Читать книгу Его превосходительство Эжен Ругон - Эмиль Золя - Страница 1

Президент палаты депутатов еще стоял, выжидая, чтобы унялся легкий шум, произведенный его прибытием. Наконец он сел, проговорив небрежно и вполголоса:

– Заседание открыто.

Он распределил по порядку законопроекты, лежавшие пред ним на бюро. Слева близорукий секретарь, уткнувшись носом в бумагу, читал протокол последнего заседания. Никто из депутатов не слушал того, что он бормотал себе под нос. В зале было шумно, и чтение секретаря слушали одни лишь пристава, державшие себя очень чинно, в противоположность бесцеремонным позам депутатов.

В заседании нельзя было насчитать и ста членов. Одни из них, полуопрокинувшись на красных бархатных скамейках, уже дремали, устремив глаза в какую-то неопределенную точку; другие, сгорбившись над пюпитром под бременем скуки публичного заседания, тихонько выбивали пальцами по красному дереву какие-то мелодии. В полукруглое окно, вырезавшееся на небе серым овалом, проникало дождливое майское утро и равномерно освещало строго-торжественное убранство залы. Свет, скользя по красным скамейкам, расположенным уступами, там и сям отражался розовыми пятнами на пустых местах; за спиной президента белелись статуи и лепные украшения.

Один из депутатов, на третьей скамейке, стоял в узком проходе. Он с озабоченным видом тер рукою жесткую седоватую бороду, узкой полоской обрамлявшую его лицо. Мимо него прошел пристав; он остановил его и вполголоса спросил о чем-то.

– Нет, г. Кан, – отвечал пристав, – г. президент государственного совета еще не прибыл.

Кан сел и, внезапно повернувшись к своему соседу по левую сторону, спросил:

– Скажите-ка, Бежуэн, не видели ли вы сегодня утром Ругона?

Бежуэн, маленький, худенький, черненький человечек, угрюмый с виду, рассеянно поднял голову с моргающими глазками. Он писал письма на синей бумаге с бланком: «Бежуэн и К⁰., хрустальный завод в Сен-Флоране».

– Ругона? – повторил он. – Нет, я его не видал. Я не успел зайти в государственный совет.

Бежуэн степенно принялся снова за работу. Справившись с записной книжкой, он стал писать второе письмо под смутное бормотанье секретаря, кончавшего чтение протокола.

Кан опрокинулся на спинку скамьи и скрестил руки. Лицо его, с крупными чертами и большим носом, обличавшим еврейское происхождение, сохраняло по-прежнему недовольное выражение. Он смотрел на золотые розетки потолка, потом взглядывал, как дождь колотил в эту минуту в полукруглое окно, а затем, не зная, куда деть глаза, принялся внимательно рассматривать сложные украшения большой стены, как раз напротив. На двух концах ее ему бросались в глаза панели, обтянутые зеленым бархатом и покрытые позолоченными украшениями. Окинув взором колонны, между которыми высились аллегорические мраморные фигуры Свободы и Общественного порядка, он уставился, наконец, на зеленую шелковую завесу, скрывавшую фреску с изображением присяги Луи-Филиппа конституции.

Между тем секретарь сел. Шум в зале не прекращался. Президент, не спеша, перелистывал бумаги. Он машинально придавил пружину колокольчика, громкий звон которого, однако, не прекратил разговоров. Встав среди этого шума, он постоял с минуту в ожидании.

– Господа, – начал он, – я получил письмо… – Он умолк и снова позвонил, подняв свое серьезное и скучающее лицо над монументальным бюро, с панелями из красного мрамора, обложенными беломраморным бордюром. Застегнутый сюртук президента выделялся на барельефе, находившемся позади бюро, и пересекал черной линией пеплумы статуй Земледелия и Промышленности, с античными профилями.

– Господа, – повторил президент, добившись, наконец, сравнительной тишины, – я получил письмо от г. де-Ламбертона, в котором он извиняется, что не может присутствовать на сегодняшнем заседании.

Послышался тихий смех на одной из скамеек, шестой счетом, стоявшей напротив президента. Юный депутат, лет двадцати восьми не более, зажимая себе рот белыми ручками, тщетно пытался заглушить серебристый смех, напоминавший смех хорошенькой женщины. Один из его собратьев, громадного роста, придвинулся к нему и спросил на ухо:

– Разве Ламбертон в самом деле нашел свою жену?… Расскажите-ка мне про это, Ла-Рукет!

Президент взял охапку бумаг. Он говорил монотонным голосом, и отрывки его фраз долетали до самой глубины залы.

– Есть просьбы об отпуске… Гг. Блаше, Бюкет-Леконт, де-ла-Виллярдьер…

Пока спрошенная палата разрешала отпуски, Кан, утомившись, должно быть, созерцанием зеленого шелка, скрывавшего опальное изображение Луи-Филиппа, слегка повернулся, чтобы оглядеть трибуны. Над цоколем из желтого мрамора с черными жилками, между двух колонн, шел только один ряд трибун, обитых амарантовым бархатом; но поверх его зубцы из гофрированной кожи не могли скрыть пустоты, образовавшейся вследствие упразднения трибуны второго ряда, предназначавшейся до империи для журналистов и для публики. Между толстыми, желтыми колоннами, несколько тяжелого, хотя и величественного стиля, вдоль полукруга, виднелись узкие ложи, где царил полумрак; они были по большей части пусты и кое-где оживлялись тремя-четырьмя светлыми женскими платьями.

– Эге, да ведь тут и полковник Жобелэн! – пробормотал Кан.

Он улыбнулся полковнику, который его тоже увидал. Полковник был в темно-синем сюртуке, который носил как мундир со времени выхода в отставку. Он сидел один-одинешенек в ложе квесторов, с офицерской розеткой, такой громадной, что она казалась бантом из фуляра.

По Кан заинтересовался теперь молодым человеком и молодой женщиной, нежно прижимавшимися друг к дружке в уголку трибуны государственного совета. Молодой человек беспрестанно наклонялся к молодой женщине и что-то шептал ей, а она кротко улыбалась, не глядя на него и устремив глаза на аллегорическую фигуру Общественного порядка.

– Взгляните-ка. Бежуэн! – прошептал Кан, толкая коленкой своего собрата. Бежуэн писал уже пятое письмо. Он поднял голову с растерянным видом.

– Взгляните, – продолжал Кан, – вот туда, наверх, на маленького д’Эскорайль и хорошенькую г-жу Бушар. Я уверен, что он с нею заигрывает. У него глаза такие томные… Все друзья Ругона, должно быть, сговорились сойтись здесь. Вон, в трибуне для публики, г-жа Коррёр и чета Шарбоннелей.

Послышался более продолжительный звонок. Один из приставов своим мягким басом произнес: «тише, господа!»

Публика стала внимательнее. И президент сказал следующую фразу, которую все хорошо расслышали:

– Г. Кан просит позволения напечатать речь, произнесенную им при обсуждении законопроекта об учреждении муниципальной таксы на экипажи и лошадей в Париже!

На скамейках пробежал говор, и частные толки снова завязались. Ла-Рукет подсел к Кану.

– Вы, значит, работаете на пользу населения? – спросил он, шутя.

Потом, не дожидаясь ответа, прибавил:

– Вы не видели Ругона? Вы ничего не слышали? Все говорят об этом, но, кажется, ничего еще нет достоверного.

Он повернулся и поглядел на стенные часы.

– Уже двадцать минут третьего! Вот убежал бы без оглядки, если бы не чтение этого проклятого доклада!.. Его, в самом деле, будут читать сегодня?

– Нас всех об этом предупреждали, – отвечал Кан. – Я не слыхал, чтобы последовала отмена… Вы хорошо сделаете, если останетесь. Сейчас будут вотировать четыреста тысяч франков на крестины.

– Само собой разумеется, останусь, – отвечал Ла-Рукет. – Старый генерал Легрэн, разбитый параличом на обе ноги, велел на руках принести себя; он дожидается голосования в зале конференций… Император не ошибается, рассчитывая на преданность всего законодательного корпуса. Все наши голоса к его услугам в таком торжественном случае.

Юный депутат употребил все усилия, чтобы состроить серьезную мину политического деятеля. Он откинул назад свою рожицу, с белокурым редким пушком, напоминавшую фарфоровую куклу, и мерно раскачивал головою. С минуту он как будто наслаждался двумя последними ораторскими фразами, состряпанными им, а затем залился смехом.

– Боже мой, – проговорил он, – как смешны эти Шарбоннели!

Вместе с Капом он принялся трунить над ними. На г-же Шарбоннель была нелепая желтая шаль, а на ее муже – один из тех провинциальных сюртуков, которые как будто скроены топором. Супруги, толстые, красные, приземистые, почти уткнулись подбородком в бархат рампы, чтобы лучше следить за ходом заседания, но вытаращенные глаза их говорили, что они ровно ничего не понимают.

– Если Ругон слетит, – пробормотал Ла-Рукет, – я не дам двух су за процесс Шарбоннеля… А вот тоже и г-жа Коррёр…

Нагнувшись к самому уху Кана, он продолжал очень тихо:

– Кстати, вы ведь знаете г-жу Коррёр; скажите мне, что это за личность? В былое время она содержала меблированные комнаты, не правда ли? Ругон жил у нее? Рассказывают даже, что она ссужала его деньгами?… А теперь чем она занимается?

Кан стал очень серьезен. Он медленно гладил свою бороду.

– Г-жа Коррёр очень почтенная дама, – отчетливо проговорил он.

Эти слова сдержали любопытство Ла-Рукета. Он сжал губы с видом школьника, получившего нахлобучку. Оба молча глядели с минуту на г-жу Коррёр, сидевшую возле Шарбоннелей. Светло-лиловое, очень яркое ее платье щеголяло кружевами и богатой отделкой. Лицо у нее было слишком румяно; лоб покрыт мелкими завитушками, как у белокурой куклы; жирная шея открыта и все еще прекрасна, невзирая на сорок восемь лет г-жи Коррёр.

Но в эту минуту в глубине залы послышались хлопанье дверей и шелест юбок, заставившие обернуться все головы. Высокая девушка, удивительной красоты, одетая очень странно, в зеленом атласном, худо сшитом платье, вошла в ложу дипломатического корпуса в сопровождении пожилой дамы в черном костюме.

– Ах! Это красавица Клоринда! – пробормотал Ла-Рукет и встал, чтобы поклониться на всякий случай.

Кан тоже встал. Он нагнулся к Бежуэну, вкладывавшему свои письма в конверты.

– Послушайте, Бежуэн, – прошептал он, – здесь графиня Бальби с дочерью… Я пойду, спрошу у них, не видели ли они Ругона?

У бюро президент взял новую охапку бумаг. Не переставая читать, он бросил взгляд на красавицу Клоринду Бальби, прибытие которой вызвало шепот в зале, и, передавая одну бумагу за другой секретарю, произносил скороговоркой, не соблюдая ни точек, ни запятых:

– Законопроект об увеличении пошлины на привоз съестных припасов в город Лилль… Законопроект о соединении в одну общину общин Дулеван-ле-Пети и Вилль-ан-Блезэ (Верхняя-Марна)…

Кан вернулся, по-видимому, огорченным.

– Решительно никто не видал его, – сказал он Ла-Рукету и Бежуэну. – Меня уверяют, что император призывал его вчера вечером, но я не знаю, каков был результат свидания… Может ли быть что-нибудь скучнее неизвестности!

Ла-Рукет прошептал на ухо Бежуэну:

– Бедный Кан жестоко боится, как бы Ругон не рассорился с Тюльери: его железная дорога улыбнется в таком случае.

Вообще неразговорчивый Бежуэн важно произнес:

– Удаление Ругона из государственного совета будет утратой для всех нас.

И, подозвав рукою пристава, он попросил его бросить в почтовый ящик письма, которые только что написал.

Затем трое депутатов расположились возле президентского бюро по левую его сторону и осторожно заговорили о немилости, угрожавшей Ругону. То была очень сложная история. Дальний родственник императрицы, некто Родригец, уже с 1808 года искал с французского правительства сумму около двух миллионов франков. Во время испанской войны у этого Родригеца, который был арматором, захватили в Гасконском заливе корабль, нагруженный сахаром и кофе, и один из французских фрегатов, «La Vigilante», отвел его в Брест. По следствию, наряженному местной комиссией, администрация признала приз законным, не обращаясь к высшей инстанции. Между тем Родригец подал жалобу в государственный совет; затем он умер, и его сын тщетно пытался при различных правительствах поднять дело, пока, наконец, заступничество его троюродной сестры, сделавшейся всемогущей, не воскресило его процесса.

Над своими головами разговаривавшие депутаты слышали монотонный голос президента, продолжавшего:

– Законопроект о разрешении Кальвадосскому департаменту заключить заем в триста тысяч франков… Законопроект о разрешении городу Амьену заключить заем в двести тысяч франков… Законопроект о разрешении департаменту Кот-дю-Нор заключить заем в триста сорок пять тысяч франков на покрытие дефицитов последних пяти лет…

– Дело в том, – говорил Кан вполголоса, – что Родригец придумал очень ловкую штуку. Он владел вместе с одним из своих зятьев, жившим в Нью-Иорке, одинаковыми кораблями, которые поочередно плавали то под американским, то под испанским флагом, смотря, как было безопаснее… Ругон уверяет, что захваченный корабль действительно принадлежал Родригецу и что его претензия совсем неосновательна.

– Тем более, – прибавил Бежуэн, – что судопроизводство шло самым законным порядком. Брестские власти имели полное право признать приз законным, не сносясь с высшей инстанцией.

Наступило молчание. Ла-Рукет старался привлечь на себя внимание красавицы Клоринды.

– Но, – спросил, он наивно, – почему же Ругон не хочет, чтобы Родригецу дали два миллиона? Какое ему до них дело?

– Это вопрос совести, – серьезно заметил Кан.

Ла-Рукет по очереди взглянул на обоих своих собратьев, но, видя их торжественные лица, даже не улыбнулся.

– К тому же, – продолжал Кан, как бы рассуждая вслух, – Ругону делают разные неприятности с тех пор, как де-Марси назначен министром внутренних дел. Они всегда не терпели друг друга… Ругон говорил мне, что если бы его не удерживала привязанность к императору, он давно бы удалился от дел… Словом, ему больше не по себе в Тюльери и он находит нужным покончить с ними.

– Он поступит как честный человек, – заметил Бежуэн.

– Да, – проговорил Ла-Рукет с тонким видом, – если он хочет выйти в отставку, то время выбрано удачно… Однако его друзья будут в отчаянии. Посмотрите-ка на полковника, какое он строит грозное лицо! Он так рассчитывал к 15-му будущего августа прицепить красную ленточку на шею… А хорошенькая г-жа Бушар, которая поклялась, что достойный ее супруг будет начальником отделения в министерстве внутренних дел раньше шести месяцев! Вы знаете, что маленький д’Эскорайль, баловень Ругона, должен был положить под сукно приказ о назначении Бушара в день ангела его жены… Кстати, куда они делись, маленький д’Эскорайль и хорошенькая г-жа Бушар?

Все трое принялись их искать и, наконец, нашли в глубине трибуны, тогда как, при начале заседания, они сидели на передней скамейке. Теперь они укрывались в полумраке за спиной старого плешивого господина и сидели смирнехонько с раскрасневшимися лицами.

В эту минуту президент оканчивал чтение. Он произнес последние слова усталым голосом:

– Законопроект о повышении налога, установленного законом 9-го июня 1853 г., и чрезвычайном налоге для департамента Ла-Манш.

Кан, устремившись навстречу к депутату, входившему в залу, привел его, говоря:

– Вот г. Комбело, который сообщит нам новости.

Г. де-Комбело, камергер, выбранный в депутаты ландским департаментом вследствие желания, формально заявленного императором, поклонился со скромным видом, дожидаясь, чтобы его спросили. Этот был рослый, красивый мужчина, с очень белой кожей и черной, как смоль, бородой, которая очень нравилась дамам.

– Ну, – спросил Кан, – что говорят во дворце? Как решил император?

– Боже мой, – отвечал г. де-Комбело, картавя, – говорят разное… Император очень расположен к г. президенту государственного совета. Несомненно, что свидание было очень дружеское… да, очень дружеское.

Он остановился, взвешивая слова, чтобы не сказать лишнего.

– Значит, отставка взята назад? – спросил Кан и глаза его заблистали.

– Я этого не говорил, – отвечал тревожно камергер. – Я ничего не знаю. Вы понимаете: мое положение очень щекотливо…

Он не договорил, улыбнулся и поспешил сесть на свое место. Кан пожал плечами и обратился к Ла-Рукет:

– Кстати, вы должны знать, в чем дело! Неужели сестра ваша, г-жа Лоранц, ничего вам не рассказывает?

– О, моя сестра еще скрытнее, чем де-Комбело! – отвечал молодой депутат, смеясь. – После назначения своего статс-дамой, она молчалива как министр. Впрочем, вчера она уверяла меня, что отставка будет принята. Кстати, я забыл сообщить вам интересный анекдот. Рассказывают, будто подсылали одну даму, чтобы смягчить Ругона. Знаете, что Ругон сделал? Прогнал даму, а заметьте, что она была прехорошенькая.

– Ругон – человек целомудренный, – торжественно произнес Бежуэн.

Ла-Рукет покатился со смеху. Он протестовал и мог бы привести факты, если бы захотел.

– Вот, – пробормотал он, – хоть бы г-жа Коррёр…

– Никогда! – отвечал Кан. – Вы не знаете этой истории.

– Ну, а прекрасная Клоринда?

– Полноте! Ругон слишком умен, чтобы связываться с такой сумасбродной девчонкой.

Подойдя еще ближе друг к другу, господа эти завели очень скабрезный разговор. Они пересказывали истории, ходившие на счет двух итальянок, матери и дочери, не то авантюристок, не то аристократок, которых встречали везде, куда собиралось много народа: у министров, в театрах, на модных водах. Мать, говорили, была королевской крови; дочь, с забвением французских приличий, делавшим из нее «сумасбродную девчонку», оригинальную и дурно воспитанную, гоняла лошадей на скачках, выставляла напоказ на тротуарах в дождливые дни свои грязные чулки и стоптанные ботинки и со смелой улыбкой опытной женщины искала мужа. Ла-Рукет рассказал, что она приехала на бал к шевалье Рускони, итальянскому посланнику, в костюме Дианы, т. е. почти без костюма, и старик де-Пугаред, сластолюбивый сенатор, чуть было не предложил ей тотчас же свою руку и сердце. Во время этого рассказа депутаты поглядывали на красавицу Клоринду, которая, вопреки существовавшим правилам, рассматривала членов законодательного корпуса в бинокль.

– Нет, нет, – повторил Кан, – никогда Ругон не сделает такой глупости!.. Он говорит, что она очень умна и в шутку зовет ее «mademoiselle Machiavel». Она его забавляет, вот и все.

– Нужды нет, – заключил Бежуэн, – Ругон напрасно не женится… Это придает человеку вес в обществе.

Тут все трое принялись рассуждать о том, какую жену надобно Ругону: пожилую женщину, никак не моложе тридцати пяти лет и богатую, которая бы поставила его дом на приличную ногу.

Между тем шум постепенно возрастал. Собеседники, увлекаясь скабрезными анекдотами, не замечали происходившего вокруг них. Вдали, в коридорах, слышались голоса приставов, кричавших: «Господа, заседание начинается!» и депутаты входили со всех сторон в двери из цельного красного дерева. Зала, бывшая до того почти пустой, мало-помалу наполнялась. Маленькие группы переговаривались со скучающим видом с одной скамейки на другую; сонные депутаты, подавлявшие зевоту, затерялись в нахлынувшей волне и пожимали руки направо и налево. Рассаживаясь по своим местам, новоприбывшие депутаты улыбались однообразной улыбкой. Они казались членами одной семьи, равно проникнутыми чувством долга, который пришли сюда исполнить. Один толстяк, на последней скамейке слева, уснувший очень крепко, был разбужен соседом и, когда тот сказал ему на ухо несколько слов, поспешил протереть глаза и принять приличную позу. Заседание, занимавшееся до тех пор вопросами, крайне скучными для этих господ, вдруг получило живой интерес.

Теснимые толпой, Кань и его два собрата бессознательно уселись на свою скамью. Они продолжали болтать, подавляя смех. Ла-Рукет рассказывал новую историю про красавицу Клоринду. Ей пришла однажды в голову изумительная фантазия: обтянуть свою комнату черной драпировкой, усеянной серебристыми блестками, и принимать своих знакомых в постели, укутавшись черным одеялом, из-под которого виднелся только кончик ее носа.

Кан усаживался уже на место, как вдруг опомнился:

«Этот Ла-Рукет со своими сплетнями такой болван! По его милости я прозевал Ругона!»

И, обернувшись к соседу, он прибавил с сердитым видом: – Кажется, Бежуэн, вы могли бы предупредить меня!

Ругон, введенный в залу с обычным церемониалом, уже сидел между двумя государственными советниками на скамье правительственных комиссаров, стоявшей внизу перед президентским бюро. Широкие плечи его с трудом, казалось, влезли в мундир из зеленого сукна, вышитого золотом на воротнике и на обшлагах рукавов. Лицо его было обращено к зале, густые седые волосы обрамляли четырехугольный лоб, а глаза были постоянно полуопущены. Большой нос, мясистые губы, продолговатые щеки, на которых не видно было ни одной морщины, несмотря на его сорок шесть лет, дышали суровой простотой, по временам освещавшейся обаянием силы. Он сидел неподвижно, уткнув подбородок в воротник мундира, по-видимому, не замечая никого, с равнодушным и немного усталым видом.

– У него сегодня обычное выражение лица, – пробормотал Бежуэн.

На скамьях депутаты наклонялись вперед, чтобы взглянуть, какое настроение у Ругона. Различные замечания передавались на ухо. Но появление Ругона произвело особенно сильное впечатление в трибунах. Шарбоннели, чтобы показать, что они тут, вытягивали свои восхищенные рожи, рискуя упасть. Г-жа Коррёр тихо откашлялась и вынула носовой платок, которым слегка махала под предлогом, что подносит его к губам. Полковник Жобелэн выпрямился, а хорошенькая Бушар, поспешно пересевшая на переднюю скамейку, совсем запыхалась и завязывала ленты шляпки, между тем как д’Эскорайль сидел сзади нее, молчаливый и как будто раздосадованный. Что касается красавицы Клоринды, то она не стеснялась. Видя, что Ругон не поднимает глаз, она очень явственно постучала биноклем о мрамор колонны, к которой прислонялась, и, так как он все-таки не глядел на нее, сказала матери столь громко, что вся зала услышала:

– Он, должно быть, дуется, хитрый толстяк!

Депутаты оглянулись с улыбкой. Ругон решился взглянуть на красавицу Клоринду. И в то время как он сделал ей едва заметный знак головой, она, торжествующая, захлопала в ладоши и, смеясь, опрокинулась назад, громко разговаривая с матерью и нимало не заботясь о рассматривавших ее мужчинах.

Ругон медленно, прежде чем опустить глаза, обвел ими трибуны и сразу увидел г-жу Бушар, полковника Жобелэна, г-жу Коррёр и Шарбоннелей. Лицо его осталось совершенно спокойным. Он снова уткнул подбородок в воротник мундира и полузакрыл глаза, подавляя легкую зевоту.

– Я пойду поговорю с ним, – шепнул Кан на ухо Бежуэну.

Но в то время как он вставал, президент, только что окончивший поверку, все ли депутаты на местах, энергично позвонил в колокольчик, и внезапно воцарилось глубокое безмолвие.

Белокурый господин встал на первой скамье, – скамье из желтого мрамора, со столиком из белого. Он держал в руке большую бумагу и пробегал ее глазами, пока говорил.

– Я имею честь, – начал он певучим голосом, – внести доклад о законопроекте, открывающем кредит министерству двора в 400.000 франков на расходы по обряду крещения императорского принца.

Он сделал вид, что готовится положить доклад, но все депутаты закричали в один голос:

– Читайте! Читайте!

Докладчик, обождав, пока президент решил, что чтение должно состояться, начал почти растроганным голосом:

– Господа! Законопроект, представленный нам, один из тех, для которых обычный ход делопроизводства кажется слишком медлительным, потому что задерживает одушевленный порыв законодательного корпуса.

– Очень хорошо! – произнесло несколько голосов.

– В самых скромных семьях, – продолжал докладчик, подчеркивая каждое слово, – рождение сына-первенца бывает предметом такой сладкой радости, что все прошедшие испытания забываются и лишь одна надежда витает над колыбелью новорожденного. Но что сказать об этом семейном празднике, когда он является вместе с тем праздником для великой нации и событием европейским!

Тут разразился всеобщий восторг. Это риторическое красноречие положило в лоск всю палату. Ругон, точно спавший, видел перед собой только улыбавшиеся лица. Многие депутаты преувеличивали знаки своего внимания и подносили руки к ушам, чтобы не проронить ни единого словечка столь драгоценной прозы. Докладчик, после краткой паузы, возвысил голос:

– В настоящую минуту, господа, великая французская семья в самом деле приглашает всех своих членов выразить свою радость. Какая пышность потребовалась бы для этого, если бы внешние проявления вообще могли соответствовать громадности ее законных надежд!

Новая пауза.

– Очень хорошо! Очень хорошо! – закричали те же голоса.

– Тонко сказано, – заметил Кан, – не правда ли, Бежуэн?

Бежуэн раскачивал головой, устремив глаза на люстру.

Он наслаждался.

На трибунах у Шарбоннелей слезы навернулись на глазах; г-жа Коррёр корчила внимательную физиономию приличной дамы; полковник одобрительно кивал головой, между тем как хорошенькая Бушар сидела почти на коленях у д’Эскорайля, а красавица Клоринда, с биноклем в руках, наблюдала за выражением лица у докладчика. Между тем у председательского бюро президент, секретари и самые пристава торжественно слушали, не позволяя себе ни одного жеста.

– Колыбель императорского принца, – продолжал докладчик, – является отныне гарантией за будущее, потому что, продолжая династию, которую мы все провозгласили, она обеспечивает Франции ее благосостояние, ее спокойствие и вместе с тем спокойствие целой Европы.

Слабые «тс» помешали восторгу излиться при этой трогательной колыбельной картине.

– В другую эпоху отпрыск той же знаменитой крови тоже как будто сулил Франции и Европе великие судьбы, но то время и нынешнее не имеют между собой ничего общего. Жир является результатом мудрого благословенного царствования, плодами которого мы наслаждаемся, подобно тому, как гений войны продиктовал эпическую поэму, воплотившуюся в первой империи. Приветствуемый при рождении пушками, которые от севера до юга возвещали об успехах нашего оружия, римский король не имел даже счастья служить своему отечеству; такова была тогда /воля Провидения!

– Что это он говорит? Он, кажется, заврался, – пробормотал скептик Ла-Рукет. – Все это место бестактно; он испортил свою речь.

В самом деле, депутаты начинали тревожиться. К чему это историческое воспоминание, охлаждавшее их усердие? Некоторые высморкались. Но докладчик, сознавая неодобрение, вызванное последней фразой, улыбнулся. Он повысил голос и, уверенный в успехе, продолжал свою антитезу, подчеркивая слова:

– Но, явившись на свет Божий теперь, в один из тех торжественных дней, когда рождение одного должно считаться спасением для всех, дитя Франции как бы дает и нам самим и будущим поколениям право жить и умереть у родного очага. Оно для нас залог божественного милосердия!

Заключение было очаровательно. Все депутаты поняли это, и шепот удовольствия пробежал по зале. Уверение в вечном мире было, в самом деле, очень приятно. Успокоенные члены законодательного корпуса снова приняли восторженные позы политических деятелей, присутствующих на литературной оргии. Они могли позволить себе небольшой отдых. Европа принадлежала их господину.

– Император, сделавшись властелином Европы, – продолжал с новым жаром докладчик, – готовился подписать великодушный мирный трактат, который, объединяя производительные силы наций, является столько же союзом народов, сколько и государей, когда Промысел Божий сподобил одновременно довести до апогея его счастье и славу. Естественно думать, что с этой минуты он уже предвидел ряд благополучных годов, глядя на колыбель, где покоится еще младенцем продолжатель его великой политики.

И эта картина очень мила. И в ней нет, конечно, ничего щекотливого: депутаты подтверждали это тихим качанием голов. Но доклад становился несколько длинен. Многие депутаты снова насупились, иные даже поглядывали искоса на трибуны, как практические люди, которым не совсем приятно показывать свою политику в дезабилье. Другие впали в задумчивость, размышляя о своих делах, и снова принялись барабанить пальцами по деревянным пюпитрам. В памяти их смутно проносились былые заседания, былая преданность, рукоплескавшая младенцам былых властителей, покоившимся в колыбели. Ла-Рукет часто оборачивался, чтобы поглядеть на часы; когда стрелка показала без четверти три, у него вырвался жест отчаяния: он опоздал на свидание. Кан и Бежуэн, сидя рядом, не шевелились; руки их были скрещены, а глаза мигали. Тем временем, в дипломатической ложе, красавица Клоринда, не выпуская бинокля из рук, рассматривала Ругона, сохранявшего величественную позу дремлющего быка.

Однако, докладчик не торопился и читал в собственное удовольствие, двигая в такт плечами:

– Проникнемся же безграничным доверием, и пусть законодательный корпус припомнит при этом великом и важном случае о своем родственном с императором происхождении, которое дает ему, более чем всем другим учреждениям, почти семейное право присоединиться к радости государя. Как и сам монарх, дитя свободного желания народа, законодательный корпус в этот час становится голосом целой нации, долженствующим заявить августейшему новорожденному чувство неизменного уважения, непоколебимой преданности и безграничной любви, создающей из политических убеждений религию, обязанности которой благословляешь.

– Должно быть близко к концу, так как заговорил о почтении, религии и обязанностях, Шарбоннели рискнули шепотом передать свои впечатления, между тем как г-жа Коррёр заглушала носовым платком легкий кашель. Г-жа Бушар, в свою очередь, тихонько перешла в глубину трибуны государственного совета и села рядом с Жюлем д’Эскорайль.

Действительно, докладчик, быстро переменив интонацию голоса и переходя из торжественного в фамильярный тон, быстро пробормотал:

– Мы предлагаем вам, господа, прямо и просто принять законопроект в том виде, как он внесен государственным советом.

Пока он усаживался среди всеобщего гвалта на место, вся зала кричала:

– Очень хорошо! очень хорошо!

Послышались браво. Г. де-Комбело, не перестававший слушать с улыбающимся вниманием, крикнул даже: да здравствует император! но восклицание это затерялось в общем шуме. И полковнику Жобелэну сделали чуть не овацию за то, что он, стоя у края трибуны, где пребывал один, аплодировал своими сухощавыми руками, вопреки правилам. Весь восторг, каким были встречены первые фразы, проявился с повой силой. Барщина была отбыта. С одной скамьи на другую передавались любезности, между тем как толпа друзей бросалась к докладчику, чтобы энергически пожать ему обе руки.

Но, вот, среди гвалта начали выделяться крики:

– К прениям! К прениям!

Президент, стоя у бюро, как бы ждал их. Он позвонил и сказал зале, ставшей внезапно почтительной:

– Господа, большинство членов требует, чтобы немедленно было приступлено к прениям.

– Да! да! – подтвердила в голос вся палата.

Прений, однако, не воспоследовало. Немедленно приступили к голосованию. Обе статьи законопроекта, пущенные на голоса, были немедленно вотированы. Лишь только президент успевал докончить чтение статьи, все депутаты вставали как один человек, словно восторг подбрасывал их вверх. Кредит в четыреста тысяч франков был вотирован всеми двумястами тридцатью девятью голосами.

– Вот живо обработали, – наивно заметил Бежуэн и рассмеялся, вообразив, что сказал нечто весьма остроумное.

– Уже три часа, я удираю! – пробормотал Ла-Рукет, проходя мимо Кана.

Зала опустела. Депутаты потихоньку пробирались к дверям и исчезали словно сквозь стены. По очередному порядку началось обсуждение законопроектов местного интереса. Вскоре на скамьях оставались одни только усердные члены, у которых, случайно, не было никакого постороннего дела; кто из них снова задремал, а кто занялся болтовней, и заседание окончилось, как и началось, среди мирного равнодушия. Даже шум улегся мало-помалу, словно законодательный корпус задремал в уголку немого Парижа.

– Послушайте, Бежуэн, – сказал Кан, – постарайтесь выведать что-нибудь у Делестана. Он пришел с Ругоном и должен знать, как обстоит дело.

– Да! вы правы, это Делестан, – пробормотал Бежуэн, взглядывая на члена государственного совета, сидевшего по правую руку от Ругона, – Я их никогда не узнаю в их дурацких мундирах.

– Я не уеду, не изловив нашего великого человека, – прибавил Кан. – Мы должны узнать, в чем дело.

Президент предлагал на баллотировку бесконечный ряд законопроектов, которые баллотировались стоя и сидя. Депутаты машинально вставали, снова садились, не переставая разговаривать, даже не переставая спать; скука царила такая, что даже из трибун ушли несколько зевак. Одни друзья Ругона оставались. Они еще надеялись, что он будет говорить.

Вдруг один депутат, с прилизанными, как у провинциального поверенного, бакенбардами, встал. Это сразу приостановило монотонный ход баллотировочной машины. Сильное изумление заставило всех встрепенуться.

– Господа, – произнес депутат, стоя у своей скамьи, – я прошу позволения объяснить мотивы, заставившие меня против желания отделиться от большинства комиссии!

Голос был такой резкий, такой смешной, что красавица Клоринда заглушила руками смех. Но между депутатами удивление все возрастало. Что ж это такое? О чем он говорит? И вот, расспрашивая друг друга, узнали, наконец, что президент пустил на обсуждение законопроект, разрешающий департаменту восточных Пиренеев сделать заем в двести пятьдесят тысяч франков на постройку здания суда в Перпиньяне. Оратор, генеральный советник департамента, говорил против законопроекта. Это показалось интересным. Депутаты прислушались.

Между тем депутат с прилизанными бакенами говорил с крайнею осторожностью. Фразы его были полны недомолвок, и он раскланивался в них со всевозможными властями. Тем не менее, указав, что налоги, тяготевшие на департаменте, очень велики, он набросал полную картину финансового положения департамента восточных Пиренеев и присовокупил, что надобность в новом здании для суда представлялась ему недоказанной. Он говорил, таким образом, с четверть часа и, когда сел, казался очень взволнованным; Ругон, поднявший было веки, медленно опустил их.

Тогда наступила очередь докладчика, маленького, очень живого человечка, который заговорил, отчеканивая каждое слово, как человек, уверенный в успехе. Сначала он отпустил комплимент своему почтенному собрату, с которым, к сожалению, расходился во мнении. Впрочем, департамент восточных Пиренеев далеко не так отягощен налогами, как это говорят; и он набросал в совершенно иных цифрах картину финансового положения департамента. К тому же нельзя отрицать необходимости в новом здании для суда. Доказывая это, он объяснил, что старое здание помещается в таком людном квартале, где уличный шум заглушает речи адвокатов. К тому же оно слишком тесно: когда свидетелей бывает много в уголовных процессах, им приходится ждать на площадке лестницы, а это подвергает их опасным соблазнам. Докладчик сел, закончив неотразимым аргументом, что сам министр юстиции взял почин в этом деле.

Ругон не шевелился, скрестив руки на коленях, а затылком упершись в скамью из красного дерева. С той минуты, как начались прения, лицо у него совсем онемело, а стан как будто еще более отяжелел. Но вот, в ту минуту, как первый оратор собирался что-то возразить, Ругон медленно приподнял свое длинное туловище, не выпрямляясь во весь рост, и произнес вялым голосом одну только фразу:

– Г. докладчик забыл прибавить, что министр внутренних дел и министр финансов уже одобрили законопроект.

И, тяжело опустившись на место, он снова принял прежнюю свою позу дремлющего быка. Между депутатами пробежал легкий трепет. Оратор сел, с поклоном, и закон был вотирован. Немногие депутаты, с любопытством следившие за прениями, скорчили равнодушные лица.

Ругон говорил! С одной трибуны в другую полковник Жобелэн перекинулся взглядом с четой Шарбоннелей; а г-жа Коррёр собралась уходить из залы, подобно тому, как уходят из театра, когда герой пьесы продекламировал заключительную тираду. Г. д’Эскорайль и г-жа Бушар уже ушли. Клоринда, стоя опершись на бархатную рампу, царила над залой своим высоким ростом и медленно драпировалась в кружевную шаль, обводя глазами вдоль полукруга. Дождь перестал колотить в полукруглое окно, но небо оставалось пасмурным. При тусклом освещении красное дерево пюпитров казалось черным; тень сгущалась вдоль эстрады, и только несколько плешивых депутатских голов выделялись белыми пятнами в полумраке; а на мраморе плинтусов, под смутно белевшими аллегорическими фигурами, от президента, секретарей и приставов, выстроенных в одну шеренгу, ложились силуэты, подобные китайским теням. Заседание утопало в быстро наступавших сумерках.

– Господи, да тут просто задохнешься! – произнесла Клоринда, выводя мать из трибуны и смущая приставов, дремавших на площадке, странной манерой, с какой окутывалась шалью вокруг бедер.

Внизу, в сенях, эти дамы столкнулись с полковником Жобелэном и г-жой Коррёр.

– Мы его ждем, – сказал полковник, – быть может, он выйдет отсюда… Во всяком случае, я дал знать Кану и Бежуэну, чтобы они пришли меня известить.

Г-жа Коррёр подошла к графине Бальби и, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, произнесла огорченным голосом:

– Ах, это было бы большим несчастием!

Полковник поднял глаза к небу.

– Такие люди, как Ругон, необходимы для страны, – сказал он после минутного молчания. – Император сделал бы ошибку, если б…

Молчание возобновилось. Клоринда хотела просунуть голову в залу «Pas perdus», но пристав быстро захлопнул дверь. Тогда она вернулась к матери, молчавшей под черной своей вуалеткой, и пробормотала:

– Как несносно ждать!

Пришли солдаты. Полковник объявил, что заседание окончено. В самом деле, Шарбоннели показались наверху лестницы. Они осторожно спускались, друг за другом, держась за перила. Увидев полковника, Шарбоннель закричал ему:

– Он немного сказал, но славно утер им нос.

– Не было подходящего случая, – отвечал полковник на ухо толстяку, когда тот очутился подле него, – а то бы вы с удовольствием его послушали, ему стоит только разгорячиться.

Между тем солдаты выстроились в две шеренги, между залой заседаний и галереей президентства, выходившей в сени, и взяли на караул, когда показался кортеж и забили барабаны. Во главе шли два пристава, одетые в черное, со шляпой под мышкой, с цепью на шее и шпагой на боку. Затем шел президент в сопровождении двух офицеров. За ним следовали секретари бюро и главный секретарь президента. Проходя мимо Клоринды, президент, как светский человек, улыбнулся ей, несмотря на торжественность шествия.

– Ах, вы здесь! – проговорил Кан, прибежавший впопыхах.

Вход в залу «Pas perdus» был в то время воспрещен для публики, но Кан ввел их всех туда, в амбразуру одного из балконов, выходивших в сад. Депутат казался вне себя от ярости.

– Я опять прозевал его! – начал он. – Он ушел через улицу Бургонь, между тем как я стерег его в зале генерала Фуа… Но это ничего не значит, мы все-таки узнаем, в чем дело. Я послал Бежуэна вдогонку за Делестаном.

Прошло добрых десять минут в ожидании. Депутаты выходили, с небрежным видом, через две портьеры из зеленого сукна, маскировавшие двери. Иные останавливались, чтобы закурить сигару. Другие сходились маленькими группами, пожимали друг другу руки и смеялись. Г-жа Коррёр пошла смотреть на группу Лаокоона. И в то время как Шарбоннели откидывали назад голову, чтобы получше разглядеть чайку, которую буржуазная фантазия живописца поместила на раме одной фрески, точно будто она вылетела из картины, красавица Клоринда, стоя перед громадной бронзовой Минервой, с любопытством разглядывала руки и грудь богини-великанши. В амбразуре балкона, полковник Жобелэн и Кан оживленно беседовали вполголоса.

– Ах, вот и Бежуэн! – закричал последний.

Все подбежали с любопытством, написанным на лицах. Бежуэн перевел дух.

– Ну? – спросили у него.

– Ну! отставка принята, Ругон уходит.

Это был точно удар обухом по голове. Наступило глубокое молчание. Клоринда, нервно вертевшая уголок своей шали, чтобы занять руки, увидела тогда в глубине сада хорошенькую г-жу Бушар, тихонько шедшую под руку с д’Эскорайлем, слегка склонившись к его плечу. Они ушли раньше других и, воспользовавшись отпертой дверью, гуляли влюбленной парочкой в аллеях, предназначенных для серьезных размышлений. Клоринда подозвала их рукой.

– Великий человек выходит в отставку, – сказала она молодой женщине, которая улыбалась.

Г-жа Бушар вдруг выпустила руку своего кавалера и вся побледнела, между тем как Кан, среди огорченной группы друзей Бутона, энергически протестовал, воздымая руки к небу, но не находя слов для выражения своих чувств.