Читать книгу Прыжок - Елизавета Ставрогина - Страница 7

«Не ведаю, восстать иль покориться,

Нет смелости ни умереть, ни жить…

Мне близок Бог – но не могу молиться,

Хочу любви – и не могу любить»¹⁰

У Григория Михайловича Фридмана впервые за долгие три года так трепетно забилось сердце. Вспомнив вчерашнюю встречу с Мари, он сладострастно подумал о том, что обязан сейчас же заполучить ее. Он привык, что желания его исполняются сиюминутно, и именно по такому принципу жил. Разгульная молодая жизнь его вполне устраивала. Человеком он был достаточно обеспеченным, пробившимся, так сказать, «из низов», и даже мог похвастаться, что заработал все своими усилиями. К двадцати восьми годам он уже купил машину, снимал крупные апартаменты на Измайловской и управлял хоть и небольшой, но собственной IT-компанией. Смело можно заявить, что это был человек, довольный своей жизнью. Однако у каждого – свои печали и свои тараканы в голове. Фридман редко подпускал кого-то слишком близко. Единственным исключением был, пожалуй, Зубов, который за годы дружбы ни разу не совершил ни одной подлости. Оперируя выражениями великого классика, надо признать, что Зубов был в этой дружбе рабом Гриши¹¹. В глубине души Фридман осознавал, что стоит ему исчезнуть – и Андрей просто пропадет в этом огромном мире. И все-таки Гриша любил Андрея так же беззаветно и верно, как тот его.

Они открывали друг другу все, не утаивая даже самых мерзких грешков, но Андрею удалось-таки скрыть главное. Гриша никогда в полной мере не представлял, насколько глубока финансовая яма, в которой сидел его товарищ. Ослепленный успехом друга, Зубов, быть может, просто стеснялся говорить о своем бедственном положении и продолжал заниматься криминальной торговлей из-под полы.

* * *

В августе Мари попала в больницу. От несусветной духоты она свалилась в обморок прямо в метро по дороге на работу. Врачи не рискнули отправить ее обратно в летнюю жару, перестраховались и оставили в палате «полежать недельку». Тут было тоскливо. Серо-желтые стены мычали по ночам, плакал в соседней палате ребенок. Соседка Маши – сорокалетняя полная женщина с аппендицитом – беспрестанно охала, сморкалась и кряхтела, чем доводила молодую пациентку до припадков раздражения. Спасали наушники, книги и фильмы. Почти каждый день приезжали родители, привозили еды на месяц, как будто Машу отправили в трудовой лагерь, а не в больницу. Впрочем, дородная соседка, которую почему-то никто не навещал, съедала большую часть привозимого, а родители радовались, что у их дочки такой хороший аппетит.

Случались и минуты спокойствия, когда Ларису Иннокентьевну (так звали соседку) выводили из палаты на процедуры. На них она могла торчать целых полтора часа, и это было поистине прекрасное время свободы и расслабления.

На третий день Маше написал Фридман и предложил встретиться. Она, посмеявшись, отправила фотографию из палаты и пригласила его на свидание в больницу. «Кто знает, суждено ли нам еще свидеться…» – шутила она. Выпытав номер лечебницы, Фридман пропал на целые сутки. Мари и думать о нем забыла, как вдруг он, вытянутый и кудрявый, появился в дверях палаты, улыбаясь всем лицом. Воротничок его поло был по-летнему расстегнут, весь он дышал здоровьем и ягодной свежестью. В руках он сжимал плотную ножку букета, перевязанного розовой лентой. Маша присела на кровати, поджав под себя ноги, и долго удивленно разглядывала гостя. Лариса Иннокентьевна ушла на физиотерапию; солнечно бликовало окно, слепя лучами и разбрасывая их хаотично по палате; от угла разрезала стену ползучая полоска света.

– А вот и я! – торжественно отрекомендовался Гриша, беря из угла стул и усаживаясь на него. Букет он положил на кровать – прямо Маше в ноги. Она улыбнулась.

– Ты бы хоть предупредил, что придешь, – сконфуженно заметила Мари. – Я не в лучшем виде.

– Нет ничего лучше этого вида, – смазливо сказал Фридман, обхватывая руками спинку стула. – Как ты здесь очутилась?

– Я всегда была болезненной, – ответила она. Фридман усмехнулся.

– Забавно: я в мокрой рубахе мерзну на холоде, а в больницу попадаешь ты, – сказал он. Синие глаза заблестели золотыми кружками на радужках. – Нужно себя беречь. Если не можешь сама – предоставь это кому-нибудь другому.

И он улыбнулся еще шире. Маша смотрела на него по-детски распахнутыми глазами, внимательно изучая его красивое взрослое лицо. Длинная морщинка на лбу выдавала в нем человека серьезного и властного, хотя по манере разговора этого и нельзя было сказать.

– Мне пора уходить, Мария Сергеевна, – сказал он наконец, не выдержав тишины. – Сегодня на удивление много работы.

– Будьте бдительны, – коварно предупредила Маша, протянув ему свою бледную ручку. Фридман поцеловал её, подмигнул больной и удалился.

– Какие статные мужчины к вам ходят! – воскликнула Лариса Иннокентьевна, волшебным образом материализовавшаяся в палате. Маша счастливо улыбнулась и поставила букет в вазу на тумбочке у кровати.

* * *

Под вечер её одолела жуткая мигрень. Голова раскалывалась так, что малейший звук в коридоре или цоканье настенных часов доводили её до исступления. Только выпив целую горсть принесенных ей таблеток, Маша смогла шевелиться, но с кровати решила все же не вставать. Было около восьми часов, когда в палату вбежал запыхавшийся Лузов с тремя огненно-желтыми кустовыми розами. Они несуразно болтали своими рыжими головками и не хотели заходить. За Ромой вошла Вера в распахнутой блузке поверх маечки. Увидев их двоих в дверях, Маша болезненно засмеялась и не стала здороваться.

– А, кто-то уже принес тебе цветы… – обиженно проговорил Роман Борисович, бросив взгляд на прикроватный столик.

– Уйди, я плохо выгляжу! – капризно буркнула Маша, даже не посмотрев на него и закрыв лицо руками. Лузов покорно хмыкнул, положил розы на соседнюю тумбочку и вышел вон.

– Что же ты с ним делаешь? – с укором спросила Вера, присаживаясь напротив больной. Та сидела на кровати, прижавшись спиной к холодной желтой стене, и сверлила взглядом грязное окно. Солнце ушло, и все вокруг стало по-прежнему уродливым.

– Ты пришла учить меня? – надменно произнесла она, не поднимая глаз. – В таком случае, уже поздно.

– Нет, что ты, – беспокойно воскликнула Вера и взяла Машу за руку. – Просто хочу, чтобы он был счастлив.

После этих слов её лицо загорелось нездоровым румянцем. Маша одернула свою руку и наконец посмотрела на Веру.

– Надо же, как благородно! – усмехнулась Мари. – С чего такая доброта?

– Машенька, я люблю его, поэтому желаю ему только добра, – ответила Вера, улыбнувшись. Мари съежилась, услышав это приторное «Машенька» – так никто уже давно не позволял себе ее называть.

– И разве тебе не больно от того, что он любит меня? – вызывающе спросила она.

– Мне было бы больно, если бы он никогда не смог никого полюбить. Теперь я знаю, что он на это способен, и мне спокойно.

– Ой, какая же ты дура, Вера, – задумчиво проговорила Маша и снова уставилась в окно. – Повезло же Лузову иметь такую крепость за спиной! Как бы не вышло тебе это боком.

– Когда-нибудь ты меня поймешь, – тихо произнесла Вера и вышла из палаты.

Маша еще долго неподвижно сидела на скрипучей больничной койке, погрузившись в свои тайные мысли. За окном заблистало молниями хмурое небо.

* * *

В искусстве отражается целый мир. Мы населяем этот мир сросшимися с нашим «я» страхами и переживаниями, все наши потуги понять природу находят выражение в искусстве, через которое мы анализируем действительность. За два тысячелетия границы нашего сознания и сознания мирового настолько размылись водой тающих ледников, что мы уже не воплощаем жизнь в виртуальности, а скорее пытаемся схватить виртуальность за ее длинные выдуманные уши и притянуть в жизнь. Искусство и наука единственные доказывают превосходство человека над остальными животными.

Примерно так, наверное, рассуждал Лузов, прохаживаясь по парку. Телефон он намеренно оставил дома, чтобы немного «проветрить» свой мозг от бесконечного потока ненужной информации. Иногда ему казалось, что голова его взорвется под натиском этой ежедневной пошлости телевизора и интернета. Но он заблуждался, отрицая эту пошлость. «По сути своей человек – существо ищущее, – думалось ему. – Творческие, профессиональные, любовные искания сопровождают его всю жизнь. Душа его так и мечется, разрываемая в разные стороны многочисленными «так принято» и «так надо» Как замыленная лошадь, старается она гнать вперед, но шоры общественного мнения не дают ей оглядеться по сторонам и найти свой путь. Гедонизм учит слушать голос своей души, экзистенциализм – спокойно ожидать смерти, но концентрироваться на живительной силе существования, а я? Чему могу научить я? Философия – это искусство, и надо непременно быть гением, чтобы стать философом. А что я могу дать пресытившемуся миру, кроме шаблонных сюжетов и пары пьесок, подчиненных всем правилам драматургии, а оттого особенно безобразных?» Настроение у него было удрученное.

Тягучие мысли налипли, как мухи, слетевшиеся на мед. Лузов зашел в бар. Шесть шотов пролетели незаметно, еще сильнее раздразнив назойливых мух в голове. Стало подташнивать. Рома посмотрел на часы: половина седьмого. Что делал он весь этот день? Так и будет он задумываться над смыслом своего существования, тратя драгоценное время? Неужели так он и умрет, ничего не узнав окончательно? Стало холодно. Табак обжигает горло, смола въедается в зубы и пальцы. «Извините, здесь нельзя курить» – говорит пышная официантка, мило улыбаясь. Какой-то пьяный высокий парень с рябым лицом подбегает к ней сзади и шлепает по заднице. Лицо девушки гневно искривляется, но тут же насильно растягивается в ухмылке. Ей нельзя устраивать скандал. У нее нет денег и ей нужна работа. Столько всего таких официанток по всей Москве? А в России? Лузов бросает сигарету в пустой бокал и, пошатываясь, встает с места.

– Ты что себе позволяешь, подонок? – проговорил он, и все вокруг затрещало и зазвенело. – Извинись перед девушкой.

– Не надо, не надо, – пищит официантка и расставляет руки в стороны.

Мир накрывает зеленым облаком. Внутри этого скопления пахнет человеческим телом, лимоном, дешевым табаком. И пока ты внутри, вырастают за плечами огромные зеленые крылья. Лузов уже знаком с этим облаком, ведь он часто бывает пьян.

Теплая дорожка бежит вниз к подбородку, скатывается на воротничок белой футболки. Нога упирается во что-то мягкое, противное, горячее. Девушка продолжает противно пищать. Стоило ли заступаться за тебя, если ты такая противная! Лузов вытер нос рукавом, и по нему тотчас поплыли красные пятна. «Горячая еще кровь» – подумалось Роме. Охранники вытолкали его из заведения, и он приземлился на мокрый асфальт, радуясь, что наконец-то можно закурить…

* * *

К утру не осталось ничего, кроме бесцветной и пресной апатии. Несмотря на тучу, короной водрузившейся Роме на голову, день выдался солнечный. Август в разгаре.

Летом работы в «Эксперте» не убавлялось, и писать Лузову приходилось в том же темпе, что и весной. Только теперь на него стали чаще накатывать волны недовольства и разочарования. Отчего – он и сам не мог понять. Ему казалось, что главным его жизненным разочарованием был он сам. «Вот есть же успешные люди, которые способны вдохновить других. А я даже себя вдохновить не могу» – думал он, валяясь в прохладной кровати. Тело его все ломило, по швам трещала голова. После двадцати уже испытываешь все прелести похмелья… Подумав немного, он решил, что лучший выход – не вставать вообще. Так и лежать весь день, лежать всю жизнь и смотреть, как она проходит, и медленно, многозначительно и драматично провожать ее взглядом. «А потом – пролежни, остеохондроз, ожирение. Да пусть прямо и похоронят меня таким, вросшим в диван. Хоть чем-то запомнюсь».

Ходуном заходила прикроватная тумбочка, по матрасу пробежала вибрирующая волна – телефон зазвонил. Нехотя приоткрыв левый глаз, Лузов стянул его с тумбочки, ответил и вдруг так и подскочил на кровати. Сон улетучился, боль развеялась, все внимание заострилось сейчас здесь, на этом знакомом голосе из трубки. Звонила Светлана Родионовна Плутова.

– Роман Борисович! – приторно воскликнула она. – Вас-то мне и надо! Вы еще не нашли издательство?

В тоне ее прозвучала скрытая ирония – или так ему просто показалось? Ведь Плутова, конечно, отлично знала, что никуда он больше не ходил.

– Нет? О, это прекрасно, мой цветочек! Тогда слушайте внимательно и не перебивайте, пока я не закончу, вы меня поняли? – она отдышалась. – Нашему издательству поступил грандиозный проект «сверху»… Ну, надеюсь, вы понимаете, что речь не о боге, – она простодушно засмеялась. Лузов напряженно ждал. – У нас заказано несколько крупных литературных мероприятий, в том числе премьера произведений современной российской прозы. И нам нужен человек с завидным талантом, который сможет представлять нашу редакцию в этом проекте. Я сразу вспомнила о вас… э-э-э… Роман… да, Роман Борисович! Подъезжайте к нам в офис для обсуждения деталей сотрудничества, эта работа будет хорошо оплачена, гарантирую. Также обещаю, что приму вас лично и без очереди!

Похмельная голова отказывалась соображать, но душа уже дала четкий и ясный ответ. В конце концов, Лузов решил быть гедонистом.

– То есть вы предлагаете мне писать заказную шоблу? И в какую сумму вы оценили мой «поэтический дар»? – злобно сыронизировал Лузов. Вторая сторона немного помолчала.

– Роман Борисович, впредь прошу вас общаться уважительнее с людьми, которые хотят помочь вам на вашем творческом пути.

– Бред какой! Да просто отмыть государственные деньги с моей помощью – вот чего вы хотите.

– Ну-ну, не стоит судить о том, чего вы не знаете. Свою работу и часть договора мы выполняем безупречно честно. Впрочем, в этом вы и сами сможете убедиться. – Плутова искусственно покашляла. – Мария Сергеевна так мне вас советовала! Я только благодаря ей вам и позвонила. Но вижу, с вами диалог бесполезен.

– Маша? – вдруг оживился Рома. – Она думала, что я соглашусь?

– Роман Борисович, – продолжала Плутова. – Эта работа – лакомый кусочек. И если его не откушаете вы, кто-то другой вырвет его из ваших рук вместе с пальцами. Могу дать вам месяц на размышления. По доброте душевной. Обещайте мне подумать, цветочек! Такому таланту нужно открыть дверь в русскую литературу.

– Я подумаю, – пробубнил Лузов.

Снова беззубая апатия сжала его ребра. Он упал обратно в кровать и действительно не вставал весь день.