Читать книгу Пока корабль плывет - Эмилия Остен - Страница 5

Все в этом доме было ему неприятно и непонятно. Слуги смотрели на Рэнсома испуганно, как будто на вампира, что вылез из закоулков диковатой легенды и с наступлением полуночи должен всех перекусать. Ему отвели комнату недалеко от покоев деда – старую, запущенную спальню, наспех протопленную, так как в доме стояла сырость, – и подали обед в маленькой столовой. Овощи были переварены, мясо – недожарено. Рэнсом поковырялся немного, затем оставил бесполезные попытки насытиться невкусной пищей, взял трость и треуголку и вышел из дома. Слуги и пискнуть не успели.

Рэнсом поймал кеб и велел ехать в район порта. В Лондоне он вместе со «Счастливицей» бывал два раза, но центр, где вдоль помпезных зданий прогуливались скучающие аристократы, не любил. Зато портовый район изучил неплохо и знал, где можно скоротать вечер, чтобы тебя не тревожили.

Он отпустил кеб у трактира «Два топора» и вошел внутрь, в пропитанное густыми запахами нутро приземистого домишки. Тут пахло мясом (прожаренным!), пивом, луком и людьми – а люди в порту пахнут так себе. Однако для Рэнсома подобная обстановка была привычной. Он помахал трактирщику – вряд ли тот его помнил, тем не менее вежливость не повредит, – и уселся за один из столов в центре. Обычно Рэнсом предпочитал место в углу, чтобы обозревать все вокруг и держать спину прикрытой, но сегодня ему было решительно все равно. Осадок от разговора с дедом все никак не желал исчезать.

Рэнсом заказал бараньи ребрышки, овощи, свежий хлеб и кружку пива, получил это все, ущипнул за задницу веселую крутобокую служанку и принялся за еду, не переставая размышлять.

Ему не было жалко деда. Рэнсом все пытался отыскать в душе эту обязательную христианскую жалость, перебирал свои чувства – весьма немногочисленные, так как тонко чувствующим человеком себя не считал, – словно бобы в горшочке. Нет, не было жалости. Только брезгливость и желание, чтобы все поскорее завершилось. Чтобы эта нудная, как зубная боль, история осталась позади. Чтобы дед умер наконец. Какое это будет облегчение – и для самого старика, и для Рэнсома. Лишь сейчас он понял, что устал ненавидеть бесплотный призрак. Он перестал ненавидеть, как только призрак обрел плоть. Но простить все же не мог.

Отец, Александр Сильверстайн, всегда говорил, что человек должен быть милосерден. Именно поэтому он вернулся бы, если б дед позвал. Из милосердия. Только вот Рэнсома он этому все же не научил: внук знал, что во имя Христа должен простить деда, и не находил в себе сил для этого. Может, когда-нибудь…

Да, но деду нужно сейчас.

А какое кому дело, что ему нужно?

Рэнсом усмехнулся, покачал головой и отхлебнул еще пива. Нет ничего удивительного в том, что граф Сильверстайн сумел вызвать стойкое чувство отторжения у своего внука. Дед поистине талантлив.

О наследстве Рэнсом не думал. Совсем. Он никогда на него не рассчитывал и решил до поры до времени вести себя так, будто дед ему ничего не завещал. Да и не был он осведомлен о размерах состояния Сильверстайнов. Отец, сделавший себе имя на ровном месте, тоже об этом не говорил.

Рэнсом хорошо помнил тот разговор…

Александр Сильверстайн остановился на причале, держа сына за руку. Рэнсом с любопытством оглядывался по сторонам – и никак не мог наглядеться. Мачты парусников, казалось, протыкали небо и задевали солнце, такими высокими они казались пятилетнему мальчику. И вокруг кипела такая громкая, грязная, но прекрасная жизнь, что Рэнсом чувствовал себя на седьмом небе. Отец впервые взял его с собой в доки, решив, что сын достаточно подрос. И теперь Рэнсом впитывал впечатления, как впитывает дождевую воду ссохшаяся земля.

– Видишь? – Александр указал на двухмачтовую шхуну, которая была почти готова. – Это наш первый корабль. Только первый. Его имя «Геспер».

– А что это значит?

– Это имя из истории греческих богов. Геспер был то ли сыном, то ли братом Атланта, унесенным ветром и превращенным в прекрасную звезду. Наш корабль будет плавать под звездами, и мне хотелось, чтобы он носил красивое имя.

– А это наш корабль?

– Да, малыш. Он принадлежит мне, тебе и маме.

– Мама его видела?

– Конечно. Он ей очень понравился. Но однажды я построю и другую шхуну. Шхуну, которая будет носить ее имя…

Отец исполнил свое обещание. Шхуна «Вероника» была возведена на верфи в Глазго и отправилась в плавание в мае 1820 года. В сентябре 1839-го она погибла во время плавания через Индийский океан, сгинув в объятиях внезапно налетевшей бури. Когда пришло известие об исчезновении шхуны, Рэнсом как раз хоронил мать, тихо и незаметно сошедшую в могилу следом за отцом. Наверное, Вероника Сильверстайн сочла бы гибель корабля знаком. Сочла бы… но не успела.

Рэнсом отодвинул опустевшую кружку. Лица отца и матери виделись ему сейчас столь отчетливо, как будто он говорил с ними пять минут назад. А может, так оно и было: ведь обращение к столь сильным, ярким воспоминаниям – своего рода разговор. Воспоминания были убежищем. Иногда. Потому что обычно Рэнсом полагал, что ему не нужно прятаться от превратностей судьбы.

Он расплатился и вышел на улицу, в загустевшие сумерки Лондона. Пора возвращаться в дом, похожий на склеп, и исполнять свой долг.

Рэнсома разбудили посреди ночи. Уэстли стоял у постели со свечой в руке.

– Граф умирает… Вы нужны там…

Рэнсом спал, практически не раздеваясь; он сунул ноги в сапоги, застегнул жилет и пошел следом за осунувшимся Уэстли. Дом сморила мертвая тишина, по коридору тянуло запахом лекарств и ладана.

Дед хрипел на огромной постели, метался в бреду, выталкивал сквозь зубы неразличимые уже слова. Слева от постели стояли лекарь и священник; последний шептал молитвы, но Рэнсом не стал вслушиваться в монотонный перестук фраз. Он подошел справа и остановился, глядя в лицо деду.

Вот таким его и следует запомнить. Да Рэнсом и не знал его другим. У отца даже портрета не сохранилось, и вряд ли Александр горел желанием повесить портрет графа в своем новом доме… А Рэнсому останется лишь эта память: пляска пламени на фитилях толстых свечей, унылые лица доктора и мистера Уэстли, бормотание священника и похожее на череп лицо умирающего.

Дед затих, и на миг Рэнсому показалось, что он умер. Молчание было как застоявшаяся вода. Граф снова дернулся, открыл глаза, повел мутным взглядом и, увидев внука, прищурился, словно кот на солнце. Сизые губы шевельнулись.

– Что? – священник склонился к нему. – Вы хотите помолиться, сын мой?

Нет, он не хотел. Граф смотрел на Рэнсома в упор, как будто внук был кем-то вроде Люцифера, пришедшего забрать его темную душу. Пальцы-когти царапнули одеяло, из горла вырвался неясный хрип… На третий раз Рэнсому удалось расслышать слово.

– Прости…

Он присел на край кровати, взял в руку пальцы деда. Не хотелось этого делать, но как отступишь перед лицом смерти? Как себя потом оправдаешь?

– Я прощаю вас, – негромко произнес Рэнсом, – за себя и за отца. Идите с миром.

Еле заметная улыбка тронула губы графа Сильверстайна, и в следующий миг его глаза остановились, словно у деревянной куклы, и жизнь разом ушла из тщедушного тела. Рэнсом выпустил руку деда и встал. Он поступил так, как хотел отец и как велит Бог, но прощение было ненастоящим. Фальшивка, которую граф принял за чистую монету. Пусть так. Может, это и не самая страшная ложь.

Может, за это на том свете простится – зато священник и мистер Уэстли смотрят одобрительно. Ах да, им же это выгодно.

Рэнсом развернулся и вышел. Проводить ночь у бездыханного тела он посчитал излишним.

Похороны назначили через неделю.

Следовало отвезти тело деда в Сильверстайн-Мэнор, чтобы упокоить навеки в семейном склепе. Также нужно было разобраться со внезапно свалившимся наследством, и это, как полагал Рэнсом, будет похуже водоворота.

Его начало затягивать сразу, как только он попытался вникнуть в суть дела.

Мистер Уэстли, ставший невероятно обходительным, на следующий же день после смерти старого графа взялся вводить нового в курс дел.

Оказалось, что, помимо родового поместья Сильверстайн-Мэнор, графу принадлежит уйма недвижимости, несколько фабрик, парочка небольших судов и солидный счет в банке. Все это весьма порадовало бы человека алчного, а вот Рэнсома ввергло в тоску, так как он не собирался всем этим управлять.

Он не мыслил своей жизни без моря. Он дышал морским ветром и иногда всерьез проверял, не выросли ли у него еще жабры. Он не мог себе представить, что останется прикован к земле, словно каторжник к чугунному ядру, и не сможет больше совершать путешествия на «Счастливице» – любимом своем корабле. А ведь есть еще «Геспер», самый первый, и «Морская волчица», и «Стригунок», только что отплывший с грузом в Индию. Корабельщик Сильверстайн не желал становиться светским львом графом Сильверстайном и посещать глупые балы, когда на свете существует море.

Но мистер Уэстли, конечно же, полагал иначе.

С самого утра он ходил за Рэнсомом по пятам и наконец загнал его в весьма запущенную комнату, оказавшуюся дедовым кабинетом. Тут дух почившего старика ощущался особенно остро. Не из-за запаха или лекарств, а из-за того, что он проводил здесь много времени, как пояснил мистер Уэстли. Управляющий заставил Рэнсома усесться в кресло и принялся подробно втолковывать ему все его новые обязанности. Коль уж начались неприятности, то они будут продолжаться, пока не переменится ветер.

– Подождите, – прервал Рэнсом пламенную речь мистера Уэстли где-то на пятнадцатой минуте. – И что же, я должен теперь все это делать?

– Должны, милорд, должны.

– Кому?

Этот вопрос поставил милейшего мистера Уэстли в тупик.

– Семье, я полагаю. Вы же Сильверстайн. Вы просто обязаны…

– Какой семье? Я никого не знаю.

– Так это дело поправимое; уже завтра приедут ваша двоюродная тетя, миссис Норман, и ваш кузен, лорд Норман. Я написал им еще вчера.

– Зачем?

– Но ваш дед умер. Они захотят присутствовать на похоронах.

– Они могли бы отправиться в Сильверстайн-Мэнор.

– Да, но пока мы в Лондоне…

– Вы тоже туда отправитесь и проследите, чтобы похороны прошли, как полагается.

Мистер Уэстли схватился за сердце. Рэнсом заподозрил его в склонности к театральным эффектам.

– Вы не собираетесь присутствовать на похоронах своего деда, милорд?!

– Нет, – отрезал Рэнсом. – Мне совершенно не хочется куда-нибудь ехать и затягивать свое пребывание здесь. Тем более торжественно хоронить человека, который выгнал своего сына из дома и тридцать лет не желал с ним общаться. Все, что от меня требовалось, я уже проделал. Давайте завершим те дела, которые нужно завершить, и закончим с этим.

– Но… но… вы же наследник!

– Что это означает, мистер Уэстли? – прищурился Рэнсом. Если бы он знал, как сейчас напоминает деда, наверное, это бы ему не понравилось.

– Вам принадлежит все имущество Сильверстайнов…

– И я могу делать с ним что угодно?

– Да…

– Тогда я хочу его продать.

Мистер Уэстли потрясенно помолчал, потом сказал серьезно, без театральности:

– Милорд, при всем уважении к вам, которое я испытываю, несомненно, с первой минуты нашего знакомства, ваше желание не так легко осуществить. Во-первых, майорат не продается. Он – наследие вашего рода, от этого вы не можете избавиться при всем желании. Закон не позволит. Все остальное, разумеется, может быть продано, однако на это потребуется время.

– Сколько?

– Около месяца, я полагаю. Или больше.

– А если поторопиться?

– Милорд…

– Я не хочу задерживаться в Лондоне больше, чем необходимо, мистер Уэстли. Сколько?

– Две недели.

– Очень хорошо. Мой дед, судя по всему, доверял вам; пускай так и остается. Я желаю продать все, кроме майората.

– Но фабрики приносят хороший доход, и владения близ Брайтона…

– Все, кроме майората, мистер Уэстли, пустите с молотка. Мне безразлично, сколько я на этом потеряю. Время – вот главное.

– А этот особняк? – умоляюще сказал Уэстли.

– Его – в первую очередь. Мой майорат – это Сильверстайн-Мэнор, не так ли? Ну, а это просто старый дом, и весьма обветшавший к тому же. – Рэнсом поднялся и нахлобучил треуголку. – С молотка, мистер Уэстли. С молотка.