Читать книгу Грозовой перевал - Эмили Бронте, Эмили Бронте - Страница 9

Погожим июньским утром родился на свет первый мой чудный питомец и последний росток от древней ветви Эрншо. Мы на дальнем поле ворошили сено, и тут видим – девчонка, что обычно приносила нам завтрак, часом раньше назначенного мчится через луг и по тропинке, на бегу клича меня.

«Ой, такой прекрасный дитятка! – еле вымолвила она. – Не нарождалось еще эдакого красивого мальца! Но доктор говорит, хозяйка не жилица: чахотка, говорит, у ей, и уж который месяц. Я слыхала, как он господину Хиндли сказал: ее-де тута больше ничего не держит – помрет таперча еще прежде, чем зима наступит. Иди домой быстрей. Будешь дитятку кормить, Нелли, сахаром да молоком, и нянькать его днем и ночью. Вот бы мне на твое место – дитятка будет твой, как хозяйка помрет!»

«Она что, правда так больна?» – спросила я, отбросив грабли и подвязывая чепец.

«Видать, сильно занедужила; но держится молодцом, – ответила девчонка. – Так говорит, будто собралась растить его до возмужалых лет. У нее от радости аж рассудок помутился – ну такой красавчик! Я б на ее месте уж постаралась бы не помирать – я б поправилась от одного взгляда на эдакое дитятко, что б там Кеннет ни говорил. Я на него разозлилась будь здоров. Повитуха Арчер принесла ангелочка хозяину в дом, и хозяин только было заулыбался, как выходит этот старый брезготун и говорит ему: “Эрншо, благодарение Богу, жена твоя выжила, чтоб сына тебе оставить. Когда приехала, я был уверен, что надолго она с нами не задержится; а теперь должен тебе сказать, что зима ее, вероятно, прикончит. Ты не расстраивайся и особенно не переживай; ничего тут не поделаешь. И вдобавок, головой надо было думать, прежде чем выбирать такую чахлую невесту!”»

«А хозяин ему на это что сказал?» – поинтересовалась я.

«Выругался, я чай; да только я его не слушала, я все хотела посмотреть на дитятко». – И она снова принялась в восторге его живописать. Я в таком же раже стремглав кинулась домой, чтобы полюбоваться дитятком, хотя за Хиндли было мне ужас как грустно. У Хиндли в сердце алтари были возведены лишь двум идолам – женушке и собственной его особе; обоих он почитал, а одну на руках носить готов был, и я не разумела, как же он переживет эдакую утрату.

Когда мы добрались до Громотевичной Горы, он стоял у парадной двери, и, перешагивая порог, я спросила, как там дитятко.

«Да еще чуток – и сам ногами побежит, Нелл!» – отвечал Хиндли, натянув на лицо бодрую улыбку.

«А хозяйка? – отважилась я. – Доктор говорит, она…»

«Будь он проклят, этот доктор! – перебил меня Хиндли, багровея лицом. – Фрэнсис вполне здорова, а через неделю и вовсе оправится. Ты наверх идешь? Передашь ей, что я зайду, если она обещает не разговаривать. Я ушел, потому что она все не могла помолчать; а ей надо… передай, что господин Кеннет велел ей лежать тихо».

Я передала его послание госпоже Эрншо; та была в настроении взбалмошном и весело отвечала мне: «Да я почти ни словечка не вымолвила, Эллен, а он дважды выходил за дверь в слезах. Ну, обещаю, что буду помалкивать; но не обещаю, что не стану над ним смеяться!»

Бедняжка! Бодрость духа изменила ей лишь в последнюю неделю перед смертью; а муж упрямо – да что там, яростно, – уверял, будто ее здоровье с каждым днем идет на поправку. Когда Кеннет объявил, что все его снадобья при эдак развившемся недуге бесполезны и незачем ему, то бишь Кеннету, вводить Хиндли в лишние расходы, продолжая посещать хозяйку, тот огрызнулся: «Я и сам знаю, что незачем… она здорова… она вас больше и видеть не хочет! Не было у нее никакой чахотки! Попросту лихорадка, да и та уже прошла; пульс у нее теперь не быстрее моего, и щеки прохладные».

Такими же сказками он кормил жену, и она как будто верила; но как-то ночью, прислонившись к его плечу и говоря, что, пожалуй, назавтра сможет встать, она закашлялась – совсем чуть-чуть, – и он подхватил ее на руки, а она обняла его за шею, и лицо ее исказилось, и она умерла.

Как и предвидела девчонка, младенец Хэртон целиком достался мне. Господину Эрншо довольно было видеть, что ребенок здоров, и не слышать детского плача. Сам же Хиндли впал в отчаяние – скорбь его не знала слез. Он не рыдал и не молился, но сыпал ругательствами и проклятиями; костерил Господа с человечеством заодно и предавался безрассудному разгулу. Слуги недолго сносили его тиранство и жестокость; в доме остались только мы с Джозефом. Мне духу не хватало бросить моего выкормыша; и вообще, понимаете, я же как-никак была Хиндли молочная сестра и многое прощала ему легче, нежели простил бы чужой. Джозеф остался попирать съемщиков да батраков; а в придачу у него призвание такое – быть там, где грешат напропалую и есть что обличать.

Хозяйские дурные компаньоны и дурной образ жизни хорошеньким стали примером для Кэтрин с Хитклиффом. Последнего Хиндли третировал так, что любой святой обернулся бы злобной тварью. Честно вам скажу, в те времена и впрямь мерещилось, будто парнишкой завладело что-то дьявольское. Он с наслажденьем наблюдал, как Хиндли погрязает в грехах, от коих не отмыться, и с каждым днем все яснее выказывал злую угрюмость да свирепость. Я в догадках терялась, что это за преисподняя такая воцарилась у нас в доме. Викарий бросил навещать Громотевичную Гору; в конце концов и все приличные люди стали нас сторониться, разве только Эдгар Линтон наносил визиты юной госпоже Кэтрин. В пятнадцать она в округе нашей стала королевой; равных ей не было, а выросла она существом надменным и упертым! Не буду отрицать: Кэтрин, как повзрослела, мне разонравилась; она часто сердилась на меня за мои потуги умерить ее чванство; впрочем, антипатии ко мне не питала. Она хранила замечательную верность прежним своим друзьям; даже Хитклифф пользовался неизменной ее привязанностью, а молодой Линтон, невзирая на все свое превосходство, затруднялся произвести на нее столь же яркое впечатление. Он и был моим покойным хозяином; вон там над камином его портрет. Прежде обок от него висел и портрет его супруги, да только его теперь убрали, а иначе вы б хоть отчасти поняли, какая она была. Сможете разглядеть?

Госпожа Дин подняла свечу повыше, и я различил нежные черты лица, весьма напоминающего молодую даму в Громотевичной Горе, однако задумчивее и дружелюбнее выраженьем. Прелестная картинка. Длинные светлые волосы слегка завивались на висках; глаза большие и серьезные; фигура едва ль не чересчур изящна. Не приходилось дивиться, отчего Кэтрин Эрншо предпочла эту персону своему первому другу. Но я немало дивился тому, как он, обладатель ума, подобной личности сообразного, мог полюбить Кэтрин Эрншо, кою я себе воображал.

– Изрядно приятственный портрет, – заметил я. – Похож на оригинал?

– Похож, – отвечала экономка, – однако он лучше выглядел, когда оживлялся; а вот так он смотрелся всегда – ему вообще живости недоставало.

Пять недель прогостив у Линтонов, Кэтрин поддерживала знакомство с ними; а поскольку у нее не возникало соблазна в эдаком обществе выказывать грубость и хватало разумения стыдиться грубости там, где неизменно встречала любезность, она, сама того не ведая, искусной своей сердечностью одурачила старых господина с госпожою, добилась восхищения Изабеллы и завоевала сердце и душу брата этой последней – приобретения, кои с первых дней льстили ей, ибо она была весьма честолюбива, и побуждали ее к двуличию, хотя обманывать она вообще-то никого не намеревалась. Ежели при ней Хитклиффа обзывали «вульгарным молодым безобразником» и объявляли, что он «хуже головореза», Кэтрин изо всех сил старалась не вести себя, как он; однако дома она не питала желания упражняться в учтивости, над которой лишь посмеются, и сдерживать необузданную свою натуру, каковые старания не принесут ей ни чести, ни похвал.

Господину Эдгару редко хватало смелости открыто навещать Громотевичную Гору. Он страшился репутации Эрншо и избегал с ним встречаться; мы, однако, всегда принимали его по мере сил любезно, и сам хозяин старался его не обижать, понимая, зачем господин Эдгар приходит, а ежели не мог изобразить вежливость, убирался с глаз долой. Мне-то думается, что визиты его Кэтрин были не по нраву: она не умела хитрить да кокетничать и явно не желала, чтобы два ее друга встречались лицом к лицу, ибо когда Хитклифф выражал презрение к Линтону при сем последнем, она никоим образом не могла согласиться, как делала в его отсутствие; а когда Линтон выказывал отвращение и антипатию к Хитклиффу, она не смела встретить его чувства равнодушием, словно унижение друга детства едва ли ее задевает. Уж я нахохоталась вдоволь над ее закавыками, кои она тщетно пыталась от моих насмешек скрывать. Вам может примститься, будто я злорадствую; однако она так возгордилась, что решительно невозможно было жалеть о ее невзгодах, пока не смиришь ее гордыню хотя бы слегка. В конце концов-то она собралась с духом, поверилась мне и поделилась своими бедами; больше ей вовсе не в ком было найти советчика.

Как-то под вечер господин Хиндли отбыл из дома, и Хитклифф по такому случаю решил устроить себе выходной. Было ему, наверное, лет шестнадцать, и, не обладая дурными чертами облика и недостатком ума, он умудрялся производить впечатление внутреннего и внешнего уродства, коего нынешнее его обличье не сохранило ни следа. Начать с того, что он тогда уже растерял все преимущества детского своего образования; вечный тяжелый труд с зари до заката погасил в нем прежнее любопытство и склонность к познавательным книгам. Рассеивалось и его детское ощущение превосходства, внушенное добротою старого господина Эрншо. Он долго тщился не отставать от Кэтрин в учебе и сдался с пронзительным, хоть и безмолвным сожаленьем; однако сдался напрочь: едва понял, что ему с неизбежностью уготовано опуститься ниже прежнего своего положения, никакими силами его стало не подтолкнуть хоть одной ступенькою повыше. Затем облик его сладился с умственным падением: он сутулился, зыркал злобно, природная сдержанность обернулась почти идиотическим замкнутым угрюмством, и он, похоже, переживал мрачное удовольствие, в немногочисленных своих знакомцах пробуждая не уважение, но гадливость.

Передышки, что выпадали ему в работе, он по-прежнему проводил с Кэтрин; однако любовь свою к ней он больше не высказывал словами и с сердитой подозрительностью отшатывался от ее девчоночьих ласк, будто сознавая, что подобные знаки нежности, уделенные ему, пропадут втуне. В вышепомянутом случае он явился в дом и объявил, что ничего делать не намерен; я между тем помогала юной госпоже Кэтрин одеться: она не учла, что ему взбредет в голову бездельничать, полагала, что останется одна, неведомо как оповестила господина Эдгара, что брата ее дома не будет, и теперь готовилась его принять.

«Кэти, ты нынче занята? – спросил Хитклифф. – Собралась куда-то?»

«Да нет, дождь ведь идет», – отвечала она.

«А зачем тогда шелковое платье напялила? – спросил он. – Надеюсь, в гости никто не заявится?»

«Насколько я знаю, нет, – промямлила юная госпожа, – но ты-то в поле должен быть, Хитклифф. Обед уж час как миновал; я думала, ты ушел».

«Хиндли редко избавляет нас от клятого своего общества, – заметил мальчик. – Я сегодня больше работать не буду; останусь тут с тобой».

«Ой, но Джозеф ведь наябедничает, – возразила она. – Ты лучше иди!»

«Джозеф известь раскидывает за Пенистонскими скалами; дотемна там провозится и ничего не узнает».

С этими словами Хитклифф подбрел к очагу и уселся. Мгновенье Кэтрин поразмыслила, нахмуря лоб, – и решила, что грядущее вторжение надобно как-то сгладить.

«Изабелла и Эдгар Линтоны говорили, что, может, заглянут сегодня под вечер, – сказала она после минутного молчания. – Дождь идет, и я едва ли их жду; но они могут приехать, а если так, тебе предстоят попреки ни за что ни про что».

«Вели Эллен, пусть скажет, что ты занята, Кэти, – не отступил он. – Не прогоняй меня ради этих твоих жалких глупых друзей! Меня порой так и подмывает посетовать, что они… но я не стану…»

«Что они? – вскричала Кэтрин, в тревоге воззрившись на него. – Ой, Нелли! – капризно прибавила она, вырываясь из моих рук. – Ты мне все кудри вычесала! Хватит, оставь меня. На что тебя подмывает посетовать, Хитклифф?»

«Да ни на что – только видишь вон там календарь на стене? – Он показал на листок в рамочке у окна и продолжал: – Крестики – это вечера, что ты провела с Линтонами; точки – вечера со мной. Видишь? Я каждый день обозначил».

«Да уж, и очень глупо; можно подумать, я замечала! – сварливо ответила Кэтрин. – Ну и зачем это надо?»

«Чтобы ты видела: я-то замечаю», – пояснил Хитклифф.

«Мне что, вечно с тобой сидеть как привязанной? – досадуя все больше, осведомилась она. – И что хорошего? Ты меня ни словом не развлекаешь, ни делом – все равно что безъязыкий или младенец грудной!»

«Ты мне раньше не говорила, что я слишком мало болтаю и что тебе мое общество не нравится!» – вскричал Хитклифф в великой ажитации.

«Да какое общество, когда человек и не знает ничего, и не говорит», – буркнула она.

Компаньон ее вскочил, но выразить свои чувства обстоятельно не успел: по плитам процокали копыта и затем, тихонько постучав, вошел молодой Линтон, в восторге отозвавшийся на внезапный зов. Когда один ее друг вступил в дом, а другой сей дом покинул, от нее, несомненно, не укрылась разница между ними. Такой же примерно контраст, как будто вы из холмистых краев, где только дожди да уголь, выехали в прекрасную плодородную долину; голос Линтона и приветствие составили такую же противоположность Хитклиффу, как и его облик. У него была приятная ровная манера речи, и слова он произносил похоже на вас; не так грубо, как мы тут говорим, и тише.

«Я не слишком рано?» – спросил он, покосившись на меня; я как раз вытирала тарелку и прибиралась в ящиках комода в дальнем углу.

«Нет, – сказала Кэтрин. – Что ты там делаешь, Нелли?»

«Работаю, госпожа», – отвечала я. (Господин Хиндли распорядился, чтоб я сидела третьей стороной при любых визитах Линтона, коли тот захочет повидаться с Кэтрин наедине.)

Она шагнула мне за спину и сердито зашептала: «Уходи и забирай свои метелки; когда в доме гости, слуги не чистят и не моют дом у них на глазах!»

«Это мне ладно выпала минутка, коли хозяин уехал, – вслух ответила я. – Он терпеть не может, когда я суечусь и хлопочу при нем. Господин Эдгар наверняка меня извинит».

«А я терпеть не могу, когда ты суетишься и хлопочешь при мне», – надменно возвестила юная госпожа, не дав гостю и рта раскрыть: она еще не овладела собой после стычки с Хитклиффом.

«Это очень прискорбно, госпожа Кэтрин», – ответствовала я и продолжала усердно трудиться.

Полагая, что Эдгару не видно, она вырвала у меня из рук тряпку, а затем жестоко ущипнула за руку – долго и с вывертом. Я уже говорила, что недолюбливала ее и временами не без удовольствия язвила ее самолюбие, а в придачу больно было ужас как, поэтому я вскочила с колен и завопила: «Ой, госпожа, зачем так жестоко? Вы права никакого не имеете меня щипать, и я ничего эдакого не стерплю!»

«Я тебя пальцем не тронула, лгунья!» – закричала она, хотя руки у нее чесались повторить, а уши от ярости заалели. Никогда не умела скрывать страсти – чуть что пылала как маков цвет.

«А это что такое?!» – вознегодовала я, в опроверженье предъявив решительно лиловое свидетельство.

Она топнула ногой, на миг замялась, а затем, не устояв пред озорной своей натурой, закатила мне оплеуху – аж щеку обожгло и слезы на глаза выступили.

«Кэтрин, голубушка моя! Кэтрин!» – вмешался Линтон, донельзя пораженный двойным прегрешеньем своего идола – ее ложью и ее драчливостью.

«Уйди, Эллен!» – повторила она, дрожа всем телом.

Маленький Хэртон, что всюду ходил за мною хвостиком, а тогда сидел рядом на полу, увидел, что я плачу, и заревел сам, сквозь слезы коря «злую тетю Кэти», что навлекло ярость и на его невезучую головушку: она схватила его за плечи и давай трясти, пока бедный дитятко весь не посинел; Эдгар же опрометчиво схватил ее за руки, желая спасти ребенка. В мгновение ока одна рука оказалась на свободе, и потрясенный молодой человек почувствовал, как руку эту применили к его собственному уху, и едва ли в рассуждении пошутить. В испуге он попятился. Я подхватила Хэртона на руки и ушла с ним в кухню, оставив дверь открытой, поскольку любопытствовала, как же они уладят свои разногласия. Оскорбленный визитер, побелев и дрожа губою, шагнул туда, где оставил свою шляпу.

«Вот и правильно! – сказала я себе. – Услышь остереженье и беги! Это был добрый поступок – хоть мельком показать тебе, каков ее истинный нрав».

«Вы куда собрались?» – осведомилась Кэтрин, ведя наступление к двери.

Он увернулся и попытался проскользнуть мимо нее.

«Вы никуда не уйдете!» – с жаром вскричала она.

«Я должен уйти и уйду!» – упавшим голосом ответствовал он.

«Нет, – упорствовала она, вцепившись в дверную ручку. – Нетушки, Эдгар Линтон. Сядьте, вы меня в таком расположении духа не оставите. Я буду страдать всю ночь, а из-за вас я страдать не намерена!»

«Как мне остаться, если вы меня ударили?» – спросил он.

Кэтрин онемела.

«Мне было страшно на вас смотреть и стыдно, – продолжал он. – Я сюда больше не приду!»

Глаза ее заблистали, а веки задрожали.

«И вы нарочно сказали неправду!» – прибавил он.

«Ничего подобного! – закричала она, вновь обретя дар речи. – Ничего я не нарочно! Что ж, уходите, если вам так угодно, – убирайтесь! А я буду плакать… буду плакать, пока не заболею!»

Она упала на колени подле кресла и не шутя разрыдалась в три ручья. Эдгару хватило решимости выйти на двор; там он, однако, замешкался. Я решила его ободрить.

«Госпожа у нас шибко своенравная, сэр, – крикнула я ему. – Избалованный ребенок, ни дать ни взять. Вы уж лучше поезжайте домой, не то она и вправду заболеет, лишь бы нас огорчить».

Бедный мямля краем глаза глянул в окно; власти уехать у него имелось не больше, чем у кошки – бросить недобитую мышь или недоеденную птичку. Эх, подумала я, этого уже не спасти; он обречен и во весь опор мчится к своей гибели! И не прогадала: он резко развернулся, вновь поспешил в дом, затворил за собой дверь, а спустя время, войдя и объявив им, что Эрншо возвратился пьяный вдрызг и готов весь дом разнести вдребезги (чего он обычно и желал в подобном состоянии), я увидела, что ссора лишь сблизила их – разбила оковы юной робости, позволила им отбросить личину дружбы и признаться друг другу в любви.

Сведения о прибытии господина Хиндли быстренько погнали Эдгара Линтона к его лошади, а Кэтрин в спальню. Я пошла спрятать маленького Хэртона и вынуть дробь из хозяйского охотничьего ружья – в безумном своем оживлении хозяин любил повозиться с ружьем, угрожая жизням всем, кто вызывал его досаду или попросту чрезмерно привлекал вниманье; меня же осенило, что дробь-то можно и вынуть – ежели и дойдет до пальбы, меньше случится пагубы.