Читать книгу Родные узы - Эльвира Абдулова - Страница 3

Эмма познакомилась с ней на теплоходе, который отходил от теплых берегов одного российского южного города, обещал пройтись по двум крупным рекам и доплыть до самой столицы. Двенадцать дней на воде не вызывали в ней никакого ужаса, по ночам ей не снился «Титаник», хотя, возможно, дело было лишь в том, что она не осознавала всей серьезности происходящего. Так говорил ее муж. Прежде чем они отплыли от берега (правильнее, конечно, говорить «отошли»), он со свойственной ему дотошностью и серьезностью проверил наличие спасательных жилетов в платяном шкафу их каюты и взял с жены слово ходить на все встречи в конференц-зале, где ее, человека исключительно сухопутного, должны были научить всем премудростям, которые могут пригодиться в случае разного рода неприятностей. Эмма слово, конечно, дала, но все-таки верила, что спасательные жилеты, надежно спрятанные в каюте, так и пролежат там до самой столицы нетронутыми, и их круиз принесет только положительные эмоции.

Она собиралась отдохнуть от работы и домашних дел, которые, как известно, имеют обыкновение никогда не заканчиваться. Ее намерения были предельно ясными: наслаждаться пейзажем, вкусно есть, много отдыхать, иногда присоединяться к экскурсиям, уже, кстати говоря, оплаченным и входящим в расписание. Она вооружилась тремя книгами, на которые никогда не хватало времени дома, и надеялась читать, расположившись на верхней палубе, укрывшись пледом и теплым кардиганом.

Время для отпуска тоже выбиралось вполне осознанно: уже прошло жаркое лето, испепеляющий землю зной уступил место спасительной прохладе, в воздухе чувствовалось приближение настоящей осени, но пока о ней вспоминали только ранним утром и поздним вечером. На второй день их пребывания на теплоходе молодые и смелые особы, не страшащиеся активного ультрафиолета, разлеглись на верхней палубе на шезлонгах и долго принимали солнечные ванны: на термометре было около двадцати пяти градусов по Цельсию. Последний привет уходящего лета.

Начитавшись отзывов, – теперь сложно представить, что когда-то жили по-другому, обходились без этих отзывов и противоречивых комментариев по любому вопросу – они ожидали похолодание по мере приближения к столице. Набрали много вещей, впоследствии оказавшихся ненужными, и всячески ожидали подвоха в пока что идеальном отдыхе. Оглядев каюту в первый день, Эммин муж спокойно заметил: «Даже если теплоход не сдвинется с места в следующие двенадцать дней, я с удовольствием здесь отдохну». Эмма знала: он даже предпочел бы именно такой вариант, потому что его ожидания от отдыха были еще более скромными, чем ее: спать, есть и изредка выкатываться на палубу с приятным горячительным напитком. Этакий мужской вариант нашумевшей книги «Ешь, молись, люби». Без экскурсий и участия в ежевечерних развлекательных мероприятиях.

Каюта и правда была оснащена всем необходимым для комфортной жизни. Имелся даже начищенный чайник, неплохая кофе-машина и вполне себе вместительная ванная комната, где с легкостью поместились бы и супруги, и их дети. Если бы они, конечно, согласились оторваться от своих дел и присоединиться к родителям на отдыхе, но у них были приготовлены свои варианты, гораздо более увлекательные. Дочка так и сказала: «Это же твой отдых, мама! Ты хочешь отдыхать так, а не мы. Бежать за экскурсоводом по улочкам старых городов – такое уже много раз было. Спасибо, не хочу». Справедливости ради нужно заметить, что и муж бы не согласился на путешествие, если бы только не побоялся оставить Эммочку одну. Такую беспомощную и способную потеряться, отстать от теплохода в чужом городе. Без денег и телефона, разумеется. Кошмар современной жизни.

Итак, у окна пристроился маленький белый столик и два стульчика, напоминавших венские, а в самом центре стола находилась изящная вазочка для цветов. Ее пассажиры регулярно наполняли нехитрыми полевыми цветами, купленными на остановках у бойких торговок. Они, похоже, прекрасно знали расписание и стройными торговыми рядами встречали путешественников у самого трапа. Пустующей вазочка не была ни разу – это точно. Еще одна вещь вызвала настоящий восторг у скептически настроенного супруга. Это совсем не то, что вы могли бы подумать с учетом того, что все или почти все было включено в заявленную стоимость. Ему понравилось, что он беспрепятственно может оставаться на борту теплохода, а лучше сказать, в баре или в каюте во время экскурсий, а также то, что ванная комната на удивление была оснащена всем: феном, халатами и сушилкой для белья. Настоящий отдых, все почти как дома.

Гостей на борту было достаточно много, чтобы не разглядеть всех и не перезнакомиться в первые два дня. Если бы кто-то хотел потеряться, он бы с успехом с этим справился, достаточно было лишь выходить на обед или завтрак чуть раньше всех остальных и игнорировать развлекательные мероприятия. Тогда можно было стать настоящим отшельником, уединиться в большом плавучем доме и отдохнуть с комфортом, догадываясь о присутствии других лишь по отдаленно доносившимся голосам.

Эмма ее заметила вечером второго дня, когда после ужина поднялась на верхнюю палубу посидеть на шезлонге и посмотреть на чистое небо, усыпанное звездами. Супруг, успокоенный тем, что Эмма никуда не денется с плывущего теплохода, после ужина вернулся в каюту досмотреть какой-то важный футбольный матч. То тут, то там сидели или стояли, разглядывая воду и небо, парочки. Двое пожилых супругов, очевидно, отмечая годовщину свадьбы или чей-то день рождения, пили белое игристое вино. Потом дама начала в такт звучащей музыки раскачиваться и пританцовывать, а ее спутник, возвышавшийся на пару голов, смотрел на нее с восхищением и любовью. Так любят матери свое годовалое дитя, каким бы скромным и невыдающимся оно ни было. Бескорыстная и всепоглощающая любовь самки к своему милому детенышу. Интересно, сколько лет нужно прожить вместе, рука об руку, подушка к подушке, чтобы вот так вот смотреть на свою вторую половинку? Думать о том, что они встретились в зрелом возрасте и недавно обрели друг друга отчего-то не хотелось: живет в каждом из нас вера в чудесную сказку, где супруги живут долго и счастливо тридцать лет и три года, пока не придет время расставаться навсегда.

Можно было постоять немного и спуститься в каюту окончательно, до самого утра, но Эмме предстояло сперва допить этот ромашковый чай. Оставлять половину было как-то глупо и неблагодарно. Она пристроилась к одному крошечному столику, поставила чашку с горячим успокоительным напитком, обещавшим ей долгий и непробудный сон, как вдруг заметила ее, вернее ее одинокую, склонившуюся за соседним столом фигуру. Ну почему бы не оставить чашку так, как есть, или не выплеснуть ее содержимое за борт? Полноводная река простила бы ей такое неуважительное отношение, Эмма ведь не собиралась метнуть в нее пластиковой или стеклянной бутылкой.

Книга, которую она безуспешно пыталась дочитать последние месяцы и взяла с собой на теплоход, содержала несколько весьма запоминающихся эпизодов. Один она запомнила очень хорошо. Мама и дочка из маленькой северной деревушки, прежде чем приступить к сбору ягод или к рыбалке, приносили реке-матушке и лесу-батюшке обязательные гостинцы. Чтобы задобрить и попросить о помощи. Это было непременное условие, о котором мама всегда напоминала дочери. Женщины в голодное военное время клали на пенек картофельные оладьи, а потом аккуратно раскладывали их на берегу с тем, чтобы волна, набегающая на мокрый песок, слизнула их сама, насладилась и забрала в глубину. Не бывало такого, чтобы река не приняла их дар, и это казалось матери самым правильным отношением к природе, которая их кормила и помогала выжить. Забирая – учись отдавать. Эммочке тогда это очень запомнилось, потому что так она всегда относилась к близким людям и хорошим знакомым. Возможно, этот эпизод расположил ее к той книге и заставил читать дальше, но в тот момент на палубе теплохода она вспомнила о современной цивилизации и о том, как люди относятся к окружающей природе. Именно это чувство стыда и неблагодарности удержало ее от того, чтобы выплеснуть ромашковый чай в воду. Мучаясь и страдая над ним также, как над неудачной книгой, она внимательно оглядывала заметно поредевшую публику. Кое-кто еще сидел, выпивал, болтал о ерунде; все, кроме той самой фигуры, склонившейся над столом, придавались безделью и отмечали начало отпуска.

Беззастенчиво разглядывать людей Эмма не любила, но что-то в женщине ее очень заинтересовало. Истязая себя невкусным чаем и вдруг возникшим интересом, она тихо двинулась в сторону загадочной фигуры, боясь, что ее заметят и обвинят в чрезмерном любопытстве. Думала она так абсолютно зря, потому что, приблизившись, поняла, что женщина так самозабвенно, с такой неистовой страстью что-то рисовала, что вообще не замечала ничего происходящего вокруг. Смотреть на нее было все же очень неловко, почти как на пылких влюбленных, целующихся в общественном транспорте, но и оторвать глаз тоже было никак нельзя. Забыв про всякую деликатность, очень даже свойственную Эмме, она подошла еще ближе. Из-за плохого освещения разглядеть рисунки (а их было несколько, разбросанных по столу, вырванных из самого простого блокнота для скетчей), не получилось. Пришлось бы совсем уж беспардонно нависнуть над чужим столом, но и того, что она видела, было вполне достаточно, чтобы понять: художник-то незаурядный! Очень талантливый, с сильной и точной рукой!

Она бы стояла так, наверное, достаточно долго, если бы не появилась девочка лет двенадцати или тринадцати, кутающаяся в легкую курточку, которую в скромном советском детстве называли «олимпийкой», а сейчас переименовали в иностранное «худи». Эммин муж, однако, продолжал упрямо называть все на свой лад и, вероятно, из вредности, не хотел пользоваться новыми терминами. Впрочем, по сути это было одно и то же трикотажное изделие, способное согреть в легкий осенний вечер.

Девочка, худенькая и стройная, как лань, зябко куталась в курточку и несла точно такую же, очевидно, для матери. По плечам были разбросаны две длинные косички, заплетенные совсем как в далеком детстве, а некоторые волосы, не желавшие подчиняться, взбунтовались и образовали над ее головой нимб из светлых кудряшек. Ветерок трепал их со стороны в сторону, худенькое личико смотрело вокруг с испугом, и, наконец увидев мать, она с облегчением улыбнулась.

– Мам, ну сколько можно тебя ждать? Я уже спать хочу! – сказала девочка капризно, но не очень убедительно.

Заметив Эмму, стоящую поблизости, и приняв ее за новую знакомую матери, она поспешно добавила:

– Здрасте… А меня зовут Полина.

– Привет, а я тетя Эмма, – ну не могла же она развернуться и уйти. Так она впоследствии объяснила мужу, которого общительность жены и восхищала, и сердила одновременно.

Художница оторвалась от своих рисунков, поспешно сгребла их в кучу и набросила на плечи куртку. Она только сейчас, выйдя из своего транса, заметила, что похолодало. Эмму она тоже увидела только в этот момент и рассеянно представилась: «Ирина». Потом, конечно, завязался легкий и ничего не значащий разговор двух случайных попутчиков в купе. Они переместились в бар, выпили нормальный кофе. После ромашкового чая он напоминал напиток богов. Эмма по привычке оглянулась по сторонам: мужу бы не понравилась ее затея. Забегая вперед, нужно сказать, что спала она в ту ночь прекрасно. То ли кофе был недостаточно крепким, то ли пребывание на теплоходе так ее успокоило, то ли ромашковый чай, все же допитый в увлеченном разглядывании чужих рисунков, сыграл свою нужную роль. А утром она проснулась с приятным ощущением, что впереди прекрасный день с остановкой в древнем русском городке и с радостью от того, что теперь у нее есть на теплоходе приятельница. Есть кто-то еще, кроме мужа, с кем можно будет вести неспешные девичьи разговоры и прогуливаться на остановках. Ирина показалась очень милой и интересной собеседницей – это стало ясно после двухчасовой беседы в баре после того, как Полинку в начале двенадцатого все же отправили в каюту спать.

Мужу ее новая знакомая тоже понравилась. Хватило совместного завтрака перед намеченной экскурсией. Больше всего его обрадовало то, что супруга в своем вечном желании куда-то бежать и что-то исследовать, оставит его наконец в покое и выберет в качестве компаньонки Ирину. Своей находкой Эмма поделилась накануне, как только вернулась в каюту: «У нас тут среди прочих отдыхающих затаилась интересная особа. Очень талантливая художница! Представляешь, сидела на палубе и отрешенно рисовала». Он пробормотал что-то вроде «вечно ты преувеличиваешь… да, ангел небесный спустился сюда, чтобы впечатлить тебя… ну иди, иди, восхищайся…». Но она чувствовала: в нем говорит то самое удовлетворение, спасительное ожидание спокойного от нее отдыха. Ах, вот если бы товарка нашлась раньше, еще во время подготовки к круизу, он бы отлично и преспокойно отдохнул дома!..

Первая остановка обещала встречу с интересным городом. При выходе из теплохода они получили аудиогид и таблички с номерами автобусов. Их радостно встретил военный марш, который исполняли три музыканта, часто промахиваясь с нотами. Их спасало то, что туристы ждали подъезжающих автобусов совсем недолго. Их искренний оптимизм и пионерский задор тоже сыграл не последнюю роль. Кто-то из хорошо настроенных туристов даже полез за кошельком. Музыканты, получив подтверждение собственной значимости, заиграли еще громче, обнаруживая новые промахи и плавно переходя от одной мелодии к другой. Иногда Эмму удивляло, как такие разные песни могли составлять единое целое, а потом она даже нашла себе развлечение: пыталась по начальным нотам угадать очередной шлягер.

На этот раз, как и на пару последующих экскурсий, ее супруг решил сделать исключение и присоединиться к их сплоченному хорошим настроением и вкусным завтраком коллективу. Ирина с дочкой в автобусе сидели неподалеку, они иногда перебрасывались фразами, улыбались, фотографировали друг друга у памятников архитектуры, у маленьких церквушек и больших храмов. По-настоящему, конечно, разговорились только после ужина, когда смогли остаться вдвоем в баре за чашкой кофе.

Полина произвела на их новую знакомую странное впечатление. Она пока не стремилась сблизиться с детьми своего возраста, которые были на теплоходе, мало говорила, не донимала мать просьбами и расспросами. У нее в руках имелась книга, которую она открывала очень редко. Казалось, в ее очаровательной кудрявой головке водятся особенные мысли, скрытые не только от Эммы, человека стороннего, но и от родной матери.

Училась она, по словам Ирины, без особого усердия; посещала музыкальную школу исключительно потому, что так хотели родители, никакими способностями не блистала, рисовать не любила. По утрам ей часто нездоровилось, и мама разрешала ей остаться дома. Тихо и незаметно она добралась до шестого класса и сейчас, похоже, больше всего на свете хотела, чтобы ее оставили в покое. Ее часто видели сидящей у воды. Она смотрела на брызги, на расступающуюся речную гладь, фотографировала багряно-охристые берега, проплывающие мимо огромные теплоходы и крошечные кораблики. Себя она снимать не любила и недовольно хмурилась, когда Ирина просила ее улыбнуться. Она делала это натянуто и искусственно, фотографии получались невыразительными, никто бы не удивился, если бы Полина на их основе сделала вечный вывод для подростков всех времен и народов: она некрасива и безнадежна.

Эмма прекрасно помнила себя в этот период: всем подросткам не нравится, как они выглядят, досаждает внимание взрослых и тотальный контроль. Тщательно отыскивая в себе недостатки, подросток их обычно успешно находит, а потом заботливо холит и лелеет свои комплексы. Полину, вероятно, сердили косички, что заплетала ей по утрам мама, бабушкины золотые сережки, казавшиеся слишком крупными для ее нежного бледного личика, но она еще слабо сопротивлялась. Она лишь старательно подворачивала брючки, чтобы выглядеть более современной, старалась носить куртку нараспашку, и однажды Эмма видела, как она пристраивала к ушку копеечные деревянные сережки в виде большеглазых сов, купленные у какой-то старушки, кажется, в Угличе. Ирина эту затею явно не одобряла.

Не помнилось, чтобы мама и дочка ссорились. Ирина ей не досаждала своей заботой, а если была увлечена рисованием, то весь мир и вовсе переставал для нее существовать, просто этой современности мать не одобряла. Не понимала она однодневной моды, не выносила безвкусицы, а все попытки дочери преобразовать себя на современный лад считала глупостью. «Не стоит примерять на себя то, что тебе чуждо, не нужно идти на поводу у других – пусть они равняются на тебя», – говорила Ирина. А с другой стороны, откуда ей, двенадцатилетней девчонке, знать, что ее, а что чужое, если она это не примерит, не попробует? И возможно, безвкусным и устаревшим ей кажется как раз-таки то, как одета ее мама?

Эммочке, например, образ Ирины казался очень и очень гармоничным. Ее красота была приглушенная, чистый холст, который при желании можно было раскрасить в любой оттенок. Полина унаследовала этот окрас от мамы, и Эмма не знала, прослеживались ли в ней черты отца, но сходство с матерью, на ее взгляд, было бесспорно.

Ирина, конечно, не заплетала кос, но ее русые волосы, длинное каре, до плеч, голубые глаза, ее льняные юбки или платья почти в пол, удивительно ей шли и, что еще более странно, очень гармонировали с местами, которые им предстояло посетить. Ее, пожалуй, единственную не осматривали зорким недовольным взглядом церковные старушки, гнездившиеся у любого монастыря и храма. Казалось, что это одна и та же хорошо обученная команда, перемещающаяся вместе с ними от одного города к другому. Ирина походила на серьезную прихожанку, а наброшенная на плечи шаль или платок отсылали ее в далекие чеховские времена, когда выглянувшая из-под юбки женская щиколотка приводила мужчин в экстаз.

Часто, погруженная в свои мысли, она шла по дорожке одна, отделившись от экскурсии, и ее одинокая фигура в длинной юбке, легкой курточке с наброшенным на плечи шарфом казалась привнесенной из другого времени. Эти одноэтажные дома, построенные в начале двадцатого века, золотые луковки церквушек, осыпающиеся от одного только порыва ветра деревья, находились с ней в полной и нерушимой гармонии. Казалось, закрой глаза – и через минуту ее подберет проезжающий мимо экипаж. Она, не оглядываясь, вспорхнет и уедет в другую жизнь, где и есть ее настоящее место.

Иногда она носила брюки, но и они были очень сдержанными, не сегодняшними, как и все ее скромные украшения. Себе она позволяла какие-то деревянные бусы, кожаные браслеты, большие холщовые или вязаные крючком сумки, а дочери наказывала беречь золотые сережки, доставшиеся ей от бабушки. Все попытки девочки облачиться в модную и такую притягательную для подростков одежду, она сдержанно отклоняла, но все-таки кое-что современное просочилось в гардероб двенадцатилетней Полины. Вероятно, к большой ее радости. Одержанные победы, даже самые скромные, всегда воодушевляют.

Настоящее знакомство состоялось поздним вечером, после хорошего, насыщенного событиями дня, когда они остались наконец вдвоем на верхней палубе. Эмма не решилась бы проявить инициативу (творческие люди являлись для нее загадкой с раннего детства), но Ира сама предложила поболтать после ужина и прихватила даже бутылочку красного вина, купленного в городе. Хочется уточнить еще раз: Эмма сама не сделала бы такой шаг. Все эти отмеченные Богом люди казались ей особенными. Кто знает, что именно их волнует сейчас? Может быть, они обдумывают очередной важный для них шаг, ждут вдохновения или уже готовы воплотить намеченное, перенести на бумагу? Приглашение Ирины освободило ее от всяческих сомнений.

«Может быть, ты больше любишь белое? В следующий раз купим другое. Пошли!». Эмма, конечно, как завороженная, двинулась за ней, расцеловав от радости мужа. Вечер перед телевизором в каюте неособенно ее воодушевлял, хотя они, не имея возможности разделиться по комнатам, заключили соглашение смотреть по очереди интересные друг другу фильмы и передачи. Забегая вперед, можно уверенно сказать: даже если бы ей не была подарена эта встреча, Эмма все равно телевизор бы включала крайне редко. Программа их круиза была чрезвычайно насыщенной, и она, не пропускавшая ни одной экскурсии, вечером валилась с ног, оглушенная впечатлениями. Книги, взятые из дома, так и пролежали нетронутыми, если не считать нескольких страниц, которые она все-таки прочла, когда Ирина, запершись в каюте, проводила время с дочерью или набрасывала что-то в заполняющемся на глазах блокноте.

Предвкушая интересный разговор, Эмма пошла за Ириной на палубу и приняла бокал, подсунутый ей ласковым движением. Ирина укуталась во что-то клетчатое, лохматое, зелено-красное, то ли плед, то ли пончо, и с отрешенной, какой-то искательной улыбкой устремила свой взгляд вдаль. Погода была чудо как хороша. Берега были совсем рядом, дымился тлеющий листвой темный склон, торчащие недалеко от берега камни походили на стражей, выходящих из воды по приказу грозного дядьки Черномора. Луна висела елочной игрушкой на темнеющем на глазах небе, и Эмма вдруг призналась, что с самого первого дня старалась не пропускать ни одного восхода солнца. Спектакль был таким восхитительным, мирным и тихим в своей вечности, что она боялась упустить что-то очень важное, щелкала, не останавливаясь, и отсылала полученные кадры детям и друзьям семьи. Ей они казались необыкновенными, но что думали об этом другие?

Ирина оторвалась от созерцания и с интересом, как-то по новому, взглянула на свою собеседницу:

– Послушай, а ты случайно не пишешь?

– Я? Писать?!? Нет, что ты! – Эмма замахала руками. – Знала бы, каким для меня мучением были уроки русского языка в школе! Как я страдала от невозможности что-то придумать и изобразить на листке бумаги! Мой мир – это цифры, отчеты, счета.

– Надо было все-таки попробовать. Ты очень четко и образно все отображаешь. Я же вижу, с каким интересом ты наблюдаешь, слушаешь на экскурсиях, рассматриваешь мои рисунки.

– О, это от насмотренности и начитанности! – Эмма с облегчением отмахнулась. – Помнишь ведь, как нас воспитывали в детстве? Девочка из хорошей семьи должна была уметь играть хоть на каком-то музыкальном инструменте, любить книги, хорошо учиться. Думаю, это оттуда.

– Я вот Полинку тоже пытаюсь так воспитывать, но, боюсь, ей это уже не нужно. Другие времена – иные нравы, – философски заметила ее собеседница.

– Мой интерес к искусству – сугубо дилетантский. Восхищение и почитание таланта тех, кто по-настоящему одарен, – подытожила Эмма, – и, конечно, некоторые знания, начитанность, небольшой детский опыт и любительский интерес.

Собеседница ей явно не верила, а Эммочка наслаждалась тишиной, надвигающейся тьмой, трепещущим ветерком, светом круглой луны и странностью их разговора. Ее пытались уверить, что она могла бы писать или рисовать, приложи хоть некоторые усилия. В нее верили, но она-то знала, что это не для нее. Странность была еще и в том, что в их разговоре заключалось что-то важное, жизненное и содержательное, а ее новая приятельница являлась, безусловно, существом незаурядным, из той самой области, в которую сама Эмма всегда боялась заглянуть. Радуясь легкому опьянению, особому речному запаху и тому, что завтра их ждет еще один, не менее удивительный день, она готова была слушать ее всю ночь.

Первый вечер, конечно, был посвящен семьям и биографиям. Эмма узнала, что Полинка – единственный и поздний ребенок. Ирина родила ее почти в сорок. Ее женская жизнь не сложилась. Она поделилась некоторыми событиями своей распадающейся личной истории: муж совершенно ее не понимает, он хороший, добрый человек, но абсолютно беспомощный и вместе с тем приземленный, но Полина обожает отца, и Ирина думает, как ей лучше поступить, чтобы не разделить этих двоих и сделать счастливой себя. Спросив из вежливости о семье новой приятельницы, рассмотрев фотографии, готовые по малейшему требованию показаться на экране телефона, она постановила: «Ну что ж тут удивительного? У хороших родителей – хорошие дети. Молодцы, вы все сделали вовремя. Теперь вот наслаждаетесь взрослыми детьми и своей активной жизнью».

Эмме было абсолютно ясно, что Ире больше всего хотелось выговориться. Такая собеседница, не обремененная, на ее взгляд, трудностями и перипетиями личной неустроенной жизни, являлась для нее идеальной. Эмме же было интересно на время освободиться от повседневной жизни и нерешенных важных – или не очень – проблем и заглянуть внутрь творческого человека. Она смотрела на Ирину вдумчиво, где-то даже восхищенно и немного удивлялась, что эта женщина выбрала для откровений именно ее. Неужели она заслуживала? История из детства, воспоминания о родном человеке, тоже интересном и творческом, отзывалась приятным теплом в ее душе и делала Ирину в некотором смысле родным человеком тоже. Все охотники и рыбаки – своего рода братья. Все моряки – звенья одной цепи. Все творческие люди – в некотором смысле одного поля ягоды.

Иринины увлечения живописью начались в раннем детстве. Ее долгое время бросало со стороны в сторону, в поисках себя. Она танцевала, мечтала стать ветеринаром, парикмахером, журналистом, пока в классе седьмом не получила в подарок от какой-то дальней родни старый этюдник. Вот с него-то и началось ее увлечение, которое переросло в будущую профессию и стало смыслом ее жизни.

Родителей возмущало то, что она по ночам выстраивает какие-то композиции из фруктов и вазочек на кухне, засиживается допоздна, комкает и бросает бумагу, шумит и сердится, а утром с трудом встает в школу. Ира тоже сердилась в ответ: я же вас не трогаю, спите спокойно! Все было распределено поровну. Одна комната – родительская, вторая – их с сестрой, а вот кухня, кухня-то – общая!.. Так с боем и закончила школу. Отстояла, отвоевала право на свой выбор. Только сестра всегда была на ее стороне, она – единственная ее поддержка и опора. У тебя есть сестра, Эмма? Нет? Ты многое потеряла в жизни!

Честно говоря, бунтарское детство плохо вязалось с тем, что Эмма сейчас видела перед собой. И Ира, и ее дочка являлись для нее тихой заводью, сонным женским царством, где царит умиротворение и гармония, устремленность в себя и свой внутренний мир. Ирина доказывала своим рассказом обратное: в юности она была вредным и упрямым подростком, да и сейчас она не согласится с тем, что считает неправильным. Никакой покладистости и жертвенности, даже во имя дочери. Она не собиралась лишать ее отца, но внутренне уже была готова принять важное для себя решение.

За этой женственностью, за мягкостью, окутанной в льняные платья и пушистые палантины, скрывалась твердая сердцевина, готовая проявиться, как только начнут попирать ее права и мешать осуществлению ее собственных желаний. Никаких сомнений и долгих мучительных размышлений в Ирине, как оказалось, не было. Эмме не хотелось бы проявлять настойчивость, но день ото дня, вернее, вечер от вечера, картина жизни ее новой приятельницы раскрывалась все более ясно и подробно. Так утром проявляется на сером небосклоне солнце после длительных и обильных дождей. Оно вначале показывается тоненькой золотой каемкой, потом просовывает одну руку за другой, а через какие-нибудь полчаса выкатывается ослепительным золотым шаром, правильным, идеальным и совершенным. Это смешение красок, серо-свинцового и желто-золотистого, потрясает своей красотой тех, кто не поленился проснуться пораньше и не пропустил этот увлекательный спектакль.

Эмма не могла бы сказать, что история жизни, услышанная ею, была столь уж совершенна и удивительна. Скорее Ирина все дальше уходила от образа чеховской героини, который женщина так успешно нарисовала себе в первый день знакомства. Той самой, что кутается в теплую шаль и пьет чай из самовара на веранде, держа в руках книгу или полученное из столицы письмо. Рядом толкутся люди, дальняя и близкая родня, уже в который раз ставится самовар, подается к столу свежий хлеб и варенье из собственного сада, а она все не может оторваться от увлекательного чтения, вырваться в реальную жизнь из затянувшей ее истории. Новая приятельница Эммы, оказывается, походила на вымышленную героиню лишь только своей полной погруженностью в мир, существующий только для нее.

Ирина в поисках себя никогда не забывала о личной жизни. Ей отчего-то всегда нравились плохие мальчики или мужчины постарше. Во время учебы она сильно увлеклась одним преподавателем. По ее словам, он был талантливым художником, интересным собеседником и красивым мужчиной. Омрачало эту идеальную картину лишь одно: наличие жены и маленького ребенка.

Уже в студенческие годы Ирина видела цель и отказывалась замечать преграды. Эта связь длилась несколько лет и не привела ни к какому результату. Приезжая к родителям на каникулы, она видела, как провожает ее взглядом соседский мальчишка Димка. Он вздыхал по ней еще в школе, она это прекрасно знала, но такие ребята, спокойные и надежные, всегда больше нравились ее сестре: «Ты знаешь, Маринка всегда удерживала меня от безрассудных поступков… Помню, однажды родители уехали к дальней родне на неделю, и я решила устроить вечеринку. Пригласила девчонок, дворовых ребят. Гитара, домашнее вино, фрукты, торт из соседнего магазина… Весть о сборище разнеслась быстро, и через час стали приходить даже те, кого я никогда в жизни не встречала. Марина с самого начала не одобрила мою идею и, осознав, что все может закончиться очень плачевно, стала разгонять ребят по домам. Она тогда все время удивлялась: и как мне могут нравиться такие бедовые ребята? А мне было очень интересно, потому что они так отличались от того, чему меня учили дома. Гитара вообще обладала большим воздействием. Вот такими были мои герои – свободные от предрассудков бунтари! При моей внешности и стиле, которого я придерживаюсь, это звучит, наверное, странно, но я до сих пор мечтаю о том, чтобы прокатиться на быстром мотоцикле… Так, чтобы волосы развевались в разные стороны, чтобы кровь застывала от страха и восторга, чтобы впереди меня сидел сильный и отчаянный мужчина, который вел бы меня за собой. Маринка всегда над этой моей фантазией смеется: считает, что ей не суждено сбыться, потому что вести, принимать решения я всегда хочу сама».

Димка любил ее молча, хотя, конечно, она обо всем догадывалась. Когда она, вся такая модная столичная штучка, приезжала на каникулы, они одной компанией бегали на речку, ходили в кино, собирались по вечерам во дворе. Новости разносятся быстро, несмотря на то, что Ирина никому не рассказывала о романе с преподавателем. Или почти никому, если не считать одну близкую подругу. Та, понятное дело, поделилась еще с одной, исключительно по большому секрету. А то, что знают двое, знают, как известно, все…

Димка однажды так и спросил ее, глядя прямо в глаза: у тебя, мол, там все закончилось? Видно было, как трудно ему заговорить об этом, но он хотел получить одну, хоть самую призрачную надежду. Ира, не смутившись, ответила, что это касается только ее, но Димку отталкивать не стала. Все лето они провели вместе. Не вдвоем, а в одной дворовой компании. Ребята над ним подсмеивались: «Эй, Димон, только сознание не теряй! Вон твоя Ирка идет!». Он молчал, но ничего с собой поделать не мог. Не властен он был над собой – и все тут! Она намеренно его дразнила. Знала, что он будет за ней наблюдать и, будто его не замечая, проходила мимо, на глазах сбрасывая юбку, майку, сандалии, а потом медленно входила в воду, чувствуя, как его взгляд прожигает ей спину.

Но, помимо общих вылазок в парк или на речку, Димка заходил к ним домой, помогал принести пакеты из магазина, выбить бабушкин ковер во дворе, переклеить обои. Родителям и Маринке он очень нравился. Сильный и серьезный парень должен был обуздать бьющую через край творческую энергию их младшей дочери. Маринка родилась на десять минут раньше и считалась в семье старшенькой. Ей по старшинству досталась вся рассудительность и весь здравый смысл.

Ирина этих рассказов не любила, о будущем не задумывалась, знала, что в сентябре они с сестрой уедут на учебу и дальше загадывать не хотела. Уж очень простым и незамысловатым казался ей этот Димка. Разве мы хвалим густое и раскидистое дерево, что растет в нашем саду? Разве говорим ему слова благодарности за то, что оно ограждает нас от жгучего летнего солнца и проливного дождя? Мы считаем это само собой разумеющимся явлением, все равно что ослепительное солнце в летний день или хрустящий под ногами снег в канун Нового года… Димка был вот таким же явлением природы, к которому Ира привыкла с детства. Ясно с ним было все, понятно и предсказуемо: армия, невеста, свадьба с обязательным выкупом и длинным платьем, дети, детский сад, долгие хлопоты по поводу приобретения холодильника и в дальнейшем подержанного автомобиля. Ирина ждала другой, ослепительной жизни с подготовкой к выставкам, с творческими подъемами и кризисами, с бессонными ночами, с долгими разговорами об искусстве в тесной прокуренной кухоньке. Димка в ее сценарий, конечно, не вписывался, да и не задумывалась она об этом.

В ноябре после того теплого лета и Димкиных надежд вдруг заболела мама. Отец ухаживал за ней, она почти не вставала. Воспаление легких и проблемы с сердцем уложили ее тогда надолго. Девочкам всей правды не говорили: пусть учатся и не срываются с мест, справимся сами. Димка тогда ей писал регулярно, она отвечала через раз: снова захлестнула яркая студенческая жизнь, а та, летняя, померкла и спряталась в тень. Ему рассказывать о болезни матери тогда строго-настрого запретили, и он, конечно молчал. О том, что он навещал родителей регулярно, Ира не знала. Не знала и о том, что, когда отца отправили в командировку на неделю, Димка, не говоря ни слова, однажды пришел к ним с раскладушкой в руках. Мама тогда уже вставала, но выходить на улицу не могла. Он ушел, как только вернулся отец, также тихо сложил свою раскладушку и с подушкой под мышкой пошел домой.

Следующим летом Ира приехала домой ненадолго, можно сказать, проездом. Собирались студенческой компанией на море, в Коктебель, к домику Волошина. Говорили, атмосфера там особенная, пишется легко, исключительно. Все возвращаются оттуда с замечательными работами. Они тоже решили попробовать.

Дома она узнала о болезни мамы и о том, как помогал родителям Димка. Упоминание о нем ей не понравилось – что толку говорить о детских чувствах? С ней за это время столько всего произошло, а здесь все осталось без изменений, скучно и предсказуемо. Родители огорчились, что дочка приехала на неделю, но их успокоило то, что Маринка явится на целый месяц. Вот только сдаст экзамены и пройдет практику в больнице.

С Димкой она тогда столкнулась в магазине. Он подошел к ней сам и спросил прямо: почему она перестала отвечать на его письма? Ирина объяснила, что объяснять тут нечего, все предельно ясно. А если бы мы с тобой не встретились сегодня в магазине, что тогда? Так бы и уехала, не повидавшись? Ирина тогда ответила с улыбкой: «Ну, тогда бы мы обязательно встретились в каком-нибудь другом месте!».

От других ребят она узнала, что Светка из соседнего дома обещала дождаться Диму из армии. Она давно и преданно на него смотрит как побитая собачка. Наверное, еще и поскуливает. Ирину тогда это немного задело, она даже сходила к нему домой пригласить на семейный обед. Мама рассказала, как он им помог прошлой зимой. И про раскладушку, про лекарства рассказала тоже. В его глазах она увидела обиду, но не равнодушие. Она сказала что-то обидное про Светку, пожелала им даже счастья и ушла. Он тогда побежал за ней и смотрел так, что Ира все поняла сразу, но обещать ничего не стала. Впереди ее ждал Коктебель, друзья-единомышленники, интересный месяц у моря, а все-таки хотелось, чтобы Димка был в ее жизни тоже. Хотелось знать, что он такой есть.

У Ирины в каюте был припрятан небольшой винный запас, три бутылки, купленные к их вечерним посиделкам, но Эмме этого было в тот вечер не нужно. В горле щипало, першило в носу, пробивались слезы. То ли от ветерка и прохлады, идущей от реки, то ли от начинающейся простуды, то ли от жалости к Димке, которого она никогда не видела.

– Может быть, кофе выпьем? – спросила Ирина.

– Нет, спасибо, мне уже пора, а то завтра буду разбитая, – сказала Эмма, посмотрев на экран телефона. Шел второй час, уже хотелось положить тяжелую голову на подушку. Но прежде нужно было узнать про верного рыцаря Димку. Неужели это все? Неужели конец истории?

– Да, детская влюбленность и серьезное чувство – разные вещи… У него, наверное, была настоящая любовь… И все равно никакая это не драма. Любим одного, потом любим другого. Я узнала, что после армии он женился на Светке, и все у них было хорошо. Так, как я и предполагала. Свадьба, дети, автомобиль. Они потом переехали в другой район, да и я у родителей бывала редко. Помню до сих пор, как он на меня тогда смотрел, а я, конечно, жестокая была, но тогда этого не понимала…

Будто догадываясь о зреющем вопросе, Ирина сказала:

– Ничего бы у нас, Эммочка, не получилось. Разные мы очень. В моей среде ему пришлось бы трудно, неловко, а я не из тех, кто варил бы ему борщи, так что все случилось так, как должно было произойти.

Разошлись они тогда около трех. Эмме даже показалось, что позднее. Тьма стала разбавляться, горизонт посветлел. Она очень горячо жалела Диму, крепкого синеглазого красавца. Сочувствовала так, будто знакома была с ним лично. В заключение, чтобы поставить точку на этом этапе своей жизни, Ирина рассказала, что столкнулась со своим рыцарем лет пять назад, когда приезжала домой продавать после смерти родителей их квартиру. На этом подробнее обещала остановиться в другой раз, но Дима тогда ей еще раз помог. Он, оказывается, работал в юридической или нотариальной конторе и ускорил процесс оформления документов. Он возмужал, повзрослел, время смыло голубизну из его глаз, поседели виски. Он смотрел на нее уже совсем иначе, обиды в нем было больше, а интерес почти угас. Она поняла, что он ее не простил, особенно то, что родители ушли друг за другом в тоске и одиночестве. Рядом прыгала маленькая Полинка, это как-то спасло их разговор – он рассказал, что его дети уже взрослые, Света работает в поликлинике, все у них хорошо. Крепкая дружная семья. Надежная ячейка общества.

– А ты не думаешь, что это могло быть чем-то очень важным в твоей жизни? Чем-то, что ты упустила? – спросила напоследок Эмма.

– Нет, думаю, что все было правильно, – Ирина улыбнулась куда-то в отдаленное пространство. И все же Эмме показалось, что эта смутная, недосказанная мысль о таинственных законах бытия и упущенных возможностях посещает ее время от времени, укладывается в ее голове, хотя она и не хочет в этом признаваться. Особенно часто она вспоминает Димку, когда что-то в ее жизни не ладится, и еще, когда плохо спится по ночам. Все ее романы и увлечения, а их, судя по всему, было немало, по большей части заканчивались разочарованием, хотя многие из ее избранников говорили на одном с ней языке. Когда она уставала от бурных страстей и творческих кризисов, ей вспоминался ее надежный тыл, крепкий голубоглазый красавец, чей взгляд прожигал ей спину и чья любовь заботливо укрывала всех, кто был ей дорог.

На следующий день они высадились у живописного городка, уже распахнувшего свои двери для многочисленных туристов. Команда музыкантов, казалось, сопровождающая теплоход из города в город, опять играла какой-то бодрый советский марш. Пассажиры расселись по автобусам и двинулись в путь. Несколько часов они, разделенные разными автобусами, не могли общаться, но Эмма и не очень об этом сожалела. Первая половина дня ей понадобилась на обдумывание. За обедом они тоже почти не разговаривали – так, перебрасывались необязательными словами. Муж это заметил и спросил, все ли в порядке. Эмма отшутилась, но к вечеру остыла, разложила все по полочкам и ждала продолжения.

То, что за долгий вечер, переходящий в ночь, она не сказала почти ни слова о себе, ее тогда не насторожило. Эмме хотелось посмотреть рисунки, узнать, как же дальше сложилась Иринина судьба. Все взятые из дома книги поблекли и стали казаться причудливыми и ненастоящими. А своего сострадания, потраченного зря на несуществующего в ее жизни человека, Эмме было не жаль. Был, наверное, в этом какой-то смысл, пока недоступный ее пониманию.

Смысл, конечно, открылся позже. В одном из Ирининых рисунков она увидела горбоносый профиль любимого в далеком детстве дяди. Ее будто вернули в прошлое. Возможно, она сама повсюду искала приметы его присутствия, как и всех остальных ушедших родственников. Радостно было их вспоминать, откликнувшись на знакомую фигуру, поворот головы, характерное выражение. Так создавалась иллюзия их постоянного присутствия – невидимого, но до того реального, что можно было поклясться: она только что видела мелькнувшую в толпе фигуру матери, бабушкин белый платочек или прихрамывающего на левую ногу деда.

По своим склонностям и характеру дядя Толя тоже мог бы сидеть на верхней палубе часами и рисовать, не отрываясь, не отвлекаясь на окружающую его жизнь. Эмме показалось, что кто-то постоянно заботится о том, чтобы она их не забыла, и такими встречами и свиданиями ведет ее волоком, тащит мучительными или радостными маршрутами к таинственному тупику назначения, к неизвестному, но неизбежному финалу, где они все наконец встретятся, соединятся, обнимутся и будут счастливы, вновь обретя друг друга. К тому моменту их загадочного соединения они уже очистятся, избавятся от всего мелочного, от грехов и обид, перестанут гневаться, вспоминать былое, тревожиться по мелочам и поймут, что главное – именно здесь, в их единстве; в этой их силе, которая называется семьей.

Пока она была еще в пути, в страстях и тревогах, эти свидания помогали ей вспомнить и осмыслить происходящее сейчас, а также то, что было в ее далеком детстве. Они же, не имея возможности соединить ее с близкими ранее положенного времени, подстраивают вот такие вот случайные встречи, за которые она всегда была очень и очень благодарна.

Как все же жаль, что у нее нет ни сочинительного дара, ни художественных способностей, а то она обязательно бы написала рассказ, нарисовала портреты тех, кого очень любила, и рисунки получились бы удивительными, вытканными из самых лучших материалов, украшенными самыми яркими и немыслимыми узорами из ее детских воспоминаний. Ей вдруг очень захотелось туда вернуться, там ожидало ее тихое счастье и спасение, но она знала: придется еще долго ждать, раньше положенного времени нельзя, не положено, не заберут.

Дядя Толя был двоюродным братом ее отца. Тихим, неприметным, закрытым, заикающимся. В семье о его недуге говорили мало. Видно, все уже успели обсудить и перемолоть до ее рождения. Факты, дошедшие до Эммы, были очень скупыми: он начал говорить, как и положено, вовремя, но лет в шесть его плавная речь неожиданно для всех остановилась и он стал заикаться так, что мучительно было видеть, как он с этим борется, пытается сопротивляться, торопится, а потому получается еще хуже. Родители изыскивали самые разные способы для его лечения, но все оказывалось, в конечном счете, бесполезным. Они вдруг перестали ссориться, хотя до этого момента выясняли отношения в присутствии сына без всяких угрызений совести. Они любили друг друга, но только так, с криком и шумом, могли договориться; потом, конечно же, страстно мирились, но ребенок, к счастью, этого знать не мог.

Взрослые родственники обвиняли именно молодых родителей в недомогании ребенка, но знать ничего точно никто не мог, лечение не помогало, и тогда они даже решили съездить в деревню к знахарке. Та лечила молитвами, травами, выливала свечу в миску с водой и ничего за свои попытки не просила. Каждый оставлял столько, сколько мог. Она благодарила и провожала тихой доброй улыбкой, уголком старого, но чистого фартука вытирая слезящиеся глаза.

Бабушка утверждала, что свеча показала причину Толикиного заикания: его напугала собака, но родные не очень-то этому поверили. Однако ее травы, тихая молитва, добрая и благостная улыбка, руки в старческой гречке мальчика успокоили. Он стал заикаться меньше, но окончательно от недомогания так и не избавился. Потом его возили к травнице еще несколько раз, до тех пор, пока она не ушла из жизни, бросив своих подопечных. Ее дочка, которой был передан секрет мастерства, Толикиным родителям не понравилась сразу. В ней ощущалось одно единственное желание: поставить все на поток, заработать и обогатиться. Поток людей, однако, не иссяк. Наоборот, их стало даже больше, за визит установилась определенная плата. Не было больше теплых морщинистых рук, тихой улыбки, певучих молитв. Травница так тихо нашептывала и водила руками над головой мальчика, что он готов был уснуть сидя, рухнуть на старенький просевший диванчик, пахнущий воском, травами и ягодами. Толик расстроился, и больше они в деревушку ездить не стали. Кто-то из родных заметил, что Толику становилось лучше, потому что там он ощущал спокойствие и тепло, коих был лишен в родном доме. Может быть, именно так и было, но когда Эммочка родилась, дяде Толе было уже около двадцати пяти. Он все еще заикался, но научился справляться с недугом по-своему, они как-то примирились, научились договариваться. С Эммой он эту тему не обсуждал, она сама из-за природной деликатности не вспоминала тоже, но однажды он рассказал об эпизоде из детства:

– Я же заика и прекрасно об этом помню. Но как только забуду, речь течет плавно, без остановок. Так, я рассказал как-то стихотворение на уроке литературы классе в шестом новой учительнице. Она так впечатлилась, что решила остановиться на моей кандидатуре и отправить меня на конкурс чтецов. Хорошо, что вмешались родители: они-то знали, что заика – ненадежный кандидат на участие в конкурсе. Помню, как учительница изумилась, выслушав маму: «Как заикается? Он ни разу не остановился!». Вот такие творились со мной чудеса!

Родители сына берегли, чувствовали свою вину, в собаку мало кто верил, даже они сами. Хотя лающая, срывающаяся на ярость собака очень напоминала их ссоры, горячие, шумные, безумные… Мальчику купили гитару – кто-то из врачей посоветовал петь. Так, медленно и певуче, он учился говорить. Если не волновался, все у него неплохо получалось. Можно было подумать, что человек просто не торопится высказать дурную мысль, работает над собой, тщательно подбирает слова. Потом в его жизнь пришла живопись, а как именно, он сказать бы не смог сам. В детстве он говорил, что ищет истину. «Что это такое, Толя?» – спрашивали встревоженные родные. Он ответить не мог, потому что не знал сам. Она ему представлялась маленькой крошечной песчинкой, скрытой от всех. Он искал вместе с ней и самого себя.

Родители, взяв себя в руки, снизили градус напряжения, посмотрели внимательно на сына и отвели его в музыкальную школу. Там ему не понравилось. Петь на уроках сольфеджио он отказывался, хор обходил стороной, стыдясь чужих взглядов. В конце концов, научившись играть на гитаре, он прервал обучение и сосредоточился только на рисунке. Эмме рассказывали, что художественная школа дяде Толе нравилась гораздо больше. Рисовать нужно было молча, а историю искусств слушать с открытым ртом. В этом смысле он был идеальным учеником. В живописи он и нашел, наверное, свою истину, свой островок тишины и безмятежности.

Дядя Толя никогда не сидел без работы: оформлял Дом культуры, имел частные заказы, писал афиши. В своем цеху его очень ценили. Эммочка, к огромной радости родителей, любила у него бывать, но лет в тридцать или сорок он наконец женился и переехал в соседний город с молодой женой. Встречи стали редкими, но не менее яркими и запоминающимися. Жена смотрела на красивого черноглазого мужа с умилением. Ей, как и Эмме, творческие люди представлялись существами необыкновенными, поцелованными Богом. Стал бы он писать, если бы не его недуг, заставивший меньше говорить и больше думать? Ушел бы он в творчество, если бы не таинственное событие в шестилетнем возрасте, изменившее всю его жизнь? Нашел ли взрослый Толик свою истину, о которой так беспокоился в детстве – знать никто не мог, но Эмма его очень любила.

Запах краски, стоящие одна за другой афиши, смотрящие в стенку рисунки, картины, а на них – божественная красота природы, островки и острова, взметающие в небо деревья, уходящее за горизонт море в его сверкающей синеве, голубизне, лазури и бирюзе. Все как на ладони: и купола старых деревянных церквей, и новогоднее снежное утро, и крыши домов каких-то неизвестных ей городов. «Ты там был?» – спрашивала маленькая Эмма. Где-то был, о чем-то рисую по памяти, а что-то живет в моем воображении. Ну как же так можно? Как можно придумать то, чего нет на самом деле? Этого Эммочка понять не могла. Для нее самой уроки рисования и русского языка были поистине мучительными, в особенности, если требовалось написать сочинение.

С картиной, репродукцией из учебника, она еще кое-как справлялась, а вот так называемые свободные темы сбивали ее с ног. Дайте схему, структуру, строгий план – и я переверну мир, напишу и напридумываю вам все, что хотите. Но делать это самой – увольте! Особенные страдания вызывал рассказ от лица одного из героев картины. Знаменитая «Опять двойка» могла еще дать почву для размышлений, а вот как быть с девочкой, делающей зарядку перед открытым окном или уставшими женщинами с полными лукошками ягод?!? Что такого увлекательного, скажите, там происходит? Какой рассказ и какие описания тут можно придумать?!?

Дядя Толя всегда над этим смеялся. У нее, у Эммы, было под рукой несколько знакомых всем цветов. Тот самый «каждый охотник желает знать, где сидит фазан», и никаких оттенков зеленого, красного, синего она больше придумать не могла. Учительница требовала, чтобы трава была окрашена в изумрудный, салатовый, ярко-зеленый или приглушенный оттенок в зависимости от того, как освещает поляну солнце и густой лес. Она каким-то образом знала, что повсюду слышится пение птиц, стрекот кузнечиков и шуршание муравьев, полянка утопает в густой сочной зелени и прячет героинь от солнечного света; сами женщины вышли по грибы ранним утром, ушли далеко от родной деревни, а зимой они будут пить чай, лакомиться малиновым вареньем и вспоминать теплые летние деньки. Ничего из этого Эмма не видела. В зеленой траве сидели мама и дочка, их платки были красными и синими, крынка с молоком – коричневая, платья – белые – и все. А что можно было рассказать о букете сирени на столе или о зимнем сельском пейзаже без всякого сюжета или движения?!?

Она, конечно, неслась за помощью к дяде Толику. Заходила в тесную комнатушку, вытянутую, как пенал, с большим окном, бросала потрепанный портфельчик и смотрела, как он работает. Щебетала о своих школьных новостях, посвящала в интересные истории, любовалась черными волнистыми волосами дяди Толи и вдыхала этот чудный, ни на что не похожий запах свежей краски, холстов, растворителей. Потом он помогал ей с рисунками, а она, сидя рядом, приговаривала: «Ты только плохо рисуй, а то учительница не поверит!». Он смеялся и потом, после смеха, запинался, мешкался, пока все не приходило в порядок, пока равновесие не было наконец восстановлено.

Однажды она все-таки осталась довольна своим рисунком – наверное, это было в первый и в последний раз. Воображение ее обычно подводило, и она прибегала к подсказкам: перерисовывала найденные картинки и выдавала за свои. Многие из ее коллег и знакомых в сегодняшней жизни во время долгих и мучительных телефонных разговоров или затянувшихся собраний что-то выводили в блокнотах, на салфетках и самых неподходящих листках, впоследствии оказывавшихся важными отчетами и ведомостями. У них получались какие-то узоры, косички, готические буквы, гоночные машины, наброски платьев или диковинные цветы. Эмма смотрела на эти скетчи с завистью: ну надо же! Ничего подобного у нее никогда не получалось. Ни сознательно, ни бессознательно это вывести она не могла.

Когда детям необходима была помощь в детском саду или на уроках рисования, она отправляла их к мужу. Он помогал безропотно и, казалось, даже испытывал радость за то, что в этом деле превосходил свою супругу. В семье она была мастером по домашним делам, проверкам домашних заданий детей и специалистом по налаживанию связей с общественностью – так у них это называлось. Общение с педагогами, врачами и бюрократами как-то по умолчанию было возложено на нее. Он отвечал за разного рода поломки в доме и в гараже, за серьезные покупки и вот еще – за всякие поделки и рисунки. Она называла его «очумелыми ручками» – он радовался, когда жена его хвалила, и считал, что она это делает крайне редко и недостаточно.

В детстве ей нравилось присматриваться к другим и иногда примерять на себя чьи-то увлечения, примеривать модель поведения, повторять жесты и даже картавить. Одна девочка, которая ей очень нравилась в школьные годы, впоследствии они даже стали друзьями, очень красиво и элегантно не выговаривала букву «р». Так как девочка ей была симпатична, Эмма стала потихоньку перенимать ее характерные черты – заигралась она ненадолго, так как пропавшую букву очень скоро вернула на место строгая мама.

Рисовать она не могла, но очень хотела, потому искренне выводила каракули, силуэты людей, домов и деревьев – так, как это делали успешные в этом непростом деле одноклассники. У одного мальчика даже был альбом, с которым он никогда не расставался. Там он рисовал самым обычным простым карандашом удивительные вещи: фигуры спортсменов. Они выглядели так реально, так правдоподобно, что ей казалось, что это срисовано с фотографии. Баскетболист высоко подпрыгивал и застывал в своем кратком полете между небом и землей, держа одной рукой мяч и почти касаясь баскетбольного кольца. Мышцы его были напряжены, носок на одной ноге спущен, волосы взметнулись вверх, под ногами горела земля. Эмма смотрела с восторгом – как можно так достоверно изобразить человека, не срисовывая с картинки?

На другом рисунке кружилась на одной ноге фигуристка. Потом она узнала, что это называется вращение. Одна нога была согнута в колене, другая располагалась параллельно белому сверкающему льду, тонкий конек резал ледяную поверхность и образовывал загадочные узоры, а девушка обнажала в движении стройное бедро, короткая юбочка поднялась и причудливо загнулась. Этот рисунок вызвал настоящий восторг, других Эмма не запомнила, этого ей было достаточно, чтобы убедиться в своей ущербности и осознать свою никчемность.

Так вот, примеряя на себя жизнь других, она, вероятно, тоже искала себя, свою истину, как и дядя Толя. Обнаружив, что это ей чуждо, она отталкивала и жадно искала следующее. В тот период восхищения чужими талантами она тоже что-то рисовала в своих девичьих блокнотах. Положа руку на сердце, можно сказать, что она ничуть не продвинулась, не обрела мастерства, и до сих пор носит с собой те же наброски, что и в школьные годы. Опытные и даже начинающие психологи легко поймут, почему же она выбрала именно эти образы и сюжеты.

На бедной щуплой траве, стоящей острыми гвоздями, по которым ходят йоги, в самом центре рисунка располагался дом. Бедный, одинокий такой домишко с окном, укрытым в веселые яркие занавесочки, с трубой, кособокой и накренившейся на правую сторону треугольной крыши. Из трубы всегда поднимался дым ровным кудрявым столбцом. Это давало надежду, что дом все же обитаем, там есть люди, печка и съестное. К дому прилегал правильный ровный забор – Эмма его чертила линейкой, чтобы был безупречным. Он шел до самого конца рисунка, в одну и в другую сторону. Ну что ж тут удивительного? В доме жило счастье, а забор от конца и до края надежно защищал его от посягательств со стороны. Это, конечно, далеко не все. Картину делали законченной еще несколько важных штрихов. Рядом с домом росло густое раскидистое дерево. Вот здесь нужно сделать остановку для внесения некоторых объяснений. Если дом за сорок лет Эмминой жизни почти не менялся в своем состоянии, ну разве что окон становилось больше или столб дыма уходил в другую сторону, то дерево претерпевало существенные изменения. Метаморфозы все же были. В соответствии с сезоном или желанием художницы оно обрастало густой зеленой листвой, желто-красной кроной, обнажалось и на глазах расставалось с последними, самыми упорными, цепляющимися за жизнь листочками. Зимой, когда вместо убогой травы появлялось белое снежное покрывало, лиственное деревце с рисунка напрочь исчезало и вместо него, словно по мановению волшебной палочки, появлялась зеленая ель. О, ее рисовать было истинным наслаждением! Три треугольника разной величины громоздились друг на друга и находили себе опору в виде коричневого пенечка – не садись на пенек, не ешь пирожок! Таким образом, Эммочкин рисунок был в своем роде уникальным и охватывал все времена года с небольшими изменениями в декорации.

Итак, было, конечно, еще несколько мелких деталей, делавших рисунок обитаемым и счастливым. Иногда под забором появлялся старый белый гриб, будто из советских мультипликационных фильмов, а также цветик-семицветик, невиданный в природе цветок, или скромная ромашка. С такими дополнениями Эмма справлялась легко: гриб – это полуокружность на пеньке, цветок – всего лишь острые перышки с желтой сердцевиной. Все очень ясно и просто. Главным дополнением все же являлось ослепительное желтое солнце – оно не покидало небосклон ни в какое время года. Совершенный круг с золотыми лучами и плывущие неподалеку облака. Они, кстати говоря, никогда солнышко не заслоняли, паслись неподалеку, рядом с запятыми, символизирующими птиц, летающих в далекой голубизне неба. Приближать их и сажать на забор было никак нельзя, с таким близким контактом Эмма бы не справилась, потому она оставляла их в их естественной среде, на воле.

Вот таким был ее вечный рисунок, ее модель счастья, ее желание обрести свой дом. Удивительно, что эту мечту, сама об этом не зная, она пронесла через всю жизнь. Раньше думала, что удобнее жить в квартире – сейчас размышляла о доме. Раскидистое дерево, цветы с грибами и птицы над крышей дома, конечно же, прилагались. В ее мечтах рядом с домом выносилось соломенное кресло, покрытое пушистым пледом, но на рисунке этого видно не было. Муж над ее рисунками злобно посмеивался: за эти годы сюжет не изменился. Хорошо, что Эмма запретила себе рисовать принцесс с палками-руками, в треугольных платьях, с буклями на голове и в остроконечных коронах. Насмешек бы не удалось избежать. Ее дети давно и успешно рисуют намного лучше, она сама берет в руки карандаш, если только о чем-то задумается или вынуждена будет слушать чье-то бессмысленное выступление на собрании.

Так вот, однажды она все же решила продемонстрировать дяде Толе свой удачный рисунок. Лет в десять она принесла ему то, что считала лучшим. На уроке рисования приказали изобразить море. Это было основным. Корабли, пловцы, острова – это исключительно по желанию. Море надлежало изобразить с разными оттенками, которые должны были быть отражены красками. Это Эмма сделала с легкостью. Вспомнила летние каникулы, и волны ее окрасились в сине-зелено-бирюзовые оттенки. А там, в самом центре картины, она поместила не корабль, который изобразить не могла в виду большой сложности, не какой-нибудь банальный островок с одинокой пальмой, а нефтяную вышку! Отчего? Почему? Сказать точно не могла; вероятно, тоже привезла с летних каникул. Вышка была безупречна, как забор у ее воображаемого дома. Ее она вычертила линейкой, транспортиром и треугольником. Стояла такая, стройная, правильная, без наклонов и кривых линий. Идеальная! Учительница посмотрела с жалостью, но все-таки поставила пятерку. Эмма сочла это отличным знаком, ведь это сделала она сама, без чьей-либо помощи, и полетела к дяде.

Он долго смеялся и при этом хвалил ее рисунок. А Эммочка любовалась художником. Какой все же он красивый! Блестящие волосы, распахнутые брови, зеленовато-серые глаза. И говорил с ней всегда не как с десятилетней дурочкой, а как с равным ему взрослым человеком. Все, на этом сюжет о художнице заканчивался. Сейчас она и сама бы посмеялась над идеальной нефтяной вышкой в центре лазурного моря, а тогда, конечно, собой очень гордилась, считала свое море совершенным.

Познакомившись с Ириной, Эмма увидела в ее рисунках, в страсти, с которой она отдавалась своему делу, родного, уже ушедшего человека. В этом и был, наверное, тот самый смысл, та причина ее внезапного расположения к совершенно незнакомому человеку, склонившемуся над рисунками в первый день их знакомства.

Следующий день был уже не солнечный в привычном смысле этого слова, а какой-то молочно-парной с двумя нежно-голубыми прорехами в осеннем небе. Благодарные туристы восхищались последним теплом, роскошными кронами деревьев, променадом, по которому и сто лет назад фланировали жители этого небольшого русского города.

По набережной разъезжал смешной детский поезд с белой сахарной трубой. Веселая мордочка подмигивала счастливым родителям, следящим за взмахами их любимых чад, и напоминала добрый поезд из старого советского мультфильма. Молодые родители, а также бабушки с дедушками, решившие доставить детям удовольствие, кричали, отвлекали малышей от увлекательного путешествия и требовали улыбок: фотография должна была изобразить безупречный воскресный день. Все счастливы и довольны. Родители – тем, что после хорошей прогулки их ждут спокойные пару часов детского сна, дети – тем, что сбылись все их воскресные ожидания. Малыши расположились на металлических сиденьях, смотрели на проплывающий мимо пейзаж и улыбались так, как просили родители.

Эмма некоторое время не могла отвести взгляд от одного забавного пассажира. Мальчик лет пяти, светловолосый, в синей курточке и в легкой белой шапочке, был определенно не с остальными пассажирами паровозика из Ромашково. Он сидел на самом первом сидении, совершенно один, и по взгляду было ясно: он сейчас находится не здесь, а в каком-то другом удивительном месте. Он воображал себя, крепко держащегося за поручень, бесстрашным машинистом, ведущим поезд сквозь опасные джунгли, высокие горы и сказочные леса. Он то взмывал в воздух, слегка приподнимаясь и поджав ноги, то с оглушительным грохотом обрушивался на землю, чтобы через некоторое время вновь вознестись на самую высокую вершину горы и зависнуть там на мгновенье. От него одного невозможно было дождаться улыбки или взмаха рукой. Он совершенно не замечал того, что происходит рядом до тех спор, пока все не остановилось, путешествие не закончилось, а родители не подбежали к детям, проверяя, не замерзли ли они, не проголодались ли.

Эмма стояла и ловила этот момент, миг возвращения в настоящую жизнь, окончание полета, грохот приземления, разочарование от того, что продлить миг воображаемого путешествия не получилось. Молодая беспокойная мама почти волоком вытащила мальчугана из поезда и растирала на ходу его замерзшие ладошки. Он был все еще там, где от него одного зависела судьба паровозика и его пассажиров. В малыше виделось будущее увлеченного, погруженного в любимое дело человека. Интересно, кем же станет этот отважный путешественник?..

Город располагался ниже, и после запланированной экскурсии они смогли побродить пару часов по площадям и переулкам, насладиться запахами уже угасающей воскресной ярмарки, раскинувшейся на центральной улице города, выпить кофе в одной уютной кондитерской, сфотографироваться у красивой чугунной ограды городского парка и виртуозно подстриженных кустов и деревьев. На ярмарке уже сворачивались полосатые тенты, убирались остатки нераспроданной снеди, подметались дорожки и протирались опустевшие прилавки. Эмму, раньше очень не любившую рынки и ярмарки, в последнее время эта суета стала завораживать. Она медлила с возвращением на теплоход, с удовольствием разглядывая сырные головки, баночки с медом и вареньем, ароматные приправы, румяные рогалики, жестяные подносы с колбасами и ветчиной. Муж по ошибке принял ее интерес за голод и с удивлением, так как завтрак был достаточно сытным, спросил: «Ты что – проголодалась? Ну давай купим то, что ты хочешь!..». Она поспешно отказалась: в ее сумочке уже лежала баночка с нарядной крышечкой, обернутая в красную бумагу. «Наконец научились делать!» – с удовольствием подметила она. Сейчас, когда конкуренция была велика, стали задумываться и о том, как бы получше представить свой товар, снабдив его приятными кружевными ленточками, упаковав в холщовые мешочки и уложив в веселые коробочки. Что и говорить, приобретать такое и уж тем более дарить было гораздо приятнее.

Варенье из молодого грецкого ореха и букетик сезонных цветов, купленных не у флориста (разглаженно-торжественный, но бездушный), а у простой бабушки, вынесшей астры в жестяном ведре из собственного огорода, должны были сделать ее абсолютно счастливой сегодня вечером.

– Кстати, а где твоя подруга? – спросил муж, когда они уже шли обратно к теплоходу. С ним путешествовать было восхитительно еще и потому, что можно было совершенно не заставлять себя беспокоиться о запоминании дороги назад. Он все помнил, а она просто послушно шла рядом. Эта его черта, а также то, что он отвечал за всю имеющуюся наличность и паспорта, оправдывала его ворчливость и желание уволочь ее прочь от всяких книжных развалов, увеселительных мероприятий и всякого рода культурно-просветительских вылазок. «Надежность и безопасность превыше всего!» – гласил лозунг, который она подсмотрела в конференц-зале их теплохода. Он идеально подходил к ее мужу тоже.

– Не знаю, – задумчиво ответила Эмма. Она еще была на той площади, среди сырных головок. – Возможно, после экскурсии вернулась на теплоход.

– А сегодня у вас тоже планируются вечерние посиделки? – мстительно заметил он, вспомнив ее позднее и хмельное возвращение в каюту.

– А ты что же – скучаешь без меня?

– Боже упаси! Мне так хорошо сегодня будет после этой экскурсии в каюте! Я с радостью вытяну ноги и посмотрю хороший фильм, а ты, если хочешь, конечно, можешь спиваться, но помни что женский алкоголизм…

– Да, я прекрасно помню! Он не излечивается, – нетерпеливо продолжила Эмма, и они рассмеялись.

Оба знали, что выпивоха из нее никакой. Другое дело – ее подруга детства. Она-то уж точно знала толк в крепких напитках и всегда составляла компанию Эммочкиному мужу. Подруга говорила об этом вдохновенно, воодушевляюще, даже поэтично. Она же постоянно сетовала на то, что мужья ей отчего-то попадались только трезвенники и язвенники, не умеющие пить и по достоинству ценить вкус и аромат хороших напитков. Эмма всегда объясняла это так: в семье такой специалист должен быть один, а иначе не миновать беды. Один – профессионал с душой поэта, а другой – жалкий любитель. Подруга одобрительно смеялась, и не теряла надежды просветить однажды и Эмму тоже и научить ее находить новые радости в жизни. «Ну это как-нибудь в другой раз», – подумала Эмма и улыбнулась.

Накануне отъезда она в очередной раз пожаловалась подруге на усталость и головную боль в конце рабочего дня. Муж предложил выпить пятьдесят грамм коньяка, «чтобы освободить голову от цифр и отчетов». Подруга этому очень обрадовалась: «Ну, наконец-таки, ты обратилась к стоящему лекарству! Это в умеренном количестве – а другого у тебя и не будет – гораздо лучше, чем глотать таблетки!». Эмме верилось с трудом: она предпочитала другие средства от усталости и стресса. Вот, например, идея с поездкой принадлежала, конечно же, ей.

Вечером на теплоходе было чудо как хорошо: вкусно, уютно, свежо. Музыкальной программой на этот раз решили пренебречь: высокая дама в длинном концертном платье проделывала с флейтой чудеса, будто с продолжением своей правой руки. Она не стояла на месте, как и положено в таком случае, а постоянно двигалась со стороны в сторону. Ее классика была с юмором, легкая, приспособленная к интересам отдыхающей публики. Нагружать ее ни в коем случае не следовало: не для этого гости купили себе развлекательный круиз. Эмме стало отчего-то грустно, и она, к большой радости супруга, решила провести остаток вечера на верхней палубе. Они зашли в один из баров и взяли по чашке кофе. В сумеречной глубине отблескивали бокалы над прилавком, за спиной бармена громоздились стеклянные цветные бутылки.

Они сели за столиком так, чтобы видеть плывущие берега, горящие огни чьей-то далекой жизни. Неподалеку от них пристроился крепкий бородач, отхлебывающий что-то из своей металлической фляжки. Он выглядел здесь, на празднике жизни, чужаком: одинокий, погруженный в себя, потерявшийся. Он явно искал тишину и уединение, с равнодушием проворачивал на блюдце кофейную чашку и задумчиво смотрел на поверхность воды.

– И что это ты не захотела остаться? – проговорил супруг, подозрительно рассматривая Эмму.

Он, всегда томившийся в любых торговых точках и в местах большого скопления людей, явно радовался такому исходу событий, но все же на Эмму это было не похоже.

– Не люблю такую подачу классической музыки.

– Ну, это сейчас далеко не редкое явление, и ты это прекрасно знаешь. Когда-то музыкантов обвиняли в нетрадиционной бабочке, которую они выбирали для концертов. Ты знаешь, о каком пианисте идет речь. А сейчас не гнушаются ничем: ни разноцветными носками, ни майками с диснеевскими героями, ни вязаной шапочкой, ни глубоким декольте. Тебя что – смутил ее разрез?

Эмма подозрительно посмотрела на мужа. Неужели он в самом деле так думает?

– Конечно, нет! Дело совсем не в этом! Я просто не понимаю, к чему все эти заигрывания с публикой? Эти новые вариации, этот странный выбор репертуара, эти шаги и приседания во время исполнения серьезной музыки. Разрез здесь не первичен.

– Это как раз-таки ясно, – заметил ее муж, – все ради популяризации классики. Пусть хотя бы таким образом люди коснутся хорошей музыки, узнают о великом наследии предков.

– Возможно, ты и прав, так оно и есть, а я слишком требовательна.

Увлекаясь, Эмма могла, незаметно для себя, взять кусочек сладкого из мужниной тарелки или отпить его кофе, хотя прекрасно знала, как он этого не любит. Он, заметив ее протянутую руку, уже разрезал вилкой шоколадный бисквит и нес половину к тарелке жены.

– Ешь, и пойдем в каюту, становится прохладно. Твоя подруга сегодня, похоже, не придет. Ляжешь спать трезвенницей. Господи, как же ты меня бесишь! Не могла взять два десерта?!?

Эмма полезла в холщовую сумочку за книгой и уже решила, что останется здесь еще на полчаса, подышит перед сном, как вдруг заметила Ирину. Та решительно направлялась к ним, махая рукой и широко улыбаясь.

– Как хорошо, что ты здесь! Добрый вечер!.. А я сегодня так хорошо поработала! Полинка устала после экскурсии и завалилась спать, а я сделала много набросков! Когда я много пишу, мне так легко и радостно! Помнишь, я говорила? Это такое необыкновенное чувство опустошения и радости одновременно, будто все выплеснула на бумагу, и теперь можешь быть совершенно спокойной и свободной. В ожидании следующего вдохновения, конечно.

– Ой, я такая голодная! Там есть что-нибудь перекусить? Схожу за кофе и пледом – становится холодно. Ребят, а я вам не помешаю? Простите, я даже не спросила. Скажите прямо, вас лучше оставить в покое? – она вдруг спохватилась и стала поспешно извиняться.

Они, конечно, в ответ начали ее убеждать, что ей очень рады и помешать она им не может. Они и так уже вместе двадцать с лишним лет. Эммин супруг после нескольких вежливых фраз тихо встал и призвал на помощь очередной важный футбольный матч. Ему, конечно, поверили, болельщиков рядом не было, никто не мог знать, что никакого футбола в тот вечер не ожидалось. Уходя, подмигнул жене и сделал характерный жест щелчком у подбородка, отмечая, что все знает про их дальнейшие планы. Эмма засмеялась: он мог быть очень веселым, когда того хотел сам. В сегодняшнем треугольнике лишним определенно был он – это ясно. Вслух он спокойным и уверенным голосом пожелал им хороших девичьих посиделок и попросил не засиживаться допоздна.

И снова у них были две бутылки красного вина, тьма за бортом, полное отсутствие фонарей на берегах, потому что они отошли от крупных населенных пунктов, и удивительная речная прохлада. В каюте спала Полинка или плавала на просторах интернета, а Ирина, снова укутавшись в свою красно-зеленую мохнатую клетку, вела разговор.

Эпизоды ее жизни всплывали то охотно, то нарочито медленно, будто они доставляли ей боль и возвращали в неприятные воспоминания. Вот только зачем она упоминала о сложностях? Эмма ее ни о чем таком спрашивать не собиралась. «Наверное, хочет проговорить и избавиться от того, что висит на душе неподъемным грузом», – подумала Эмма и успокоилась, найдя всему объяснение.

Она рассказывала, как нелегко складывалась ее карьера, как долго она металась в поисках себя, пока вдруг кто-то из столицы не заинтересовался ее техникой. Ничего особенного, но все же это было только ее, потому и заметили. Так бы и вела кружок в Доме культуры до самой смерти, если бы не повезла однажды свои работы на выставку в Москву.

После окончания учебы она вернулась домой, к родителям. В столице ничего не получалось. Кто-то куда-то приглашал, обещал даже работу в театре, но все в последний момент срывалось, летело в бездну. Родители не молодели, нужно было и о них позаботиться. Тогда она еще не знала, что едет в родной город ненадолго, и потому воспринимала свое возвращение как поражение, нулевой результат. «А как же сестра?» – спросила Эмма. Сестра к тому времени уже вышла замуж и уехала в другой город. Родители, с которыми у Ирины всегда были непростые отношения, остались на ее попечении.

С личной жизнью тоже все не складывалось. Все сложно, как сказали бы современные подростки. Недолгие романы в счет не шли. Никто из мужчин не устраивал ее до конца. Готовить борщи она не умела, об этом, не таясь, предупреждала сразу. Единственное, что ее интересовало, было искусство. Какая-то одержимая преданность любимому делу отталкивала ее от мужчин и от всего остального мира. Они все хотели любви и заботы – того же самого хотела и она, но по отношению к себе, жертвовать ничем не собиралась. Работа – превыше всего.

– Знаешь, Эмма, назвать меня бесхарактерной нельзя. Я не из тех, кто не может за себя постоять или смущается представить свои работы. Я уверена, что чего-то стою, потому я тогда и решила ждать. Когда ожидания затянулись, мне пришлось вернуться домой. Работа в Доме культуры давала мне много свободного времени, скромный доход, но зато я могла спокойно писать. Тогда я осознала, как на самом деле мало мне нужно. Я научилась вязать, что-то перешивала, о моем пропитании заботились родители, а я, как безумная, по вечерам писала, оставшись в пустующем Доме культуры. Полуглухой сторож в расчет не шел, и я чувствовала себя абсолютной хозяйкой трехэтажного здания.

После того участия на выставке, ее вдруг пригласили вести в столице мастер-класс. Она с радостью приняла приглашение и несколько раз в год летала в Москву. С друзьями детства в родном городе почти не встречалась: они ей казались неинтересными, скучными, не имеющими никакого отношения к ее творческим полетам. Ничего, хотя бы отдаленно похожего на тепло или заинтересованность, при таких встречах не возникало. Только своя собственная жизнь имела для нее значение, только ее работы. А когда тебя переполняет творчество, до других тебе нет совершенно никакого дела. Они ее никогда не понимали – это факт:

– Многие уже успели не раз выскочить замуж, развестись и обзавестись детьми. Я их жалела: бессмысленная жизнь, убогое существование. А они, наверное, с сожалением смотрели на меня: одинокая тридцатилетняя несчастная женщина, возомнившая себя художником, но я-то знала: мой час обязательно придет… Помнишь фразу: «На встречу с одноклассниками я не хожу – устала от них еще в школе». Это определенно про меня! – она рассмеялась.

Даже родители считали ее выбор ошибочным. Единственным близким человеком, кто ее всегда поддерживал, была сестра:

– Знаешь, мы всегда были связаны необъяснимой мистической связью. В семье ее считали более разумной и сдержанной. Я со своими подростковыми метаниями и дальнейшими поисками себя в искусстве вызывала раздражение. Помню какое-то странное сиротское чувство при живых-то родителях. Сестру я очень любила, и когда ее отправляли в лагерь или к родным, а я ехать отказывалась, я бродила по улицам совершенно разбитая и встревоженная. Я ощущала, что у меня забрали что-то важное, самое главное. Миру я не доверяла и все время ждала от него скрытого подвоха. А вдвоем с сестрой мы составляли единое целое. Никогда больше, чем на час, мы не ссорились, без нее я просто не могла существовать. Я потом много читала о необъяснимой связи, о которой рассказывали близнецы.

– Что?.. Да, мы очень похожи. Я и в Полинке вижу наши общие черты. Я и назвала ее так намеренно… чтобы мы все трое составляли единое целое: Марина-Ирина-Полина… А у тебя есть сестра, Эмма? Ах, да, я уже спрашивала… – рассеянно сказала Ирина.

Эммочка, с детства боявшаяся всяких гадалок и гороскопов и стыдившаяся этого, испытывала между тем смутное влечение к разного рода мистике. Ирина была из тех, кто погружался в это полностью, абсолютно, верил в знаки и совпадения, воздушные и водные стихии.

– Я всегда рисовала нас двоих, даже тогда, когда еще не умела это делать. Помнишь, я рассказывала про мой первый этюдник? Однажды мама увидела мои наброски. Две женские фигуры шли по дороге, взявшись за руки. Ее это почему-то очень встревожило, она испугалась того, что мы уходили в неясную даль, а я вот ничего дурного в этом не видела. И таких рисунков было много. Как-то раз я изобразила двух младенцев в материнском чреве, держащихся за руку, и спрятала этот рисунок подальше от матери. Она нашла и долго меня ругала: найди, мол, что-то более интересное, положенное твоему возрасту. Я всегда была странной, это точно. Однажды после похорон деда я совершенно неосознанно вывела ручкой на листке в клетку аккуратный холмик с крестом, низкую оградку и склонившуюся над могилой ивушку. Мне она показалась единственным подходящим к такому сюжету деревом: она же плакучая!.. Мама боялась этих моих странностей, потому что дети моего возраста рисовали мишек и принцесс, а не младенцев в материнском животе и уж тем более не кладбище.

Эмма загадочно улыбнулась: вспомнила своих неудавшихся принцесс и свой кособокий домишко, сопровождавший ее всю жизнь и почти не меняющийся. Однако Иринины странности напомнили ей и другую историю: необычайно крепкую связь Ван Гога с его братом Тео. Те хотя и не были рождены в один день, все же сохраняли близость до самого конца. Один – несуразный, беззащитный, ищущий тепла, любви и одобрения художник, а другой – твердо стоящий на ногах служащий. Брат всегда содержал Винсента, вытаскивал из разных неприятностей, лечил и поддерживал. Ирине этот пример очень понравился, она с жадностью за него ухватилась, как за прекрасное подтверждение ее точки зрения, ее мистической связи с сестрой.

– Винсент часто рассказывал, что видит их двоих, бредущих по берегу моря в виде человека и собаки. Взъерошенный пес – это его характер, жизнь животного – это его жизнь. Человек – это определенное положение в обществе, это фирма и достаток, участь собаки – голод и нищета. Человеком был его брат Тео, роль собаки художник добровольно выбрал сам… Конечно, я не хочу сказать, что у нас было именно так, но Маринка даже специальность выбрала крепкую, надежную, основательную. Она стала врачом, а я вот долго искала свою нишу, пока не нашла. Сейчас у меня уже все хорошо. Я переехала в Москву, у меня есть работа, небольшая мастерская, я выставляюсь, мои картины покупают. Это не всемирная слава, но и я не Ван Гог. Хотя пример, наверное, неудачный. В некотором смысле я его лучше. Он за всю жизнь продал только одну картину и никогда не мог обеспечить себя… – она улыбнулась, довольная собой.

Когда мы расставались с сестрой в студенческие годы, я уже научилась жить без нее. Сумасшедшая творческая среда, в которую я попала, затянула меня сразу. И все же иногда мои картины были безумными – так я выражала свою тоску. Две женские фигуры можно было увидеть в самых разных обстоятельствах: они смотрели друг на друга через окно, видели себя в зеркале, в речной глади, во сне, в уходящей волне, за туманным горизонтом. Потом мой рисунок становился лучше, крепче, хотя та тема меня не отпускала, нежность и мистичность сохранялись. Я часто спрашивала себя: чем я заслужила такую сестру?

Эмма думала, что это очень похоже на безумие и одержимость, но говорить ничего не стала. У нее же нет сестры, она не творческий человек, и откуда ей знать доподлинно, какие страсти бушуют в голове ее собеседницы и что является нормой, а что – недопустимым отклонением?.. Вслух она ничего не сказала, но Ирина, похоже, все поняла.

– Конечно, если хочешь, можешь назвать это безумием, хотя всему можно найти рациональное объяснение. Мы с Мариной всегда являлись единым целым, часть ее души осталась во мне. Когда на меня находит тоска, я рисую нас двоих. Таких рисунков у меня накопилось множество.

Вино уже закончилось, время перевалило за полночь. Воодушевленная Ирина сейчас выглядела уставшей и измученной болезненными воспоминаниями. Эмма чувствовала себя отчасти виноватой: из-за нее Ирина вспоминала то, что причиняло ей боль. Ей назначено было быть художником – и это ясно, как Божий день. Больше к сказанному добавить было нечего.

Эмма думала, что дружить с ней было бы тяжко. Ничего, кроме собственных переживаний, ее не беспокоило. Ирине хотелось высказаться, очиститься – Эмма идеально для этого подходила на правах слушательницы. Временной слушательницы. Дружить с ней в обычной жизни не получилось бы: Ирину мало заботило чужое время и состояние. Немного жаль, она чем-то напомнила Эмме дядю Толю, но при большом сходстве они все же были совершенно разными людьми.

Следующий день принес еще несколько интересных воспоминаний о детстве Ирины, и Эмма, сама того не желая, погружалась в историю чужой жизни все глубже и глубже. Ирина извлекала эпизоды из детства и юности так, как достают безделушки из старой ценной для тебя коробочки, хранящейся под кроватью. Вот мелкий отполированный морем камешек, рыжий, в шоколадную крошку. Вот билет на концерт любимой группы, доставшийся совершенно случайно. Нечаянная радость, подарок судьбы. Вот маленькая игрушка – брелок, подаренный парнем в десятом классе. Все вместе это мало что значило для человека постороннего, непосвященного, но для нее представляло большую важность. Она извлекала эти воспоминания, рассматривала со всех сторон и бережно укладывала обратно, и никто, кроме нее, точно знать не мог, так ли все было на самом деле или ей всего лишь это казалось.

Засыпая в детском саду, Ирина видела всегда один и тот же пейзаж: поднимающуюся до самого неба гору. Летом она была покрыта густой зеленой растительностью, зимой – серыми и невыразительными ветками. Дорожек, конечно, снизу видно не было, и маленький ребенок считал, что идти придется с огромной палкой в руке, размахивать ею со стороны в сторону и расчищать себе дорогу. Совсем так же, как это делал принц, пробираясь в замок к спящей красавице. Она же, эта таинственная гора, являлась ей в самых неприятных снах. Они находились в тесной зависимости от терзавших ее в детстве страхов. Когда самым большим злом представлялись отрицательные персонажи сказок, с горы спускались огромные говорящие деревья. Они наступали на город и хотели проникнуть в мирно спящий детский сад. В средней школе гора становилась вместилищем совершенно иного зла: там обитали злобные пираты, невиданные землянам инопланетяне или вполне себе реальные фашисты. И все равно таинственная, огромная, неизведанная мохнатая гора звала ее к себе, притягивала и приглашала.

Ира смотрела в окно и думала, что когда-нибудь обязательно туда поднимется. До самой вершины, до самого неба. Посмотрит оттуда на их городок, отыщет родительский дом, детский сад и удивится, какими маленькими ей покажутся высокие девятиэтажные дома. От взрослых она знала, что путь наверх неблизок, но и не так уж тяжел. Родителям никогда это не казалось интересным, а они с сестрой мечтали, что обязательно сделают это когда-нибудь вместе.

Лет в восемь или в девять, воспользовавшись тем, что родители оставили их одних на долгий день, девчонки, прихватив нехитрые припасы, двинулись в путь самостоятельно. Маринка, как самая разумная и основательная, настояла на двух бутылках воды, она же взяла десяток сушек, конфеты и четыре яблока. На день должно было хватить. Кто-то из взрослых однажды говорил, что обязательно нужно брать с собой теплые вещи, и они, конечно, взяли тонкие курточки и крепко закрыли за собой дверь. Их сосед, седовласый старичок, больше всего на свете любивший читать газеты, как назло попался навстречу, и не у дома, где можно было не объяснять, куда они с Маринкой направляются, а у самой горы, у дорожки, что вела к темной непролазной пещере. Старик удивился тому, где их встретил, а Ирина очень быстро нашла подходящий ответ: идем собирать листья и цветы для гербария. Вот здесь, недалеко, остановимся, соберем с разных деревьев по листку и вернемся домой. Он предостерег их от пещеры: это была узкая расщелина в скале. Дальше, поговаривали, она расширялась, но часть пути нужно преодолеть ползком.

Девочки, конечно, решили туда не соваться, но по мере приближения, интерес одержал верх над рассудком. Несло главным образом Иринку, во всем новом ей виделся увлекательный процесс познания. Дух авантюризма терзал ее с детства. Маринка уговаривала сестру бросить эту затею: только заглянуть – и идти туда, куда они собирались, вверх, по протоптанной дорожке. Ира заглянула – обдало холодом, темнота ничуть не испугала, и она продвинулась дальше, еще немного, еще совсем чуть-чуть. Расщелина была такой узкой, что даже им приходилось передвигаться ползком, что уж тут говорить о взрослых!.. В какой-то момент, оглянувшись назад, Ира увидела позади кругляшок света, а впереди абсолютную бесконечную темень. Маринка дергала ее за ногу и требовала вернуться. Прохлада и чернота напомнили им метро, они там однажды были с родителями, когда навещали родных в большом далеком городе. Из рассказов взрослых они знали, что дальше должны быть просторные расширяющиеся коридоры, но у них не было с собой ни спичек, ни фонарика, и потому пришлось, конечно, вернуться назад.

Оказавшись в прохладном неподвижном состоянии того узкого коридора, ощущая, что над ними и под ними камень и только камень, а коленки в красной глине, они, конечно, испугались, но не признались в этом друг другу, изображая бесстрашие. Абсолютная тьма и тишина без привычных звуков мира, из которого они сюда явились, навалилась на них и ошеломила. Они не слышали пения птиц или шума ветра – только собственное дыхание и поскрипывание камешков под коленками. Непроглядная тьма очень отличалась от темноты в комнате, в туалете или под одеялом. Тогда они знали, что легко могут вернуть свет, если отбросят одеяло или щелкнут выключателем. Тут такого случиться не могло. Когда кругляшок света позади стал уменьшаться, Ира зажмурилась и ощутила, что над ней нависают каменные толщи, а впереди – сплошная тьма. Их обеих напугало чувство потерянности и страх не найти дорогу домой.

Они вылезли из пещеры, отряхнулись, посидели, порадовались солнечному свету и двинулись вверх, но прошли, конечно, мало. Устали, устроили привал, ощутили себя путешественниками, съели все припасы и решили обязательно вернуться сюда еще раз, но уже гораздо лучше подготовленными. Если бы не сознательная Маринка (правда, в то время младшая сестра считала ее просто трусливой), еще неизвестно, чем бы закончилось то памятное несостоявшееся восхождение.

Вечером их ждал сюрприз. Отец, который никогда не трогал девочек пальцем, отстегал их обеих ремнем, который висел на его стуле скорее как инструмент устрашения, чем как орудие кары. Отец пришел с работы и сразу учинил им допрос. Девочки, конечно, ни в чем не сознавались: гуляли около дома, делали шалаш из веток, а больше никуда не ходили. Но кто же знал, что про их приключения лучше всех расскажет бдительный сосед да предательская красная глина, сохранившаяся на их одежде!.. Отец повторял много раз, что в гору подниматься в одиночку нельзя, а уж про пещеру и говорить нечего. Мама тихонько всхлипывала: случись что – они бы и не узнали, где искать дочек. Пещера та имела плохую репутацию. Приют всех заблудших душ и место, манящее тех, кто искал острых ощущений. Больше всех, конечно, виноватой чувствовала себя Ира, но получили они в тот вечер поровну.

Тот самый сухонький старикашка, читавший обычно много газет у открытого окна или в близлежащем скверике, был один виноват в постигшем их наказании. Он рассказал отцу о случившемся. Девочки, конечно, быстро вернулись, восхождение не состоялось, но пропустить мимо ушей такое родители не могли.

Когда сестры узнали о том, кто их выдал, они возненавидели его всей душой. Отец никогда их даже не шлепал, а тут им серьезно досталось, попа горела несколько дней, зато урок был очень хорошо усвоен… Но не такой была Иринка, чтобы спустить все обидчику с рук и потому при первой же возможности, при первой же встрече один на один на пустой улице, она посмотрела старичку бесстрашно в глаза, смотрела долго и пристально, не отводя глаз, а потом вдруг неожиданно для себя самой показала ему язык!

Старичок вечером жаловаться не пришел, хотя Иринка не исключала такой возможности. На этот раз она собиралась принять наказание в одиночку, сестры с ней не было. Но он промолчал и впредь только широко улыбался своими добрыми старыми глазами, когда видел ее на улице. И только если вокруг никого не было, смотрел на нее по-детски лукаво, заговорщицки подмигивал и показывал ей язык. Она никому не говорила – а кто бы в это поверил?

Ирина всегда верила в знаки. Детские гадания на ромашке и на книге тоже шли в счет. И еще гадания на автомобилях: если проедет навстречу столько-то белых – значит, экзамен пройдет успешно. Если попадется черная кошка – нужно обязательно переплюнуть три раза через левое плечо, а как же иначе? И сейчас плюет, вот только теперь еще обязательно перекрестится. На всякий случай. Хотя конечно, не верит в то, что черные котики – предвестники беды. У ее подруги живет в квартире много лет черная кошка Дина – и ничего, все очень даже счастливы.

И в находки, в таинственные знаки, попадавшиеся в пути, и в белые голубиные перья, которые от ангела, Ира тоже верила. А ты, похоже, не воспринимаешь это всерьез, Эмма? Зря. Я много раз удостоверялась в обратном…

Однажды они с сестрой вдвоем полетели к дальним родственникам в жаркие летние месяцы к морю. У родителей что-то не срослось с отпусками, и девочек отправили одних. Было им лет тринадцать. Мама тогда испуганно бегала от одних пассажиров к другим, стоящим в длинной очереди на регистрацию, с просьбой присмотреть за девочками. Никто не соглашался. Близняшки были длинноногими, высокими, дерзкими, с двумя длинными косами, как у Полинки сейчас, в модных джинсах, и никто не хотел навязывать себе во время полета беспокойство в виде двух подростков. Нехотя согласились пожилые супруги, они с большой ручной кладью летели к детям и внукам. Девочки им помогли, поднесли сумки и чемоданы, но, честно говоря, их помощь сестрам не понадобилась, да и сидели они в разных концах самолета. Мама, однако, успокоилась и взяла с девочек честное слово сразу позвонить, когда они доберутся до дома родственников.

Ира в детстве страшно боялась летать. Ее душил этот самолетный запах, как только она входила внутрь. Не спасала ни вода, предложенная аккуратненькими симпатичными стюардессами, ни разбросанные по подносу конфеты, ни книжка, взятая из дома, ни попытки отвлечься от происходящего. Самолет еще не пришел в движение, еще не разбежался по летному полю, еще не успел взмахнуть крыльями, а ей уже было невыносимо. Ее мутило, выворачивало наружу, ей чудились кошмары: она обязательно не успеет добежать до туалета, зальет все в проходе, все будут смотреть на нее с осуждением: не можешь летать – не летай! Садись на поезд, иди пешком, но не порть другим предвкушение праздника, встречу с морем, единственный в году отпуск.

Обычно ничего дурного с ней не происходило, хватало бумажного пакета, который протягивала всем неустойчивым пассажирам стюардесса, но страх и смутные тревожные ощущения в ней все же жили. В тот раз прямо на взлетной полосе, у самолета, к которому они проследовали вместе с миловидной девушкой, она увидела что-то сверкающее, чему здесь было не место. Работники аэровокзала передавали пассажиров по цепочке от одной инстанции к другой, и все, кто там работал, в непосредственной близости от неба, Ире представлялись существами особенными, неземными, очень серьезными и всемогущими.

Она наклонилась и быстро подняла с дорожки браслет – нужно было сделать это мгновенно, не задерживая тех, кто идет рядом, рука об руку. Браслетик оказался совсем простым, скорее всего, самодельным. Стеклянные и деревянные бусинки, нанизанные по очереди на тоненькую резинку, уже растянутую до состояния нитки. Ирина тогда воровато и поспешно показала находку сестре, та отмахнулась: зачем подбирать всякую дрянь? Но Ира решила, что это определенно добрый знак, в особенности когда прочла выведенные разноцветными фломастерами буквы: «Н», «О», «Р», «Е». «Надежда», – сказала она и подумала, что теперь она никуда от нее не денется, эта надежда… С этим браслетом она не расставалась долгое время, пока не уехала поступать в институт культуры. Он потом куда-то загадочно исчез, растворился, выполнил свое предназначение, довел ее до нужных дверей, скрылся так же неожиданно, как и пришел в ее жизнь.

– Ах, да, я же не рассказала тебе про ту поездку к морю! – опомнилась Ирина.

Долетели они туда благополучно, а вот на обратном пути, наверное, потому, что не было рядом заботливой мамы, искавшей им покровителей, Ирине стало совсем плохо. Ночью накануне вылета ей снилось что-то страшное и муторное, утром она решила не завтракать, чтобы не мутило еще больше, липкий запах проник в ее кожу, в нос, наполнил даже мерзкой слюной рот, она никак не могла с этим справиться, если бы рядом с ней не летела Маринка. Тогда бледности сестры Ира не заметила, самой было плохо. Марина приносила ей воду, читала уносящую из реальности книгу про гиперболоид инженера Гарина, просила у стюардессы одеяло, таблетки, дополнительные сосательные конфеты. Расслабиться и глубоко увлечься книгой в том случае, конечно, не получилось, но до дома как-то долететь удалось, удалось дождаться того великого момента облегчения, когда самолет коснулся земли, а потом уже осталась сущая мелочь – дотерпеть до возвращения домой, в любимую квартиру, где девочек ждал вкусный обед и посыпанная сахаром клубника.

В тот же вечер обнаружилось, что Марина сильно больна. Еще в самолете она почувствовала сильную головную боль, но в заботах о сестре не придала этому значения, готовая в любую секунду помочь близняшке. Высокая температура держалась несколько дней. Мама тогда говорила, что это нервное, от перевозбуждения и беспокойства за сестру. Могло ли то недомогание Ирины стать причиной болезни сестры, никто не знал, но совпадение фактов упрямо твердило о том, что мамины подозрения были вполне обоснованными. Через пару дней температура спала, будто ее не было вовсе. «Мой страх тогда передался ей, понимаешь? А меня при возвращении домой стало терзать здоровое чувство нестерпимого голода. Оно сверлило мне мозг, я жадно бросилась на еду, а Маринка без сил повалилась на кровать и так пролежала два дня. И как после этого не верить в то, что мы связаны?!? Я не заслуживаю такой сестры, Эмма!».

В старом городе, связанном с убиенным царевичем, группа разделилась на два автобуса: одни отправились в храм, расположенный на живописном берегу Волги, кандидат на включение в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, другие выбрали посещение мужского монастыря, тоже построенного в конце семнадцатого века. После долгих ночных разговоров Эмма чувствовала себя уставшей. Прошло увлечение первых дней, и теперь это глубокое проникновение в чужую жизнь несколько утомляло. Все-таки ее ожидания от отдыха были несколько иными: хотелось отойти от повседневности, погрузиться в красоту природы, в историю старых городов и дать заодно отдохнуть детям от постоянного присутствия родителей. Удалось, пожалуй, только последнее. Беспокойная мать звонила детям даже реже, чем планировала: днем ее время было отдано экскурсиям и прогулкам, вечером ее вниманием полностью завладела новая приятельница.

Когда обнаружилось, что Ирина с дочерью выбрали другую экскурсию, она даже не огорчилась. Ей нужно было время, чтобы передохнуть. Лучшей компании, чем муж, тут и не придумать. С ним можно было красноречиво молчать, едва перебрасываясь словами только по важному делу, что не мешало Эмме, конечно, время от времени отчаянно с ним биться, иметь непрекращающиеся столкновения и хранить несколько дней упрямое молчание, если вопрос того стоил. За долгие годы совместной жизни накопилось множество тем, по которым они спорили с удовольствием, иногда изображая обиду, иногда обижаясь всерьез, но оба знали, что это ненадолго.

Утром Эмма стояла у зеркала, смотрела на себя и думала: куда же тебя занесло, дорогая? Сбежала от людей в поисках тишины и покоя, и опять наткнулась на страдающую душу, жаждущую внимания и понимания. Впрочем, страдающей Ирину назвать было сложно: она определенно наслаждалась сегодняшним периодом. По ее словам, так хорошо, как сейчас, ей не было никогда, и она ни за что бы не обменяла свои сорок с большим плюсом на мятежные штормящие двадцать или на депрессивные тридцать, полные ожидания и разочарования. «Я люблю свой возраст и не понимаю все это женское кокетство касаемо утекающих сквозь пальцы лет. Я наконец чувствую себя реализованной в профессии, у меня есть перспективы, Полинка, планы на новую личную жизнь», – так и сказала. Именно в такой последовательности.

С утра погода не заладилась: тяжело хлестал дождь, из окон автобуса были видны мокрые улицы в дрожащих потоках, деревья, теряющие на глазах листья. На повороте, где дорога поднималась вверх, к храму, мелькнула вереница других туристов, покорно плетущихся за экскурсоводом с огромным ярко-красным зонтом. Эмма вспомнила фотографии старых европейских улиц, с темными средневековыми домами, готическими соборами и ажурными мостами. На фоне этой темной тяжелой картины кто-то заботливо укладывал на тротуар раскрытый алый зонт, то ли кем-то забытый, то ли намеренно оставленный для эффектного кадра. Фотография мгновенно оживала: всплеск красного цвета менял все пространство вокруг. Также сегодня работал тот ослепительный зонт экскурсовода: он являлся не только ориентиром, чрезвычайно важным для увлекающихся и глазеющих по сторонам туристов, он оживлял тяжелое низкое небо, мрачный пейзаж с клонящимися до земли деревьями и серую вереницу людей, традиционно кутающихся в невыразительную темную одежду.

Еще какое-то время автобус выруливал по маленькому городку, собираясь пристроиться в безопасном месте, потом группа шла под утихающим дождем к смотровой площадке, пытаясь рассмотреть сквозь туманную морось обещанный рекламными брошюрами великолепный вид на город и реку.

Эмма очень любила грубый, темный от времени известняк старинных городов, огромные фонари в ущельях улиц, захлопнутые от дождя ставни. Ей нравилось, когда со всех стен на нее смотрели святые, колыхалось пламя горящих лампадок. На сегодняшний день им приходилось любоваться совсем другой красотой. Игрушечный городок с отреставрированными храмами, монастырями, колокольнями и золотыми, сверкающими на солнце луковками, был похож на иллюстрации к русским народным сказкам – и это тоже было прекрасно.

Промокшие и уставшие туристы, получившие два часа свободного времени, стали искать укрытие. Все мало-мальски приличные кафе и кондитерские были заполнены и клубились паром от мокрой одежды загнанных дождем гостей. Эмма с мужем, наконец, отыскали себе пристанище и воровато метнулись в сторону к освобождающемуся на их глазах столику у окна. Отдышавшись и заказав для начала Иван-чай, они залюбовались старинной площадью, высокими фонарями, трагически одиноким памятником в самом центре. Если бы не туристы, городок был бы объят сном. Гости привнесли в него энергию, жизнь, свежую кровь, деньги в конце концов. По ценам, указанным в меню, супруги решили, что главным для хозяев является доход в туристический сезон, поэтому в своих безумных фантазиях они себе не отказывали. Штрудель, прозаический яблочный пирог или пирожки с картошкой стоили здесь ничуть не меньше, чем в крупном российском городе.

– Хорошо еще, что не устанавливают разные цены за чашку чая. Помнишь, как в Италии? Одна и та же чашка кофе стоила дешевле всего у стойки; в зале и уж тем более на улице, где добавлялась возможность любоваться старинными улочками средневековых городов, цена была много выше, – подметил муж.

В двух шагах от площади виднелась гостиница – очевидно, лучшая в городе. Скорее всего, самый скромный номер тоже стоил там весьма недешево. Оглянувшись, Эмма заметила, как удивительно гармонично вписались в пространство кондитерской два старинных деревянных буфета, увитых резными листьями; на полках вдоль стен, увешанных крошечными занавесками или салфетками, связанными крючком, стояла белая посуда советских времен и два пузатых самовара, добросовестно начищенных до блеска. Дождь уже почти не стучал о слегка прикрытые ставни, и, согревшись и выпив чай с яблочным пирогом, они решили двинуться в путь.

По красноречивому взгляду мужа Эмма поняла, что лимит его сговорчивости на сегодняшний день исчерпан. Он не хотел идти и осматривать исторический центр, и она уговорила его хотя бы нырнуть в глубокие сувенирные лавки, наполненные всякой ерундой. Входить в них после мокрых улиц было сплошным удовольствием, а разглядывать эту деревянную утварь, льняные скатерти, полотенца, мешочки с пряностями, травяным чаем, причудливые плетеные корзинки, разделочные доски с видами города, золотистый мед в нарядных баночках огромным наслаждением. Эмма, конечно, не удержалась и купила две баночки меда, льняные салфетки и скатерть, вышитые мережкой, и успокоила себя тем, что воздержалась от ненужных покупок в виде бесполезных магнитиков, открывалок, деревянных заколок и гребешков.

Вечер они провели вдвоем. Эмма натерла ноги, хотя всегда брала с собой в путешествие только проверенную обувь. На этот раз добрые друзья ее подвели. Лоферы вдруг взбунтовались, обиделись и жестко отомстили. Обижаться им было на что: у них хромала репутация, и их наградили обидным прозвищем. При ходьбе они время от времени издавали странные звуки, причем в самое неподходящее время, но их цвет, изжелта-зеленый, удивительно подходящий к любой одежде хозяйки, удобная колодка, устойчивый каблук спасали положение. После ужина, похрамывая, Эмма постепенно вернулась в каюту, к радости или огорчению мужа. Он мстительно расспросил ее про планы на вечер и, увидев ее мозоли и жалкое личико, смилостивился и замолчал. Около десяти он сходил подышать воздухом на палубу и, вернувшись, рассказал:

– Подруга твоя сидит и рисует как безумная. Отбрасывает листки в сторону, что-то бормочет, бешеные глаза ничего вокруг не видят, хотя носятся по палубе как небесные вихри. Вдохновенная сосредоточенность! Не удивлюсь, если она мысленно уже развешивает свои рисунки на выставке, хотя я лично не понимаю, какая разница, в каком порядке они висят. Твоя Ирина – типичный представитель художественной среды, одета, как всегда, с явно продуманной небрежностью, будто схватила первое попавшееся под руку.

– Ты это замечаешь?!? – изумилась Эмма, уверенная, что подобные мелочи его не интересуют.

– Что ж, я, по-твоему, – дурак? Сидит, замотавшись в какую-то хламиду! Все они выглядят одинаково, эти твои новомодные режиссеры, успешные актеры и актрисы, не желающие признавать, что пересекли сорокалетний рубеж. Шапочки-буратинки, растянутые джемперы, жакеты, как вязала моя мама, рваные джинсы, нарочито небрежно одетые майки. А все стоит ужас как дорого, хотя тетя Маша вот из такого городка, где мы с тобой сегодня были, свяжет и сделает все в лучшем виде и за пять копеек, но они же к ней не пойдут! Не стильно это, да и коллеги засмеют.

– Не могу я тебя слушать! Что за предвзятое отношение? И почему это они «мои»? – Эмма, морщась от боли, разглядывала свои многострадальные пятки. Как же реанимировать их до утра?

– Да потому, что тебя к ним влечет, тянет как на аркане. Разве я не вижу? Эх, мамочка, что-то там в небесной канцелярии попутали и ошиблись с твоим предназначением. Цифры – не единственное, что тебя интересует! Это точно!

– И ты туда же! Ирина меня недавно спрашивала, не пишу ли я, не рисовала ли в детстве, – удивилась Эмма.

– Вот видишь! Не совсем уж она безумная, эта твоя художница, кое-что все же вокруг себя замечает!.. Ладно, давай спать. И завтра на меня не рассчитывай. Я – пас! Да и тебе по-хорошему лучше воздержаться от экскурсий.

– Нет-нет, – поспешно ответила Эмма, – я умру от целого дня на теплоходе. Возьму лучше старые растоптанные кроссовки, залеплю ноги пластырем и пойду.

– Я и не сомневался! Имей в виду: я тебя предупредил!..

Все обстоятельства следующего дня способствовали продолжению их разговора. Эммин супруг сдержал свое обещание и остался в каюте один на один с телевизором и Иван-чаем. До меда он не дотрагивался, любил его есть только на завтрак вместе со свежим хлебом и сливочным маслом. Он проводил Эмму до трапа, снабдив пластырем, бутылкой минеральной воды, проверив наличие телефона и взяв с нее обещание не совершать сегодня подвигов. «И как тебя только ноги носят?» – сказал он на прощание. «Очень даже хорошо носят!» – прихрамывая, ответила Эмма, возложив всю надежду на проверенную временем обувь и помощь святых, покровительствующих путешественникам.

А потом она увидела эту картинку, как в самом настоящем кино. У автобуса уже стояла Ирина в длинной белой рубашке и светлых брюках, на голове причудливо-виртуозным образом был завязан платок, в руке она держала одну из своих многочисленных холщовых сумок, на этот раз с портретом Ван Гога. Солнце прорывалось сквозь тучи и обещало хороший теплый день после вчерашнего потопа. Ирина приветливо махала ей рукой, а Полина, молчаливая и закрытая девица, очень похожая на мать, стояла неподалеку с незнакомой девочкой. Ясно было, что вчера Эмма упустила что-то важное, девочки нашли друг друга и теперь собираются проводить время вместе.

Вчерашний вечер предполагаемо сложился прекрасно: Ирина наверняка хорошо поработала, а после таких дней ей хотелось наполняться, делиться, выливать струями свой восторг на любого, находящегося поблизости собеседника. Эмма была обречена на долгий и доверительный разговор – это она поняла сразу, как только увидела размахивающую руками Ирину, ее сияющие глаза и блестящие вьющиеся волосы, пробивающиеся сквозь повязанный платок. Когда же работа не ладилась или она пребывала в состоянии покоя, готовясь к новому проекту, то ненавидела весь мир. Лучше было к ней не соваться ни с расспросами, ни с поддержкой. Она была убеждена, что больше никогда не напишет ничего стоящего. Ничего и никогда. Так говорила сама Ира.

Сегодня Ирину, конечно же, очень обрадовал тот факт, что ее приятельница вышла к автобусу одна, это значит, что можно было не дожидаться вечера, а начать свой разговор прямо здесь и сейчас. Несколько раздражал не умолкающий ни на минуту экскурсовод, но после посещения исторического центра у них осталось, как всегда, целых два часа на самостоятельное знакомство с городом. На это время и возлагала большие надежды опустошенная и восторженная художница.

Саму экскурсию Эмма запомнила хорошо, а вот исторический центр смылся из ее памяти, уступив место новому жизненному этапу Ирины. Поначалу она снова окунулась в счастливое детство, где они с сестрой совершали хорошие и безумные поступки. Всегда вместе, всегда рядом. Марина – более разумная, спокойная, добрая. Ирина – возмутитель спокойствия, вулкан страстей под маской идеального ребенка с длинными косичками и выбивающимися прядками, колышущимися на ветру и образующими нимб.

– Она всегда была более эмпатичная, моя Маринка. Однажды, представляешь, увидела, как пьяный полубезумный мужик идет с ножом туда, где в укромном месте нашего двора лежат новорожденные щенки. Она схватила их в охапку и принесла домой. Ясно было, что до вечера, пока не придут родители, нужно было с ними что-то сделать, пристроить в хорошие руки или спрятать. Отец животных в доме не терпел, и она, хватая эти комочки, думала только о том безумном человеке с ножом. Ей было важнее уберечь их, броситься на помощь, и так она поступала всегда. Щенков она тогда пристроила, а двух последних спрятала под лестницей в нашем подъезде, отнесла им старое одеяло, бегала их кормить и проверять. Больше всего боялась, что ночью их кто-то обидит, выбросят на улицу соседи или отравят. Потом соседка с первого этажа забрала их на дачу, и Маринка все время рвалась их навестить.