Читать книгу Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио - Страница 7

Лекок первым ринулся на лестницу, и ему сразу же бросились в глаза пятна крови.

– Какой кошмар! – возмущенно приговаривал он при виде каждого нового пятна. – Какое варварство!

Г-н Куртуа был тронут подобной чувствительностью. Мэр решил, что полицейского потрясла участь жертв, но он заблуждался. Лекок добавил на ходу:

– Какое варварство! Оставить в доме столько следов! И даже не подумали за собой убрать! Какого черта они вели себя так неосторожно?!

Поднявшись на второй этаж, сыщик остановился у дверей будуара, примыкающего к спальне, и, прежде чем войти, внимательно огляделся. Увидев все, что хотел, он шагнул в дверь со словами:

– Ясно! Моя клиентура здесь ни при чем.

– По-моему, – заметил следователь, – мы уже располагаем некоторыми данными, которые существенно облегчают вам задачу. Ясно, что если Гепен и не был сообщником убийцы, то во всяком случае знал о готовящемся преступлении.

Г-н Лекок опустил взгляд на портрет, украшающий бонбоньерку. Взгляд этот был более чем красноречив: казалось, сыщик делился с дорогой усопшей теми соображениями, которые не смел высказать вслух.

– Да, знаю, – ответил он, – против Гепена серьезные улики. Почему он не желает сказать, где провел ночь? С другой стороны, против него настроено общественное мнение, и это дает мне основания сомневаться.

Сыщик прошел на середину спальни – остальные по его просьбе остались за дверью – и обвел ее своим тусклым взглядом, пытаясь постичь причину ужасного разгрома.

– Олухи! – возмутился он. – Скоты, поразительные скоты! Ну кто же так работает? Если убиваешь людей, чтобы их обокрасть, к чему, спрашивается, громить весь дом? К чему крушить мебель, черт побери? Не проще ли припасти отмычки, самые простые отмычки: шуму от них никакого, а действуют безотказно. Неумехи! Болваны! Можно подумать… – Тут он запнулся, разинув рот, и закончил: – Э, не такие уж они, пожалуй, неумехи.

Свидетели этой сцены замерли в дверях и с любопытством, к которому примешивалось изумление, следили за действиями или, так сказать, манипуляциями Лекока. А он, стоя коленями на ковре, ощупывал ладонью ворсистую ткань между осколками фарфора.

– Мокро, очень мокро; когда разбили этот фарфор, чай еще, несомненно, не был выпит.

– В чайнике тоже могло остаться много чая, – заметил папаша Планта.

– Знаю, – откликнулся г-н Лекок, – я и сам сейчас об этом подумал. Следовательно, то, что ковер мокрый, не поможет нам установить точное время убийства.

– Но оно нам известно благодаря каминным часам, – воскликнул г-н Куртуа, – известно с точностью до минуты.

– В самом деле, – поддакнул г-н Домини, – господин мэр превосходно объяснил в протоколе, что часы остановились в результате падения.

– Так-то оно так, – протянул папаша Планта, – но меня как раз насторожило время, которое показывают часы. Стрелки остановились на двадцати минутах четвертого, а графиня, как мы знаем, была в момент убийства одета, как днем. Неужели в три часа ночи она еще не легла спать и пила чай? Не очень-то правдоподобно!

– Это тоже меня поразило, – отозвался сыщик. – Потому-то я и воскликнул недавно: «Не такие уж они олухи!» Впрочем, посмотрим.

Тут же с бесконечными предосторожностями он поднял часы и перенес их на прежнее место на каминной полке, стараясь при этом установить их как можно ровнее. Стрелки по-прежнему показывали три часа двадцать минут.

– Двадцать минут четвертого, – бормотал Лекок, подсовывая под основание часов клинышек. – Черт побери, разве в это время кто-нибудь станет пить чай? И тем более убивать людей – в разгар-то июля, когда уже вовсю светает!

Не без труда он открыл крышку циферблата и передвинул большую стрелку на половину четвертого. Часы пробили одиннадцать.

– Прекрасно! – торжествующе вскричал г-н Лекок. – Вот мы и добрались до правды. – Он извлек из кармана бонбоньерку с портретом, проглотил алтейную пастилку и заключил: – Шутники!..

Зрители были потрясены простотой этой проверки, до которой никто не додумался. Г-н Куртуа восхищался больше всех.

– Этому ловкачу хитрости не занимать, – шепнул он.

– Ergo[5], – продолжал Лекок, знавший по-латыни, – мы имеем дело не со скотами, как я чуть не заподозрил вначале, а с негодяями, которые не только ножом умеют махать. Надо отдать им должное, свое преступление они обдумали скверно, но все-таки обдумали: доказательство налицо. Они надеялись сбить следствие с толку, введя его в заблуждение относительно времени убийства.

– Мне не вполне ясно, зачем это им понадобилось, – осторожно заметил г-н Куртуа.

– Это же очевидно, – возразил г-н Домини. – Убийцам было выгодно внушить нам, будто преступление произошло после отхода последнего поезда в Париж. Гепен мог, расставшись со своими попутчиками в девять часов на Лионском вокзале, к десяти вернуться сюда, убить хозяев, похитить деньги – благо, он знал, что они у графа де Тремореля есть, – и последним поездом вернуться в Париж.

– Превосходная гипотеза, – сказал папаша Планта. – Но почему же тогда Гепен не добрался до Батиньоля и не пошел к Веплеру, где были его друзья? В этом случае у него, начиная с определенного времени, было бы хоть какое-то алиби.

С самого начала расследования доктор Жандрон уселся на единственный уцелевший в спальне стул, размышляя, что за внезапное недомогание заставило побледнеть папашу Планта, когда упомянули костоправа Робло. Объяснения следователя вывели его из задумчивости. Он встал.

– Есть еще одно обстоятельство, – сказал он. – Перестановка стрелок, весьма полезная Гепену, оборачивается против его сообщника Подшофе.

– Однако может статься, – ответил г-н Домини, – что мнения Подшофе никто не спрашивал. Что до Гепена, то у него, надо думать, были веские причины не идти на свадьбу. Смятение, охватившее его после убийства, выдало бы его больше, чем отсутствие на свадьбе.

Лекок по-прежнему не считал нужным высказываться. Подобно врачу у постели больного, он хотел сперва окончательно увериться в диагнозе. Он вернулся к камину и опять стал переставлять стрелки часов. Часы пробили половину двенадцатого, полночь, половину первого, час. При этом Лекок брюзжал:

– Невежды, горе-грабители! Воображают себя хитрецами, да где им! Стрелки переставили, а бой отрегулировать не догадались. И вот, откуда ни возьмись, приходит стреляный воробей из полиции, на мякине его не проведешь, и весь их фокус разгадан.

Г-н Домини и папаша Планта хранили молчание. Лекок подошел к ним.

– Господин судья, – сказал он, – теперь уже можно не сомневаться, что удар был нанесен до половины одиннадцатого.

– Если только у часов не испорчен бой, – заметил папаша Планта, – что бывает сплошь и рядом.

– Сплошь и рядом, – подтвердил г-н Куртуа. – Например, у часов, что стоят у меня в гостиной, бой испорчен уже бог знает сколько времени.

Лекок задумался.

– Возможно, господин мировой судья и прав, – ответил он. – Для меня все это весьма правдоподобно, однако в начале расследования одного правдоподобия маловато, нужна уверенность. К счастью, мы располагаем возможностью проверки. Я имею в виду постель. Готов поспорить, что она расстелена. – И, обращаясь к мэру, добавил: – Нельзя ли кликнуть кого-нибудь из слуг мне на подмогу?

– Не стоит, – заявил папаша Планта, – я сам вам помогу, так будет скорее.

Вдвоем они сняли с кровати балдахин и вместе с пологом положили его на пол.

– Ну что? – воскликнул Лекок. – Я был прав, не так ли?

– В самом деле, – не без удивления согласился г-н Домини, – постель разобрана.

– Да, разобрана, – отозвался сыщик, – но в ней никто не спал.

– Однако… – с сомнением в голосе начал г-н Куртуа.

– Я убежден, что не ошибаюсь, – перебил полицейский. – Эту постель расстелили, не спорю, быть может, в нее упали на минутку, измяли подушки, сбили одеяла, скомкали простыни, но от опытного глаза не укроется, что в этой постели никто не спал. Смять постель, чтобы создать видимость, будто в ней спали, столь же трудно, как постелить, а может быть, еще труднее. Чтобы ее постелить, необязательно снимать все простыни и переворачивать матрас. А чтобы смять, необходимо лечь в нее, укрыться, завернуться. Постель – один из тех ужасных свидетелей, которые никогда не обманут и которых не уличить в подлоге. В эту постель не ложились.

– Я знаю, что графиня была одета, – заметил папаша Планта, – но, может быть, граф лег первым.

Следователь, врач и мэр подошли к кровати.

– Нет, сударь, – ответил г-н Лекок, – и я вам это докажу. Доказательство нехитрое, и, вникнув в него, десятилетний ребенок и тот не позволит обмануть себя этим искусственным беспорядком. – Он осторожно отвернул на середину постели одеяла и нижнюю простыню и продолжал объяснение: – Подушки совершенно измяты. Не так ли? Но обратите внимание на валик в изголовье: на нем нет ни одной складочки из тех, что остаются от головы спящего и от движения его рук. Это не все: посмотрите вот на эту часть постели, от середины до края. Одеяла были тщательно подоткнуты, верхняя и нижняя простыни плотно прилегают одна к другой. Просуньте руку внутрь, как я, – он просунул руку между простынями, – и вы почувствуете сопротивление, которого не было бы, если бы кто-нибудь до этого растянулся во весь рост под одеялом. А господин де Треморель был мужчина крупный и занимал постель во всю ее длину.

Довод Лекока оказался настолько убедителен, факты были столь очевидны, что сомневаться не приходилось.

– И это еще не все, – продолжал он. – Перейдем к нижнему матрасу. О нижнем матрасе редко вспоминают, когда требуется зачем-нибудь смять постель или, наоборот, придать ей первоначальный вид. Поглядите-ка сюда.

Он приподнял верхний матрас, и все убедились, что нижний лежал совершенно ровно: на нем не было ни малейшей вмятины.

– Вот вам и нижний матрас, – буркнул Лекок и наморщил нос, наверняка вспомнив какую-нибудь любопытную историю.

– По-моему, можно считать доказанным, – согласился следователь, – что господин де Треморель не ложился.

– К тому же, – добавил доктор Жандрон, – если бы его убили в постели, где-нибудь здесь осталась бы его одежда.

– Не говоря уж о том, – небрежно обронил г-н Лекок, – что на простынях обнаружилась бы хоть одна капля крови. Решительно, разбойники были не на высоте.

Уже некоторое время папаша Планта пытался поймать взгляд следователя. Как только ему это удалось, старый судья изрек, подчеркивая каждое слово:

– Меня поражает, каким образом такого молодого и полного сил человека, как граф Эктор, убили у него дома, если он не спал.

– Причем в доме у него полно оружия, – подхватил доктор Жандрон. – Кабинет графа увешан ружьями, шпагами, охотничьими ножами. Настоящий арсенал!

– Увы, – вздохнул добряк мэр. – Мы слыхали еще и не о таких несчастьях. Дерзость злоумышленников возрастает в силу того, что низшие классы вожделеют к богатству, расточительности, роскоши, которые видят в больших городах. Каждую неделю в газетах…

Тут он с большим неудовольствием заметил, что никто его не слушает, и замолчал. Все слушали папашу Планта, который никогда прежде не отличался разговорчивостью; сейчас он продолжал развивать свою мысль:

– Разгром в доме показался вам бессмысленным, ну а я удивляюсь, что здесь не натворили еще большего беспорядка. Я, так сказать, старик, и сил у меня поменьше, чем у тридцатипятилетнего мужчины, а все-таки мне сдается, что, ворвись ко мне грабители, покуда я еще не уснул, они бы меня не одолели. Не знаю, что бы я делал, может быть, меня и убили бы, но во всяком случае я попытался бы поднять тревогу. Я бы защищался, кричал, распахнул окна, поджег дом.

Что бы сказали те, кому довелось обращаться в суд в Орсивале, если бы они увидели своего невозмутимого мирового судью таким возбужденным, таким темпераментным!

– Добавим, – упорствовал доктор, – что человека, который не спит, трудно застать врасплох. Его предупредит об опасности малейший шорох. Скрипнет дверь, повернувшись на петлях, или ступенька запоет под ногами. Самому ловкому убийце не удастся нанести своей жертве неожиданный удар.

– Быть может, – осторожно предположил г-н Куртуа, – преступники воспользовались огнестрельным оружием. Такое случается. Человек спокойно сидит у себя в спальне; окна по летнему времени отворены, человек болтает с женой и пьет чай; тем временем на дворе один злоумышленник взбирается на плечи другому и, оказавшись вровень с окном, преспокойно прицеливается, нажимает на курок, стреляет…

– И тут же сбегаются все соседи, – подхватил доктор.

– Позвольте, позвольте, – запротестовал г-н Куртуа, – в городе, в многолюдном селении, разумеется, так оно и будет. Иное дело замок, окруженный обширным парком. Согласитесь, доктор, здесь довольно-таки пустынно. Ближайшее жилье – дом графини де Ланаколь, до него больше пятисот метров, не говоря уж о том, что он окружен высокими деревьями, кроны которых поглощают звук. Давайте поставим опыт. Я выстрелю из пистолета здесь, в этой комнате, и готов поспорить, что, стоя на дороге, вы не услышите выстрела.

– Днем – может быть, но среди ночи!..

Пока г-н Куртуа разглагольствовал, его слушатели внимательно наблюдали за следователем.

– Одним словом, – заключил г-н Домини, – если даже паче чаяния Гепен и не заговорит сегодня вечером или завтра, то как только мы обнаружим труп графа, все объяснится.

– Да, – согласился папаша Планта, – да… если мы его обнаружим.

Все время, пока длился этот спор, Лекок продолжал осмотр – двигал мебель, разглядывал трещины, исследовал каждый черепок, словно надеясь, что они поведают ему правду. Из связки, на которой болталась лупа и разные инструменты необычного вида, он то и дело извлекал стальной стержень, изогнутый на конце, вставлял его в замки и поворачивал.

Он подобрал на ковре несколько ключей, а на вешалке нашел полотенце, которое, по-видимому, показалось ему достойным внимания, – он отложил находку в сторону.

Он сновал из спальни в кабинет графа и обратно, не упуская ни слова из разговоров, мгновенно используя все замечания, улавливая и запоминая не столько сами слова, сколько интонации, с которыми они высказывались.

Когда несколько представителей правосудия собираются вместе, чтобы расследовать дело, подобное преступлению в Орсивале, они обычно занимают выжидательную позицию. Все чувствуют себя почти в равной степени опытными, хитроумными, проницательными, все одинаково заинтересованы в том, чтобы найти истину, все, как правило, не привыкли доверять внешним впечатлениям, все держатся настороже, и бдительность, присущая каждому, возрастает в силу почтения, питаемого каждым из них к прозорливости и наблюдательности коллег.

Иногда все они по-разному толкуют факты, обнаруженные в ходе расследования, иногда решительно расходятся во взглядах на самую суть дела, однако стороннему наблюдателю не заметить этих разногласий.

Не выдавая своих тайных мыслей, каждый старается проникнуть в мысли других и, если они расходятся с его собственными, пытается склонить оппонента на свою сторону, но, вместо того чтобы прямо, без обиняков изложить ему свое мнение, обращает его внимание на те серьезные или мелкие обстоятельства, которые убедили его самого.

Эти предосторожности оправданы тем, что одно-единственное слово может сыграть в деле огромную роль. Люди, которые держат в руках свободу и жизнь других людей и одним росчерком пера могут пресечь человеческое существование, чувствуют куда более тяжкое бремя ответственности, чем можно подумать. И когда это бремя делит с ними еще кто-нибудь, им становится немного легче.

Вот почему никто не отваживается перехватить инициативу, объясниться начистоту; каждый ждет, пока другие выскажут определенное мнение, и лишь потом принимает и подтверждает его или старается опровергнуть. При этом собеседники высказывают куда больше предположений, чем утверждений. Беседа состоит из намеков. Отсюда и банальные замечания, и смехотворные, на первый взгляд, гипотезы, и реплики в сторону, как бы приглашающие собеседника объясниться. Потому-то почти невозможно дать точное и правдивое описание сложного расследования.

Вот и об этом деле судебный следователь и папаша Планта думали совершенно по-разному. И оба это сознавали, хотя не успели обменяться ни единым словом. Но мнение г-на Домини основывалось на вещественных фактах, на осязаемых обстоятельствах, и, полагая, что спорить тут не о чем, он вовсе не жаждал услышать возражения. С какой стати?

Папаша Планта, со своей стороны, строил свою систему только на впечатлениях, на цепочке более или менее связных логических умозаключений и не считал возможным высказываться, пока его прямо и настойчиво не попросят об этом. И когда его последнее замечание, высказанное с таким подъемом, не встретило понимания, он рассудил, что сказал уже довольно, если не слишком много, и, чтобы сменить направление беседы, поспешил обратиться к посланцу префектуры полиции.

– Ну что, господин Лекок, – спросил он, – нашли вы новые улики?

Лекок в этот момент пристально вглядывался в большой портрет графа де Тремореля, висевший напротив кровати. Услышав вопрос папаши Планта, он оглянулся.

– Никаких окончательных подтверждений я не нашел, – ответил он, – но и ничего, что опровергало бы мои догадки. Тем не менее… – И тут он замолчал, тоже, видимо, избегая брать на себя чрезмерную ответственность.

– Тем не менее что? – сухо переспросил г-н Домини.

– Я хотел сказать, – отозвался Лекок, – что у меня в этом деле нет еще полной ясности. Фонарь есть, и свеча в фонаре имеется, не хватает только спички…

– Боюсь, что вы забываетесь, – строго перебил следователь.

– Что делать, – с преувеличенным смирением отвечал Лекок, – я еще во власти сомнений. Мне нужна помощь. Например, господин доктор окажет мне важную услугу, если соблаговолит приступить к осмотру тела госпожи графини де Треморель.

– Я как раз и сам хотел вас об этом попросить, дорогой доктор, – сказал г-н Домини Жандрону.

– Охотно, – согласился старый доктор и тут же направился к выходу.

Лекок остановил его движением руки.

– Позволю себе, – промолвил он тоном, не имевшим ничего общего с тем, как он разговаривал до сих пор, – позволю себе обратить особое внимание господина доктора на раны на голове у госпожи де Треморель, которые были нанесены тупым оружием, предположительно молотком. Я осмотрел эти раны, и, хоть я не врач, они показались мне подозрительными.

– Мне тоже, – быстро вставил папаша Планта. – Мне показалось, что в местах ударов отсутствуют кровоизлияния.

– Природа этих ран, – продолжал Лекок, – явится бесценной уликой и все мне разъяснит. – И, поскольку резкость следователя его обидела, он не удержался от невинной мести и добавил: – Господин доктор, спичка у вас в руках.

Г-н Жандрон уже собирался уходить, как вдруг на пороге показался слуга мэра Батист, человек, которого никогда не бранят. Он долго кланялся, а потом сказал:

– Я за вами, хозяин.

– За мной? – удивился г-н Куртуа. – Но почему? В чем дело? Ни минуты покоя! Скажите, что я занят.

– Мы осмелились вас побеспокоить из-за хозяйки, – невозмутимо объяснил Батист. – С хозяйкой не все ладно!

Несравненный орсивальский мэр слегка побледнел.

– Что с моей женой? – в тревоге воскликнул он. – Что ты имеешь в виду? Рассказывай!

– Дело было так, – начал Батист с самым что ни на есть безмятежным видом. – Является к нам почтальон с почтой. Ну ладно! Несу письма хозяйке, она была в малой гостиной. Как только вышел, вдруг слышу ужасный крик и шум, словно кто-то рухнул на пол.

Батист выговаривал слова не спеша; похоже было, что он нарочно испытывает терпение хозяина.

– Да говори же, – вне себя вскричал мэр, – говори, не тяни!

– Я, разумеется, вновь отворяю дверь в гостиную, – неторопливо продолжал пройдоха. – И что же я вижу? Хозяйка на полу. Я, как положено, зову на помощь, прибегают горничная, кухарка, другие слуги, и мы переносим хозяйку в постель. Жюстина мне сказала, что скорее всего хозяйка расстроилась из-за письма от мадемуазель Лоранс…

Слуга, которого никогда не бранят, заслуживал хорошей выволочки. Он запинался на каждом слове, тянул, мычал; сокрушенное выражение лица опровергали глаза, в которых светилось удовольствие: ему явно приятно было видеть хозяина в горе.

А хозяин был раздавлен обрушившейся бедой. Как все, кто не знает, какое именно несчастье их постигло, он боялся спрашивать. Он стоял как громом пораженный и, вместо того чтобы бежать домой, жалобно причитал.

Папаша Планта воспользовался этим замешательством, чтобы расспросить слугу, и при этом сверлил его таким взглядом, что бездельник не посмел вилять.

– Почему мадемуазель Лоранс прислала письмо? – спросил он. – Разве она не дома?

– Нет, сударь, вчера неделя минула, как она уехала в гости к одной из сестер хозяйки сроком на месяц.

– А как чувствует себя госпожа Куртуа?

– Лучше, сударь, только стонет так, что за душу берет.

Бедняга мэр тем временем немного оправился. Он схватил слугу за руку.

– Идем, негодяй, – крикнул он, – идем!

И они поспешно удалились.

– Несчастный! – вздохнул следователь. – Кто знает, может быть, дочери его уже нет в живых.

Папаша Планта горестно покачал головой.

– Возможно, это еще не самое худшее, – отозвался он и добавил: – Помните, господа, на что намекал Подшофе?