Читать книгу «Я всегда на стороне слабого». Дневники, беседы - Елизавета Глинка - Страница 3

«Доктор Лиза» – это ник, под которым Елизавета Глинка в 2005 году начала вести блог в «Живом журнале», чтобы рассказывать истории неизлечимых раковых больных, проживающих свои последние дни, часы, минуты в основанном ею хосписе в Киеве. Она верила в то, что абсолютно каждый человек, кем бы он ни был в жизни, чем бы ни прославился и что бы ни натворил, имеет право уйти достойно – без боли, без унижений, не брошенный, не забытый. Эту веру Лиза пыталась пробудить и в своих читателях. Когда ее благотворительная деятельность начала расширяться, блог во многом стал служить инструментом для координации помощи и безнадежным пациентам, и бездомным, и малоимущим, и пострадавшим от лесных пожаров, и всем, кто за этой помощью обращался. Но человеческие истории в нем остались. Лиза писала их легко, не подбирая мучительно слова, не редактируя, на одном дыхании, часто ночью после тяжелейшего дня. Несколькими точными штрихами она могла нарисовать удивительно яркую и живую картинку, в нескольких репликах уместить сложный сюжет, раскрыть непростой характер. И хотя к своему «литературному творчеству» она относилась крайне не серьезно, совершенно очевидно, что Лиза обладала подлинным писательским дарованием.

В первой части этой книги собраны многие из ее зарисовок, каждая из которых по-своему показательна – действующими лицами, ситуацией, обстановкой, языком, просто часом публикации, отображенным автоматическим таймером. Показательно и то, что в своем ЖЖ она очень мало писала о себе. Но то, как она говорила о других, помогает лучше понять и увидеть ее саму. Вообще язык всегда выдает человека, и если читать внимательно, можно заметить некоторые изменения, которые происходили с самой Лизой. Например, момент, когда из ее лексикона бесследно пропали «бомжи» и появились «бездомные». Ее истории подчас трудно читать без слез. Но вам захочется плакать не только от жалости, безысходности, беспомощности, – иногда вы будете до слез смеяться, потому что несмотря на то, что Лизу окружала плотная завеса чужого горя, жизнь все-таки состоит не из одной только драмы, в ней есть место и комедии, и эту комичность Лиза всегда подмечала и мастерски умела передавать.

Вторую часть книги составляют избранные интервью Лизы, в которых ей все-таки волей-неволей приходится говорить и о себе. Опять же очень скупо. И не из-за того, что она хотела что-то утаить. Скрывать ей было почти нечего. Просто любую возможность высказаться она пыталась использовать для того, чтобы в первую очередь рассказать о тех, кто нуждается в помощи. Немедленной, безотлагательной, потому что это вопрос жизни и смерти. А о себе – впроброс, как-нибудь потом… Теперь рассказать о ней могут только другие.

Приведенный ниже текст я написала сразу после гибели Лизы – на тот момент я еще не знала, как удивительно развернутся обстоятельства и что я стану президентом «фонда» Доктора Лизы. Я просто старалась сказать что-то самое важное о своей близкой подруге. Текст получился личным и эмоциональным. Я отдаю себе отчет, что для книжного предисловия подобная эмоциональность может показаться излишней – но лучше я не скажу.

С Лизой Глинкой я познакомилась около десяти лет назад. Пришла в подвал на Пятницкой со своим другом Антоном Красовским. Помню, была в каком-то белом кружевном платье. В подвале было темно, и вокруг Лизы тесно сидели люди – словно адепты вокруг гуру. Мне эта мизансцена не понравилась, Лиза с первого взгляда показалась благотворительницей-кликушей. Таких я знала. Меня посадили за стол. Лиза молча протянула пачку дешевых сигарет. Я не курила, но сигарету взяла и закурила. По тому, как моя визави посмотрела, я поняла, что выдержала какой-то экзамен. Потом мы выяснили, что я Лизе тоже сразу не понравилась, показалась гламурной.

Тем не менее в отношении друг друга мы сориентировались очень быстро. Кружева мои и прочая маскировка доктора не обманули – она безапелляционно определила меня как объект, нуждающийся в ее заботе. В ответ на мои возражения или попытки шутить Лиза серьезно говорила: «Не спорь, дурочка. Я все о тебе знаю. Я твоя вторая мама».

Мало о чем в этой жизни я готова судить с уверенностью. Но могу точно сказать, что Лиза меня любила. Проявления этой любви иногда ставили в тупик. Так, она всерьез опасалась, что я могу стать бомжом. Просила, чтобы я показала паспорт с московской пропиской; допытывалась, почему я снимаю квартиру и есть ли у меня деньги, чтобы за нее платить. Как бы между прочим намекала, что если я решу что-нибудь нехристианское с собой сделать, то сначала надо позвонить ей. Вынудила меня пообещать.

Степень фантасмагоричности этих обетов легко оценить, представив две наши фигуры за столом в тесном подвале, где обитает ее «фонд»: маленькую Лизу в медицинском халате с глазами огромными, словно космические радары, и ее непутевую «дочу» – в «шанелях» и «эрмесах», в отличие от названой «мамы» весьма рослую и всем видом излучавшую довольство и благополучие, завидные в прямом смысле. То, что это излучение – тщательнейшим образом спроектированная оптическая иллюзия, скрывающая далекую от оптимизма реальность, не догадывался из моих друзей и близких почти никто. Или не хотел догадываться. Лизиным радарам, чтобы просветить меня насквозь, понадобилось две-три встречи.

Не будучи ни гламурной, ни дурочкой, я тоже Лизу просекла. «Моим глазам свидетелей не надо», как говорят в тех бараках: я быстро догадалась, что передо мной rara avis, редчайший тип человеческого устройства, соответствующий понятию «святой» в его изначальной, необесцененной сути.

Ни до ни после знакомства с Лизой действующих святых мне встречать не доводилось. Но в моей семье был пример – прадед-священник, российский новомученик, отдавший за веру жизнь. Те, кто помнил прадеда, свидетельствовали о его необычайной доброте и праведности, при этом отмечая упрямый, вспыльчивый характер. В детстве я любила слушать рассказы об отце Иване, о том, как он чуть что грозил граду и миру деревянной палкой, на которую опирался из-за больной ноги. Несмотря на свой мученический, героический ореол, прадед всегда вызывал во мне глубокую нежность и ощущение покоя, словно я плыла по теплому морю или спала под слоем легкого, облачного снега. Эти дивные, детские чувства вернулись ко мне единственный раз в жизни – их объектом неожиданно оказалась Лиза. Собственно, по этим движениям своего сердца я и вычислила, кто передо мной.

Агиография – жанр, от которого в данном случае мне хотелось бы отказаться в пользу более рационального подхода. Занимаясь репортерской работой, описывая то или иное редкое, сложное для понимания явление, я обычно ставила своей задачей простыми, понятными читателю словами ответить на вопрос «Как это устроено, каков основной принцип действия?». Попробую применить этот подход, чтобы описать такое явление, как Лиза.

Мне кажется, ее уникальной отличительной особенностью было то, что к базовым потребностям человека, таким как воздух, вода, пища, сон, в ее случае была добавлена еще одна – потребность помогать тем, кому плохо, кто оказался в беде. То есть она буквально НЕ МОГЛА не помогать, как мы не можем не дышать, не пить или не спать несколько суток. Причем помогать она должна была собственноручно: держать на своих руках умирающих и больных, своими руками выводить детей из-под огня, своими руками кормить и перевязывать раны бездомным, своими руками хоронить тех, кого хоронить было некому. Она была словно тончайший, высококлассный инструмент, настроенный так, чтобы улавливать сигналы бедствий, в особенности от тех, кто даже рассказать не мог о своем несчастье, поскольку был слишком мал, стар, болен или же настолько убог, что и сам уже перестал считать себя кем-то, достойным помощи.

Другой поразительной чертой Лизы было то, что естественный для человека инстинкт испытывать страх, брезгливость, желание отстраниться при виде чужого несчастья, болезни, смерти был заменен в ней на прямо противоположный: чем более глубоки и страшны раны, тем сильнее и непреодолимее желание их излечить. На этом пути для нее не существовало препятствий, она двигалась к цели упорно, словно маленький танк, иногда буквально шла сквозь огонь. Чтобы добиться своего – организовать хоспис, накормить бездомных, вывезти из зоны обстрела детей, – она проявляла неимоверную настойчивость, твердость духа и чудеса изобретательности. Она применяла – в широком смысле – правило американской «уличной медицины»: если больной не может прийти к врачу, врач сам идет к больному.

Если взять это правило за жизненную основу, мир становится очень простым. Например, вы врач и вас просят осмотреть бездомного, у которого рак, вы идете к Павелецкому вокзалу и обнаруживаете там сотни других бездомных. Вы организовываете фонд, приобретаете б/у машину скорой помощи и начинаете ездить на вокзал с полевой кухней и запасом медикаментов. Когда кто-то из ваших подопечных умирает, вы делаете все возможное, чтобы тело не бросили в общую яму в полиэтиленовом мешке: договариваетесь со священником и службой «Ритуал», оплачиваете расходы из своего кармана, стоите у могилы, в которую опускают гроб. Или, например, вы узнаете, что человек умирает от смертельной болезни в своей квартире, куда его выписали, потому что сделать уже ничего нельзя. А он в сознании, все чувствует, понимает и испытывает боль, которую трудно себе представить. Вы узнаете адрес, берете сумку с лекарствами и едете к умирающему. Вы кормите его, моете, если нужно, но самое главное, вы сидите с ним в обнимку, если он может сидеть, или ложитесь рядом и прижимаетесь. Так делала Лиза. Эти «объятия» были одним из самых удивительных уроков, который она, всегда избегавшая поучений, мне преподала.

В качестве корреспондента мне доводилось бывать на войне, в горячих точках, видеть людей в состоянии глубокого горя, которое делало их совершенно безучастными к миру. Было очевидно, что в таком состоянии человек не только не способен отвечать на вопросы, он не видит и не слышит, так что раздайся здесь и сейчас трубный глас или ядерный взрыв, он просто не заметит. От этого зрелища у меня переворачивалось сердце; никакая опасность, никакой обстрел не действовали настолько угнетающе, не внушали такого чувства беспомощности. Я не понимала, как себя вести. Говорить слова, пытаться утешать, просто тупо сидеть?.. Я перепробовала все варианты, и все они казались фальшивкой, в конце концов я просто старалась смыться под каким-то предлогом. В те годы я еще не знала Лизу. Познакомившись с ней, я воочию увидела, что надо делать, когда кажется, что сделать ничего нельзя. Человека, погруженного в душевную боль, надо крепко обнимать. И так сидеть, молча, тесно прижавшись, напрямую отдавая тепло, столько, сколько понадобится и насколько у вас хватит терпения и сил. Дается это непросто – разжав объятия, вы останетесь опустошены, выжаты, словно тряпка. Вы, я, любой человек. Только не Лиза.

Я часто спрашивала ее: «Как ты все это делаешь и не сходишь с ума?» Думаю, меня лишила бы рассудка одна неделя с таким расписанием: раненые дети, паллиативные больные, нищие, бездомные, вокзал, перевязки, похороны и т. д. Бесконечный, неиссякаемый поток человеческого несчастья, который с годами только прибывал. В ответ на мои вопросы Лиза улыбалась – а улыбка у нее была широкая, веселая, хулиганская, такая, что раз увидишь и никогда уже не забудешь, – и говорила: «Справляюсь!». Это была правда: казалось, то, что она делает, от чего любой нормальный человек за несколько дней выгорел бы, ей только прибавляло сил – в буквальном смысле.

Лиза была небольшого роста и очень хрупкая. Как-то, зайдя в подвал, я увидела, что она тащит огромные коробки, из-за которых ее едва видать. Пытаясь помочь, я подхватила коробки и чуть не упала, настолько они оказались неподъемными. Лиза стояла и, улыбаясь, смотрела на меня. Оказалось, эти коробки с медикаментами – последние из партии, остальные она уже перетаскала, и ей они не показались тяжелыми. Ее работа требовала не только физических сил, но силы духа и решительности. Когда дело касалось ее больных, Лиза была способна на что угодно. Чтобы срочно устроить кого-то в хоспис, найти обезболивающие и т. д., я уже не говорю про случаи, когда что-нибудь требовалось больному ребенку, она преодолевала любые препятствия, звонила чиновникам любого уровня, днем или ночью, просила, а иногда диктовала тоном, не допускающим возражений, что требуется, а требовалось часто то, что не предусмотрено законом. Лизе было плевать на закон, если он не помогал облегчить участь конкретного человека. Причем чем ниже в социальной иерархии находился этот человек, тем настойчивее Лиза будила в неурочное время чиновников, независимо от ранга. В результате министр мог лично звонить в хоспис с целью проверить, хорошо ли устроен умирающий бездомный, получает ли морфий.

Была еще одна черта характера Лизы, которая поражала лично меня. Это ее идеальное, глубоко христианское представление о божественной природе человека, его достоинстве. В своей уверенности, что человек есть образ и подобие Божие, а потому его надлежит уважать, сострадать и оказывать помощь, даже если он находится в самом жалком состоянии, Лиза была абсолютно непоколебима. Подобную фанатичную, каменную убежденность описывают те, кто знал доктора Гааза. Лиза считала (и доказывала делом ежедневно!), что каждый человек имеет право на достойную жизнь, которое должно соблюдаться. И чем ниже стоит человек на социальной лестнице, тем больше – а не меньше! – у него должно быть прав не только на лечение, пищу и кров, но прежде всего на сострадательное, человечное отношение общества. Стоит ли говорить, что общество придерживалось относительно своих изгоев прямо противоположных воззрений. Но Лизу этот конфликт мало беспокоил, ее творческий метод был прост и неизменно эффективен: она брала за руку очередного подопечного и выводила из ада, принявшего на этот раз форму войны, больницы, отказавшейся принять пациента, обледенелой площади у вокзала или сборища фарисеев и ханжей. Я редко видела Лизу злой, но пару раз помню: когда она читала одну из многочисленных петиций мэру от жителей, которые жаловались, что она кормит грязных бомжей рядом с жилыми домами у Павелецкого вокзала, и когда ей привезли партию просроченных продуктов – «сойдет для бездомных». Положа руку на сердце, сошло бы, но Лиза устроила скандал: «Вы сами будете есть такое?! Нет? А почему вы считаете, что другие ЛЮДИ будут?»

Обыденные слова о том, что доброта и милосердие открывают сердца, что они есть самое сильное оружие, в случае Лизы не просто формальность или фигура речи. Годами, изо дня в день, добровольно занимаясь тяжелой, грязной, непосильной для большинства людей работой, сталкиваясь с неприятием и даже ненавистью, не сдаваясь в самых безнадежных обстоятельствах, Лиза действительно завоевывала сердца.

В том числе сердца «сильных мира», олигархов, чиновников, которых трудно было заподозрить в наличии каких-либо сентиментальных чувств. Тем не менее редкое сочетание хрупкости, силы и бескорыстия действовало на облеченных властью мужчин, заставляя «держать спину» и предлагать свою помощь. Постепенно перед Лизой открывались двери самых высоких кабинетов, по ее просьбе поднимали в воздух самолеты и формировали поезда, ее вопросами занимались лично первые лица, ее буквально осыпали наградами, в конце концов, ей вручил Государственную премию президент Путин. Через неделю Лиза погибла.

Здесь мы подходим к тому, о чем мне трудно говорить. Речь идет об обстоятельствах гибели Лизы. День и ночь, начиная с проклятого 25 декабря, я прокручиваю в голове один и тот же сценарий: хоспис в Киеве – подвал на Пятницкой – Павелецкий вокзал – бездомные – бедные – больные – Дом милосердия – президентский совет – война в Донбассе – эвакуация детей – Госпремия – Сирия – Ту-154. Я думаю об этом так упорно, что из глубин бессонницы цепочка событий начинает являться мне в виде мерцающих цифр, какого-то дикого уравнения, в конце которого, как ни меняй местами вводные, неизменно возникает развалившийся в воздухе самолет. Я не могу повернуть вспять ход вещей, но могу точно назвать point of no return. Точкой невозврата для Доктора Лизы оказалась война. Ее путь в самолет начался в 2014 году с событий в Донбассе.

Я постоянно думаю о том, можно ли было тогда остановить Лизу, уговорить не ездить в Донецк за детьми, придумать какие-то железобетонные аргументы, чтобы она перестала вязаться с государством, которое очевидным образом ее использовало. Увы, я отлично знаю ответ. Остановить ее было невозможно. Она говорила: «Я не понимаю, как вообще можно находиться ЗДЕСЬ, когда ТАМ раненые и больные дети остаются без помощи?!» Это трудно объяснить людям, которые Лизу не знали, но в приведенной реплике каждое слово имело буквальный смысл. Ей действительно было необходимо любыми путями оказаться там, словно она была солдат, получивший приказ, подлежавший немедленному, беспрекословному исполнению.

Она была не солдат, а целый генерал, когда дело касалось логистики: четко и профессионально выстраивала эвакуационную цепочку Донбасс – Москва, задействуя все три стороны конфликта: Россию, Украину и ДНР, требуя коридора и прекращения огня. Уважение к ней военных – не только российских – было так велико, что на время, пока дети ехали, стрельба прекращалась. В придуманной Лизой цепочке было только одно слабое звено: автобус с детьми должен был преодолеть несколько десятков километров степи, которую фактически не контролировала ни одна из сторон и которая простреливалась. Лиза с детьми и их родителями проделывала этот путь десятки раз. Однажды я была с ними в автобусе. Сначала мы двигались в абсолютной тишине: все были предупреждены, что это самый опасный участок дороги, и напряженно молчали. Время от времени нас тормозили обвешанные оружием люди в форме без опознавательных знаков на блокпостах. Лиза просила их не входить в автобус, чтобы не пугать детей. К концу пути, когда мы уже приближались к железнодорожной станции, в автобусе раздались тихие голоса – дети запели. И если на земле бывает ангельское пение, то настоящим я свидетельствую, что слышала его.

Ноябрь и часть декабря 2014 года я провела, путешествуя по Африке, почти не читая новостей. На первую заметку о Докторе Лизе я наткнулась, прокручивая ленту по дороге в Москву, в аэропорту города-героя Момбасы. Это было какое-то издание либерального толка. Речь шла о том, что Елизавета Глинка за свои услуги государству в качестве официальной «святой», а на самом деле ширмы, прикрывающей устроенную Кремлем резню в Донбассе, получит здание одной из московских больниц. Я очень удивилась, а потом открыла Фейсбук. Оказалось, что попавшаяся мне на глаза заметка – самая безобидная часть кампании травли, объектом которой оказалась моя подруга. Словно дождь из жаб, на мою бедную голову сыпались слова: коллаборационистка, сука, путинская святая, путинская подстилка, лгунья, подделала дипломы, воровка, крадет детей, присваивает деньги жертвователей, пиарится на крови и т. д. Мне хотелось захлопнуть ноутбук и помыться, но я не могла заставить себя встать и продолжала чтение. Какой-то инстинкт побуждал читать очень внимательно и запоминать каждое слово. Под спудом обиды, возмущения чудовищной ложью и несправедливостью, желания немедленно защитить Лизу, что-то всем доказать внутри меня крепла спокойная, свинцовая уверенность, что это мой момент истины, а потому не надо никуда бежать и ничего доказывать, надо оставаться на месте и спокойно читать, читать, читать. Потому что эта грязь и есть правда о мире.

Не сдержав порыва, я все-таки сделала несколько звонков и отправила пару мейлов «лидерам мнений» и либеральным публицистам, которые присоединились к кампании против Лизы, из тех, с кем была знакома. Я пыталась объяснить, насколько они неправы и как им будет стыдно… Слабость, простительная человеку, у которого только что перевернулся мир. Впрочем, у меня хватило ума и выдержки отложить коробочку с бисером и позвонить Лизе. Мы договорились, что она зайдет в гости. Я представляла, как мы будем пить коньяк, жечь камин, читать Фейсбук, как посмеемся над этими придурками и как она улыбнется и хриплым голосом скажет: «Мы с Соколовой сделаем всех!» Я была уверена, что потоки грязи Лизы не достигают, в экстремальных ситуациях моя подруга демонстрировала железную выдержку и всегда всех подбадривала. Я никогда не видела, чтобы Лиза плакала. Поэтому я ожидала чего угодно, только не того, что произошло.

Едва за ее водителем закрылась дверь и мы остались вдвоем, Лиза упала в кресло и зарыдала. Она плакала горько, как ребенок, и этот поток слез было невозможно унять. Но и видеть это было не в человеческих силах, и тогда я сделала то, чему Лиза меня научила в начале нашей дружбы, – я ее обняла и стала укачивать, как когда-то своего маленького сына. Мы просидели так, может быть, час, метод прямой теплоотдачи сработал, Лиза успокоилась, перестала плакать, а в моей голове тем временем появился план. Я разлила коньяк и объявила, что с сегодняшнего дня работаю ее пресс-секретарем и остаюсь им, пока последний фонтан не заткнется.

С фонтанами мы справились довольно технично. Правда, я вышла из эпической схватки не без личных потерь. Когда центром истории становится человек масштаба Лизы, ребята «пониже и пожиже» с удивительной легкостью обнаруживают свою суть: превращения порой происходят такие, что легче поверить в реальность истории Грегора Замзы.

Об этом и всяком другом я размышляла декабрьской ночью 2014 года, лежа без сна в купе поезда, шедшего из Москвы на Донбасс. В метре от меня с закрытыми глазами лежала Лиза. Я вдруг с удивлением поняла, что отлично чувствую, что она не спит, как если бы речь шла обо мне самой. Я ощутила острый приступ тоски, словно со стороны увидев нас двоих в утлой коробке вагона, продвигавшегося сквозь метель к станции, где обрывались взорванные военными рельсы. Я не знала, куда мы едем и вернемся ли, но точно знала, что этот декабрь разделил на две части жизни каждой из нас. Лиза все больше увязала в войне, сильнее которой ненавидела разве что смерть. И это «увязание» ничем хорошим кончиться не могло. Я в свою очередь поняла, что отныне всегда буду стоять на стороне Лизы, если понадобится, то против всего мира, что бы это ни значило и чего бы это ни стоило.

В темноте я нашла ее руку и, ощутив ласковое пожатие, заснула.

Прежде чем закончить эту историю, я хотела бы сделать небольшое признание. Я не знаю, правильно ли поступаю, собираясь рассказать нечто очень личное, но все же думаю, что, предлагая читателям взглянуть на некоторые явления этого мира моими глазами, уместно объяснить, как устроены эти глаза.

Есть такая порода людей, которым все время холодно. Причина этого холода не физиологическая. Это невосполнимый недостаток любви. Часто такие люди пережили в детстве или ранней юности тяжелые травмы: сиротство, потерю родителей, отвергнутость обоими или одним из них. Если переживший подобное ребенок наделен чувствительной душой и воображением, последствия становятся фатальными – ни возраст, ни жизненный успех, ни деньги не сделают его счастливым обитателем мира взрослых. Для защиты от действительности такие люди мастерят сложные блистающие конструкции и могут быть весьма привлекательными, но если вы подойдете близко, вас, скорее всего, оттолкнут. Таких людей трудно любить: что бы вы ни сделали, от вас будут требовать еще больше, добиваться самоотречения и жертвы, эти требования будут казаться вам вздорными и жестокими, потому что вы не будете понимать их причин.

Драма отверженных детей в том, что они точно знают, что им нужно, но нужно им то, чего нет. Брошенные мальчики и девочки унимают вечно преследующий их холод кто чем может: так, мальчик Трумен Капоте из Нью-Орлеана до последнего дня возил с собой детское лоскутное одеяло, которое сшила ему крестная. Мне повезло: одним летним вечером я спустилась в подвал на Пятницкой и встретила Лизу, единственного человека в мире, возле которого мне было не холодно.

Сейчас, когда Лизы с нами нет, спорят о том, нужно причислить ее к лику святых или же такие намерения нонсенс. Была Лиза такой, как другие, или же обладала некими особыми, сверхчеловеческими качествами, которые резко выделяли ее из общего ряда. Оставив вопрос канонизации на усмотрение Церкви, могу сказать, что Лиза безусловно обладала огромным и очень редким даром, а возможно, гениальностью. С моей точки зрения, эта гениальность самой высшей пробы – способность безгранично любить, отдавать, сострадать, чувствовать чужое горе, боль, хотеть и уметь вылечить, утешить, согреть. Я была одной из многих, кого Лиза согрела и кого оставила стоять на ветру в мире, где ее больше нет.

…Я надеваю шубу, теплый шарф и перчатки и медленно иду по зимнему Замоскворечью в сторону улицы Пятницкой, номер 17/4; я вдыхаю ледяной воздух и смотрю на белое, словно фарфор, в голубоватых просветах небо. Я обращаюсь ко всем этим материям с дурацкой просьбой – дать мне какую-нибудь, самую крохотную возможность почувствовать Лизу, ощутить, что она все еще здесь есть… Мне навстречу бежит девочка с маленькой собакой. Девочка смеется, и я сквозь слезы улыбаюсь в ответ. Красное, морозное солнце садится за красную колокольню. Я покупаю кофе в пекарне, где всегда покупала его по дороге к Лизе, выхожу на улицу и смотрю на закат. Мир, подернутый влагой, слегка расплывается и становится холоднее. Небо темнеет. Церкви начинают звонить. Я допиваю кофе и в одиночестве отправляюсь домой.