Читать книгу Уходящие из города - Эмилия Галаган - Страница 22

На Новый год Олеся пришла к Нелли Артамоновне с тортом. Деньги она украла из маминой сумочки. Успела, пока мать не пропила их. Ну догадается (хотя вряд ли), ну побьет. В конце концов побьет же все равно, что бы Олеська ни делала.

Торт оказался скорее красивым, чем вкусным: приторно-сладкие кремовые розочки таяли во рту, оставляя маслянистый привкус. Олеся и Нелли Артамоновна пили чай из маленьких фарфоровых чашечек – бледно-желтый, заваренный бог знает в какой раз, не имевший ни вкуса, ни запаха. У Нелли Артамоновны руки чуть подрагивали, но она не проливала ни капли.

– Как вы поживаете, юная леди?

– Все хорошо.

– Как ваши успехи в школе?

– Хорошо.

– Но не отлично?

– Увы.

Олеська вздыхала; на самом деле она ничуть не печалилась о своих тройках, но понимала, что Нелли Артамоновну такая честность покоробила бы.

– Не грустите, Олесенька. Мы со Снежком считаем, что для девушки достаточно и того, что у нее чудесные темные глаза, которые когда-нибудь похитят сердце какого-нибудь смелого юноши… – старушка засмеялась, а потом закашлялась.

У нее самой глаза были почти прозрачные, бесцветные: куда ушел их цвет? Не растворился же сам? Нет, кто-то унес его, кто-то украл, как Олеська – мамины деньги.

Они познакомились поздней осенью, у магазинчика с высоким крыльцом. Вечером там не протолкнуться: жители окрестных девятиэтажек по пути с работы заскакивают за продуктами. Обычно люди пересчитывают сдачу, стоя на крыльце (и в тот раз там мялся какой-то мужик – пересчитал мелочь, удрученно вздохнул, засунул кошелек во внутренний карман куртки, а потом стал рыться по карманам, очевидно, в поисках сигарет и зажигалки), но Нелли Артамоновна почему-то достала кошелек, еще не зайдя в магазин. Может, в кошельке была сломана застежка, а может, рука дрогнула – но монетки со звоном высыпались на бетонное крыльцо. Старушка будто остолбенела – растерялась или ей было тяжело нагибаться. Олеське согнуться не стоило труда, она быстро присела, собрала монетки – холодные, как льдинки.

– Вы нашли не все. Не хватает… трех рублей.

– Куда-то закатились, наверное, – сказала Олеська. – Не переживайте, пожалуйста. Я вам дам три рубля.

– Большое спасибо, – в голосе старушки облегчение мешалось со стыдом.

– Что-то я тут больше ничего не вижу… – Мужик, не помогавший собирать мелочь, но внимательно осматривавший серый бетон вокруг себя (он даже в сторону отошел: вдруг особо ретивая монетка каким-то хитрым образом закатилась ему под ботинок). – Кажется, все собрали…

– Трех рублей не хватает! Я к своим восьмидесяти годам прекрасно умею считать деньги! – теперь стыд маскировала показная гордость.

– Я вам верю. – Олеська приоткрыла тяжелую дверь магазина. – Пойдемте.

Она была восхищена тем упорством, с которым старушка играла свою роль. Впав в нищету, не стала побирушкой (иногда возле магазина стояли нищие, Олеська никогда не подавала им – она бы и руки не подала таким людям, не то что денег), не рылась по помойкам, а придумала и поставила этот маленький спектакль. Эта пожилая леди нарисовала себе брови, подкрасила губы, и в глазах у нее были воля и смысл. Она не сдалась.

Так они и подружились. Нелли Артамоновна жила в том же подъезде, что и Андрей Куйнашев, этажом выше него. У нее был белый кот Снежок, независимый, но добрый. Первого января он запрыгнул к Олеське на колени и дал себя погладить: хотел усыпить ее бдительность, вскочить на стол и слизать кремовые розочки с торта, но был разоблачен и отправлен на пол.

– Вы в этот раз нарядная.

– Да. Родители купили мне дубленку.

– Ваше прежнее пальто было не слишком подходящим для наших зим…

– Да.

Старушка помолчала и, вздохнув, сказала:

– Когда-то у меня была прелестная кроличья шубка. Мне подарил ее муж. Но, знаете, когда мы расстались, я ее кому-то отдала: стало неприятно носить вещь, подаренную человеком, которого я разлюбила…

Олеська слушала и замирала. Она никогда не сталкивалась с чем-то подобным. Нелли Артамоновна говорила о поступках, которым не было места в том мире, в котором она жила. Подумать только: шуба! Вещь, на которую копили годами, ради которой могли украсть или убить (если шуба достаточно хороша, то почему бы и не обокрасть кого-то противного вроде Лолки Шараповой?). Обладать шубой – и отдать ее? Разве так можно? Отдать шубу – потому что прошла любовь? Любовь… При мысли о том, что любовь прекраснее шубы, на Олеську опускалось облако истомы, внутренний голос шептал горячо, настойчиво: да, да, да, это то, ради чего стоит жить – получить все сокровища мира, чтобы швырнуть их в лицо, когда перестанешь любить. Она боялась этого голоса: понимала, что он похож на тот, который утаскивал мать в бутылку, голос, идущий со дна, из обители русалок и утопленников. Боялась, но слушала блаженно, плавясь, как сладкая кремовая розочка.

– Хотите посмотреть альбомы с фотографиями сокровищ Эрмитажа, юная леди?

– Да, конечно!

Драгоценные камни прекрасны, но прекраснее вдвойне их делает то, что многие из них обагрены кровью. (Благодаря этой книге Олеська смогла блеснуть на уроке литературы, рассказав, что за смерть Грибоедова персидский султан подарил императору алмаз «Шах». Борисовна была в восторге.) Она любовалась камнями, узорами на срезах, глубиной цвета и линиями огранки, смотрела на чудесные золотые украшения, на матовое и сияющее серебро и представляла, что все это – ее. Потом к этим украшениям прибавлялись изящные, как лебеди, туфли, летящие шелковые платья и мягкие шубки… Снежок снова вспрыгнул к ней на колени.

Олеся спрятала альбом в книжный шкаф и решила посмотреть и другие книги. Хотя художественная литература ее совсем не привлекала, она любила изображать некоторый интерес, чтобы не казаться пустышкой (она знала, что пустышек Нелли Артамоновна терпеть не может). Олеся достала какую-то книгу, чтобы с задумчивым видом пролистать ее, – на пол упала бумажка, видимо, служившая закладкой. Пожелтевший от времени обрывок тетрадного листа.

– Тут что-то написано! Можно прочесть?

– Ах, где мои очки?.. Сейчас… читайте, дорогая, я вам доверяю! Ах, да где же…

– О! – Нелли Артамоновна нашла на столе, под газетами, футляр и достала оттуда очки. – О, это же мой Володя!

– Ваш муж?

Портрет покойного мужа Нелли Артамоновны висел на стене. Трудно было связать образ этого мужчины (высокий лоб с залысинами, простая, широкая улыбка и очень умные, слишком умные для такой улыбки глаза) с этой седой старушкой; он был молод, она в летах – но он был черно-белым и навеки замершим, а она жила, двигалась и говорила.

– О да… Муж. Он тогда очень, очень сильно любил меня, буквально носил на руках… он был председателем писательской организации… и, знаете, именно он написал стихи к нашему гимну… да-да, не удивляйтесь, во-он тот человек с портрета… я имею в виду ту песню, которую раньше исполняли на всех городских мероприятиях… нет, я не претендую на звание жены Сергея Михалкова, это было бы нескромно. – Она засмеялась… – Как там было?

Но это Олеське было совсем неинтересно.

– Это его вы разлюбили? – спросила она.

Нелли Артамоновна вздохнула:

– Да. Я полюбила другого, и мы развелись. Как он страдал! Как грозился покончить с собой! А вскоре сам умер. Бестолковый был, не следил за здоровьем… Хорошо, что это случилось до того, как его поэзия стала неактуальна. Этого бы он точно не пережил! Я так давно не слышала его стихов. Боже мой… Как давно это было!.. Я пережила его почти на тридцать лет!..

Олеська слушала ее слова и замирала от восторга. Настоящая история о страсти! Такой сильной, что ее отблеск не погас даже спустя тридцать лет! Перед этим отблеском она готова была склонить голову. Так человек, которого посвящают в рыцари, преклоняет колено перед королем. Наверное, в тот день Олеську посвятили в рыцари.

Она украла стихотворение, записанное на желтой бумажке. Она сделала его закладкой в своем блокноте, хранила его так, как хотела бы, чтобы кто-то хранил ее собственный образ, – как великое сокровище, равное драгоценностям Эрмитажа.

Потом, после смерти Нелли Артамоновны, в ее квартиру приехали какие-то дальние родственники и вывезли все, даже ветхую мебель. Скорее всего, на свалку. Не осталось ничего – ни книг, ни портрета забытого поэта, ни историй о великой любви и страсти. Только одно стихотворение в блокноте у Олеси, ее единственная кража (деньги, похищенные из материнского кошелька, сама Олеська таковой не считала).

Любовь, как дым, исчезает. Остается лишь память, и от нее, как и от дыма, слезятся глаза.