебя что-то.

У всех в гриднице были недоумевающие лица. Все знали, что Ингольв и Коснятин не дружат и одалживаться друг у друга стали бы в самую последнюю очередь.

– А велик ли долг? – осведомился Столпосвет.

– Куна.

– Куна? – изумленно повторил Вышеслав. – И с таким-то долгом ты княжьего суда просишь?

– Я должен тебе куну? – уточнил Ингольв.

Лицо его оставалось спокойным, но он уже понял, что весь этот разговор затеян неспроста. И скрытая злоба на лице давнего неприятеля была ему хорошо заметна.

– Видишь, не сознается! – Коснятин повернулся к Вышеславу. – Может, ты, княже, мне за него долг вернешь?

– Куну-то? – недоуменно повторил Вышеслав. – Как же не вернуть?

– Ведь это ты должен был заплатить, – продолжал Коснятин. – Ты обещал тому две куны дать, кто укажет, где варяжский лиходей скрывается. Одну куну я заплатил. Вторая с Вингола. Ведь на его дворе тот лиходей сидит!

По гриднице пронесся возглас, Суря вскочил.

– Кто тебе это сказал? – невозмутимо спросил Ингольв, словно не замечая общего удивления и негодования чудинов. – Ты обвиняешь меня в долге, но где твои послухи? Ты видел тот человек на мой двор?

Только русская речь Ингольва, которая стала хуже обычного, давала понять, что он не остался так равнодушен, как хотел показать.

– Его видел там один человек, – ответил Коснятин, твердо глядя прямо в лицо варягу.

– Где он? Почему он не придет и не скажет это сам? Или он не смеет повторить перед князем навет, который сказал тебе?

– Моего слова достаточно.

– Нет, если ты не видел сам.

– Так правда он у тебя? – вмешался князь Вышеслав.

Дело принимало дурной оборот. Это было самое сложное из всего, с чем Вышеслав успел столкнуться за время своего княжения.

– Пусть Коснятин назовет человека, который обвиняет меня! – потребовал Ингольв. Веки его поднялись, глаза блеснули – меч, давший ему прежнее прозвище, показался из ножен.

– Это холоп, – вынужден был сознаться Коснятин, на миг опустив глаза.

– Холоп? – раздельно, с презрением повторил Ингольв. – Так ты обвиняешь меня со слов холопа?

Приспей и Столпосвет покачали головами. Не только мудрые бояре, но и самый бестолковый отрок, изредка сидевший у дверей во время княжьих судов, знал, что обвинять со слов холопа можно только в мелкой краже, и то если холоп – тиун или ключник.

– Я знаю, почему Коснятин верит холопу, – презрительно продолжал Ингольв. – Но я не потерплю, чтобы холоп меня обвинял. Мой отец не чистил конюшни у князя! [5]

В тот же миг Коснятин встал, схватившись за рукоять меча; Ингольв порывисто шагнул ему навстречу. Княжеские гриди, вскочив, в несколько рук вцепились в плечи Коснятина, и Ингольв остановился, держась за меч.

– Княже, ведь твою родню позорят! – негромко подсказал Взороч, но так, что Вышеслав не мог пропустить этих слов мимо ушей.

Закусив губу, он сжал подлокотники кресла, учащенно дышал и не знал, на что решиться. Он тоже не пропустил намека Ингольва насчет конюшни: ведь это его, Вышеслава, бабка Малуша, сестра Добрыни, тоже была холопкой. Сам Вышеслав никогда не видел своей бабки, но оскорбление относилось и к нему. Князь Владимир очень не любил вспоминать о своем происхождении и не прощал, когда ему об этом напоминали.

– Тише, тише, люди добрые! – вмешался епископ Иоаким, подвижный, кудрявый черноволосый грек с быстрыми блестящими глазами. Еще восемь лет назад, во время крещения Новгорода, он показал себя храбрецом не хуже иного воеводы и потом не раз совался между молотом и наковальней. – Сам Христос в хлеву родился, а возвышен навеки выше всех князей! – успокаивающе заговорил грек, встав между Ингольвом и Коснятином. – Ты, княже, не спеши решать, разберись толком. Тебе скоро на рать идти и этих всех молодцев вести – не дай им меж собой перессориться.

– Если Гуннар Хирви у него, ты должен взять его! – требовал Суря, злобно глядя на Вышеслава. – Мы платим тебе дань, ты должен заступиться за нас! А то все люди узнают, что наша дань пропадает даром! Князь Владимир не дал бы варягам обидеть нас!

– Поклянись, что Гуннара нет у тебя на дворе! – сказал Вышеслав, глядя на Ингольва. Напоминание об отце побороло его нерешительность. Князь Владимир не стал бы молча ждать, чем все кончится.

– Пусть Коснятин или другой свободный человек поклянется, что Гуннар есть у меня на дворе, – так же спокойно ответил Ингольв, не снимая ладони с рукояти меча. – А потом боги рассудят нас. Железо и вода хороши для низких людей. Знатным людям боги дали оружие.

– Пригласил бы ты меня в гости, Винголе, – среди общего ропота прозвучал голос боярина Столпосвета. И все поняли, что содержали в себе эти мирные слова.

– Ты мудр и не войдешь в дом человека, которому не доверяешь, – ответил Ингольв. – Князь верит или мне, или рабу. Если он верит рабу, никто из людей не пойдет в мой дом.

– Дай мне сие дело уладить, княже! – снова вмешался Иоаким. – Воеводы и бояре у тебя горячи, с мечей рук не спускают, того гляди до греха дойдут. А меня Бог наставит миром дело решить. Утро вечера мудренее, так говорят, да?

Вышеслав обернулся к Приспею, у которого по привычке первого спрашивал совета. Кормилец кивнул, он тоже не видел мирного выхода. Пусть уж бискуп разбирается, коли его Господь больше всех умудрил.

В этот день в гриднице было сумрачно, словно под кровлей повисла темная туча. Коснятин и Ингольв оба ушли – они не могли больше сидеть за одним столом даже в княжьих палатах.

Когда Ингольв выходил с княжьего двора, его догнал епископ Иоаким.

– Погоди, воевода, я с тобой пройдусь! – предложил он.

Ингольв молча пожал плечами. Встречные с удивлением оглядывались им вслед: впереди шли рядом варяжский сотник и епископ, которых нечасто видели вместе, а за ними следовали больше десятка варягов из Ингольвовой дружины. Он никого не звал с собой, но варяги решили, что после такого разговора в гриднице ему было бы глупо ходить одному.

– Ты хочешь помирить меня с Коснятином? – напрямик спросил Ингольв. Он никогда не славился разговорчивостью, а теперь ему больше хотелось побыть одному и подумать. – Ты умный и достойный человек, Иоаким, и в споре с кем-то другим я охотно принял бы твою подмогу. Но с Коснятином нас не помирят даже сами Один и Кристус.

– Отчего же? Ты так обижен, что Добрыня не выдал за тебя свою дочь?

Ингольв равнодушно покачал головой. Он смотрел на дорогу перед собой и не оглядывался на торопящегося рядом епископа.

– Тем и худо быть худым, что чего только ему ни приписывают! – на родном языке проговорил он, и Иоаким сочувственно закивал: он неплохо понимал северный язык, хотя говорить на нем не пытался.

– Погоди, ты идешь очень быстро! – Едва поспевая за широко шагающим Ингольвом, епископ изредка хватал его за локоть, припрыгивал на ходу, путаясь в длинных полах черного одеяния. – Или ты очень спешишь домой?

Забежав вперед, Иоаким заглянул в лицо Ингольву, склонил голову набок.

– Может, я тебе докучаю? – виновато спросил он.

Несмотря на свое высокое положение, епископ всегда имел застенчивый вид, как будто боялся кому-то досадить своим присутствием. Но в Новгороде его любили, потому что он был мягким, дружелюбным человеком и умным советчиком. Случалось, что с этим самым застенчивым видом он ввязывался в очень опасные дела, и тогда его робость не имела ничего общего со страхом. Внимательно прислушиваясь, как говорят люди вокруг него, Иоаким на восьмом году жизни среди славян говорил на их языке так чисто, что какой-нибудь слепец, не видя кудрявой черной бороды и крупного носа с горбинкой на смуглом лице, не угадал бы в нем чужеземца. Епископ ухитрялся быть в мире со всеми – и с Добрыней, и с княгиней Малфридой, и с Коснятином, и с варягами, и с боярами, и с простыми новгородцами торговых и ремесленных концов. Он никому не навязывался с наставлениями о своем Боге, но и самого Христа многие начинали больше уважать, видя, что ему служит такой хороший человек.

– Ты его прости! – просил епископ, стараясь приноровиться к широкому шагу рослого свея. – Слаб человек – хотел бы недружбу забыть, да дьявол не дает! Коснятин ведь, помнишь ли, Столпосветову дочь старшую за себя хотел взять, а княгиня ее за ладожского варяга сосватала. Да о купцах вы давеча раздорились, да на лову тогда не поладили… Вот ему теперь и мнится, что хуже тебя злодея на всем свете нет. Ты ведь старше, на волнах покачался, в скольких битвах бывал, тебе ли на него обижаться?

Слушая епископа одним ухом, Ингольв старался угадать, кто же выдал Гуннара. Его видели только Бьярни и Рауд, но в них Ингольв был уверен, как в самом себе. Они не так глупы, чтобы за жалкий дирхем продать своего вожака. Коснятин сознался, что говорит со слов раба. Перебирая в уме свою немногочисленную челядь, Ингольв дошел до дома и обнаружил, что епископ, о котором он почти забыл, так и не отстал, а все еще семенит возле него.

– Раз уж ты был так добр и проводил меня до дверей, то окажи мне честь, зайди ко мне, – попросил его Ингольв перед воротами.

Он не сомневался, что епископ хочет сделать то же самое, о чем в гриднице упомянул Столпосвет, – самому посмотреть, нет ли у него в доме Гуннара. Пусть уж лучше это будет епископ. Пропуская Иоакима вперед, Ингольв незаметно усмехнулся поверх головы грека: пусть посмотрит. Он строго приказал Гуннару сидеть наверху, в повалуше, и не спускаться, пока он сам не позовет своего непрошеного гостя.

Ингольв провел епископа в большую клеть, где принимал своих редких гостей, велел холопам принести меда. Пришедшие с ним варяги расселись по лавкам, кто-то устроился в сенях, несколько человек остались во дворе. Один из молодых воинов, стройный парень с шелковистыми волосами такой длины, что ему приходилось заправлять их сзади за пояс, постоял немного возле двери в клеть, послушал разговор Ингольва и епископа, а потом вышел в сени и поднялся по лесенке в повалушу. Ни одна ступенька не скрипнула под его ногой.

В повалуше грудой лежало старое сено. Парень окинул его взглядом и негромко свистнул.

– Эй! Где ты там? – шепнул он. – Я – Вальбранд, мне сам Ингольв рассказал о тебе. Я – его названый сын, он мне доверяет.

Сено безмолвствовало. Однако Вальбранд чувствовал присутствие человека, чье-то еле заметное живое дыхание, и продолжал:

– Можешь не показываться, но слушай меня. Конунг знает, что ты здесь, и все его люди тоже. Какой-то подлый раб тебя выдал. Делай что хочешь, но мы не желаем, чтобы нашего вожака убили из-за тебя. Ингольв не посылал меня сюда сейчас, он верен своему слову и не выдаст тебя конунгу. Но если финны не перестанут жаловаться и требовать твоей выдачи, мы сами выкинем тебя отсюда. Мы тебе ничего не обещали, а другого Ингольва нам никто не даст. Ты все понял?

Сено молчало. Вальбранд ждал, думая, что не так-то трудно было бы найти под этим сеном человека, – достаточно потыкать копьем. Человек, может, и промолчит, но на копье останется кровь.

В дальнем углу сено зашевелилось, и из него показалась голова. Сухие травинки набились в разлохмаченные, давно не мытые волосы, по цвету почти не отличавшиеся от сена. Вальбранд усмехнулся – точь-в-точь Сенный Тролль, которым его в детстве пугала рабыня-нянька.

– Какой раб меня выдал? – прошептал Гуннар, настороженно глядя на Вальбранда.

Тот пожал плечами.

– Ты правда сделаешь все, чтобы избавить Ингольва от беды? – снова спросил Гуннар.

– Он меня воспитал, – просто ответил Вальбранд. – У тебя когда-нибудь был воспитатель, Сенный Гуннар? Да нет, пожалуй, где тебе! Едва ли твой род настолько высок, чтобы тебя взялся воспитывать достойный человек.

Гуннар хотел ответить какой-то резкостью, но прикусил язык. Из клети кто-то вышел, через открывшуюся дверь на миг прорвался голос епископа.

– Меня видели вчера двое ваших людей и раб, – шепнул Гуннар, когда все снова стихло. – Ингольв назвал его Бородой.

– Борода? – Вальбранд на миг задумался. – Я к нему не приглядывался, но не удивлюсь, если это он.

– Где эта мразь? – Гуннар резко вскочил и стал торопливо сбрасывать с себя сено. – Я убью его!

– Погоди, пока уйдет епископ, – посоветовал Вальбранд. Голос его звучал по-дружески, но при этом он надежно заслонял ход к лестнице.

– Глупец! – раздраженно прошипел Гуннар. – Твой воспитатель гораздо умнее тебя! Именно сейчас, пока у него сидит епископ!

Мгновенно оценив его правоту, Вальбранд посторонился и первым стал спускаться. В сенях он огляделся: тут находились только Бьярни и Рауд. Подняв голову, Вальбранд негромко свистнул, и Гуннар спустился в сени, на ходу очищая волосы и одежду от прилипших травинок. Вальбранд кивнул ему на другую дверь, ведущую на задний двор, и сам открыл ее. Выглянув и убедившись, что никого из чужих на заднем дворе нет, – да и откуда бы им взяться? – Вальбранд вышел, за ним Гуннар, а Бьярни остался у двери.

На тесном заднем дворе имелось всего три постройки: маленький погребок, конюшня и небольшая клеть, где прежний хозяин двора, мелкий торговец, хранил свои товары. При Ингольве в этой клети поселилась его челядь. Заглянув в дверь, Вальбранд по привычке свистнул.

– Эй, Барт! – по-словенски позвал он. – Ты здесь?

– Здесь, господине! – Холоп мгновенно выскочил за порог, низко кланяясь. – Чего тебе надобно?

Внезапно выступив из-за спины Вальбранда, Гуннар схватил мужика за горло и притиснул к стене клети, заставив поднять голову. При виде Гуннара мужик выпучил глаза, а его лицо с задравшейся бородой наполнилось страхом – и этот страх его выдал.

– С-собака! Грязный раб! Навозное корыто! – шипел Гуннар, крепко сжимая горло мужика. – Ты донес на меня конунгу?

Он говорил на северном языке, которому Борода за три года жизни у Ингольва так и не выучился, но ненависть в глазах варяга была такой явной, что мужик понял: о его доносе все известно. Даже не пытаясь вырваться, он хрипел, то ли оправдываясь, то ли умоляя о пощаде. Не слушая, Гуннар выхватил с пояса нож с резной костяной рукоятью – такими ножами славятся чудские кузнецы с Шексны. При виде ножа мужик захрипел громче, забился, лицо его побагровело, в горле забулькало. Озадаченный Гуннар ослабил хватку, мужик согнулся, закашлялся, и изо рта его на землю выпала стертая серебряная монета – дирхем.

– Недорого же он за тебя взял! – сказал Вальбранд, носком башмака презрительно поддев монету.

– Вот что! – Гуннар снова взял мужика за шиворот и поднял концом клинка его подбородок. – Заработай еще один дирхем. Сейчас ты пойдешь к тому финну, который хочет моей смерти, и скажешь ему, что знаешь кое-что новое. Но скажешь только ему одному. Пусть он выйдет с тобой с конунгова двора. Я укажу тебе куда. Пойдешь сейчас, и пошевеливайся, если хочешь пожить еще немного. Ну?

Опустив нож, Гуннар оттолкнул мужика. Тот засипел, не в силах выговорить ни слова.

– Ступай! – Гуннар кивнул в сторону ворот.

И мужик пошел, пошатываясь после пережитого ужаса, на каждом шагу оглядываясь на Гуннара. Вальбранд усмехнулся, покусывая кончик длинной пряди. Сенный Гуннар, похоже, выучит Бороду северному языку.

– Возьми у Бьярни плащ и шапку, – посоветовал Вальбранд вслед Гуннару.

Вся эта затея казалась ему безрассудной, но не так уж плохо для человека, которому недолго осталось бы жить.

После полуночи княгиня Малфрида вдруг проснулась, открыла глаза и посмотрела в темноту. Было тихо, только девка посапывала во сне на подстилке возле порога. Тишина стояла такая, что княгине казалось, будто она слышит насквозь все палаты княжеских хором, от повалуш до погребов. А перед взором ее стоял сон, который она только что видела. Сон, каких боги не посылают зря.

Ей привиделась такая же ночь, как эта, настоящая. Во сне она тоже проснулась среди тишины и темноты, но встала с постели и вышла на крыльцо. Перед ней расстилалось ровное поле, как будто не было ни двора с его постройками, ни ворот, ни города за воротами, ни даже широкого Волхова. Неоглядное поле заливала густая серая тьма. Вдали в этой тьме вдруг загорелся огонек. Он рос, приближался, пока не превратился в огромное огненное колесо. Внутри этого колеса скакал всадник на сером коне. На нем был серый плащ, его голову покрывал серый капюшон-худ, каких не носят на Руси, а только в северных странах, в Свеаланде, на родине Малфриды. Лица всадника она не видела, а в руке он держал горящую ветку. Из-под капюшона доносился глухой голос, повторяющий слова тягучей песни. Песня эта отпечаталась в памяти княгини, словно ее вырезали рунами и окрасили кровью.

Проскакав мимо княгини, всадник вдруг размахнулся и бросил свою ветку на север. Молнией промчавшись под тусклым серым небом, пылающая ветка скрылась за линией небосклона, и оттуда мгновенно взвилась стена пламени. А всадник исчез, словно тень.

Княгиня Малфрида была умной женщиной, но не звалась ясновидящей. Никогда прежде ей не случалось видеть вещих снов. Огромны же несчастья, ожидающие землю, если боги послали этот сон ей!

Едва дождавшись утра, княгиня пошла к сыну. Из верхних сеней ей навстречу выскочила какая-то из девок, в одной рубахе, нечесаная, и закрыла лицо рукавом от глаз княгини. Но Малфрида даже не заметила ее.

Вышеслав еще не встал, но при виде матери торопливо сел на лежанке.

– Матушка, что с тобой? – встревоженно спрашивал он, протирая глаза. – Или беда какая?

– Да, я видела сон, – заговорила княгиня.

Сев на край лежанки рядом с сыном, она взяла его руки в свои и сильно сжала. Сейчас она горячее прежнего жалела о том, что всю жизнь, с двухлетнего возраста, ее единственный сын прожил вдали от нее и теперь они почти чужие друг другу. Поймет ли он ее, поверит ли ей?

– Я видела сон! – повторила княгиня. Песня серого всадника стояла у нее в ушах, и она с трудом подбирала русские слова. – Я видела всадника на сером коне – у меня на родине серый конь предвещает смерть. Он вез горящую ветку и бросил ее на полуночь, и там полыхнул такой огромный огонь, как будто уже настала Кончина Мира. И он пел песню о том, что везет большое зло земле.

Княгиня замолчала, а Вышеслав растерялся. Он с готовностью помог бы матери, но спросонья не понимал, чего же она от него хочет.

– Я знаю, какой разговор велся вчера в гриднице, – собравшись с мыслями, продолжила Малфрида. – Я знаю, что много людей в Новгороде желают зла Ингольву. Но помни: Ингольв первый поддержал тебя, когда отец назвал тебя князем. У тебя нет воинов вернее, чем дружина Ингольва. Многие в Новгороде хотят видеть на твоем месте Коснятина. И только варяги будут верны нам с тобой всегда. Добрыня не любил меня и рад был бы от меня избавиться.

Княгиня вздохнула, вспомнив свои прежние беды, и снова сжала руки сына.

– Помни: ты должен беречь тех, кто верен тебе! – как заклинание, повторила она. – Многие говорят, что варягам нельзя верить, потому что они идут в битвы за серебро. Но они никогда не предадут того, кто дает им серебро и кому они клялись в верности. Коснятин сам хочет сидеть в Новгороде на твоем месте. Ингольв всегда будет верен тебе. Помни, что тебе сказала твоя мать.

В горницу заглянул отрок.

– Княже! Княгиня! – позвал он, торопливо отмахнув поклоны им обоим. – Белозерский посадник пришел, говорит, важные вести!

– Да погоди ты! – досадливо бросил ему Вышеслав. – Прости, матушко!

Он поспешно оделся, обулся, злым рывком затянул пояс, отмахиваясь от парня, который все совался помогать. Растрепав и кое-как уложив пальцами волосы, чтобы не тратить времени на поиски гребня, Вышеслав тряхнул головой.

– Зови!

Отрок исчез, и тут же через порог шагнул Взороч.

– И ты здесь, княгиня! – воскликнул он, увидев Малфриду.

В первый миг на его лице мелькнуло недовольство, но тут же сменилось угрюмой решимостью: пусть узнает сейчас, все равно не миновать. Вышеслав и Малфрида даже не ответили на его приветствие – лицо Взороча показалось им зловещим продолжением страшного сна.

– Слушай, княже! – начал Взороч с прямотой, за которую его ценил и князь Владимир. – Чудина-то нашего, Сурю, зарезанным нашли!

До прихода князя Взороч, на которого первым наскочил обнаруживший Сурю отрок, велел ничего не трогать. Чудин так и лежал в тенистом углу за тыном княжьего двора, уткнувшись лицом в землю, и по неподвижности его спины и затылка всякий понимал: солнца ему больше не видать. Он был мертв, как бревна тына, как камни и земля. В спине его под лопаткой торчала рукоять ножа из резной кости – работа шекснинских кузнецов.

– Да у пол-Новгорода такие ножи! – негромко переговаривались гриди, стоявшие поодаль. – На торгу навалом. Вон, у Любима такой же!

– Чего «Любим»! Как что, сразу Любим! – обиделся плотный рыжий парень, схватившись за резную рукоять у себя за поясом. – Мой нож – вот он! Я чудинов ночами не режу! На кой леший они мне сдались!

Вышеслав, глядя на рукоять ножа, на черноватую лужу засохшей крови возле головы мертвеца, на руку с полусжатыми пальцами, порадовался, что убитый лежит лицом вниз. К восемнадцати годам Вышеслав не раз бывал в битвах и не боялся смерти, но очень не любил смотреть на мертвецов. А этот мертвец казался ему камнем на собственной шее – как будто он сам его и убил.

– Приберите, – коротко бросил он, повернулся и пошел прочь.

– Ты можешь не искать убийц, – говорила княгиня Малфрида. – Здесь нет никого из его родичей. Никто не просит мести, никто не жалуется. Что тебе за дело до него?

– Одно дело, оно да, – приговаривал Приспей, поглаживая бороду, и по этим движениям, по неспешной речи видно было, что кормилец молодого князя неприятно озадачен. – Нет жалобщика – и тяжбы нет. А коли Кос… коли кто полезет, так можно его от ворот – не твое, мол, дело…

– Я от бискупа Акима мудрость слыхал: коли случилось злое дело, так ищи, кому оно прибытка принесет, – говорил боярин Столпосвет. – А в сем деле выгода одному Винголу.

– Сын мой, ты помнишь, что я говорила тебе утром? – воскликнула княгиня. – Мой сон к несчастью! Помни, что я тебе говорила!

Вышеслав едва удержался от того, чтобы не сжать голову руками, заткнуть уши, никого не слушать и навсегда забыть обо всем. А он, дурной, еще мнил, будто хорошо князем быть – знай себе бейся в поле, раздавай добычу да слушай песни на пирах! Ни одна битва еще не давалась ему так тяжело, как полмесяца княжения. Княжья шапка оказалась тяжелее каменной жертвенной чаши, которую он однажды видел по пути сюда на чудинском капище. Вот будто с этой чашей на плечах он и прожил эти полмесяца. И врагу своему он не пожелал бы такого. Ой, хоть бы знать теперь, кто ему враг, а кто друг!

– Я послала за Ингольвом! – сказала княгиня. – Не годится обвинять человека и не давать ему оправдаться!

– Все беды от варягов! – непримиримо восклицал Коснятин, даже не стесняясь княгини. – Чего они нам стоят! Сколько прокорму им даем, какие хоромы у них! А деньги! Триста гривен в год! А они еще люду нашему жить не дают! Прошлой осенью какие беды были – чуть до битвы не дошло!

– Прошлой осенью твой отец не хотел платить им! – яростно возражала княгиня.

– А за что платить? – поддержали Коснятина еще несколько бояр. – Во весь год никакой войны не было, вся дружина Винголова лето и зиму на боку пролежала! За что платить? Прокорм даем – и довольно с них!

– Уговор дороже денег – ведь так у словен говорят? Посмотрела бы я, как бы тебе смерды в селах отказались прокорм давать, – дескать, войны не было!

– Ну, ты, матушка, скажешь!

Со двора послышался негромкий гул. Все в гриднице перестали спорить и посмотрели на двери. Вошел Ингольв, такой же, как всегда, в красном плаще с золотой отделкой на груди. Говорили, что это подарок княгини Малфриды. Следом за Ингольвом шел его приемный сын Вальбранд и двое хирдманов-телохранителей – Бьярни и Рауд. Ингольв шел ровной, уверенной походкой человека, которому нечего бояться и нечего стыдиться.

– День тебе добрый, княже! – произнес Ингольв среди общей тишины. – Будь здорова и ты, княгиня! Ты звала меня?

– Я звала тебя! – горячо воскликнула княгиня. – Ты не такой человек, Ингольв, сын Асбьерна, чтобы позволить порочить тебя за твоей спиной. Ты знаешь, что Суря найден убитым?

– Я знаю. – Ингольв невозмутимо кивнул, и десятки глаз, впившихся в его лицо, не могли прочитать на нем ровно ничего. – Но зачем звать меня? Я ему не родич, и не моя забота – завязывать ему башмаки Хель.

– Однако тебе одному была нужна его смерть! – Коснятин вскочил со скамьи и шагнул к Ингольву. – Что ты скажешь на это?

Ингольв посмотрел в его гневное лицо, так напомнившее в этот миг старого Добрыню, а потом перевел взгляд на Столпосвета.

– Ты, Столпосвете, самый мудрый человек здесь. Ты лучше всех знаешь правду. Скажи мне, неученому гридю, сколько виры платит человек за поклеп? А то у сына Добрини ярла завелось много лишнего серебра. В этом он не похож на своего отца.

– Поклеп? – злобно повторил Коснятин, не давая Столпосвету ответить. – Поклеп? От поклепа Божьим судом очищаются, не словесами складными!

– Я не был здесь, когда нашли мертвого, – сказал Ингольв, будто не замечая ярости Коснятина. – Я не видел, кто вынул оружие из тела. Это сделал ты? – Он наконец повернулся к Коснятину и в упор посмотрел на него. Веки его приподнялись, и взгляд уперся в Коснятина, как стальной клинок. – А если нет, то почему ты так хочешь мстить за него? Ты ему родич? И почему ты хочешь мстить непременно мне?

– Потому что ты бранился с ним вчера!

– Я не знаю, кто бранился с ним, но это был не я. Его род недостаточно хорош для того, чтобы я бранился с ним.

– У тебя на дворе прячется его ворог!

– Это тебе сказал холоп. Позови бискупа Иоакима, он вчера был у меня на дворе. Пусть Иоаким скажет, видел ли он там чужих людей. Кому ты поверишь, княже, бискупу или рабу?

Ингольв посмотрел на Вышеслава. Молодой князь сидел бледный и не разжимал губ. Он мучительно стыдился своего желания, чтобы все это как-нибудь разрешилось без него. Ему задавали вопросы, на которые он не мог ответить. Даже Столпосвет молчит. Если бы с княжьей золотой гривной еще и ума прибавлялось!

– Зовите бискупа, – отрывисто велел Вышеслав отрокам. Всеми силами он старался скрыть растерянность и был доволен, что на него мало кто смотрел сейчас.

Иоаким явился быстро и охотно подтвердил, что приходил к Ингольву, что хозяин сам позвал его в дом и просидел с ним до самой ночи. Под ловкими руками грека дело быстро завертелось и побежало, как весенний ручей. Созвали и опросили отроков и челядь, нашли того, кто последним видел Сурю живым. Ключник рассказал, что в сумерках к Суре пришел чей-то холоп и шепотом отозвал в сторону, а потом они вместе ушли за ворота. А Ингольв в это время сидел с епископом за медом, и, уходя, памятливый епископ приметил на дворе и его названого сына, и ближних гридей – всех, кому Ингольв мог бы доверить такое дело. Постепенно общее напряжение спало, люди заговорили свободнее, все дело показалось не таким уж страшным. И только Коснятин и Ингольв оставались стоять друг против друга, как две глыбы льда в этом весеннем ручье.

– В северных странах говорят: кто дружит с рабом, не кончит добром, – заметил наконец Ингольв. – Ты все еще хочешь мстить мне, Коснятин, сын Добрини?

– Пусть ты сам нож не трогал, но все равно головника ты послал! – непримиримо бросил Коснятин. – Тебе он мертвым был нужен!

– Ты опять назвал меня способным на подлое дело! – негромко произнес Ингольв, но Вальбранд, хорошо его знавший, внутренне собрался, предчувствуя беду. – Если ты так хочешь, пусть нас судят боги. Про меня никто не скажет, что я боюсь их суда.

Коснятин поднял руку к шапке, намереваясь бросить ее об пол и тем просить поля[7], но епископ с резвостью мальчика подскочил к нему и схватил за руку:

– Опомнись, Добринич! Княже, не вели им! Слушайте меня, люди! Уймитесь! Ни Суря тот несчастный, ни варяг беглый вашего поединка не стоят. Княже, они ведь друг друга живыми не пустят, а тебе большая беда будет что одного потерять, что другого!

– Мы достаточно слушали тебя и других, – ответил ему Ингольв. – Наши языки довольно потрудились, пришло время для наших мечей. И ты, и все люди знают: Коснятин зол на меня не за того финна, до которого нам обоим нет дела. Если князь не хочет оберечь меня от бесчестья, я это сделаю сам. Но не такой чести я ждал от тебя, конунг Висислейв, когда обещал верно служить тебе!

Слыша это, Вышеслав от стыда опустил глаза, закусил губу, бессловесно молясь, чтобы Перун или Христос наставили его на ум, научили, что теперь делать. Столпосвет и Коснятин правы: смерть Сури шла на пользу только Ингольву, чтобы больше никто не обвинял его в укрывательстве Гуннара и не требовал схватить лиходея. Нет жалобщика – нет и тяжбы. Но и Ингольв прав: Коснятин не родич Сури, чтобы мстить за него. И мать права в том, что Ингольв и варяги первыми поддержали его во князьях. Ингольв – соплеменник Малфриды и вернейшая ее опора. Северные люди не предадут конунга, который им платит. А он их? Вышеслав был растерян, и ему казалось, что позволить Коснятину и Ингольву биться – значит согласиться с обвинением, все равно что предать варяга. А как идти против своих?

– Ты, княже, как знаешь, а я свое слово скажу, – с заметным вздохом, но твердо выговорил Столпосвет, поднявшись на ноги и опираясь на навершие своего узорного посоха, словно ему тяжело стоять. – Хоть варяжская дружина и сильна, а все же наибольшая твоя сила не в них. Сколько их ни есть, а в Новгороде людей больше, и ратной храбростью словены варягам не уступят. Не гневи своих, за чужих заступаясь. Тебе со дня на день в поход идти. Подумай, кого с собой возьмешь, кто с тобой в битву пойдет. А коли в твоей дружине согласия не будет, сие только ворогам на радость.

– К тому, я разумею, боярин речь ведет, что нельзя обоим им в дружине твоей оставаться, – заговорил Приспей, видя, что молодой князь не отвечает на речь Столпосвета. – И коли хочешь ты от раздора уберечься, то с одним из молодцев удалых проститься придется.

Вышеслав молчал, а все в гриднице посмотрели на Ингольва.

– Не такой чести я ждал от тебя, княже, – повторил Ингольв, чувствуя все эти взгляды. – Видно, правду говорят на моей родине: чести можно просить только у того, у кого ее много. Если я не нужен тебе, то меня не придется гнать силой. Я уйду и прошу тебя только об одном: не мешай тем, кто захочет уйти со мной, и заплати тем, кто дослужил полный год.

Вышеслав сделал знак тиуну, хранившему ключи от серебряной казны. Он был рад хотя бы тому, что все решилось без него. Скорее бы в поход! Самая тяжелая секира покажется ему легче, чем эти ненавидящие взгляды и полные яда слова.

Ингольв повернулся и пошел к дверям. На пороге он обернулся, и взгляд его ударил Вышеслава, как блеск клинка у самого горла.

– У нас еще говорят: недолго радуется рука удару, – сказал Ингольв. – Как бы тебе не пожалеть о том, что ты так плохо отплатил мне за мою дружбу.

– Ты князю-то не грози! – крикнул Взороч ему вслед.

Но Ингольв уже ушел, не услышав, и его последние слова остались висеть в гриднице, словно чья-то рука вырезала их на стене и окрасила кровью. Недаром Ингольв, сын Асбьерна, получил когда-то свое второе прозвище – Трудный Гость.

Прямо из княжеской гридницы Ингольв направился на Парамонов двор – самое старое подворье для варяжских торговых гостей, где юный князь Владимир почти двадцать лет назад разместил дружину, которую привел из-за моря, получив ее в приданое за юной княжной Малфридой. Объявив о том, что уходит из Хольмгарда, Ингольв позвал всех верных ему воинов с собой.

– Нас больше не хотят держать здесь, потому что нет войны! – сказал он. – Здешнему конунгу не нужны наши мечи! Но клянусь Отцом Ратей – мы найдем другого!

И десятки голосов ответили ему согласным криком, десятки мечей со звоном ударились о выпуклые умбоны щитов.

Почти ночью Ингольв вернулся на свой двор. Оставив людей сторожить на дворе, он сам поднялся в повалушу и вызвал из-под сенного вороха Гуннара.

– Я ухожу из Хольмгарда, – коротко сказал Ингольв. – Хоть меня и зовут Трудным Гостем, а все же я никогда не доставлял своим хозяевам столько бед, как ты мне. Ты плохо платишь за гостеприимство. Я видел тот нож в спине у финна и узнал его. Хоть тебя и не нашли, мне не кажется, что ты человек удачливый. Я не возьму тебя с собой. Слезай да получше стряхни с себя сено. Еще до рассвета ты уйдешь из моего дома.

Не отвечая, Гуннар выбрался из-под сена и вслед за хозяином спустился вниз. Ингольв велел дать ему еды и другую одежду и проводил до ворот.

– Все же я благодарю тебя за гостеприимство, – произнес Гуннар на прощание. – И попрошу только об одном: не рассказывай никому, как я прятался у тебя под сеном.

Ингольв молча кивнул, и Гуннар без слов исчез в густой тьме. Летняя ночь коротка, и ему нужно было успеть уйти подальше.

– Ха! – негромко воскликнул Вальбранд, послушав, как затих скрип воротной створки. – Можно убежать от врага, но нельзя убежать от позорной славы. Теперь у него будет новое прозвище – Сенный Гуннар.

Ингольв не ответил.

Поход пришлось ненадолго отложить – бояре не советовали оставлять Новгород, пока все не успокоится после событий с чудином и варягами. Вместе с Ингольвом собирались уходить около сорока человек, и серебряная казна Вышеслава заметно полегчала: в начале лета исполнялся год службы у многих, кто когда-то отплыл от берегов Норэйга и Свеаланда после схода льда. Отдать пришлось почти десять гривен, а перед новым походом это совсем нелегко. Но отказать Вышеслав не мог: к справедливой расплате за службу его побуждали и собственная совесть, и настояния матери. Вышеслав совсем недавно обрел мать после разлуки длиною во всю жизнь и не мог решиться отказать ей в чем-то.

Свой двор Ингольв поручил епископу: велел продать, а деньги прислать ему на остров Готланд, где у него имелись надежные люди. Челядь он отпустил на волю. В последние дни перед отъездом Ингольва Иоаким почти не отходил от него, и это было вовсе не лишним. Весь Новгород гудел недовольством, вслед за Коснятином веря, что именно варяги убили чудина, пришедшего к князю за помощью. Постоянное присутствие епископа не давало новгородцам задевать Ингольва, а иначе прощание могло бы превратиться в побоище.

На четвертый день после памятного разговора в гриднице Вышеслав зашел к матери. Княгиня сидела в горнице, опустив на колени вышивание, и смотрела куда-то перед собой.

– Отплыли, – уныло сказал Вышеслав.

Все эти дни он чувствовал себя виноватым перед матерью, хотя Приспей, Столпосвет и Взороч в один голос уверяли его, что поступить иначе никак нельзя.

Княгиня молча кивнула, не поднимая глаз. Приглядевшись, Вышеслав заметил на ее щеке блестящую мокрую дорожку. Смутившись, он отвел взор. Он не знал, в какой мере Ингольв Трудный Гость был дорог его матери, двадцать лет лишенной родины, мужа и сына, и все же ему казалось, что он предал ее саму.

– Так правда, что ты дала им серебра? – спросил он. – Зачем? Я же со всеми велел расплатиться. Гридям по гривне на восьмерых и Винголу две гривны.

– Твой отец дал мне три села, и я вольна тратить свое серебро как хочу! – немного резко ответила княгиня. – Я дала Ингольву денег, чтобы он мог в Ладоге купить себе корабль. Он хочет вернуться на родину. Ах, как бы я хотела поехать с ним! – вдруг воскликнула Малфрида и закрыла лицо руками. – Ведь у меня и у него одна родина – Уппланд, озеро Лёг! А здесь я одна, я покинута мужем, и даже мой сын не хочет меня слушать!

– Ну, матушка… – виновато произнес Вышеслав. Подойдя, он хотел обнять ее за плечи, но не смел – он еще не привык к тому, что эта красивая женщина со строгим белым лицом – его мать. – Как же «одна»? А я?

Княгиня опустила руки; лицо ее оставалось спокойным, даже следы слез исчезли. Глядя через окошко на полоску серого неба, она тихо заговорила на северном языке, повторяя стихи, которые сами сложились сегодня в ее сердце:

Малфрида перевела взгляд на сына. Вышеслав тревожно-виновато смотрел ей в лицо. Он ничего не понял, поскольку даже не знал языка своих предков по матери. Он был чужим ей. Чем же теперь он мог ее утешить?

На другой день после отплытия варягов епископ Иоаким, взяв нескольких человек из своей челяди, пришел на Ингольвов двор – посмотреть, не нужно ли чего прибрать перед тем, как объявлять о продаже. Их ждала неприятная находка: отвязанная собака выла под закрытыми воротами, а в клети, где жила челядь, лежал холоп по прозванью Борода с перерезанным горлом.

Епископ велел зарыть его потихоньку и не болтать об этом. Кто бы ни оказался виновником, смерть холопа – не такое дело, чтобы поднимать шум. Умный Иоаким понимал: добиваясь осуждения неизвестно кого, он вызовет много новых ненужных смертей. Новгородцы недолюбливали наемную варяжскую дружину, в полезности которой усомнились за долгие годы мирной жизни. Промолчать епископ посчитал меньшим грехом. Помолившись над незаметной могилкой холопа, Иоаким попросил у Господа и о том, чтобы эта кровь стала последней и чтобы распря чудинов и варягов больше не давала дьяволу радости.