Читать книгу Огнедева - Елизавета Дворецкая - Страница 8

Когда совсем рассвело, Вольга со своей дружиной уехал. За день ничего не случилось, Милорада и Дивляна проводили время в домашних хлопотах, сбиваясь с ног: и раненых перевязать, и накормить всех. Хорошо, что Вестмаровы пленницы день и ночь работали и много помогали им, лишь ненадолго по очереди укладываясь отдохнуть. Милорада и не знала, как бы управилась без них, и не раз благодарила Вестмара.

Доброня со своей дружиной вернулся ближе к вечеру. Новости он привез не плохие, но и не так чтобы хорошие. Игволод ушел назад к Вал-городу, откуда и явился в Ладогу. За целый переход не будешь бегать туда-сюда, стало быть, надо думать, что Игволод собирается обосноваться там и отдохнуть, восстановить силы. А что потом? То ли назад за море, то ли опять сюда. Домагость еще раз порадовался, что отправил Вольгу за помощью – если не тот варяг, то ли Ход, то ли Род, то уж князь Судила, даст Макошь, и поможет. Уж Вольга отца уговорит. Ему, Вольге, есть за чем сюда стремиться. Вернее, за кем. Хоть Домагость и не одобрял сумасбродство молодежи, но сам себе должен был признаться, что оно пошло на пользу делу. Ну разве толковый парень поедет в такую даль, за три пятерицы в один конец, чтобы у него на Красной Горке невесту не перехватили! Ну ладно, если бы забрать и жениться, это другое дело. Но так, без сватовства, без сговора… Своевольный он парень, Вольга этот. Про таких говорят: коли и помрет, так хоть по-своему ногой дрыгнет! Да и путевая девица не поехала бы вопреки родительской воле с этим чужим парнем назад в Ладогу, где не ровен час сама бы попала в руки руси. Вот уж парочка, барашек да ярочка! Оба бестолковые… Домагость покачал головой, подавив ухмылку. Он видел, как сияли глаза у Дивляны, когда она провожала Вольгу, и с каким восторгом тот на нее смотрел. Тут уже все ясно. Вот побить бы русь – и пусть князь Судила сватов присылает. Все-таки роды знатные. Нельзя, как у простых, с игрищ невесту умыкать. Ведь княгиней будет настоящей, не как Святоборова Даряшка. Но, будучи человеком осторожным, Домагость не давал воли радостным мыслям и мечтам о свадьбах и очередных внуках, пока дружина руси стояла почти на пороге Ладоги.

– Так цьито, отец? – отвлек его Доброня, тем временем напившийся квасу из ковша, который подала ему Милорада.

– Дозоры будем держать – в устье, на Велеше и дальше, где всегда. А сами пока решим с отцами, как теперь быть. Ты иди отдыхай, а я пойду к свату Сивояру: пусть он своих в дозор снаряжает.

– Да его сейчас не застанешь: покойников провожает. – Милорада вздохнула. – Из сынков кого поймаешь разве…

Держа оружие под рукой, ладожане готовились хоронить своих убитых. У каждого из знатных родов имелись свои родовые угорья, где еще для прежних поколений были приготовлены могилы-сопки. Сначала для них выбиралось место, обкладывалось по кругу камнями, чтобы отделить мир живых от мира мертвых, и мертвое пространство внутри круга служительницы Марены освящали особым «черным огнем». Землю насыпали поначалу невысоко, и в нее закапывался прах сожженных в Маренином святилище умерших. Для следующего поколения сопка покрывалась новым слоем земли и понемногу подрастала. Самые большие сопки были на угорье Любошичей, а из ладожских – у Святоборичей и Путимысличей, которые из нынешних старейшин жили здесь еще со времен князя Годины. Сопки Витонежичей и Синиберничей уже не раз подсыпались и тоже выглядели величаво. Теперь их заново освящала «черным огнем» старая волхва Вельямара, сменившая в этой должности умершую бабку Радогневу Любшанку, как самая знатная и сведущая из ладожских старух, переженившая всех детей и таким образом окончательно освободившаяся от забот матери. Жила она теперь не в Ладоге, где оставались в роду Честомиличей ее многочисленные внуки, а на Велеше, где стояли неподалеку одно от другого святилища Велеса и Марены и где из крутого берега били священные Велесовы ключи.

Во многих домах снаряжали покойников. Обойдя всю родню, Дивляна уже знала, что Буревоичи потеряли убитыми четверых, в том числе Добровоя, Сивоярова младшего брата, очень уважаемого человека. Братомеричи готовились хоронить троих, но еще за двоих, тяжело раненных, приходилось каждый день приносить Марене жертвы, умоляя отступиться. Везде слышались причитания вдов и осиротевших дочерей. Молодые парни – Братоня, Туряка, Горденя – лежали в долбленых домовинах, одетые в нарядные свадебные рубашки, подпоясанные свадебными поясами. Так положено: умерший до свадьбы на своих похоронах отмечает как бы и свадьбу разом, чтобы положенный человеку в земной жизни круг был совершен полностью и мертвец не возвращался, пытаясь дожить недожитое.

Сидя возле тела Братони, Милорада, Дивляна и Молчана, как единственные оставшиеся в доме женщины, пели свадебную песню жениху, стараясь, чтобы голоса звучали хоть с каким-то намеком на свадебное веселье:

К вечеру, когда пора было отправляться в Маренино святилище, пришла Родоумова вдова Снежица. Она принесла с собой венки из травы и весенних цветов и один из них надела на голову Братоне. Шмыгая носом, Дивляна вспомнила тот вечер: все-таки она угадала правильно, Братоня собирался жениться на Снежице и даже сказал ей об этом – и вот теперь она пришла, чтобы быть невестой на его смертной свадьбе. Конечно, безродная рыбацкая вдова – не самая завидная невеста для потомка словенских князей, хоть и горбатого, но в роду она, пожалуй, прижилась бы. Бросила бы свою оставшуюся от мужа-рыбака покривившуюся избушку, хлопотала бы на гостином дворе… Сейчас Снежица выглядела погасшей, поникшей и говорила почти шепотом. Опять ей не повезло.

– Ну ладно! – Домагость хлопнул себя по коленям и встал. – Дольше ждать-то нечего, пора сынку и в дорогу. Поднимай, ребята.

В святилище Марены уже устремился в небо столб дыма, а когда высаживались из лодей и выносили домовину, потянулся и второй. В эти дни хоронили многих. На пустыре были устроены сразу четыре крады – кладки из сухих дров, высотой по плечи человеку, просмоленные, переложенные берестой и соломой: для Братони, Гордеслава, Свеньши и его сына Туроберна, которых положили вместе. На четвертой уже лежал Толимил, старший внук Честомила. На крады поднимали домовины, сделанные в виде лодьи – носом на запад, в Подвечернюю сторону, куда погребальной лодье теперь предстоит плыть.

Возле каждой стояли родичи, немногие женщины причитали. Поджигал крады Велесов жрец Святобор, один из старейшин. Для этого обряда он оделся в торжественный наряд жреца – в медвежью шкуру, и оскаленная морда зверя, венчая голову, делала его истинным подобием Велесова зверя.

Свой венок невесты Снежица положила на грудь Братони и только тут с плачем начала причитать. Пламя вмиг охватило краду, обняло домовину, скрыло лежащее тело. Огонь ревел, взлетая к небесам, а Святобор, обходя краду с медвежьим посохом, произносил заклятья к Роду, Маре и Велесу. Остальные молчали, и в гуле пламени им слышался шелест крыльев. Родная душа, очищенная священным огнем, невесомой и невидимой птицей отлетала в Сваргу. А черный дым от множества погребений, смешанный с тяжелым запахом гари, кружил над святилищем Марены, и казалось, сама Черная Птица[11] парит здесь на дымных крыльях.

Но вот убитых похоронили, их родичи ходили, по обычаю, в вывернутой наизнанку одежде в знак своей скорби. Еще несколько человек умерли, но в большинстве раненые постепенно поправлялись. Дозорные дружины, сменяя друг друга, стерегли Волховский путь, но Игволод, засевший в Вал-городе, не показывался оттуда, видимо, тоже лечил раненых, чинил оружие и снаряжение. Дым погребальных костров развеяло ветром, земля впитала кровь, жизнь пошла почти обычным порядком – за исключением того, что за уехавшими детьми и женщинами пока не посылали, зная, что опасность отступила, но не миновала. Милорада и Дивляна оставались единственными женщинами в доме, и на них в эти дни свалилось столько забот, что и десятерым хватило бы с избытком. Были еще Молчана и Никаня, но челядинка днем и ночью ухаживала за роженицей и младенцем, по-прежнему жившими в бане. С другими молодая мать старалась даже не общаться, потому что пока не было времени как следует провести очистительные обряды.

А все обыденные хлопоты упали на плечи Милорады, ибо без хозяйки никак было нельзя. Как старшая жрица Макоши, она лечила раненых травами и заговорами, прямо из рук в руки передавая опыт бабок своей дочери, приносила искупительные жертвы Марене, чтобы та пощадила тяжелораненых, отступилась от них. Дивляна старалась перенять у матери все, что возможно. Заговаривать у нее не получалось – она легко запоминала слова заговора, но не чувствовала того слияния с духом божества, которое ощущали в эти мгновения Милорада или Яромила. Эту способность унаследовала от Милорады только старшая дочь, Дева Альдога. Зато Дивляна выучилась ловко варить отвары и готовить настои, делать разные припарки, перевязывать раны. И даже с этой тяжелой работой девушка справлялась легко, потому что вся она была полна образом Вольги, и мысли о нем заставляли ее день и ночь улыбаться. Это ощущение счастья передавалось всем вокруг, так что при виде ее сияющего солнечного лица начинали улыбаться даже хмурые мужики.

По ночам ей трудно бывало заснуть, Дивляна вертелась, ее била горячая дрожь, сердце трепетало, кровь бурлила и быстрее бежала по жилам, ум кипел, перед глазами проносились обольстительные картины будущего. Вот она сидит на своем свадебном пиру, в красном платье, с самыми дорогими ожерельями, вот идет с белым женским покрывалом на голове, в богатом уборе молодухи, ждущей первого ребенка. Вот у нее родится сын, потом еще один, потом еще пять, и все молодец к молодцу, такие же статные и веселые, как сам Вольга. А то она просто воображала, как он подойдет к ней и поцелует прямо перед всеми родичами, когда отец согласится на их обручение, – Дивляна уже ждала этого поцелуя с нетерпением и высчитывала, сколько времени должно пройти, чтобы отец разрешил справлять свадьбу. Если бы не погибшие братья, то ее можно было бы сыграть хоть сейчас, хоть завтра – приданое давно готово. Но когда-нибудь ведь это случится… Дух занимало от мысли, что если бы не поминания умерших, то уже довольно скоро она могла бы проводить ночи в объятиях Вольги…

Вестмар Лис собрался-таки ехать вверх по Волхову и дальше, как намеревался, на Волжский путь. Теперь у него появилась такая возможность, а изображать великого воителя без неотложной к тому нужды он не имел охоты. К тому же он потерял в битве одного из своих племянников: того, что был в вязаной шапочке, а Стейн это или Свейн, домочадцы Домагостя так и не успели запомнить. Как многие до него и многие после него, он отправился в первый поход, чтобы не вернуться. Может, отец и мать даже камень закажут резчику, чтобы тот изобразил на нем хитрыми рунами надпись: «Аслауг и Бергфинн поставили этот камень по Свейну, своему сыну. Он погиб на Восточном пути». А похоронили его на другом берегу, за Волховом: свои могилы ладожане устраивали на жилом берегу, а противоположный, «чужой», отвели для погребения чужаков, в основном варягов, которые тоже так или иначе находили здесь свою смерть. И Вестмар безо всякого удовольствия думал о том дне, когда должен будет сообщить своей сестре печальную новость.

Домагость, узнав о его замыслах, невольно поджал губы: сейчас, пока Игволод оставался поблизости, потерять сотню умелых и хорошо вооруженных воинов было очень нежелательно. Но в то же время он понимал Вестмара и не мог возразить против его желания уехать.

– Видят боги, я помог тебе, когда ты в этом нуждался, и никто не скажет, что я отсиживался за чужими спинами! – говорил ему Вестмар. – Я потерял убитыми одиннадцать человек, и еще почти двадцать с трудом смогут грести из-за полученных ран. Больше я не могу тут оставаться, понапрасну кормить людей и пленниц. Мне нужно их продать, пока какой-нибудь отважный воин не отнял их у меня бесплатно!

– Ну, Велес с тобой! – Домагость развел руками. – Ты человек торговый, тебе свое дело надо делать. Вот только сам понимаешь: корабли твои остаются, а вернется этот змей…

– Без риска в нашем деле нельзя, иначе как бы мы получали прибыль? – Вестмар пожал плечами. – Но я принесу жертвы за то, чтобы по возвращении найти здесь и тебя, и твою семью, и всю Альдейгью целыми и благополучными.

Через несколько дней Вестмар, перегрузив товары и пленниц в небольшие речные лодьи, которые можно протащить через волховские пороги, а потом, когда северные реки кончатся, на катках переволочь до новой воды, отправился в путь. Когда его люди рассаживали по лодьям живой товар, Ложечка, казалось, вполне готова была занять место среди своих прежних подруг. В суете последних дней она, с тех пор как окрепла, ночевала почти всегда среди них и делала ту же работу, что и все: заботилась о раненых, возилась возле котлов на кострах. Но теперь их пути разошлись: Велем взял Ложечку за руку и отвел в сторону, давая понять, что она остается здесь. Она смотрела то на него, то на Вестмара, и в глазах ее читались беспокойство и недоумение. Вестмар знаками постарался объяснить ей, что отныне ее судьбой распоряжается Велем и она должна остаться с ним. Она не понимала ни словенского, ни варяжского языка, и все это время с ней объяснялись только знаками.

Но Вестмара Ложечка поняла; на лице ее отразилось отчаяние, она рванулась к своим подругам с такой силой, что Велем от неожиданности выпустил ее руку. Она подбежала к лодьям и, плача и обнимая изможденных пленниц, стала кричать на совершенно непонятном языке. Они тоже обнимали ее, гладили по голове, что-то говорили, делали над ней какие-то знаки, отчасти похожие на варяжский «знак молота», которым призываются благословение и защита Тора. Она даже не думала о том, чья участь будет лучше – ее ли, остающейся в Ладоге, или их, увозимых на Волжский путь.

Наконец Вестмар, которому только женских слез не хватало, махнул рукой, и Велем увел свое приобретение. Ложечка шла за ним покорно, но рыдала так отчаянно, будто ее вели на смерть. Велем затолкал ее в клеть, опустевшую после того, как подъели все припасы, и на всякий случай подпер дверь крепкой жердью. Но внутри было тихо, она не стучала и не рвалась наружу.

Когда лодьи Вестмара скрылись за изгибами берегов, Велем выпустил пленницу. Ложечка почти успокоилась и только что-то шептала. Милорада выдала ей косяк[12] льна и посадила шить рубаху – у нее ведь ничего не было, а та исподка, которую подарила ей Тепляна, уже нуждалась в замене. Ложечка покорно принялась за работу и шила очень искусно, что Милорада сразу заметила. Ну и слава Макоши! Не косорукую какую им всучили, будет польза по хозяйству.

– Вот, смотри. – На ходу роясь в поясной сумке, Велем подошел к пленнице в надежде немного утешить ее. – Для тебя сберег.

Когда разбирали тела убитых викингов, он нашел у одного в кошеле небольшой бронзовый крестик на шнурке – литой, с причудливыми узорами, с каким-то кругом над перекрестьем, похожим на солнце. И сразу подумал о Ложечке: помня, что спас ей жизнь, он относился к ней не просто как к очередной челядинке, а считал почти кем-то вроде приемной дочери. Вестмар говорил, что она из тех земель, где почитают знак креста, да и сам Велем перед битвой видел, как Ложечка молится, начертив на земле похожий знак и кланяясь ему. Домагость без уговоров отдал ему крестик – невелико богатство, особенно теперь, когда в распоряжении ладожан оказалось столько хорошего оружия, шлемов и всего прочего.

– Вот, возьми, – сказал Велем и протянул Ложечке бронзовый крест.

Слов Ложечка не поняла, но жест его был достаточно красноречив, а главное, она увидела амулет. Велем и сам не ожидал, что она так обрадуется. При виде крестика она переменилась в лице, покраснела, даже чуть ли не подпрыгнула и, торопливо схватив амулет с его ладони, сжала в руках и счастливо засмеялась. Черты ее оживились, карие глаза засияли. Она пробормотала несколько слов, из которых Велем не понял ровно ничего, но взгляд ее выражал такой восторг и благодарность, что он в смущении отвернулся и отошел. Ишь, засияла! Подарок Ложечка немедленно надела на шею и с тех пор с ним не расставалась.

С отъездом Вестмара хлопот поубавилось, но тревог не стало меньше. Каждый вечер ладожские старейшины собирались в опустевшем гостином дворе и толковали, как теперь поступить. Просто ждать, на что там решится Игволод, было неразумно, идти на него войной – не хватало сил. До возвращения Вольги с подмогой даже в лучшем случае оставалось не менее двух-трех пятериц.

Никто не знал об этом лучше Дивляны – она считала дни, нанизывая их, как крупные бусины, на нить своего ожидания. Она даже не тосковала – ведь впереди ее ждало самое большое счастье – и все же жаждала, чтобы Вольга вернулся побыстрее. В душе он каждый миг был рядом с ней, но от этого она не меньше хотела поскорее увидеть его наяву. Ей снились по ночам его объятия, поцелуи, и она просыпалась, вся дрожа, с тем же огнем в жилах, с разлитым по телу мучительным и таким сладким томлением. Она была так полна этим, что даже постоянная опасность, нависшая над головой, не занимала много места в ее мыслях. Это была весна ее счастливой любви, и никакой Игволод не мог у нее этого отнять.

А отцы, рассудив так и этак, решили снарядить к Игволоду посольство.

– Скажем, что готовы выкуп ему заплатить, лишь бы не разорял Ладогу, и даже дань пообещаем давать, если потребует, – убеждал старейшин Рановид. – Ему, чай, тоже неохота кровь проливать, если задаром все дадут. А пока торговаться будем, да пока выкуп собирать – глядишь, и Вольга с плесковскими и со своим варягом подойдет.

– Вот еще – дань обещать! – Кузнец Зоря был не в восторге от этого предложения. – Видали мы уже таких даньщиков! Еле выжили упырей, а тут новый нам на шею явился!

– Да мы и не будем ему платить! Нам главное, чтобы он до кресеня смирно сидел и нас воевать не ходил. А там мы и сами повоюем.

– Да если слух пойдет, что Ладога опять руси дань платит, много охотников найдется нашими трудами богатеть!

– Не успеют слухи пойти. Он, Игволод, назад в море живым не выйдет.

– А одно при руси было хорошо: другие не лезли! – вздохнул Синиберн. – И торговый путь охраняли, городки стояли с дружинами… А теперь ни дружин, ни торгов, ни серебра…

– И драли с нас три шкуры! – возразил Зоря.

– Если бы вот таких варягов найти, чтобы охраняли. А шкуры не драли, тогда бы другое дело, – заметил Домагость. – За доброе дело мы бы и заплатили. Ведь будут торги, будет и серебро.

– Да где ж найти таких? Варяги – они что волки: сколько ни корми, все мало.

– Само слово такое, – улыбнулся Вологор, муж вуйки Веледары. Он родился в земле свеев, но в Ладоге жил уже лет тридцать и даже тут женился, чтобы осесть навсегда; по-словенски он давно говорил свободно, но от прежних «немых» времен у него осталась привычка при разговоре помогать себе руками. – «Варг» или «вараг» – значит «волк», а еще лихой человек, за злые дела изгнанный.

– Что же они сами себя так называют? – хмыкнул дед Путеня. – Или от волков род ведут?

– Да нет, это только наши варяги – варяги. А те, что за морем, те каждый по своему племени называется: одни свеи, другие вестготы или ёстготы, смалёндцы, а где Норег – там и рауды, и хёрды, и трёнды, и халейги.

– Видно, какие первыми тут поселились, Ингварь с родом своим, они те изгои и были.

– Да нет, – Домагость усмехнулся. – Не стали бы они сами себя волками называть. Видать, когда их уже тут много стало, они и начали друг на друга кивать: вы им меха не продавайте, продавайте нам, а то они люди худые – волки, а не люди, варги то есть. Так и пошло…

– Ладно кощуны сказывать! – Зоря хлопнул ладонью по столу. – На чем порешили, отцы?

– Засылаем послов? – Домагость обвел глазами бородатые лица, смутно освещенные несколькими лучинами.

– Засылаем! – Путеня кивнул, и почти все закивали вслед за ним. – Только ты, Витонежич, сам придумал, сам и исполняй.

– И исполню. – Домагость тряхнул густыми волосами. – Недаром отец мой с мечом Люта Кровавого из Ладоги вышибал – и я не трусливее буду!

Через день Домагость с дружиной, собранной по большей части из сыновей и племянников, отправился на лодьях вниз по Волхову, чтобы через Нево-озеро дойти до устья Сяси. С ним было почти восемь десятков человек – пусть этот Игволод не думает, что ему будет легко взять здесь добычу. Дивляна, как и другие оставшиеся в Ладоге женщины, не находила себе места. А вдруг случится еще одна битва? А вдруг Игволод посчитает это удобным случаем истребить часть ладожского ополчения, чтобы потом явиться сюда и добить остальных? Перед отъездом Домагость, как старший в Ладоге жрец Перуна, принес на Дивинце жертвы небесным богам, прося у них милости в предстоящем походе, а Святобор-Сивояр поднес дары Велесу, Марене и богам нижнего мира.

Дорога по Волхову, потом по Нево-озеру и после немного по Сяси занимала обычно два дневных перехода. То есть в случае благополучного итога ждать посольство обратно следовало примерно через семь-десять дней. Все время, свободное от домашних забот, Дивляна проводила на вершине Дивинца. Глядя на Волхов, она ожидала вестей от отца, но чаще мысли и воспоминания уводили ее к Вольге. Дивинец теперь был для нее полон образом плесковского княжича, и даже на холодном речном ветру находиться здесь ей было приятно. Казалось, сам Вольга незримо стоял рядом, и Дивляна снова ощущала тепло его объятий и знала: в этот миг, когда она думает о нем, он тоже думает о ней, где бы ни был. Со времени его отъезда прошло уже почти три седмицы, и, если все сложится хорошо, еще дней через десять-пятнадцать его можно ждать назад… О боги, неужели эти долгие дни когда-нибудь пройдут?

Домагость вернулся даже чуть раньше, чем его ждали, и, к счастью, благополучно. Ему не удалось повидать самого Игволода, переговоры с ними вели его люди, встретившие ладожан возле порогов на Сяси, перед Вал-городом, где Игволоду пришлось оставить свои корабли и охрану для них. Но местное население рассказало, что варяги расположились в Вал-городе, заняв уцелевшие дома частью перебитых, частью разбежавшихся жителей. Сам Игволод был ранен в бок и правое плечо, чем и объяснялось его нынешнее бездействие. Правда, он не раз уже посылал своих людей вдоль Сяси, и еще несколько чудинских и словенских сел было разграблено.