Читать книгу Гвенделл, лучший ученик - Эмис Блаулихт - Страница 1

Пролог

За десятки лет врачебной практики я часто проводил вскрытие трупов, но еще никогда мне не приходилось работать с живым мертвецом.

У него седые волосы, запавшие глаза и бледная иссушенная кожа. Ему двадцать два.

Недавно мы с Гилбертом Гвенделлом начали терапию. Сейчас я собираюсь вскрыть его память, чтобы проследить всю жизнь. Пациент пока не в состоянии соображать достаточно ясно, чтобы излагать историю самостоятельно. Отмечу: при поступлении в лечебницу он не мог говорить и не помнил своего имени. Сейчас способность к коммуникации и большая часть памяти восстановлены.

Настраиваю мнемофиксатор – металлическую капсулу с маленьким стеклянным куполом на верхушке. Там установлен кристалл для записи. Мнемофиксатор запечатлеет воспоминания пациента в кристалл, и позже я выведу из него визуальную проекцию.

Пациент лежит передо мной на столе. Глаза закрыты. Кладу ладонь ему на лоб, а другой касаюсь мнемофиксатора. Применяю чары-проводники. По рукам течет свет – ото лба пациента к кристаллу. Я закрываю глаза, чувствуя, как немеют мышцы. Погружаюсь в память пациента.

Я слышу его крик. Такой громкий, что мне простреливает уши и сдавливает виски. Чувствую запах крови. Сильный. Крови очень много. Я вижу ее повсюду. Все перед глазами красное. Пациент кричит и плачет. Это самое близкое воспоминание.

Отматываю чуть дальше. Вижу множество обнаженных тел, они качаются в танце. Повсюду дым. Музыка.

Отматываю еще. Водоворот лиц, гул голосов и вихрь ощущений. Я вижу, как наш взгляд опускается все ниже – рост пациента уменьшается.

Упираюсь в крайнюю точку памяти.

Пациент готов к сеансу.

Запись первая. Пациент ГГ-4/022/м/3430.

– Должен отметить, что я не буду находиться в твоей голове. Я буду сторонним наблюдателем, но смогу слышать твои мысли. Это означает, что я буду воспринимать твое эмоциональное отношение к происходящему и точнее фиксировать образы. Также я попрошу тебя не открывать глаза. Постарайся не концентрироваться на видении – сознательная обработка может вызвать дефекты записи. Ты увидишь его в проекции позже. Ты готов?

– Да.

– Хорошо. Пожалуйста, закрой глаза.

Часть I.

Девкан

Ты уже большой

В окно коррольского дома напротив Великого дуба падали солнечные лучи, путались в пышной кроне и ложились на пол подвижным ажуром. Гостиная казалась пустой, но в тишине разносились глухие всхлипы. На полу за кушеткой лежал маленький мальчик и плакал.

Гилберту Гвенделлу четыре года, и он впервые остался дома один. Это оказалось так страшно и тоскливо, что слезы подкатили к горлу давящим комком, едва Берт увидел, что папа ушел. Мамы почему-то нет. Папа говорил, что она отлучилась, но голос у него дрожал.

Раньше мама все время была рядом. От нее пахло ромашкой. У нее были худые, прохладные, но ласковые руки. Она смеялась и целовала в лоб. Она касалась крошечного носика Берта пальцем и говорила: “Кнопочка”. Но так было до того, как Гилберт заболел и отключился больше, чем на неделю.

После этого она куда-то делась. Берт очнулся и увидел, что ее нет. Папа есть, а ее нет.

– Де ма? – спрашивал Гилберт, обводя свою комнату заспанными глазами.

– Отлучилась, – говорил папа.

И так всегда. Отлучилась. Хотя прежде боялась выйти из дома и оставить Берта без себя.

Сегодня он почувствовал это сжимающее со всех сторон одиночество. И без мамы, и без папы. Тот постоянно работал, уходил утром и приходил под ночь. Уговорил какую-то старую тетку по имени Лереси Дренн, темную эльфийку, время от времени заглядывать к ним домой – проверить Берта и покормить. Оставаться на день Лереси не могла, потому что у самой была семья. Мало кто позволял себе заниматься благотворительностью в последнее время.

С прошлого года, после Кризиса Обливиона, когда в мире буйствовали полчища даэдра. Земля пропитывалась кровью и ломались жизни. Люди теряли близких, дома и работу. Мир будто хорошенько встряхнули и швырнули навзничь. Кто-то встал, кто-то нет. Предприятия и торговцы разорялись в попытках отстроиться и наладить продажи, но денег у населения осталось так мало, что многим едва хватало на еду. Процветали только мародеры, но и у тех из-за нищего народа начинали худеть кошельки. Все мотались в поисках работы. Особенно те, у кого были семьи.

Одним из таких горемык и стал папа. Если бы Гилберт был постарше, он бы понял, что тот тоже остался один после пропажи мамы. Наедине с кризисом, тоской и необходимостью растить сына.

Но когда тебе всего четыре года, ты имеешь полное право лежать на полу и плакать, потому что в мире (очевидно же!) сейчас грустишь только ты. И это нечестно.

Кожу щипало от соленых слез. Берт смотрел в потолок через влажную пелену и прижимал обе руки к горячему лбу, потому что голова болела страшно. Чтобы перестала, надо прекратить плакать, но Гилберт не мог остановиться. В мыслях крутилось слово “мама”, и от него было очень, очень плохо.

За окном что-то стукнуло о подоконник. Берт сипло застонал и посмотрел на стекло.

Вдруг мама пришла, но не смогла открыть дверь и теперь стучится в окно? Любой странный звук в доме заставлял его думать, что это мама.

Но нет, это воробей приземлился на раму и стал разглядывать гостиную черными глазками-бусинками. Он так забавно вертел головой, что Гилберт даже затих. Слово “мама” замерло в голове и растворилось. Берт поднялся и сел на корточки, изучая воробья снизу. Весенние лучи золотили ему перышки.

Гилберт подумал, что это канах, птица счастья. Мама читала сказку о такой птице, только та была яркая и разноцветная и жила на островах Саммерсет. А этот воробей был обычный, но Берт все равно решил, что птица счастья умеет притворяться, чтобы исполнять желания для всех, а не только жителей Саммерсета.

От этой мысли ему стало легче. Он пополз гуськом к окну, чтобы разглядеть воробья поближе. Может, даже приручить его, чтобы он, как настоящая птица счастья, вернул маму и сделал всех радостными. А то все угрюмые после Кризиса.

Берт уже почти подобрался к подоконнику, как вдруг воробей встрепенулся и вспорхнул. Тотчас в коридоре послышался скрежет замка. Гилберт живо подскочил и обернулся. Если это мама, она расстроится, если увидит, что он плакал. Берт стал быстро вытирать рукавом зареванные глаза и мокрое от слез лицо.

Дверь распахнулась со сдавленным гудением и впустила в коридор уличный свет. Доски заскрипели под тяжелыми ногами. Грузное дыхание разрезало тишину дома.

Это папа. Почему? Он ведь всегда приходит поздно.

Гилберт прерывисто вздохнул, сел на кушетку и закутался в покрывало. Солнце припекало затылок. Глаза еще болели, нос заложило, но Берт верил, что папа ничего не заметит. Слишком уж он занятой.

Папа вошел в гостиную. Гилберту он всегда напоминал какое-нибудь лесное чудище: огромный, с большими руками, пахнущий опилкам, бородатый. Глаза всегда задумчивые, печальные.

Раньше, когда мама еще не пропала, для Гилберта он был некой тенью, приходящей поздно ночью, когда Берт уже спал. Тень ласково проводила теплой шершавой ладонью по лбу и волосам, а потом исчезала до следующей ночи. Тень дышала с легким свистом. И когда мамы не стало, Берту пришлось остаться с тенью наедине и научиться называть папой.

Отец посмотрел на Берта, вздохнул и пошел в уборную. Оттуда донесся плеск воды.

– Как ты, Кнопка? – спросил папа.

– А мама скоро придет?

Папа промолчал. Плеск утих, и он появился в проеме, вытирая руки полотенцем. Глаза смотрели в лицо Гилберта с тусклым сочувствием.

– Она отлучилась, маленький. Не знаю, когда придет.

– А куда она ушла?

Папа отложил полотенце и осторожно подошел к Гилберту. Ему приходилось задирать голову, чтобы видеть папино лицо. Тот сел рядом и обнял за плечо. Рука была тяжелая и жесткая – Берту показалось, что никто на свете его не достанет под этой ручищей.

Оба молчали и смотрели перед собой. За окном кто-то прошел, бряцая железными сапогами. Патруль, наверное. Потом снова повисла тишина. Берт слышал только сипящее папино дыхание.

– Ты ведь уже большой, – наконец сказал отец. – Ты должен… Мы с тобой должны учиться жить без мамы. Потому что…

Он протяжно вздохнул и потер переносицу. У Берта сжалось сердце.

– Ты уже большой, – повторил папа, не убирая руку от лица. – Тебе надо знать. Мама не придет.

Берт вздрогнул и поднял на него глаза. Их снова защипали слезы.

– Почему?

– Ее больше нет, Кнопочка— папа с надеждой посмотрел на него, будто умоляя понять сразу.

– П-почему? – голос Гилберта дрогнул.

Отец запрокинул голову и зажмурился. Пальцы снова потянулись к переносице и стали ее растирать.

– Пап?

– Просто ее не стало, – медленно произнес папа, вкладывая в каждое слово особый смысл, который очень хотелось донести Гилберту. – Когда ты болел.

Берт смотрел на него во все глаза. В уголке правого застыла новая слеза и дрожала, готовясь поползти по щеке. Знакомая боль грызла горло.

– Мама умерла? – спросил Гилберт так тихо, что папа поначалу даже не услышал. А когда услышал, удивился странной нотке взрослости в его голосе.

Он опустил на Берта глаза и провел ладонью по макушке. Безжизненно, совсем не так, как гладил, пока была мама. И промолчал.

Гилберт поджал к груди ноги, обхватил себя руками и уткнулся носом между коленей. Внутри стало холодно, точно кто-то пустил туда сквозняк. Он почувствовал папину руку у себя на спине и сжался в комок. Слеза скатилась по щеке и капнула на покрывало, оставив там темное пятнышко.

Папа прижал Берта к себе и вздохнул. Перед глазами пронеслась та минута, когда он зашел в комнату Гилберта и увидел, как Керис, сидевшая над ним все девять дней, пока тот беспробудно спал, неподвижно лежала рядом у изголовья. Папа, думая, что она уснула, потормошил ее, но Керис не дышала. Затем перевернул на спину. Глаза были открыты и бессмысленно смотрели в пустоту.

У нее остановилось сердце. Те девять дней Керис почти не выходила из комнаты Берта, вряд ли спала и ела. И так худая, она прямо иссохла. Под глазами залегли темные круги.

Через пару часов, как ее похоронили, Берт очнулся. И спросил, где мама.

Несправедливо. Но сама жизнь в тот год была несправедливой ко всем.

– Кнопочка, мы с тобой будем вместе, – шепнул папа и поерошил темные волосы Берта громадной ладонью. – Мама бы этого хотела.

Гилберт заскулил и вжался щекой в плотную рубашку на груди папы. Кроме опилок, от него пахло чем-то кислым. Спиртом.

Мир за окном померк и замолчал. Берт подумал, что все закончилось. Остался только папа, обнимающий его большими жилистыми руками. И больше ничего.

В коридоре снова распахнулась дверь, но Берт даже голову не поднял. Отец обернулся и увидел в проеме Лереси. У нее было такое же усталое лицо, как и у всех в городе.

– Чего так рано? – со слабым недоумением спросила она, глядя на Гилберта в его руках. Тоже без всякого интереса.

– Рабочих в замке решили сократить, – тихо ответил папа, стараясь не двигаться, чтобы не тревожить Берт.

– И тебя поди?

Папа вздохнул и отвернулся в окно.

– Делать что будешь? – Лереси равнодушно прислонилась к косяку и уперлась кулаком в бок.

– Придумаю.

– Мгм. У нас все в городе сидят думают. Кто быстрее придумает.

– Иди домой, Лер, – папа снова погладил всхлипывающего Берта по голове. – Пока не надо приходить.

Она причмокнула, сдвинув губы на бок, и пристально посмотрела на Гилберта. Тот спрятался под рукой папы, так что выглядывала только макушка.

– Если что, зови, – сказала Лер с неожиданным сочувствием. – Может, подольше оставаться смогу.

Она осторожно подошла к ним, присела на корточки перед Гилбертом и погладила по плечику.

– Все хорошо будет, маленький. Найдет твой оболтус работу. Я с тобой побуду. Все наладится.

– Я про Керис рассказал, – шепнул ей папа.

Лереси настороженно перевела на него взгляд и покачала головой.

– Ему всего четыре, балда.

– Он должен знать. Уже большой. Сам спросил.

– Большой? В четыре года? А дальше что? В шесть в наемники его сдашь? А в семь в гарнизон сплавишь?

– Прекрати, Лер. Не врать же ему.

– От тебя еще и перегаром разит, – прошипела она, испепеляя отца взглядом. – Накидаться уже успел!

– Не при ребенке. Уходи, прошу тебя.

Лереси сжала челюсти так, что желваки выступили. Она встала и наклонилась к Гилберту, хотя видела только затылок и ухо.

– Не бойся, маленький. Если этот козлина спьяну свалится в канаву, я тебя заберу.

– Лер! – шикнул папа и прижал Берта к себе.

–Если б не было у меня мужа, я б за тебя вышла, когда Керис не стало. Мальчику мать нужна, а то такой, как ты, Глэй, его по миру пустит. Хоть бы не напивался, идиотина.

– Уходи, Лер.

Она напоследок погладила Гилберта по затылку и пошла в коридор. Папа проводил ее отвращенным взглядом. Когда дверь захлопнулась, он разжал объятия, взял Берта за плечи и посмотрел на него.

Гилберт немного напоминал мышонка своим тоненьким личиком, узким подбородком с ямочкой и черными, как у зверька, глазами. Все говорили, и папа сам видел, что они с ним очень похожи. Разве что нос был мамин – аккуратненький, вздернутый, – и ресницы по-девчачьи густые. Да и сам он был больше похож на девочку.

– Ты ее не слушай, – шепнул папа. – Я тебя не брошу.

– Я не хочу, чтобы она меня забирала, – промямлил Гилберт, вытирая рукавом слезы.

– Не заберет. У нас с тобой все будет хорошо. Я тебе обещаю. А теперь ты мне пообещай.

Берт всхлипнул и нерешительно поднял глаза на папу. Голова еще болела.

– Что обещать?

– Что мы с тобой выстоим. И все у нас будет хорошо.

На глазах у Гилберта дрожала влага. Он всхлипнул, вытерев нос рукавом. Это был первый долгий разговор с папой, если раньше они вообще разговаривали. Его бархатистый бас еще казался немного чужим, но теперь Берт постепенно к нему привыкал.

Он отдышался и посмотрел на папу.

– Обещаю.

– Молодец, Кнопка, – улыбнулся папа.

Берт никогда еще не видел его улыбку.

Как девка

Работу папа нашел. Его взяли в патруль, ведь он был почти на голову выше большинства стражников, крупнее раза в полтора и хорошо обращался с клейморой. Платили больше, чем замковому разнорабочему, но жалованье часто задерживали. К тому он стал работать целыми сутками, и приходил уже хорошо за полночь, если не приходилось оставаться ждать смену. Утешало только то, что платили по-людски.

Ему казалось, что их с Бертом жизнь мало-помалу выглаживалась. Да, он стал видеть Берта еще реже, но зато стали водиться деньги. Отец даже стал прикидывать, какому учителю можно будет его отдать, когда немного подрастет. В местной Гильдии Бойцов таких полно, потому что после Кризиса контрактов у них стало меньше, а деньги нужны. Только свистни и помахай кошельком – прибегут, как миленькие.

Но у Гилберта было на уме совсем другое. Первое время, когда отец уходил на службу, он слонялся по дому под присмотром Лереси. Она учила его вести быт, чтобы “не вырос трутнем”. Еще читать и писать. Она приносила из дома разные книги (в основном морровиндские, но тоже интересные) и читала вслух вместе с ним.

Особенно ему нравились “Лунный Лорхан” (а сама история про его Сердце, из которого выросла Красная гора, и как из капли его крови появился Амулет Королей, казалась ему просто невообразимой) и “Поучения благой Альмалексии”. Больше всего Берта смешила глава “Подозрительный лекарь”. Он перечитывал ее снова и снова. Как-то раз спросил у Лереси:

– Это получается, что если ты говоришь, какой ты умный, то ты глупый?

– Да, полная идиотина, – кивала Лер.

– Я еще не слышал, чтобы кто-то говорил, что он умный.

– Значит, вокруг меньше дураков, чем кажется.

Позже Лереси принесла три тома “Биографии Барензии” и сказала, что эта данмерка когда-то была королевой Вэйреста, где выросла его мама.

– А мама видела Барензию? – поинтересовался Гилберт.

– Это вряд ли. Твоей маме тогда было лет пять, да и к тому же жили они по-разному.

– Как это?

– Барензия – королева. К ней ходили всякие важные люди, а Керис, то есть, мать твоя, была обычной девочкой. Хотя егоза та еще.

– А кто такая егоза?

– Хулиганка.

– Мама хулиганила?

– Да, но ты так не делай.

Словом, истории про Барензию Гилберт полюбил за то, что они занятные и что они случались с женщиной, которая когда-то правила королевством, в котором жила мама. Он пытался выведать у Лер, как именно мама хулиганила, но та отнекивалась и говорила, чтоб не приставал.

До шести лет Лереси почти не выпускала его гулять, а потом, когда отец сказал, что в четырех стенах с книгами у него мозги заплесневеют, все же отступила.

Коррол казался Берту просто громадным. Высоченные стены, куча широкущих улиц и подворотен, огромные серые дома, туча народу. Раньше он не выходил дальше своего района с Великим дубом и редко видел сверстников. Видимо, родители не выпускали, опасаясь мародеров, поэтому остались только беспризорники. Да и те старались не высовываться. Теперь же, когда народ немного оклемался, ребят стало побольше. И уж с ними было куда веселее, чем дома.

Гилберт сразу влился в компашку, которую в городе называли мошкарой, потому что они постоянно ошивались возле таверны “Дуб и патерица” или дряхлой гостиницы “Серая кобыла”. В общем, там, где можно было поживиться съестным и подлакать в недопитых стаканах, которые оставляли гости. К тому же там часто играли музыканты и творились всякие пьяные потасовки. Берт узнавал много новых слов и подслушивал разные истории у пьянчуг. Мало что было понятно, но рассказывали очень смешно. Особенно когда он слушал вместе с друзьями.

От них же Берт учился кое-что подрезать у выпивох. Кто-то зазевается или отключится – тогда вытягиваешь у них из кармана монетку или снимаешь с пояса целый кошелек. За это, правда, и по шее надавать могут, если поймают, а там и страже сдать. Но Берт не забывал хвастаться перед мошкарой тем, что у него отец служит в карауле. Может и прикрыть.

К тому же Лереси перестала задерживаться у них дома, потому что у самой начались какие-то склоки с мужем. Так что было некому нудеть и запрещать долго гулять.

Гилберт бы чувствовал себя распрекрасно, если бы не то, как его называли.

– Девкан! Лови!

Берт отвел глаза от девчонки-виночерпия, ходящей по залу (ему очень нравилось, когда она наклонялась и из-под фартука выглядывала ложбинка ее груди) и едва успел поймать маленький холщовый мешочек. Такой легкий, что сперва показался пустым.

Они с мошкарой сидели в “Дубе и патерице” в углу зала. Кроме него было еще четверо мальчишек, но Берт знал только троих. За окном сгущались сумерки, а в таверне – тепло и светло. Пахло горящими поленьями и свежим хлебом.

Мешочек кинул Гаффер, его старший приятель. Кинул и уставился на Берта с глупой ухмылкой.

– Прекрати меня так называть, придурок! – крикнул Гилберт и швырнул мешочек обратно. Гаф поймал и кинул снова.

– Да ты посмотри, что там!

– Сперва извинись!

– За что? – засмеялся Нивенир, другой товарищ, тоже постарше. – На правду не обижаются, ты в курсе? Выглядишь, как девка, вот и терпи.

– Ты вообще заткнись! – огрызнулся на него Берт, схватил со стола пустую кружку и замахнулся: – А то зубы устанешь собирать, понял?!

Но Нивенир вместо того, чтобы в испуге юркнуть под стол и задрожать, рассмеялся. Он упал на плечо Лирена, единственного друга из компании, кто не дразнился.

Лирен, данмер, был всего на два года старше Берта, но казался умнее и взрослее всех. Потому что в основном молчал и слушал. Да и одевался так же – во всякие строгие робы. Берт думал, это от того, что его отец служит в храме Стендарра, а все они там обычно покладистые. Глаза у Лирена хоть раскосые и бордовые, но все равно щенячьи. И его почему-то никто этим не колол.

– Посмотри, я там не ссыкнул? – задыхаясь от смеха, простонал Нивенир. – Кажется, брызнул маленько! Очень страшно, Берт, очень!

Гилберт грохнул кружку на стол и вытянул руку с непонятным мешочком к Гафферу.

– Чего ты мне всунул, идиотина?

Он и не заметил, как перенял у Лереси ее словечки. Она бы, конечно, шикнула на него и сказала, что за такое по губам дают, но ее тут нет. Поэтому Гаффер идиотина, и Берт не будет об этом молчать.

– Так ты развяжи и увидишь, – Гаф присосался к своей кружке. С уголков рта потекла красноватая струйка вина.

Гилберт угрюмо вздохнул и стал распутывать шнурок на горловине мешочка. Он все больше думал, что там пусто. Или Гаффер туда плюнул.

Этот дикарь пару раз чихал в напитки отлучившимся гостям, а остальные хохотали так, что хватались за животы. Кроме Лирена. Он не смеялся, а называл их варварами. Берт слабо представлял, кто это такие, но, глядя на гогочущих друзей, начинал понимать. И мысленно с ним соглашался.

Но в мешочке была не слюна, а небольшой розоватый кристаллик. Грани переливались в свете люстры.

– Это что? – Берт недоверчиво наклонил мешочек и показал кристалл Гафу. Остальные вытянули шеи, чтобы заглянуть.

– Соль, не видишь что ли? – Гаффер недобро улыбнулся и переглянулся с мошкарой.

– Какая еще соль?

– Сахар, – с укором сказал Лирен. – Лунный сахар. В Эльсвейре такой делают. Из тростника, там, потом скуму гонят. Брось ты его.

Берт посмотрел на Лирена так же недоверчиво. Потом приблизил мешочек к лицу и вдохнул. Сладковатый запах осел в носу и слегка согрел. Мышцы размякли, но сразу взбодрились. Гилберт мотнул головой и отклонился.

– Странный такой…

– Брось его, серьезно тебе говорю, – Лирен перегнулся через Нивенира и попытался выхватить кошель, но Берт успел прижать его к груди и откинуться на спинку лавки.

– Да пусть девкан попробует! – засмеялся Джерси, друг Нивенира. – Давно пора!

– Не называй меня так, сука! – рявкнул на него Гилберт и пнул стол. Кружки звякнули, а две початых бутылки чуть не полетели на пол. Столешница ткнула Джерси в живот.

“Сука”. Еще одно слово, которое в сердцах выдыхала Лереси, когда что-то роняла. Она надеялась, что Берт ее не слышит, но он в последнее время стал уж очень любопытным и держал ушки на макушке, когда дело касалось новых интересных слов.

– Оух! На правду не обижаются! – повторил Джерси, потирая ушиб.

– Придурок, – кинул напоследок Гилберт и выудил кристаллик сахара. Он был почти горячим из-за того, что Гаффер носил его за пазухой.

– Не надо, Берт, – попросил Лирен. – А то привыкнуть можно.

– Да ты попробуй, – подзуживал Нивенир. – От одного раза ничего не будет.

– Не надо.

– Да давай!

– Давай, девкан! – Гаффер подался вперед и застучал костяшками по столешнице. – И тогда я перестану тебя так звать!

Да как же. Он обещает это с самого начала. Гаф науськивал тырить септимы у задремавших пьянчуг, каждый раз говоря, что если Берт не струсит, перестанет обзываться. И вот Гилберт уже обчистил дюжину таких запивох, а Гаф все продолжает дразнить. Потому что он идиотина. В этот момент Гаф напомнил ему конюха Строу из книг про Барензию.

Но сейчас Берт даже не стал на него злиться. Этого единственного сладкого вдоха вдруг показалось ему очень мало. Все мысли слиплись в одно простое слово: “еще”. Образ переливчатых розовых граней засел в голове и стал крутиться перед глазами.

– Не надо, правда, – Лирен умоляюще смотрел то на него, то на мешочек. – Хуже будет.

– Суй в рот, девкан! – выкрикнул Джерси.

Эта фраза почему-то показалась всем очень смешной (кроме Лирена, конечно). Они заржали, запрокинув головы. Гилберт переводил взгляд с одного на другого, задерживаясь на Лирене. Тот настоятельно качал головой.

– Если попробую, то ты по-настоящему перестанешь обзываться, – со всей строгостью сказал Берт Гафу, пока он кряхтел от смеха.

– Отвечаю!

Гилберт посмотрел на кристаллик, зажатый между пальцев. Прекрасно зная, что даже если бы Гаф ответил: “да черта с два, останешься девканом на всю жизнь!”, все равно бы попробовал. Потому что ХОТЕЛОСЬ. Со страшной силой. Этот сахар за секунду стал самой желанной вещью на свете. Рот заполнялся слюной, а ноздри трепетали в ожидании еще одного теплого приторного вдоха.

– Суй уже!

И Берт сунул. Положил на язык, припер к щеке и стал рассасывать. Тотчас во рту все онемело, даже вкуса почти не было, только на вдохе чувствовалась сладость. Он начал сглатывать, и с каждым разом мышцы все больше расслаблялись. В голове расползся розовый туман. Очертания друзей и зала плавно рябились, словно Гилберт смотрел из-под воды.

– Ну, как? – Гаф расплылся в тупой улыбке.

Берт не нашелся со словами. Рассеялись в приятной неге. Он прислонился к спинке скамьи и закрыл глаза. Под веками плыли причудливые ажуры. Желтые, белые, розовые, рыжие. В них потерялся весь мир, все голоса, вся память.

– О-о-о-о, как сплющило! – голос Нивенира казался ему глухим отзвуком из далекого-далекого мира. Или чарующего сна, где все происходит тихо и медленно.

Кристаллик таял, остужая язык. Берт был слишком далеко отсюда, от самого себя, чтобы заметить, что снова мог им двигать. Жизнь вдруг стала сияющей и изумительной. НЕВЕРОЯТНОЙ. Его охватила неописуемая любовь ко всему, что существует и чего существовать не может. Ему захотелось стать всем и ничем одновременно, чтобы слиться с воздухом и всех, всех, всех любить!

Только когда сладость во рту растворилась, Гилберт смог ощутить на плече чью-то руку и тряску. Он с трудом разлепил веки и увидел, как цвета вокруг насытились яркостью. Лица друзей казались ядовито-розовыми, а горящий очаг в углу зала – безумно рыжим. Берт слабо повернул голову и чуть не клюнулся носом в Нивенира.

– Что, неплохо жмучит?

– М-м? – Гилберт едва мог напрягать связки, точно после резкого пробуждения.

– Круто, да? – посмеивался Гаф, глядя на него с соседней стороны стола.

Лирен недовольно обвел товарищей глазами.

– Зачем вам это надо было?

– А вдруг из девки в пацана превратится! – хихикнул Джерси. – Дурью прижучит, и получай!

Берт обхватил голову руками и поставил локти на стол. Мозг, казалось, расплавился и бултыхался в черепе, как розовый бульон. Того глядишь и потечет из носа или ушей. Но было даже приятно чувствовать себя совершенно иначе, не человеком, а какой-то жидкостью, закупоренной в тело. Ничего не хотелось, даже вмазать Джерси за то, что обзывается.

Хотелось плавать в своей молчаливой любви ко всему миру.

Он бы так и уснул, если бы Гаф не ткнул его ладонью в макушку и не шикнул:

– Подъем! Там Чума идет! Кралю свою прихватил!

Берту пришлось изо всех сил напрячься, чтобы поднять голову и всмотреться в зал. Только что зашел Чамбер, редгард, местный кошмарила. Он был старше всех в компании (на днях ему, кажется, исполнилось семнадцать). Из тех, кого обычно называют породистыми: черноволосый, с черными глазищами и насыщенной карамельной кожей. Квадратным подбородком можно было орехи колоть. По всему лицу рассыпались кратеры от подростковых прыщей. Девчонки от него таяли, потому что Чума высокий и крепкий, как добротный шкаф. Такой перед кем угодно защитит и кого угодно отмочалит.

С ним часто таскалась дылда Бьюли. Совершенно невзрачная девчонка, даже смотреть скучно. Светлые волосы, да и все. Если бы не грудь (совершенно удивительные круглые штуки, на которые Берт не мог не смотреть, сам не зная почему), никто бы даже ее не замечал. Даже вряд ли кто-то интересовался, сколько ей лет. В городе жили и другие девочки, но все они были мелковаты. Даже без груди. Ерундища, в общем.

Чума прошел к их с мошкарой столику и господски остановился над мальчишками. Бьюли замерла рядом. Гилберт сразу прилип взглядом к ее груди. Хотя Лереси говорила, что так себя ведут только дикари, но он ничего не мог с собой поделать.

Чума молча пожал руки Гафферу и Джерси, пока изучал остальных. Когда глаза наткнулись на Берта, Чума оскалился:

– А это что за недомерок? Гаф, вы где этого пи*орюгу отрыли?

Все слова, похожие на “пи*ор”, Гилберт для себя расшифровывал как нечто вроде “дурака” и не особо обижался. Мальчишки часто так друг друга называли, когда сильно злились. Но Чума видел его впервые и не успел чем-то взбеситься, поэтому с чего вдруг такое слово, Берт не понял.

Хотя остальные вполне себе поняли и залились одобрительным гоготом. Лирен же как-то помрачнел и отвел глаза, а Бьюли цокнула.

Гилберт оторвался от ее груди и недоуменно посмотрел на друзей.

– Чего?

– Ничего, – передразнил Чума нарочито писклявым голосом. – Топай-ка домой, пацанам поговорить надо. Ты тоже, – он обернулся на Бьюли и кивнул на дверь.

– Мы же только пришли, – растерялась она. – Выпить хотели.

– Дома попьешь, я передумал. Давай, двигай.

– Да пусть посидит, – Гаф обхватил ее за таз и примостил на край лавки рядом с собой. Затем подвинулся вплотную к Джерси, чтобы та села как следует.

Берт почувствовал цветочный запах ее духов и чего-то жутко захотел. Почти так же сильно, как хотел сунуть в рот кристаллик лучшего на свете сахара.

Чума угрожающе нахмурился, но промолчал. Снова посмотрел на Берта и увидел, как тот таращится на Бьюли.

– Попутал что ли? – окликнул Чума, пощелкав загорелыми пальцами у него перед лицом. – Кому сказал, топай отсюда!

– Пацанам поговорить надо, – как эхо, повторил Джерси, хищно улыбнувшись.

– Ну, время позднее, детям пора бай-бай, – подхватил Нивенир.

Даже через розовую пелену Гилберт ощутил, как волна горькой обиды обдала жаром спину. В животе что-то неприятно сжалось. Он с надеждой посмотрел на Гафа и Лирена:

– Да почему?

– Потому что нечего тут бабам делать, – резко ответил Чума и махнул рукой в сторону двери, глядя то на Берта, то на Бьюли. – Уходим!

Гилберт переглянулся с ней (не с ее сиськами, как обычно) так, будто они вдруг стали самыми близкими товарищами по несчастью. Тогда он заметил, что у Бьюли очень даже милые глаза. Серые. Но полюбоваться он не успел, потому что Чума тряхнул его за плечо.

– Тебе, может, скорости поддать?

В нос ударили запах табака и вонь от нечищенных зубов. Берт отклонился и от неприязни, и от страха, уткнувшись затылком в плечо Нивенира. Но тот отпихнул его назад, и Гилберт чуть не стукнулся с Чумой лбами.

– Чего ты вертишься? – зловеще улыбнулся Чума, зацепил его за рукав и вытащил с лавки. Но не отпустил, а перехватил за шкирку и придирчиво осмотрел с ног до головы. – Красивая?

Он указал на Бьюли. Та с тревогой метала между ними взгляд, как и Лирен. Остальные заинтересованно наблюдали.

Берт с трудом различал его слова из-за дурмана. Противный запах Чумы немного его отрезвлял, но не давал соображать как следует. Гилберт рассеянно посмотрел на Бьюли и снова на него.

– Не знаю.

– Знаешь, раз так пялишься. Говори.

– Не надо, а? – промямлила Бьюли.

– Завалилась, – рыкнул на нее Чума.

Он смотрел на Берта с колючей усмешкой. И если бы Гилберт не плыл от сахара, он бы додумался пнуть его в живот и убежать.

– Ну, красивая, – слабо ворочая языком, ответил он.

– Вот и подрочи на нее сегодня, – с наигранной лаской улыбнулся Чума. Берт увидел у него под деснами желтый налет. – Знаешь, как это?

Ребята прыснули и издали заинтригованное “у-у-у”. Лирен и Бьюли стыдливо опустили глаза.

А Берт не знал, поэтому промолчал. Больше всего сбили с толку слова “на нее”. Гилберт бы даже на свежую голову не придумал, что можно делать НА красивую девчонку.

– Точно, ты ж девка, – с притворным озарением воскликнул Чума и грубо отпустил воротник Берта. Он пошатнулся и едва не повалился обратно на скамью. Ноги были точно деревянные.

– Девкан, – подсказал Гаффер.

Чума обернулся на него, одобрительно подняв брови.

– Хорош! Точно!

Он снова посмотрел на Берта.

– Чего стоим, девкан? Топай! И эту с собой забери, – Чума вытянул с лавки Бьюли и провел ее с Бертом к двери. – Трахать ее тебе все равно нечем. А я попозже приду.

Мошкара посмеивалась вслед. Берт едва понимал, что сказал Чума. Он шел, чувствуя на лопатках его руку и запах Бьюли. Ночной воздух обдал лицо прохладой, когда Чума вывел их на улицу и закрыл дверь.

Бьюли сразу привалилась спиной к стене и сползла по ней на землю. Подол светло-голубого платья красиво облегал ее колени и расходился широким полукругом на гранитных плитах. Она молчала и смотрела на соседний дом, будто ничего и не случилось.

Из головы Берта немного выветрился дурман. Он потер глаза запястьями и оглянулся, как если бы видел эту улицу впервые. А потом пришло и осознание произошедшего. Сердце больно застучало об ребра.

Он посмотрел на Бьюли и сразу же отвел глаза. Мало того, что обозвали, так еще и выгнали вместе с ней, как двух придурочных подружек. Было бы в сто раз лучше, если б выгнали одного. Даже в миллион! Но теперь будут до конца жизни считать таким же лохудриком, как эта Бьюли. И такой же девкой.

Остатки сахарной неги не позволили ему разозлиться, поэтому он хмуро спустился на мостовую и уже готов был пойти домой, но тут Бьюли спросила:

– А как тебя зовут?

Берт едва ее расслышал. В голове еще мутилось. Он замер и вяло оглянулся.

– Гилберт.

– М… Красивое имя. А меня Бьюли.

– Я знаю.

Она улыбнулась, вздохнула и подняла глаза в звездное небо. А Берт смотрел на нее. И снова хотел ЧЕГО-ТО, не в силах оторвать взгляд.

– Тут поблизости твой тезка живет. В Везерлехе. Это ферма такая. Только его зовут Гильберт. Тебя, наверное, в честь него назвали?

– Не знаю, – полусонно говорил Берт. – Вряд ли.

Он разглядывал белеющую в сумерках шею Бьюли. Ее светлые волосы до плеч. И потихоньку понимал, что никакая она не лохудра. А очень даже симпатичная.

– Ты только не обижайся на Чамбера, – тихо сказала она. В таверне приглушенно балаганил народ, так что Берту пришлось поднапрячь слух, чтобы разобрать ее слова. – Просто встал не с той ноги. А так он хороший.

– Почему не с той ноги?

– Да просто так говорят, – улыбнулась Бьюли и посмотрела ему в глаза. – Когда у человека день плохой. Боги…

Она снова вздохнула и обхватила колени руками.

– Ты такой маленький… Куда ж тебя занесло?

– Я не маленький, – серьезно ответил Берт. – Мне уже шесть с половиной. А осенью будет семь. И я умею подрезать.

– Что делать?

– Из карманов воровать. А ты умеешь?

Бьюли опустила уголки губ и покачала головой. Она стала похожа на маленькую девочку, хотя была, наверное, ровесницей Чумы. И Берта снова охватило необъяснимое желание ЧЕГО-ТО.

– Я на колдунью учусь в Коллегии Шепчущих, – с детской виноватостью объяснила она. – Я и не должна такое уметь. Зато могу призвать скампа.

– Я таких в бестиарии видел, – похвастался Гилберт и по памяти произнес по слогам: – Да-эд-ри-ческом.

– Тебе нравятся Даэдра? – на губах Бьюли расцвела чудесная улыбка. Самая чудесная, какую видел Берт за свою недолгую жизнь.

– Ну…

Он попытался вспомнить имя хотя бы одного Даэрического Принца, с усилием продираясь сквозь дурман.

– Я знаю некоторых, – раздумчиво произнес Берт, лихорадочно копаясь в памяти, и наконец нашел: – А! Мне Сангвин нравится. И Шеогорат. И кто-то еще… А другие скучные. Но мне еще нравится Лорхан, только он не Даэдра, а… М-м…

– Аэдра, – помогла Бьюли.

– Да. И Барензия. Ты читала про Барензию?

– Это же человек, – хихикнула Бьюли и подперла подбородок костяшкой указательного пальца. —Ты много читаешь, да?

– Ну, наверное.

– Умничка.

На щеках Берта вспыхнул румянец, а спину окатила волна жара. Сердце взвилось под горло. Берт спешно отвел глаза в сторону Великого дуба , точно увидел там что-то интересное.

Лереси только один раз назвала его умницей, но это не было настолько приятно. А сейчас он захотел прыгнуть до облаков от радости, напрочь забыв, что его только что вышвырнули из таверны под гогот друзей. Все тревоги и обиды вдруг стали такими пустяковыми – аж смешно.

Он снова повернулся к Бьюли и встретился с ней глазами. Внутри все застыло. Берт забыл, о чем они только что говорили и что было в таверне.

– Хочешь, я тебя провожу? – тихонько спросила она. – Уже ведь и правда темно.

– Нет, – как можно тверже сказал Гилберт, с трудом удерживая дрожь в голосе. – Это ведь мальчики должны провожать.

– Кто сказал?

– Все это знают.

– Провожают те, кто хочет, – просто ответила Бьюли и встала. – Пойдем.

– Нет, я тебя провожу, – Гилберт услышал свой обиженный тон и постарался нахмуриться, чтобы казаться серьезнее, но вышло слабовато. – Я тоже хочу.

Бьюли усмехнулась и спустилась к нему на мостовую.

– Ладно, пошли. Я рядом с часовней живу.

По дороге они разговаривали о Барензии, о Даэдра и Аэдра, о книгах в целом. Дурман в голове уже почти растаял, и Берт мог соображать по-прежнему резво. Сумерки густели по мере того, как в домах гасили свет. Вдалеке лаяли собаки Рены Бруйант, раздирая ночную тишину.

Бьюли говорила, что есть кое-какие книги, которые Гилберту пока читать нельзя.

– Потому что я не пойму?

– Просто они…

Бьюли умолкла, подбирая слова. Берт украдкой смотрел на нее снизу, разглядывая розовые губы. Они вдруг стали очень притягательными, почти такими же, как ее грудь. Про губы Лереси ничего не говорила, поэтому Гилберт решил, что на них можно смотреть хоть до одури.

Их шаги разносились по темной аллее гулким эхом, и от этого было почему-то очень хорошо.

– … Ну, не для детей, – сказала наконец Бьюли. – Они похабные.

– Как это?

– Неприличные. Там пишут такое, что детям читать рановато. Да и не всем взрослым нравится.

– А тебе нравится?

Бьюли растерянно улыбнулась и оглянулась по сторонам.

– Так неудобно с тобой об этом говорить. Давай ты подрастешь сначала? Тогда сразу скажу, честно.

Гилберт остановился и вкрадчиво сказал:

– Я никому не скажу. Мне же интересно.

Бьюли замерла в паре шагов от него и снисходительно покачала головой.

– Нет уж. А то твой папа мне предъявит.

– Я совсем никому не скажу, даже ему. Совсем-совсем никому.

Снова она помотала головой, на этот раз с виноватой улыбкой. Берт насупился и отвернулся к часовне. Он уже думал над тем, чтобы бросить Бьюли и уйти домой, раз она считает его малышней. Но перед глазами все еще стоял образ ее губ и груди. Он-то и пригвоздил к земле. Очень уж нравился. Ну просто очень.

– Больно надо, – буркнул под нос Гилберт и пошел за Бьюли. – Я тогда тебе про “Детей неба” не расскажу. А там такое…

Но он рассказал.

Стоя на пороге ее дома. Он рассказывал про нордов с могучими Голосами и смотрел ей в лучистые серые глаза. А потом Бьюли погладила его по голове и сказала, что он солнышко.

Солнышко.

Гилберт зачарованно прокручивал в памяти это слово перед сном. От него было так жарко, что Берт скинул одеяло и долго ворочался, прежде чем уснуть.

***

На следующее утро он хотел встать пораньше, чтобы застать папу, пока тот не ушел в караул, и рассказать о Бьюли. Берт предвкушал его расспросы и молчаливую гордость во взгляде. Может, он даже бы рассказал, что значит «похабный».

Но не вышло. Гилберт спал даже дольше обычного, ведь ночью он долго не мог заснуть. А еще вчерашний сахар хорошенько его «притопил», как сказал бы Гаф. Идиотина Гаф, который не защитил от Чумы и дал этот тупой сахар. Безусловно лучший на свете, но тупой, потому что Гилберт мог думать только о нем и о Бьюли.

Но о сахаре больше.

Он набирал воду в колодце за домом, слушая непривычно громкий птичий щебет в кронах. Раньше Гилберт выходил рано утром, когда было еще тихо, чтобы поскорее закончить всякую возню по дому и пойти шляться с мошкарой. Или подняться к себе и почитать.

А сейчас птицы орали вовсю, и Гилберт чувствовал странную оторванность от времени. Да и мысли о Бьюли уносили его куда-то далеко. Будь папа рядом, Берт бы все ему рассказал, потому что сгорал от непонятного желания смотреть ей на губы и слушать. Целую вечность.

Он стал крутить ручку на вороте, наматывая веревку с ведром. Вода в нем тяжело плескалась и искрилась в солнечных бликах. Берт докрутил до упора и стал вытягивать ведро на бортик, когда услышал за забором голос Лирена:

– Привет.

Гилберт обернулся, положив руку на отодвинутую крышку колодца. Лирен стоял смирно, даже не облокотившись на ограду.

– Привет.

– Ты не обижаешься? – заискивающе спросил Лирен.

– На тебя – нет. Ты же ничего не делал.

– Я просто подумал, что не надо было молчать. А то все как-то плохо получилось. Ты извини.

Берт тихо вздохнул. Хоть Лирен и не должен был извиняться, от этих слов все равно стало потеплее. Он подошел к забору и прислонился спиной к перекладине.

– Ты-то зачем извиняешься? Тебе не надо.

– Ну, просто папа говорил, что в стороне стоять тоже неправильно. А я стоял, вот и извиняюсь.

– Ладно. Тогда прощаю.

Они помолчали, слушая птиц, шелест листвы и невнятную болтовню на площади. Лирен смотрел на заросли осоки в углу участка, а Берт на ведро с водой, оставленное на колодце.

– Зато я Бьюли вчера домой провожал, – буднично сказал он, и сердце у него заколотилось.

– Здорово, – улыбнулся Лирен и глянул на него с искренней похвалой. – Жалко ее.

Гилберт недоуменно обернулся.

– В смысле, что она с Чумой ходит, – поспешил объяснить Лирен. – Он же ее обижает.

«Пол ею вытирает», сказала бы Лереси. А еще назвала бы ее круглой дурой. Берт согласился бы, если бы все утро не думал о Бьюли и не считал ее лучшим человеком в мире. За то, что назвала его умничкой и солнышком. Рядом с ней Лереси – просто старая грымза.

– Ну, да, – Гилберт снова перевел глаза на ведро.

Жгло желание наконец покончить с работой и побежать к себе в комнату, чтобы еще подумать о Бьюли. Ее лицо перемежалось в мыслях с образом сияющих гладких граней кристаллика сахара. В носу стоял приторный запах. Сахара и ее духов.

– Пойдешь сегодня шарить? – спросил Лирен. – Пацаны задумали снова к Валусу Одилу попробовать.

В последнее время мошкара начала пробираться в погреба жилых домов. Даже не для того, чтобы утащить какую-нибудь безделушку, а просто пощекотать нервы. Это и называлось “шарить”. Дом Одила стоял заброшенным уже много лет, и двери там заколотили будь здоров. Для мошкары это стало своего рода вызовом и делом принципа, когда они не смогли сломать доски на подвальном люке за домом.

Берту нравилось шарить, но теперь уже не так сильно. Ведь мошкара вчера обзывалась и даже не удосужилась защитить перед Чумой. Все они суки, теперь Гилберт в этом был почти уверен. Так что идея плюнуть на них и остаться дома казалась все заманчивее.

– Не хочу, – мрачно ответил он, не глядя на Лирена.

– Да, плохо вышло, – повторил тот и сочувственно кивнул. – Но они же не хотели. Это все Чума. Он всех пугает, мне Гаффер сам сказал по секрету.

Его рука дернулась ко рту, будто он испугался того, что проболтался, но успокоился и опустил ее. Берт этого даже не заметил. Он нахмурился и отвел глаза еще дальше.

– Да ну их.

– С нами Фуфел еще пойдет, – продолжал подбивать Лирен. – Помнишь его?

Берт ощутил волну мурашек на руках. Фуфел (хотя по-настоящему его звали Аксель, но мошкаре это слово казалось очень смешным) торговал дурью. В основном самокрутками с разными наполнителями, но бывали лунный сахар и скума. До вчерашнего дня Гилберт даже не вникал, что это такое и зачем, но стоило Лирену напомнить про Фуфела, в голове у него все сложилось в единый стройный рядок.

И Фуфел стал казаться даже важнее, чем Бьюли. Совсем капельку.

Гилберт бодро повернулся к Лирену:

– Точно пойдет?

– Да. Мы утром договаривались. Пойдет он, Гаф и Нивенир.

Самые старшие из мошкары. Они-то смогут сломать доски на люке.

Гилберт вдруг подумал, что будет глупо, если он зажмется дома и не пойдет. Тогда он точно останется в их глазах девканом, нюней и размазней. Джерси называл таких “обидушка е*аная”. Последнее слово Берт не понимал (хотя ему нравилось, как оно звучало, и потому запомнил), но “обидушка” заиграла для него новыми красками. Уж ей он точно становиться не хочет. И уж тем более “е*аной”, что бы это ни значило.

К тому же там будет Фуфел, а значит, наверняка и сахар.

– Ладно, пошли, – с наигранной неохотой согласился Берт. – Когда встречаемся?

– На закате. Как обычно, у трактира, – Лирен подумал и добавил: – Могу за тобой зайти.

– Ага.

– Тогда пока.

– Пока.

Лирен ушел. Гилберт постоял у забора еще немного, думая о Фуфеле и сахаре. Мысли о работе и Бьюли выпорхнули из головы. Глаза бездумно смотрели в угол участка.

Тут-то он и вспомнил, про что забыл спросить у Лирена.

***

Забыл спросить и вечером по дороге к “Дубу и патерице”. Дело в том, что днем Гилберт прочитал “Последователей Серого Лиса”, и теперь стал расспрашивать Лирена, правда ли существуют Гильдия Воров и Темное Братство и какие они. Тот тоже мало что знал, поэтому они с Бертом стали придумывать им мрачные убежища. Какие-нибудь огромные черные замки или глухие пещеры с леденящими кровь правилами и законами.

У таверны их ждал только Гаф. Едва увидев Гилберта, он как-то замялся и потупил глаза.

– О, пошел все-таки.

Берт молча остановился рядом, будто не заметив его, и обратился к Лирену:

– А остальные где?

Лирен пожал плечами и вопросительно посмотрел на Гаффера.

– Возле дома уже, – сказал тот, глядя на Гилберта. – Да ладно, хорош дуться. Как девка, блин.

Берт вспыхнул и в ярости пихнул его в живот.

– Ты достал!!!

– Ну извини-извини! – Гаф слегка отшатнулся и засмеялся. – Больше не буду, честно. И за вчерашнее залупу не держи.

“Залупа” тоже была непонятным, но смешным словом, которое Гилберт невольно кинул в копилку. Если бы он не бесился на Гаффера, то даже бы спросил, что это такое.

– Ты просто идиотина, – сказал Берт, стараясь звучать как Лереси. – А на идиотин не злятся.

– Да, да, – Гаф беззаботно потрепал его по плечу. – Пошли, там без нас, наверное, уже все доски сломали, а я хотел тоже топором помахать.

В переулке за домом Одила было так темно, что они едва разглядели мошкару. Но Берт сразу увидел, что пацанов больше, чем говорил Лирен. Вместо двух стояли трое. И собака, виляющая хвостом. Кто-то из мальчишек присел рядом с ней, стал гладить обеими руками и сюсюкать.

Чем ближе Берт подходил, тем четче слышались в ночи их голоса. И тут у него рухнуло сердце.

С собакой сюсюкал Чума. Гилберт узнал его притворный писк, ведь таким он передразнил его в таверне вчера.

– Уфастая бабака? – нежничал он. – Пуфыфтая бабака?

Нивенир и Фуфел возле него посмеивались, трепля пса по спине и за ушами. Берт испуганно замер, и идущий позади Гаффер наткнулся на него животом.

– Да угомонись ты, – усмехнулся тот и подтолкнул вперед.

Они подошли к мошкаре, и Чума обернулся. Губы у него растянулись в улыбке, отчего Берт ощутил неприятную резь в животе и поежился.

– Здорóво, – простецки бросил тот. – Ну че, как там с Бьюли?

– Никак, – промямлил Берт, ища глазами помощи у Фуфела и Нивенира.

– Что, не трахнул все-таки?

Знать бы еще, что это значит. Гилберт потупил взгляд в землю.

– А я вот трахнул.

Издевается, что ли?

– Да не ссы, я ж шучу, – рассмеялся Чума и слегка отодвинулся от собаки: – На, погладь.

– Ее вовут Фиха. Фифка, то биф, – прошепелявил Фуфел, как обычно что-то жуя. – Она у “Февой кобылы” куковала.

Берт с трудом удержался от того, чтобы кинуться на него с расспросами про сахар, и недоверчиво посмотрел сперва на Фишку, потом на Чуму. Собака была лохматая и рыжая. Пацанам она доставала до пояса, а Берту почти до груди. Фишка замахала хвостом, разматывая им густые заросли осота, и радостно чихнула.

Гилберт опасливо прошел мимо Чумы, будто тот мог в любой момент схватить за шкирку, как вчера, и протянул к собаке руку. Сразу почувствовал от нее запах мокрой шерсти. Он положил ладонь на огромную теплую голову и осторожно погладил. Фишка преданно смотрела в глаза и поскуливала. Рядом присел Лирен и тоже стал гладить ее по спине и шее.

– Ну что, ломаем? – Гаф подошел к трем сваленным у люка топорам и поднял один. Он подкинул его на ладони и взмахнул. Лезвие со свистом рассекло воздух.

– Поехали, – Нивенир взял второй топор, а Чума третий.

Они стали с хрустом расколачивать доски, прибитые к люку. Чума, самый крепкий, замахивался выше всех, и Берт видел, как под рубашкой округлялись его мышцы. Он мельком пощупал свое плечо и горечью ощутил, что рука у него такая же тоненькая, как…

Как у Бьюли. Сука.

На душе сразу стало так гадко, что даже влюбленный взгляд Фишки его не трогал. Гилберт вяло ерошил ей макушку, слушая удары топоров и треск ломающихся досок.

– Интересно, Рена Бруйант ее видела? – размышлял Лирен. – Она бы ее, наверное, приютила… Хотя куда ей еще одна собака?

Берт промолчал и снова посмотрел на Чуму. Тот иногда опускал топор и проводил рукой по волосам, убирая их назад.

Его-то девканом никто бы не посмел обозвать. Его все боятся. Потому что у него мышцы. Потому что он сам кого хочешь обзовет. И Бьюли его за это любит. Ходит с ним повсюду. И он ее тр…

– Аксель? – окликнул Берт.

Фуфел неподвижно стоял поодаль, засунув руки в карманы и жуя. В темноте он был похож на статую.

– М? – Фуфел даже не обернулся.

– У тебя есть сахар?

– Мгм. А тебе вафем?

– Ну… Надо мне.

Фуфел повернулся к нему. В темноте Берт не смог разглядеть его ехидную улыбку, но уловил ее в голосе.

– Подфел фто ли, мелкий?

– Нет! Просто еще хочется.

– Это и навывается “подфел”, дурик.

Лирен слушал их, нахмурив брови. Он искоса наблюдал за Бертом и очень боялся рассмотреть в нем признаки “торчка”, как сказал бы Нивенир.

– Так у тебя есть? – уперся Гилберт, не сводя глаз с Фуфела. Тот хитро улыбнулся и выплюнул то, что жевал. Берт вдруг вспомнил, что обычно он мусолил во рту листик табака.

– Допустим, есть, – Аксель подошел к ним и сел на корточки. Курносый, как Гилберт, стриженый “ежиком” и всегда ухмыляющийся. От него пахло куревом. – Но я ж не даю просто так, сам знаешь.

– Да знаю, – вздохнул Берт, угрюмо трепля Фишку по груди. – А дорого будет?

– Договоримся.

– Не надо, Берт, – шепнул Лирен. – Правда, не надо, а то станешь, как те пьяницы в таверне.

– Да не станет, – Фуфел расплылся в ленивой улыбке. – Они-то старперы, у которых нихера за душой не осталось, а этому еще жить и жить, – он снова посмотрел на Берта: – Десятка за кошель. Я кладу туда обычно пять шашек, но тебе подгоню еще одну. Короче, шесть за десятку.

– Какие шашки? Сахар, в смысле?

– Мгм. Ты же не станешь за раз все закидывать?

– Да нет, – Берт не совсем понял вопрос, но не хотел показаться “дуриком”, – Вряд ли.

– Одной в день тебе хватит до жопы, ты ж малой еще.

– Ага, – снова наугад согласился Гилберт.

– Вот и лады. Завтра днем принесу. Ты будь с деньгами, само собой.

– А пораньше можно?

– Не-а. У меня поставщик утром.

– Ну, ладно.

Фуфел деловито кивнул и оглянулся на остальных, которые уже сломали доски и распахнули дверцу. Теперь они стояли, разминая натруженные руки.

– Пасет оттуда пи*дец, – сообщил Нивенир, поморщившись. – Будто сдох кто-то.

– Да крыс там замуровали, наверное, – Гаф наклонился над проходом и тоже скривился, зажав нос. – Ох, сука!

Берт с горящими от любопытства глазами проследил, что же сделает Чума. Тот просунул голову в люк и выпрямился с искаженным от отвращения лицом.

– Е*ать меня в рот!

От сердца отлегло. Значит, можно не притворяться.

– Туда целую телегу этих крыс свалили что ли?

– Зажги факел, – сказал Фуфел, отцепил древко от пояса и подал Гафу.

Тот ушел на мостовую, чтобы подобрать огня от уличной жаровни. Берт и Лирен отошли от Фишки и встали рядом с остальными. Из погреба тянулся горячий воздух и так густо пахло разложением, что в носу засвербело, а горло стиснул приступ тошноты. Гилберт отвернулся и закашлялся.

– Во-во! – согласно закивал Чума. – Ну его нахер, не хочу я лезть в эту вонищу. Закрываем.

– Да давай хоть посмотрим, – сказал Фуфел. – Что воняет-то?

– А вдруг там правда труп? – забеспокоился Лирен. – Или зомби? И что тогда делать?

– Если б был зомби, мы бы услышали, – усмехнулся Нивенир. – Я таких видел, они ворчат вот так.

Он по-старчески закряхтел, высунув язык. При этом нарочно понизил голос, даже жутко стало. Мальчишки доверчиво закивали.

– И он бы сразу на нас кинулся, – добавил Нивенир. – Они такие злые мрази, что ворон считать не станут.

– А если дохляк?

– А нам-то что? Не мы ж кокнули. Уйдем и все.

Вернулся Гаффер с факелом. Он передал его Чуме и оглянулся, не идет ли патруль.

– Давай по-быстрому, а то там стражник скоро пойти должен.

Мошкара сгрудилась над люком. Факел рассеял темноту слабым рыжим светом. И тут все увидели, что дохляк и правда есть.

На земляном полу погреба лежал иссохший труп, даже, скорее, обтянутый кожей скелет. Одежда истончилась и превратилась в лохмотья. А вокруг – скопище пустых бочек и ящиков, поросших густым мхом. Было душнои и сыро, как в парилке.

– Я сейчас блевану, чесслово, – сдавленно сказал Нивенир и отвернулся во двор, прижав руку к груди.

– Это Валус?! – в ужасе отпрянул Берт. От вони слезились глаза. Он впервые видел труп, да еще такой старый.

– Да нет, – отмахнулся Чума. – Валус на ферме с сыновьями сидит. Когда он съехал, мы в дом пробрались, но люка там не нашли. Запрятал, наверное. Он этим погребом лет сто не пользовался, вон как все заросло. И трупешник аж завялился.

– Фу, – скривился Гилберт. Взгляд никак не мог отлипнуть от лица мумии.

Ему вдруг почудилось, что она вскочит и побежит к ним, скрипя костями и рыча, как показал Нивенир. Сердце застучало в горле, он опасливо отошел от люка и встал за Фишкой, которая все это время равнодушно сидела на траве и наблюдала. Лирен тоже попятился.

– Как девка, – опять завел Гаф. – Чего «фу»?

– Ну, – согласился Чума. – Трупешник как трупешник. Вяленый к пивку.

Мальчишки заржали. Гилберт и Лирен переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «чего смешного-то? Это ж жуть!»

– Закусон собственного производства, – еле дыша от смеха, простонал Фуфел.

– А чего он его на веревку через весь погреб не повесил? – Гаф привалился к стене и закрыл лицо руками, хохоча в ладони.

– Перестаньте! – взмолился Берт.

– О, а давайте ему привезем? – продолжал Нивенир. – Скажем: «закуску подогнали, с тебя горилка». Хорошо ж посидим!

Они хохотали, пока Берт и Лирен недоуменно переводили между ними взгляды. Фишка, похоже, тоже оценила запах дохлятины, подошла к люку и просунула в погреб любопытную морду.

– Не надо, подруга! – Чума отодвинул ее, все еще смеясь.

Интересно, подумал Берт, Бьюли таскается за ним еще и потому, что он шутит про такие гадости? И ей смешно?

Он снова подошел к погребу мимо гогочущей мошкары и заглянул внутрь.

Ну, да, мумия страшная. Облезлая, коричневая, с выступами костей. Челюсть покосилась и валяется на земле. Но она и правда похожа на какую-нибудь вяленую рыбу. Только большую и более вонючую.

Он попытался улыбнуться от этой мысли, но улыбка налезла сама, вторя смеху мальчишек. Нивенир хохотал заразнее всех, – будто конь издыхал, – и Гилберт невольно захихикал.

– А кто это, если не Валус? – Лирен оставался серьезным и смотрел на всех с укором. Наверное, от отца научился.

– Поди разбери! – ответил Чума и вытянул руку с факелом подальше, чтобы лучше осветить труп. – Там особо и не поймешь. Но похоже на мадаму. У нее юбка была, видите, длинная тряпка на ногах? И тонковата для мужика.

– А у Валуса разве была жена? – спросил Фуфел.

Все разом на него посмотрели и умолкли. Через тишину вдалеке вдруг различилось тяжелое бряцание сапог по брусчатке. Чума быстро засыпал факел землей и закрыл люк. Мошкара затаилась, присев у стены.

Шаги приближались к их кварталу.

– Будем говорить? – шепнул Берт.

– По кой хер? – Нивенир тяжело дышал, прижимаясь к его плечу.

– Ну, – кивнул Чума. – Зачем палить? Может, это и не жена, а просто шлюху какую-то давно пришил, в погреб сунул и забыл. Он колдырил знатно, так что мог. Старый к тому же.

– Это же убийство, – возмутился Лирен. – О таком и надо страже говорить!

– Да забей. Кому не плевать?

Лирен с Гилбертом снова переглянулись. Шаги патрульного звучали уже напротив дома. Свет его факела залил улицу светом. Мошкара затихла. Даже Фишка сообразила послушно лечь на траву.

Шаги замерли. У Берта кровь застучала в висках.

Мучительная тишина длилась, кажется, целую вечность. Но потом ее разрезал знакомый голос.

– Выходите-ка вы, ребята.

Сердце сжалось в комок. Гилберт вспомнил, что у отца сегодня смена.

– Сука, – выдохнул он. – Это папа.

– Приплыли, бл*дь, – подытожил Чума и шепнул: – Уползайте, малые, а мы отмазать попробуем.

Мошкара поднялась, и у каждого на лице была написана безысходность, усталая и небрежная. Лирен с Бертом тихонько пошли за соседнюю стену.

Парни вышли из-за дома в круг света от факела и скрылись за углом. Гилберт услышал папин голос:

– Чем занимаетесь?

– Просто сидим кудахчем, – ответил Чума без нотки волнения.

– Почему от вас пахнет мертвечиной?

– Да мы с псиной обжимались, а она походу в дохлятине извалялась, – сказал Нивенир и окликнул: – Фишка! На-на-на!

Берт услышал, как она всполошилась и побежала к ним.

– Вот как, – недоверчиво проговорил папа.

Потом все утихло, только Фишка довольно поскуливала. Берт и Лирен стояли за углом и выглядывали на улицу с другой стороны. Был виден только край отцовской клейморы, которую он вешал на спину.

Вдруг она исчезла, когда папа двинулся на задний двор мимо мошкары.

– Что такое? – заволновался Гаффер.

Но папа не ответил. Их шаги переместились за дом. Тогда Гилберт с Лиреном выскользнули на дорогу и юркнули за соседний дом, а оттуда побежали в сторону Часовни. Вслед доносились голоса мошкары:

– Да это не мы ломали! Зачем оно нам надо?

– Так уже было, когда мы пришли!

Они вскочили на крыльцо дома Лирена и пригнулись за оградой, притулившись друг к другу и наблюдая за улицей. Дом Одила был далеко, так что свет факела казался маленькой точкой среди темноты.

– Больше никогда не пойду шарить, – шепнул Лирен, тяжело дыша. – Я этих дохляков и так в крипте Часовни навидался.

– Это же первый раз так, – ответил Гилберт.

– Все равно не пойду, хватит. Я уснуть не смогу.

Берт сразу вспомнил, что вчера тоже долго не засыпал из-за мыслей о Бьюли. Ее дом был совсем рядом, через два других.

Щеки залила краска. Сердце, почти утихшее после бега, снова затрепыхалось. В Гилберте вдруг поднялась волна смелости, и он подумал, как будет здорово, если он придет к ней посреди ночи и…

Что-то обязательно сделает. Берт не представлял, что, но очень хотел.

Вдруг они с Лиреном увидели, как мошкара вышла из-за дома, а отец – за ними. Они побрели вверх по улице в сторону трактира. Парни шли, беспокойно оглядываясь на папу, только Чума казался невозмутимым.

– Куда они? – спросил Гилберт.

– Может, в замок? – голос Лирена дрогнул. – Вдруг он труп нашел? И их будут допрашивать?

– Зачем их, если не мы виноваты? Это же Валус…

– Им надо всякие бумажки писать. Потом и до Валуса дойдут. Но, может, их и не в замок ведут, а домой прогоняют?

– Дома только у Чумы и Гафа есть, – напомнил Берт. – А Фуфел и Нивенир в таверне живут.

– Да, просто так говорят.

Они проводили мошкару и отца взглядами. Выпрямились, когда свет его факела исчез за Часовней. Улицу снова заполнила тишина.

– Страшно как-то, – шепнул Лирен.

– Почему?

– А вдруг их в тюрьму посадят, за то, что доски ломали?

Тут и Гилберту стало страшно. Ведь если Фуфела и правда кинут за решетку, то не видать ему сахара, как своих ушей. Ни завтра, ни послезавтра, никогда.

Но ведь тогда посадят и Чуму, а значит, Бьюли не с кем будет ходить. А значит…

Берт впервые ощутил и радость, и ужас одновременно. Он посмотрел на дом Бьюли, примостившийся через два чужих крыльца, и уже приготовился рвануть к нему, как вдруг Лирен сказал:

– От нас ведь тоже мертвечиной пахнет! – он приставил локоть к носу, вдохнул с рукава и помотал головой: – Надеюсь, смогу пробраться в уборную мимо мамы.

Берт тоже понюхал воротник куртки, задрав его пальцами к лицу, и глаза у него округлились. Ведь папина смена заканчивается ночью! Таскотня с мошкарой по замку (если они и правда пошли в замок) его, может, и задержит, но вряд ли надолго. А чтобы нагреть достаточно воды для ванной, нужна целая уйма времени.

– Вот сука! – он быстро хлопнул Лирена по плечу и спрыгнул с крыльца. – У меня он тоже скоро придет! Давай, пока.

– Пока!

Лирен стал судорожно возить ключом в замке, а Гилберт побежал за Часовню, чтобы срезать путь до дома в обход. За спиной он слышал сначала скрежет замочной скважины, а потом скрип створок. Оглянулся и увидел, как Лирена проглотила темнота коридора и захлопнулась дверь.

Он побежал быстрее, пересекая заросший пустырь за Часовней. В траве трещали сверчки. Берт продирался сквозь пырей и лебеду, тускло бледнеющую в темноте. Надеялся, что запах травы собьет дохляцкий душок. Жесткие стебли хлестали его по ногам и рукам, в лицо то и дело влетали ночные мушки.

Когда Гилберт добрался до дома, его снова ошпарила мысль, что у Лирена он так и не спросил про кое-что, скребущееся в душе. Не так сильно, как Бьюли и судьба Фуфела с сахаром, но тоже назойливое.

Он вытащил из кармана ключ и мельком обернулся на улицу, боясь увидеть идущего издалека отца. Но было пусто и тихо.

Внутри Берт стал впопыхах набирать холодную воду в бадью (к счастью, утром он натаскал порядочно ведер). Решил, что растапливать очаг и греть ее времени нет. Он скреб себя мылом и мочалкой, стуча зубами и прислушиваясь к улице. В любую секунду на крыльцо могли подняться лязгающие папины шаги. Отмываться горячей водой было бы в разы легче, поэтому Берту пришлось просидеть в ванной гораздо дольше. Пена тяжело смывалась с покрытой мурашками кожи, и пальцы задрожали от испуга. Гилберт уже представлял, как отец открывает дверь и застает его в уборной, насквозь пропахшего дохлятиной – как его друзья, – которую он лихорадочно пытался смыть. И тогда пиши пропало.

Он немного успокоился, когда все же смог оттереть пену, но теперь надо было выливать воду в канализационную решетку на улице. Берт наспех напялил ночную рубашку, чтобы не околеть, стал быстро зачерпывать мыльную воду из ванной и вытаскивать тяжеленное ведро на улицу. Несколько таких забегов, и он едва стоял на ногах от усталости. Мышцы горели, но хотя бы стало теплее. Следов преступления нет. Все чисто.

С бешено колотящимся сердцем и на негнущихся ногах Гилберт поднялся по лестнице на второй этаж и еле доплелся до своей комнаты в конце коридора.

Закрыл дверь, выдвинул засов и рухнул в незастеленную с утра кровать. Он лежал с закрытыми глазами щекой на подушке и слушал, как стучит в ушах.

Во сне ему показалось, что папа вдалеке спрашивает: “и как это понимать?”

Растешь

Утром он проснулся от щебета за окном и ярких летних лучей, жгущих щеку. Он разлепил тяжелые веки и поднялся. В голове гудело. Нос заложило. Дышать было горячо, горло будто загорелось. Лицо тоже пылало. Берт приложил руку к носу и попытался себя понюхать. Но ничего не учуял.

У папы сегодня отгул, вспоминал он, вяло одеваясь. Внизу слышались шаги и бренчание посуды. Берт с осторожностью вышел из комнаты и перегнулся через перила лестницы, стараясь зацепить папу взглядом. Оценить обстановку. Так сказал бы Фуфел.

Гилберт его не увидел, но отчетливо слышал, как он возится на кухне, что-то затачивая, и сипло дышит. Берт знал, что папа наверняка уловил скрип открывшейся двери, и то, что он сразу не побежал разбираться, уже хорошо. Но знал и про “затишье перед бурей”. Вычитал где-то, хоть не особо понял. Но теперь смутно его ощутил.

Он спустился и пошел в кухню. В животе больно заурчало, едва в нос проник запах выпечки (почему-то слабый), и только тогда Гилберт вспомнил, что крошки во рту не держал со вчерашнего дня.

Кухню заливал горячий солнечный свет. Из окон тянулись косые лучи, а внутри плавали сверкающие пылинки. Посередине стоял продолговатый стол, и свет ложился на него яркими пятачками. Берт с удивлением увидел за ним Лереси (вечно ее никогда не слышно). Она отщипывала желтоватое тесто из кадушки, лепила из него мячики, обмакивала верхушкой в блюдце с кучкой молотых семечек и клала на шкворчащий поднос над печью. Папа точил ножи.

Они оба обернулись, когда Берт появился из-за угла и сел за стол с другого края от Лереси. Рядом стояла корзинка с готовыми булочками, кувшинчик молока и три кружки. Берт жадно схватил одну булку – теплую и мягкую, – и вцепился зубами. Вкуса он почти не ощущал. Будто держал во рту горячую глину.

– Явился – не запылился, – сказала Лереси, хитро покосившись на него. Выглядела она не ахти: как-то осунулась и обрюзгла. Под раскосыми глазами залегли круги, волосы небрежно зачесаны на эльфийский манер, кожа подобвисла.

Наверное, у себя дома собачится и не спит целыми днями. С чего она вдруг пришла?

– Угу, – прошамкал Берт с набитым ртом. – А фофему фы вдефь?

– Прожуй сперва.

Он кивнул и потянулся к кувшинчику, чтобы налить в кружку молока. Папа задумчиво посмотрел на его и отвернулся, продолжив точить.

– Ты возле ванной кое-что вчера оставил.

У Берта дрогнула рука, и струйка молока выплеснулась на стол. Он спешно поставил кувшин и вытер лужицу краешком полотенца, подложенного под миску с булочками.

– Фто?

– Одежду. Я уже положил ее замачиваться.

Папа обернулся, отложив точильный камень и нож. Берт смотрел на него, не моргая.

– Почему она пахла дохлятиной так же, как твои друзья, которых я поймал ночью за домом Одила?

Лереси настороженно обвела их взглядом, снимая противень с печи и сваливая готовые булки в миску.

– Не внаю, – промямлил Гилберт и отпил молока. Тоже никакого вкуса.

– Ты с ними был?

– Неф.

– Зачем ты врешь?

– Я не вву. Я пофто…

Он медленно проглотил, судорожно думая, и добавил первое, что пришло в голову:

– Я собаку гладил. Другую, не Фишку.

Берт услышал, что голос как-то осип, и заметил, что лицо Лереси сморщилось. Она отвращенно высунула язык, мотнула головой и продолжила лепить.

– Если ты с ними не был, откуда знаешь про Фишку? – устало спрашивал отец.

– Ну… Просто видел, как она с ними уходила. А эта другая была.

– На твоей куртке была рыжая шерсть Фишки.

– Эта собака тоже рыжая.

– Гилберт. Я знаю, что ты с ними был. Я тебя слышал.

Берт умолк и потупил глаза в стол. Есть расхотелось сразу.

– Да уж расскажи ему, что с мальчишками, – сказала Лереси, раскладывая сырые мячики на раскаленный поднос. – Испереживался весь, наверное.

Отец задумчиво посмотрел на нее и затих. Берт разглядывал линии на деревянной столешнице и щипал себя за руку.

– Ничего страшного, – наконец сказал папа, повернувшись к нему. – Предупредили, что за повторные случаи вандализма их упекут на пару суток, а пока отделались только штрафом. Они хоть ничего и не украли, но вломились в казенный дом.

На душе полегчало. Но только на секундочку. Потом снова оттянул тяжеленный валун разочарования. Ведь Чума-то остался на свободе. И Бьюли наверняка сейчас с ним.

Берт поднял глаза и встретился с мрачным взглядом отца.

– А что с трупом? – спросила Лереси.

– Валуса Одила допрашивают. Узнаю только завтра. Гилберт, – папа подошел и оперся на стол огромными ручищами. Ножки стола предупредительно скрипнули. – Ты пообещаешь, что перестанешь с ними шарахаться по чужим домам?

– Да, – влегкую ответил Берт. Как и Лирен, он потерял запал на “шару”. Теперь его заботили только Фуфел с сахаром и Бьюли. – Обещаю.

– Также будет лучше, если ты найдешь себе компанию попристойнее. Меня настораживает Аксель. Мы нашли при нем несколько самокруток.

Берт застыл. Мышцы словно окаменели. Он испуганно смотрел в глаза отцу и чувствовал, как что-то внутри начинает выть: “са-а-а-ахар! Са-а-а-ахар!!!”

– Н-ну и что? – спросил он. Говорить стало тяжеловато, связки будто склеились. – Он же просто с нами гуляет. Я ничего не беру у него.

Тут Лереси ссыпала в миску булочки, отложила поднос и тоже оперлась на стол рядом с папой. Вдвоем они смотрели на Берта с недоверием и укором. Его схватил приступ злости, и он возмутился:

– Что? Правда! Не смотрите на меня так!

Он вдруг подумал, что Чума бы не позволил так на себя смотреть. Чума бы всем им накостылял! И Бьюли точно его за это любит.

– Мне нравится гулять с Фуфелом! – продолжал горячиться Берт. – Мне что, теперь ни с кем гулять нельзя?

– В городе много других хороших ребят, – сказал папа. Его голос похолодел. – Хотя бы тот же Лирен. Он приличный мальчик, почти твой ровесник, вот и дружи с ним.

– Я и так с ним дружу! Вообще дружу, с кем хочу!

– Таких друзей потом из канав вылавливают, – повысила голос Лер. – Попомни мое слово, этого Фуфела-идиотину сегодня-завтра у канализации лицом вниз найдут. Тебе оно надо, скажи мне? – она повернулась к папе и повторила: – Вот надо ему? Тебе надо? Мне не надо! У меня своих двое, а мне за твоим еще смотреть?!

– Успокойся, Лер, пожалуйста, – измученно вздохнул папа.

– Вот и не надо! – взвился Берт. – Почему ты вообще пришла?!

– Потому что! – Лереси зыркнула на него своими злющими бордовыми глазами. – Время появилось! Потому что ты шляешься не пойми где, а оболтус твой ни сном, ни духом! Работа да работа! А за тобой кто смотреть будет?! В мире и так черти что, так хоть тебя хочется уберечь!

Папа вздохнул, отошел к печи и поворошил кочергой поленья, раскидывая их друг от друга, чтобы поскорее затухли.

– Не надо за мной смотреть! – выкрикнул Берт и спрыгнул со стула. – И так все время запрещаешь!

– Вот и не буду! Делай, что хочешь!

– Берт, сядь, прошу тебя, – с мольбой обернулся отец. – Лер!

– Что?! – вспыхнула она. – Не хочет – не надо! У меня будто дел нет больше! Да вот еще!

Гилберт выбежал из-за стола и замер у стены, с ненавистью глядя на Лереси.

– Пожалуйста, не кричите, – попросил папа, обводя обоих взглядом, и повернулся к Берту: – Я не запрещаю тебе гулять, просто прошу, чтобы ты был аккуратнее с друзьями. Этот Фуфел тебя до добра не доведет.

“Са-а-а-а-ахар!”

Берт сжал челюсти, ощутив подкатывающий к горлу комок. Глаза защипало.

– Мне с ним нравится, – пролепетал он. Лереси всплеснула руками и стала убирать пустую кадушку из-под теста.

– Я понимаю, – папа подошел к нему и сел на корточки, обдав запахом хмеля.

Его большое бородатое лицо с пронзительными черными глазами оказалось напротив, и Берт вспомнил громадную голову Фишки. Отец взял его за плечи и погладил большими пальцами.

– Но он занимается плохими вещами, – объяснил он. – Я не хочу, чтобы из-за него с тобой что-то случилось, понимаешь?

Губы Берта задрожали и стянулись в жалобный клювик. Он опустил глаза, ощутив, как в уголках собралась горячая влага.

– Пап…

– Что?

– Можно мне…

Он осекся. Если попросить встретиться с Фуфелом еще разок, то папа точно что-то заподозрит. Берт сжал губы и прерывисто вздохнул. По щеке поползла жгучая слеза, и папа осторожно стер ее большим пальцем.

– Что, Кнопочка?

– У меня горло что-то болит. И дышать тяжело.

– Простудился? – папа аккуратно приложил здоровущую шершавую ладонь к его пылающему лбу. – Ну да, вот тебе и мытье в холодной воде.

– Сейчас зелье найду, – буркнула Лереси и пошла в гостиную. Там она открыла сервант и стала бряцать бутылочками. – Иди его в постель уложи пока. Вот бесенок, даже не поел толком! И так кожа да кости, ветром сдувает поди!

– Лер, пожалуйста, – шикнул на нее папа и посмотрел на Берта. – Пойдем. Когда полегчает, спустишься и как следует позавтракаешь, хорошо?

Гилберт смотрел над его плечом и пытался удержать слезы. В душе растеклась горькая обида. Мир вдруг стал таким несправедливым. И Чума с Бьюли остался, и с мошкарой гулять запретили, и с Фуфелом говорить, и заболел, и Лереси накричала…

Солнце потускнело, и запах булочек поблек. Берт закрыл глаза и беспомощно уткнулся в папино плечо, снова вхлипнув.

– Я ничего не хочу…

– Бывает, – отец обнял его, пару раз качнул и погладил по спине. – Все будет хорошо. Я обещаю. Теперь ты пообещай.

– Угу…

– Молодец, Кнопка.

Через пару минут он лежал в своей постели, укрывшись почти с головой. Лереси дала ему лечебное зелье, сказала, чтоб не обижался на нее, и тихонько закрыла дверь. Берт стал смотреть в окно.

Лучи проникали в комнату через крону вяза, и на одеяло ложились пятнистые тени. А потом на подоконник вспорхнул воробей. Гилберт вспомнил птицу счастья с Саммерсета и уснул.

***

– Фи-и-и-иу!

Берт открыл глаза и оторвался от подушки. Солнце светило еще ярче и горячее. В комнате стояла духота. Берт подумал, что ему приснилось, но тут снова:

– Фи-и-и-иу!

Свистели снаружи. Окно выходило на задний двор. И тут Гилберт понял.

Он вскочил с постели и кинулся открывать створки. В комнату влетела волна свежего, хоть и знойного воздуха. Берт пощурился от солнца и посмотрел вниз. Сердце радостно взвилось под самое горло.

Во дворе стоял Фуфел, засунув руки в карманы и улыбчиво жуя. Он смотрел на Берта, точно так же прищурив один глаз, хотя свет на него не падал.

– Я принес, – сообщил он и улыбнулся шире.

– Ага! А ты сможешь докинуть?

– Не вопрос. Но сперва кидай деньги.

Проклятье, деньги! Напрочь из головы вылетело. Но ничего, в комоде, кажется, должен быть кошелек, который на днях стибрил у пьяницы.

– Давай вместе? – предложил Берт.

– Что, не доверяешь? – усмехнулся Аксель.

– Ну…

– Да я угараю. Конечно, вместе, дурик. “Одновременно” это называется.

– Сам ты дурик, понял?!

Фуфел рассмеялся и покачал головой.

– Ну вот, растешь наконец-то. Понял я, понял. Давай уже.

Берт кивнул, подбежал к комоду и выдвинул верхний ящик. Там валялись всякие ножи, кинжалы и заточки, которые забывали гости в тавернах. Нивенир говорил, что их можно будет продавать. Хорошо, что никто не лазит в этот комод, а то бы завоняли.

Во втором ящике лежала одежда. В третьем – любимые книги. Про Лорхана и Барензию, а еще “Поучения благой Альмалексии”. В нижнем – всякая всячина вроде дешевых украшений и старых потускневших монет. Все это Берт тоже выуживал из карманов пьяниц и думал продать. Туда же он закинул и кошелек.

Он пересчитал деньги и оставил десять монет, сложив лишние в ящик. Затем ринулся к окну, будто боясь, что Фуфел ему привиделся и исчез. Но тот стоял, как стоял – с руками в карманах и жевал.

– Вот! – Гилберт помахал кошельком в воздухе.

– Слушай, я тут подумал… Давай-ка ты лучше спустишься. Вдруг ты мне кошелек с камнями кинешь?

– И ты тоже.

– И я тоже. Так что давай, спускайся, чтобы никто никого не нае*ал.

“Нае*ал”. Тоже смешное слово.

Берт невольно улыбнулся и ответил:

– Ладно, подожди, я оденусь только.

– Да тебе и сорочка эта идет, – с наигранным кокетством ухмыльнулся Фуфел. Берт почувствовал странную дрожь и жар.

– Чего?

– Ничего, спускайся давай. А по дереву сможешь? – Аксель кивнул на молодой вяз, тянущийся ветками прямо к окну.

Гилберт опасливо глянул на ближайшую ветку, но для него она была еще далековата.

– Не дотянусь, – он выпростал руку, чтобы Фуфел увидел, как до ветки оставалась еще примерно такая же рука. – А на подоконник не залезу.

– Мгм. Ладно, иди уже.

Гилберт быстренько нацепил первую попавшуюся одежду, – легкую рубашку и штаны, – сунул в карман кошелек и поспешил вниз. Лереси уже ушла, а папа выгребал пепел из печи. Он заметил Берта и окликнул:

– Тебе еще надо позавтракать, помнишь?

– Да, сейчас приду, – ответил тот из коридора.

– Ты куда-то собрался?

– Я Лирена на улице заметил, хочу позвать гулять.

Папа недоверчиво выпрямился, но промолчал. Берт вышел на залитую солнцем улицу и обогнул дом, скрывшись в тени деревьев на заднем дворе. Фуфел ждал у самой стены, так что из окна его было не видно.

– Симпатично, – он окинул Берта взглядом и хитренько улыбнулся.

Гилберт замялся, поймав тот же странный восторг, что и с Бьюли.

– Ага. Вот, – он вынул кошелек.

– Мгм, – Аксель тоже достал кошелек и развязал, показав Берту шесть блестящих розовых кристаллов сахара.

Ноздри затрепетали, когда в памяти всколыхнулся приторный запах. Берт кивнул и так же открыл свой кошелек. На свету блеснули монеты.

– Десять.

– Вижу. Махаемся.

Они передали друг другу мешочки. Фуфел сунул свой за пазуху и улыбнулся:

– С тобой приятно иметь дело. Я всем это говорю, но с тобой и правда приятно.

– Почему? – Гилберт убрал драгоценный кошель в тот же карман.

– Ты мой самый молодой клиент, в курсе? Раньше самой малой у меня была 10-летняя сопля, редгардка. Честно, я даже удивился, когда ты сахар попросил, вот от тебя вообще не ожидал. Я ж тебя еще совсем мелким помню, ни бе, ни ме. Прямо только из пи*ды вылез.

– Откуда?

– Из мамки.

– А-а, – Берт усмехнулся, хотя слабо понял. – А в замке что было?

– Да ничего, твой батя штраф впаял и нахер послал. Сказал, еще раз поймает – в каталажку упрячет. Он у тебя ровный мужик, не вредный. Как-то и гадить ему не хочется.

– Он запретил с тобой разговаривать.

– Я знаю, он у меня сомиков отобрал. Я самокрутки так называю. Но, короче, раз ты вышел, то яйца у тебя растут.

Гилберт криво улыбнулся, снова ничего не поняв. Тут же вспомнил, про что давно хотел спросить у Лирена. Но с ним еще неясно, когда получится встретиться. Можно ведь спросить и у Фуфела. С ним, правда, Гилберт знаком не так давно, зато он старше. Гораздо старше, на целых семь лет.

– Фуфел, а кто такие пи*оры?

Улыбка Акселя поблекла. Он перестал жевать и пристально посмотрел на Берта.

– А что?

– Просто меня Чума так назвал. Мы никогда раньше не виделись. Он сразу так назвал, и я не знаю, почему.

Фуфел расслабился и усмехнулся:

– А, да он просто так. Ты забей. Это что-то типа “мудак”, “дурак”, “придурок” и все такое.

– Но я же ничего ему не сделал. Это он первый начал.

– Иногда это просто слово, так что не бери в голову. Хотя…

Он опустил на Берта глаза и оценивающе смерил взглядом.

– Ну, кто ж его знает.

– Что?

– Ты и правда похож на педика. Тебе хоть и всего шесть…

– Шесть с половиной!

– …Но ты и правда похож.

– Почему? Кто это?

– Рассказать тебе? – лукаво прищурился Фуфел. – Это ведь не шутки, если что. Короче, педики – это такие пацаны, которые трутся с другими пацанами. И выглядят, как девки, вот как ты.

– Да хватит! Мы же тоже с мошкарой ходим.

– А, нет! – засмеялся Фуфел. – Мы просто дружим, а педики мутят друг с другом. Как Чума с Бьюли.

– А так можно?

Аксель снова захохотал.

– Вот о чем я и говорю! Я с тебя обоссусь сейчас, мелкий! – он отсмеялся и стал переводить дыхание. – Так можно, но так нельзя. Пиз*ец, сам тебе тут комплименты отвешивал, а теперь… Короче, быть настоящим пи*ором – плохо, за такое и втащить могут. В смысле, побить, понял? Так что лучше помалкивай.

– Я ни разу таких не видел.

– В зеркало посмотри, – Фуфел взорвался смехом.

Берт недоуменно замолчал. Мысли смешались, и он изо всех сил старался понять, почему это плохо. Но никак не мог.

– Аксель, а почему это плохо?

– Что? – он вытирал слезы. – С другими пацанами мутить? Это противно, вот почему. Собственно, девки на что? Нет, мутить надо с девками, а с пацанами дружить. Иначе так кабину начистят, что мать родная не узнает.

– А почему противно?

– Мелкий, я серьезно сдохну с тебя! – Фуфел скрючился от смеха.

– Я правда не понимаю!

Аксель кряхтел, шлепая себя по коленкам, и едва смог выпрямиться. Лицо у него блестело от слез.

– Что, уже присмотрел себе мальчугана что ли? – простонал он, вытирая глаза обеими руками.

– Да нет…

– Вот и не рыпайся. Целее будешь. Вот, помнишь Джеаро?

Берт помнил. В прошлом году одного высокого эльфа, Джеаро, хорошенько кто-то вздул. Да так, что один глаз у него заплыл, нос покосился, а острое ухо оказалось наполовину оторвано. Берт сам его видел в “Серой кобыле”, но только издали. Мошкара начала перешептываться о чем-то, и Гилберт тогда не понял, о чем именно.

– Ну, помню.

– Вот его за это и отхерачили. Точно не знаю, кто. Его с каким-то парнем в переулке застукали, они там сосались.

– Что?

– Целовались. С этим вторым не в курсе, что стало, но наверняка ничего хорошего. Знаю только, что после того раза его вообще никто не видел. Шлепнули, наверное. Убили, то есть.

Берт в ужасе распахнул глаза.

– Просто так?

– В смысле “просто так”? – рассмеялся Фуфел. – Я тебе про что тут расшаркиваюсь? За то, что они мутили, за это и пришили. Что непонятного? Да и выглядел это Джеаро по-бабски, прямо как ты. Так что поосторожнее. Ты вроде ничего так, в смысле, хороший пацан. Будет жалко, если загасят. Мне-то все равно, но насчет остальных не знаю. Вроде говорили, что Чума и Джерси этого Джеаро тоже мутузили. Ты уж поберегись, ладно?

– Ну… Ладно, я понял.

Хотя не особо.

– Но я давно видел, как две девчонки целовались, – сказал Берт, внимательно посмотрев на Акселя. – В щечку.

– Да им-то можно.

– Девочкам можно, а пацанам нельзя? Почему?

– На девок хоть смотреть приятно. Жаль, я сам этого не видел.

– А на пацанов неприятно?

Фуфел снова усмехнулся.

– А что там приятного? Н-н-нда-а, интересный ты.

– Я совсем уже запутался.

– Потом допрешь. Все, пойду я уже, – Аксель прошел мимо и хлопнул по плечу. – А то дела есть.

– Хорошо.

– Запомни, одну шашку в день.

– Да, я знаю.

Он скрылся за углом. Берт сразу запустил пальцы в кошель, вытащил кристалл сахара и сунул в рот. Жизнь тотчас стала проще.

***

– В общем, вздернулся этот Валус, – говорил Чума.

Мошкара сидела в “Серой кобыле” за круглым засаленным столиком. На нем – куча нацарапанных надписей, и все про что-то непонятное для Берта. Зал хиленько освещала люстра. Чума сидел напротив, рядом с ним – Бьюли, а по бокам Фуфел, Джерси и Лирен. Тот примостился рядом с Гилбертом как товарищ по возрасту, и обоим от этого было поспокойнее.

– Стражник пришел, а этот уже висит под балкой, – Чума обнимал Бьюли за плечо, а во второй руке держал бутылку эля. – Сыновей дома нет. Вот удобно, да?

– Что удобно? – спросил Берт, глядя на Бьюли. Он старался не пялиться, но когда она отворачивалась, все же смотрел.

– Вздернуться, когда жизнь к стенке приперла? – ухмыльнулся Джерси.

– Ну, – Чума отпил. – Удобно же? Тупо, но удобно. Вообще ни о чем париться не надо, ведь в любой момент можно пойти удавиться.

– То есть, непонятно, что это за женщина там в подвале была? – спросил Лирен.

– Нет. Много ты у висляка узнаешь?

– Ну, есть же… Эм… Как его… Следствие.

– Я там сказал и тут повторю: всем плевать. Труп сожгли и забыли. Нет тела – нет дела. Разумно? Разумно. В стране и так проблем хоть жопой жуй.

– Я бы в Морровинд уехала, – вздохнула Бьюли. – Или в Хай Рок. Там, наверное, дела получше. Там ведь помнят Барри.

Она посмотрела на Берта с заговорщической улыбкой. Барри – так звал Барензию ее идиотина-любовник Строу. Гилберт восхищенно раскрыл рот.

Значит, она все-таки прочитала про королеву.

Берту вдруг показалось, что сама Бьюли могла быть Барензией, а Чума – Строу. Сердце гулко застучало, к лицу прилила кровь.

Он улыбнулся и опустил глаза.

– Барри? – игриво переспросил Чума, взял ее за подбородок и повернул к себе. – Что за Барри? У тебя кто-то кроме меня есть?

– Нет, – она смотрела на него влюбленными глазами, как смотрела бы Фишка. – Из книги просто.

– А мне что-то не верится, – Чума заигрывающе понизил голос и приблизился к ее лицу. Их носы чуть не касались. Мошкара завороженно наблюдала. – Давай, признавайся. У тебя кто-то есть?

– Нет, Чамбер.

– И кто я тогда?

– Мой единственный.

Он впился в ее губы, прикусил нижнюю и чуть оттянул зубами. У Берта отвисла челюсть. Он понял, чего так сильно хотел с того вечера в «Дубе». Ее губ.

Чума еще раз поцеловал Бьюли, а потом легонько шлепнул ее по щеке.

– Не забывай, поняла?

– Да.

Он отслонился от нее и присосался к бутылке эля. Мошкара возбужденно выдохнула, а Лирен с растерянностью посмотрел на Берта.

– Барри – это правда из книжки, – посмеивался Джерси. – Не помню, из какой.

– Отвали, – беззлобно кинул Чума, не отлипая от бутылки.

– “Подлинная Барензия”, – улыбнулась Бьюли. – Почитай, она правда интересная.

– Я тебе потом устрою интересное, – Чума оскалился и снова прильнул к ее губам.

Мошкара засмеялась, а Берт потупил глаза. Украдкой он все же наблюдал, ощущая внутри колючую волну жара. Странную, но приятную.

Вот, как ей нравится. Она прямо не отстает от Чумы, даже если он ее обижает.

Гилберт глянул на Лирена и встретился с ним глазами. Между ними будто металась одна мысль: “нельзя нам тут сидеть”.

– Слышишь, девкан? – Джерси решил разрядиться. – Уже заторчал?

– Чего?

– К сахару привык уже?

Фуфел перевел на Берта извиняющийся взгляд.

– Нет, не заторчал. Одна…

– Шашка, – подсказал Фуфел.

– Одна шашка в день, и все.

– Это пока ты мелкий, – деловито сказал Джерси. – Потом будешь закидываться во всю.

– Не буду, – нахмурился Берт. – Перестань обзываться.

– А что, ты не мелкий?

– Не твое дело, понял?

– Да ты уже взрослый у нас, – усмехнулся Чума. Берт сразу сник. – В “Дубе” ты не такой борзый был.

– Ну и что?

– А ничего, – голос Чумы звучал уже заинтересованно. – Растешь.

Бьюли с нежностью посмотрела на Берта и протянула к нему руку мимо Фуфела. Берт ощутил ее сладко пахнущую ладонь у себя на плече.

– Конечно, растет, – сказала она. – Вы ведь тоже росли.

– И Барри росла, – улыбнулся ей Гилберт.

– Да, и Барри.

Ближе к вечеру мошкара решила пойти пострелять зайцев в лесу. У Фуфела было только два арбалета, – для себя и для Джерси, – а Чума сгонял домой за луком. Лирен и Берт согласились просто посмотреть, а Бьюли сказала:

– Ой, я не пойду, это жуть какая-то. Там скоро стемнеет.

Мошкара стояла у городских ворот и готовилась выходить. Чума подошел к ней и мягко взял за шею.

– Боишься, да?

– Да, – она виновато улыбнулась, глядя на него, как заколдованная. – Может, ты мне ключик дашь, и я у тебя дома подожду?

– Разбежалась. У себя дома жди, я сам приду.

– Ладно.

Чума снова шлепнул ее по щеке и отошел к остальным. Берт смотрел, как Бьюли не моргая смотрит ему вслед.

“Дура набитая”, сказал в голове голос Лереси. Гилберт заглушил его и осторожно шагнул к Бьюли.

– Хочешь, я тоже с ними не пойду?

Она опустила на него умиленный взгляд. Лирен, стоящий между мальчишками, испуганно оглянулся.

– Нет, иди, конечно, – Бьюли погладила его по плечу. – Ты же сам хотел.

– А теперь не хочу.

Мошкара усмехнулась и зашепталась, а Лирен так и смотрел на него с тревогой.

– Ну, как знаешь.

– Остаешься, мелкий? – Фуфел поправил колчан с болтами на поясе.

– Да.

– Мгм. Погнали тогда.

Парни ушли. Лирен остался и переводил взгляд с Бьюли на Берта и обратно.

– А ты чего не пошел? – спросил тот.

– Да как-то не хочется одному со взрослыми. И так долго гуляем. Я лучше домой пойду, меня мама ждет.

Гилберт вдруг понял, что не хочет, чтобы он уходил. Он и Бьюли – рядом с ними было хорошо. Под этим рыжеющим закатным солнцем на теплой летней улице. Вместе.

– Пойдемте в таверну, – Бьюли словно услышала его мысль. – Я хочу сидра купить.

Берт с Лиреном переглянулись. И молча сказали друг другу: “а пойдем”.

В “Дубе и патерице” Бьюли взяла себе грушевый сидр и спросила, хотят ли мальчики себе чего-нибудь, но Таласма-трактирщица сразу заявила:

– Не собираюсь я спаивать детей!

Берт уже открыл было рот, чтобы сказать, что ему уже шесть с половиной и потому никакой он не ребенок, как Бьюли его опередила:

– Тогда я еще возьму для себя. Что мне взять, мальчики?

Мальчики сказали взять сладкий ягодный сидр.

Берт впервые как следует попробовал алкоголь. До этого ему давали только немножко лакать из недопитых стаканов, которые оставляли гости, и пойло это было паршивым. Кислым и ядреным. А этот сидр вкусный, с пузырьками.

Они сидели в зале, глядя через окно на огненно-рыжее небо, и болтали. Лирен рассказывал про морровиндский Трибунал. Берт удивился, узнав, что там состояла Альмалексия и что Барензия была с ними на короткой ноге. Вокруг гоготал народ и стучали кружки.

Когда начало темнеть, Лирен засобирался домой, сказав, что его там и правда ждут. Как только он ушел, Берт тихо спросил у Бьюли:

– А почему ты любишь Чуму?

– Он хороший, – так же тихо ответила она, водя пальцем по оконному стеклу.

Берт молча разглядывал ее лицо сбоку. У нее такие же серые глаза, вдруг подумал он, как были у мамы. Папа говорил, у нее серые глаза и темно-русые волосы, как у Берта.

– Не знаю, – добавила она еще тише. – Просто не знаю. Так получается.

– Он не хороший. Он же тебя обижает.

– Нет, все в порядке.

Гилберт отвел глаза в окно. Может, она за это и любит? За то, что обижает? За то, что вот так кусает ей губы и шлепает по щеке? За то, что говорит, как «устроит интересное”? За то, что делает “интересное”?

По телу пробежали жгучие мурашки. Из-за сидра в голове пустовало.

– Бьюли?

Она повернулась.

– Что?

Сам себя не помня, Берт резко наклонился и прижался к ее губам.

Горячим и мягким. Как те булочки, которые печет Лереси.

Он ощущал носом ее гладкую кожу. Сладкий запах духов. Ее рот еще хранил вкус грушевого сидра. Берт потерялся во всем этом и не хотел освобождаться, но Бьюли отодвинулась первая.

– Ты чего? – ласково улыбнулась она и погладила его по щеке.

– Не знаю…

Ему захотелось рухнуть под землю. Ноги окаменели. Он неподвижно смотрел ей в лицо и не представлял, как теперь быть.

– Ничего, – сказала Бьюли и положила его голову себе на плечо. Глаза Берта невольно опустились ей на грудь. – Не бойся, ты растешь.

– Я хочу еще, – Гилберт не верил собственным ушам и голосу. – Можно еще?

Бьюли вздохнула. Ее грудь высоко взмыла и опустилась.

– Ладно, только не так быстро, хорошо? Поаккуратней, я тебе помогу.

– Ага.

Он поднял голову с плеча, бережно приблизился к ее лицу и коснулся губ. Бьюли взяла его руки и положила себе на щеки. Она стала медленно двигать губами, будто обнимая ими. Было очень, очень приятно делать так же, чувствуя ее горячее дыхание, пахнущее сидром.

Тук-тук-тук!

Оба вздрогнули, словно по телу пустили электрический ток, и посмотрели в окно.

С улицы на них смотрели Фуфел и Чума. Тот стучал по стеклу и улыбался.

***

– Боги, – Бьюли смотрела на них, широко распахнув глаза. Берт слышал, как ее сердце бешено колотится в груди.

Сам он вдруг ощутил, как внутренности обледенели и рухнули куда-то вниз. В горле что-то дрожало.

Чума переводил с одного на другую пугающе довольный взгляд, а Фуфел за его спиной посмеивался в ладонь.

– Боги, Боги, – застонала Бьюли, когда Чума пальцем поманил их на улицу, не переставая улыбаться. – Боги… Боги…

Она суетливо поднялась и пошла наружу. Едва ноги переставляла. Чума проводил ее взглядом, а потом вернул глаза на Берта и снова поманил.

Но тот примерз к полу. Колени дрожали. В пустой разгоряченной голове встала простая, спокойная мысль: “он меня убьет”.

Все сейчас закончится. Он просто меня убьет.

Берт увидел, как Бьюли появилась за окном и бросилась к Чуме, в мольбе вытянув руки. Но едва она приблизилась, он размахнулся и ударил ее по лицу. Даже изнутри Берт услышал звонкий, мясистый шлепок. Бьюли отшатнулась и чуть не грохнулась навзничь, но Фуфел успел ее подхватить. На щеке у нее вспыхнуло красное пятно, и из горла сразу потянулся жалобный вой.

Берт глухо вскрикнул и побежал на улицу.

– Не бей!

Но Чума уже схватил ее за плечо, точно соломенное чучело, и снова замахнулся. Фуфел перехватил его руку и пытался опустить.

– Легче, легче! Хорош, Чам!

– Чамбер, – всхлипывала Бьюли, держась за щеку.

Чума отпихнул Фуфела ногой, перехватил Бьюли за волосы и врезал ладонью снова, расплющив ей нижнюю губу о зубы. По подбородку Бьюли заструилась кровь. Она зарыдала, зажав рот ладонью, а другой рукой беспомощно схватилась за грудки его рубашки.

– Не надо! – закричал Берт, кинувшись оттягивать его за рукав и закрывать собой Бьюли. Живот стискивал спазм.

Прохожие с опаской оборачивались и ускоряли шаг. Для них это была очередная семейная разборка, в которую если полезешь, получишь пару ласковых.

– Боги, стражу бы что ли позвали, – говорили они друг другу. Но никто не звал, думая, что позовут другие.

– Я тебе устрою “не надо”! – Чума швырнул Бьюли на мостовую и вцепился в воротник Гилберта. Он повалил его на брусчатку и пригвоздил, больно вдавив в камни затылком.

Фуфел бросился утешать рыдающую Бьюли и поднимать ее на ноги.

– Оставь ты его! – кинул он Чуме. – Он же мелкий!

– Вот пусть вырастает! – с его губ не сходила спокойная, сосредоточенная улыбка, когда он приподнял Берта и грохнул о мостовую. Лопатки и затылок прострелила боль. Берт вскрикнул.

– Не вей ефо, – Бьюли едва шевелила разбитыми губами. Всю нижнюю часть лица ей заливала кровь. – Мы пофто бавовавифь!

– Баловались они, е*ать! – усмехался Чума, молотя Гилберта о брусчатку. Тот вскрикивал при каждом ударе. В голове уже звенело, перед глазами мелькали красные точки. Чума схватил его за горло и низко наклонился к лицу, пахнув кислой вонью изо рта. Берт смотрел на него слезящимися глазами и мелко-мелко дышал. – Я же не из ревности, понимаешь? Я же не дурак ее к тебе ревновать. Просто раз она к тебе прилипла, то с другими пойдет – только отвернись. Так что ничего личного, девкан.

Он выпрямился и взмазал по щеке крепкой ладонью. Голова Берта мотнулась набок, в глазах вспыхнули ослепительные белые шутихи.

– Ты че?! – Фуфел подскочил к Чуме со спины, схватил под руки и рывком оттащил. Кинул его на брусчатку и взял Гилберта за плечи: – Ты живой хоть, мелкий?

Берт всхлипывал и еле держал глаза открытыми. Голова вдруг стала такой тяжелой, словно ее залили свинцом. На щеке пылал красный след ладони.

Фуфел сгреб его в охапку, прижал к себе и оглянулся на Чуму. Тот пошел к стенающей Бьюли. Она попятилась, сидя на мостовой, и заблеяла:

– Фамвер, повавуфта…

– О, ты меня еще бу-у-у-удешь умолять, – с колючей лаской улыбался он, подходя ближе.

– Угомонись, Чам! – окликнул Фуфел.

– Я тебе еще устрою, – Чума схватил Бьюли за волосы и грубо поднял на ноги. Она взвизгнула и прижалась к нему.

– Б-ли, – лепетал Гилберт, обессиленно пытаясь выбраться из рук Акселя.

– Куда? – оттаскивал его Фуфел. – Еще хочешь?

Чума так и поволок Бьюли по улице, держа ее за волосы на макушке. Остальные свесились и закрывали ей лицо. Она еле успевала переставлять ноги и всхлипывала, все бормоча:

– Фамвер, повавуфта… Фамвер…

Народ боязливо расступался перед ними, шепчась, что неплохо бы позвать стражу.

Никто не звал.

Гилберт смотрел им вслед, прерывисто дыша в плечо Фуфела. Голова трещала от боли, будто готовая лопнуть, как спелая тыква, брошенная из окна. Глаза заплыли от слез.

– Ты зачем к ней полез, дурик? – шептал Аксель, осторожно поднимая его на ноги.

– Н-н… Н-не знаю…

– Не знает он… Пошли, домой тебя отведу.

Они медленно побрели в другую сторону от той, куда Чума утащил Бьюли. Гилберт без конца оборачивался, и каждый раз едва не спотыкался. Аксель ловил его и поддерживал под обе руки. Люди косились на них и обходили за несколько шагов.

– Вляпался ты, конечно, по уши, – бормотал он. – Это хорошо, что Чума тебе черепушку не расшиб, а так бы все.

– Почему она с ним ходит? – чуть не плакал Берт и от боли во всем теле, и от обиды. – Он же ее не любит! Он ее бьет! Ну почему?

– Е*аная штука эта любовь. Поймешь, как вырастешь.

***

Когда они дошли до дома Берта, была уже ночь. В окне горел свет. Фуфел аккуратно помог Берту подняться на крыльцо и постучал в дверь.

– Папа не разрешал с тобой гулять, – всхлипнул Гилберт и стал торопливо вытирать глаза.

– У тебя вон светило какое на щеке, ему вообще не до меня будет.

Из глубины коридора они услышали тяжелые шаги отца.

– А вообще да, мне оно зачем? – Аксель отпустил Берта и побежал с лестницы. – Целее буду. Давай, мелкий!

Едва он успел шмыгнуть в кусты, папа открыл дверь и замер в проеме.

Сын пришел среди ночи, зареванный, с синяком на щеке.

Папины глаза округлились.

– Кнопка? – он втащил Берта в дом.– Что случилось?

Гилберт стоял на половике в прихожей и дрожал. Из гостиной сюда слабо проникал свет от камина и окрашивал его лицо в болезненный желтый свет. Синяк при этом становился черным, как сухая клякса.

– Берт, не молчи, – папа сел напротив на корточки и взял за плечи. – Тебя кто-то побил?

Но Гилберт молчал и смотрел в гостиную ошалевшими глазами. В голове гудела боль. Затылок и спину саднило. Папа повел Берта в комнату и усадил на кушетку.

– Говори, прошу тебя, – папа сел рядом и повернул лицо Берта на себя. – Кто тебя ударил?

«Чума бы не позволил никому себя бить. Он сам побил. И Бьюли, и меня, и кого угодно побьет. Потому она Чуму и любит».

– Никто, – едва слышно ответил Гилберт, глядя на отца.

– Не ври. Пожалуйста, скажи, кто тебя побил?

– Никто.

Отец вздохнул и сжал челюсти. Уголок верхней губы у него дернулся, словно кто-то потянул ее ниточкой к носу.

– Это кто-то из твоей компании? Из мошкары?

– Нет.

– Это Аксель?

– Нет.

– Чамбер?

Берт сглотнул.

– Нет.

– Тогда кто?

– Никто.

Папа стиснул его плечи и спросил сдавленным голосом:

– Тогда откуда у тебя синяк? Почему ты тогда плакал?

– Я упал. На улице. Я…

Он прерывисто вздохнул и закрыл глаза. Вдруг почувствовал себя жутко уставшим. Осознание всего произошедшего придавило каменной плитой. Ему захотелось только доползти до комнаты, накрыться одеялом с головой и уснуть до конца жизни. Или…

Или взять вторую шашку лунного сахара. Одну он рассосал днем перед тем, как пойти с мошкарой в “Кобылу”.

– Что? – папа смотрел ему в глаза с такой горечью, какую Берт еще у него не видел. Папа весь за эту минуту изменился и сидел перед ним совершенно другим человеком. Очень одиноким, расстроенным. Даже его мягкий бас теперь звучал как-то ржаво.

– Я споткнулся, – слабо сказал Гилберт. – Можно я пойду спать?

Отец помолчал, глядя то ему в глаза, то на синяк на щеке. Большие пальцы погладили плечи.

– Ты не хочешь говорить, да?

Берт опустил голову. Он хотел только сахара и забыть все, кроме поцелуя с Бьюли. Папа снова замолчал. Весь дом замолчал. Берт дышал запахом хмеля и спирта от папы и смотрел себе на руки, а тот – на его опущенную голову.

– Иди, – наконец шепнул отец и отпустил плечи. – Помочь тебе умыться?

– Нет.

Когда Берт ополоснулся, папа покрыл его синяк какой-то горько пахнущей жгучей мазью. Затем Гилберт поднялся к себе, сразу подбежал к кровати, упал перед ней на колени и просунул руку под матрас. Пошарил в поисках кошелька с сахаром. Пальцы не наткнулись на него в том месте, где Гилберт его запрятал.

Из горла вырвался отчаянный писк. Внутренности скрутило. Берт вскочил и из последних сил поднял тяжелый край матраса. Одеяло и подушка повалились на пол. На деревянных перекладинах кровати было пусто.

Берт застыл, держа матрас трясущимися руками. Потом уронил его и только тогда увидел, что белье на постели новое.

«А вдруг я сунул его в нижний ящик, как всегда пихаю кошельки с монетами?»

Внутри мелькнул слабый огонек надежды. Берт рванул к комоду и выдвинул нижний ящик. Кошелька нет.

Посмотрел в остальных ящиках. Кошелька нет.

Ноги подкосились, и Берт плюхнулся на пол, зажав рот обеими руками.

Сахар нашли папа или Лереси, пока меняли белье. Но почему тогда папа ничего не сказал?

Остаток ночи Гилберт не спал. Он лежал в постели и смотрел в потолок. Вспоминал, как Бьюли его целовала и как Чума сказал: “В любой момент можно пойти удавиться.”

***

Под утро он все же заснул. Снилось, как Чума бьет его по лицу, держа за воротник, но боли не было. Чума дубасил весь сон, не менялось ничего. Удар за ударом, удар за ударом и его зловещая улыбка. Гилберт прямо во сне думал, что Чуму так никто бы не посмел бить.

Проснулся от стука в дверь. Берт открыл глаза и увидел, как в комнату заходит папа. Тогда он тяжело вздохнул и накрылся одеялом с головой. Спасительная темнота все же смогла пропустить папин голос:

– Кнопка? Мне нужно идти, но я должен с тобой поговорить, извини.

“Он меня убьет”. Такая же невозмутимая и трезвая мысль, какой была вчера в “Дубе”.

Он почувствовал, как под папой примялся матрас. Берт втянулся в одеяло глубже, как улитка в раковину.

– Кнопка, ты уже знаешь, что я нашел твой кошелек с лунным сахаром? То есть, Лереси нашла, когда вчера меняла белье, и отдала мне. Я хотел с тобой еще ночью с тобой об этом поговорить, когда ты пришел, но… Сам понимаешь. У тебя и так были проблемы.

“Убей меня уже”. Берт даже не хотел отнекиваться и говорить, что ему дали просто дома спрятать. Хотел, чтобы все кончилось.

– Гилберт… Это Аксель тебе его дал?

Берт молчал. Тело охватил жар. Под одеялом было уже душно, но он не вылезал.

– Значит, Аксель. Не просто так ведь, да? Ты его купил?

Молчание. Папа смотрел на неподвижный кокон. Потом вздохнул и поднялся с кровати. Матрас снова надулся.

– Кнопка, извини, но я больше не буду тебя пускать на улицу. Я сейчас уйду и запру двери.

Под одеялом лицо Берта скривилось. Он зажал рот ладонью и зажмурился. Чуть не вырвался отчаянный вой, но он его сдержал. Глаза защипало, а в горле встал горький ком.

– Там для тебя слишком опасно. Тебя уже избили и всучили наркотики. Я уже правда боюсь, что однажды в карауле найду тебя в канаве, как Лер говорила.

Берт подтянул к себе колени и свернулся клубком. Слезы обожгли щеки. Он всхлипнул и выкрикнул:

– Ну и не надо!

Папа со вздохом вышел. Гилберт высунул голову из одеяла и посмотрел воспаленными глазами в окно. Там были пасмурное небо, серые городские стены и тоскливо-зеленая крона вяза.

Когда он спустился, первым делом проверил обе двери – парадную и во двор. Заперты снаружи, а все ключи папа забрал.

Потом Берт сидел на кухне и без всякого удовольствия жевал булку, лишь бы набить урчащий живот. Тогда он начал ощущать колючую дрожь в теле. Его будто бил слабый ток. В голове вертелись только шашки сахара. Гилберт пытался думать о Бьюли и вчерашнем поцелуе, – да хотя бы о Чуме! – но мысли упрямо стягивались к сахару.

Он умывался холодной водой. Не помогало.

Возился по дому, – убирался и разгребал свой хлам. Не помогало.

Читал у себя в комнате. Не помогало. Он перечитывал каждое предложение по пять раз. Буквы плыли перед глазами.

Он уже оставил книги и начал лазить по дому в поисках веревки, чтобы решить все проблемы, как Валус Одил, но тут в дверь постучали.

Берт не сразу услышал. Прежде чем он все же пошел смотреть в глазок, постучали уже трижды.

На крыльце стоял Лирен.

– Меня заперли, – сказал Гилберт из-за двери, но на всякий случай дернул ее еще раз. Закрыта.

– О…

– Подойди к окну, там, справа.

Лирен кивнул и скрылся. Берт пошел в гостиную, распахнул шторы и пощурился от уличного света, хотя было еще пасмурно. Для него казалось слишком ярко, глаза резало. Берт проморгался, влез на столик, оттуда на подоконник и, едва дотянувшись, открыл форточку. Лирен уже подошел и смотрел на него снизу.

– Просто хотел узнать, все ли хорошо, – сказал он и глянул на щеку Берта, когда тот начал спускаться. Синяк уже почти рассосался. Хотя сам Гилберт выглядел неважнецки: какой-то бледный, худой, с кругами под глазами. И взгляд бегал.

– Угу, – Берт сел на подоконник, скрестив ноги.

– А расскажи, что там было. Фуфел сказал, что ты поцеловался с Бьюли, и Чума вас поймал.

– Угу.

– Сильно побил? – Лирен жалостливо сдвинул брови. – Не надо было мне уходить, так бы, наверное, ничего бы не вышло.

– Несильно, – Берт говорил тусклым, каким-то серым голосом. Таким же, как сегодняшнее небо.

– Извини.

– Опять непонятно за что извиняешься.

– За то, что ушел. Так бы ничего не было.

Берт отвернулся и посмотрел на соседний косяк. Руки дрожали. Он едва мог думать о том, что говорил Лирен. В голове – шашки сахара.

Лирен прижался лбом к окну и посмотрел на Берта. На стекле вспухали и сужались мутные пятна от его дыхания.

– Прощаешь?

– Угу.

Они помолчали. Лирен смотрел в осунувшееся лицо Берта, а потом слабенько улыбнулся:

– А тебе понравилось ее целовать?

Губы Берта дрогнули в той же улыбке.

– Да. Понравилось.

– Она взрослая… Как ты только умудрился. И как это?

– Ну… Приятно. Тебе самому надо попробовать.

Лирен замолк, не спуская с него глаз. Потом посмотрел на его руки и глубоко вздохнул. На стекле округлилось большое белое пятно.

– Да. Наверное.

Берт молчал, глядя на косяк.

– Слушай… А почему тебя папа запер?

– Он нашел сахар.

Лирен отслонился от стекла и распахнул бордовые глаза.

– Так ты?… Я вчера не поверил, что ты правда сахар начал есть.

– Да какая разница?! – вдруг рявкнул Гилберт. – Он все равно его забрал!

Лирен вздрогнул и опустил глаза. Потом робко спросил:

– Тогда… У тебя ведь ломка уже?

– Чего?

– Ну, это когда у тебя нет чего-то, ты себя плохо чувствуешь и очень этого хочешь. Говорят, тебя это ломает. Значит, что ты сильно привык. Такое… Ну, у торчков. Нивенир рассказывал.

Берт закрыл лицо ладонями и прислонился к раме.

«Ну вот. Теперь я торчок?»

– У тебя ломка? – тише повторил Лирен, в испуге глядя на Гилберта.

– Да, – простонал он в сжатые пальцы.

Лирен закрыл рот ладонью. Так они и молчали.

Перед глазами у Берта возникали то кристаллы сахара, то он сам, лежащий под дождем в канаве. Грохочущий поток воды бежит под головой, сливаясь в канализационную решетку. По холодному лицу стекают капли. На посиневшую кожу налипает сырая грязь, листья и ошметки травы. Глаза неподвижно смотрят в такое же серое, как сегодня, небо. Мокрая одежда липнет к маленькому телу. А папа смотрит на него с мостовой, раскрыв рот. На нем доспехи, которые он носит в карауле. За спиной – клеймора. Он шепчет, что мама бы такого не хотела и что Лереси предупреждала.

Гилберт заплакал от жалости к папе и к маме.

Чума

Для Гилберта тот и следующий дни слились в серую пелену боли и лихорадки. Он ходил по дому, бессмысленно хватая в руки то одно, то другое, пытался занять голову хоть чем-то. Перебрал уже все книги в доме: у каждой пробегал пару страниц глазами и в отчаянии бросался на следующую.

Его колотила дрожь, и ему приходилось лишний раз опираться на что-нибудь, чтобы не шлепнуться на пол. На стены, на мебель, на перила. В мозгу вихрились мысли, Берт с трудом различал среди них хоть что-нибудь ясное. И этим всегда был сахар.

Есть не хотелось. Лереси приходила всего один раз, и даже она не смогла запихнуть в него хоть крошку. Тогда она начинала ругаться на родном языке и, бормоча, отпаивала его водой и зельями и хлопотала по дому.

Когда отец возвращался затемно, Гилберт уже спал болезненным сном, который не приносил отдыха. Ему просто нужно было отключиться.

Если бы Гилберт увидел папу одной-единственной ночью, когда он пришел со смены, то заметил бы на клейморе и доспехах следы крови.

На третий день стало легче. Дрожь утихла, осталось только покалывание в груди, почти незаметное. Мысли немножко очистились и упорядочились. Гилберт даже смог сообразить, что без сахара жить хоть и противнее, но спокойнее. Аппетит вернулся. И выглянуло солнце.

Лирен зашел, пока у отца был отгул. Он пустил Берта во двор, и тот с Лиреном сидели на лавке под Великим дубом, чтобы папа мог их видеть. Лирен говорил, что приходил все те два дня, но заставал Берта в полубезумном состоянии. Еще сказал, что ни о Бьюли, и о Чуме за это время ни словечка. Мошкара шастала по городу, но никто этих двоих так и не увидел.

– Может, Чума забрал ее в другой город? – спросил Берт, болтая ногами в воздухе.

Было тепло и солнечно. Пахло свежескошенной травой. Над клумбой вились бабочки-капустницы. Гилберт смотрел, как они белоснежными парочками кружатся на фоне безоблачного голубого неба.

– Мы бы знали, – ответил Лирен. На нем была не по погоде закрытая данмерская роба такого же бордового цвета, как его глаза. – Бьюли бы рассказала подружкам, а они – Гафу. Он с ними часто ходит. А Гаф сказал бы нам.

Гилберт посмотрел в окно своего дома, но не увидел там папу. Тогда он понизил голос и наклонился к Лирену:

– Вот бы Чума в лесу заблудился и его там медведи сожрали.

Лирен посмотрел на него с плохо сыгранным возмущением.

– Нельзя так говорить, – в голосе у него проскользнуло ехидство. Он удержал улыбку и заученно сказал: – Нельзя желать никому смерти, Стендарр учит нас быть милосердными.

– Чума идиотина. Чего к нему быть милосердными?

Едва Берт себя услышал, в голове сверкнула мысль, что можно быть лучше Чумы. Во всем. Сильнее, смелее, острее, но… Не таким идиотиной.

Можно быть лучшим Строу для Барензии. И она, и Бьюли заслуживают лучшего.

– Он тоже смертный, – поучал Лирен. – Как все мы. Мы должны быть милосердными друг к другу. Чтобы мир стал лучше.

– Он идиотина. Смертная идиотина.

Берт приложил руку к щеке, на которой пару дней назад красовался пухлый синяк. Теперь там ничего не было, но словно осталась невидимая печать. Как клеймо: “девкан”, “дурик”, “мелкий”. У Чумы такого с роду, наверное, не было. Он идиотина, но такого у него не было. Нечестно.

– Не надо так, – тише сказал Лирен и посмотрел ему в глаза с той строгостью, на которую только взрослые способны: – Чтобы тебе того же не желали.

Берт даже замялся. Но потом внутри поднялась волна злости, чистой и искренней. Он ткнул пальцем в щеку и воскликнул:

– Да он уже это сделал! Забыл уже?!

– Не забыл, – Лирен притих и потупил глаза. – Извини.

– Вот и правильно.

Он снова оглянулся на окно, и на этот раз там стоял папа. Так же смотрел на него, а потом кивнул в вглубь комнаты, зовя домой.

– Уже пойдешь? – спросил Лирен, водя между ними взгляд.

– Да, – Берт спрыгнул со скамьи и положил руку на его плечо, но тут же отдернул. – Помочь чем-то надо.

– Ладно. Пока.

– Ага.

Берт зашел в дом и из окна увидел, как Лирен поплелся с площади, опустив голову. Будто задумался о чем-то. Он было начал прикидывать, чем тот так загрузился, но папа окликнул с кухни:

– Подойди.

В его голосе Гилберт уловил что-то холодное, опасное. Как заяц выхватывает из шелеста кустов вокруг дыхание лисицы. Отец говорил таким голосом, когда пришел утром предъявить за лунный сахар.

– Ближе к вечеру мы пойдем к Алеру Дренну, мужу Лереси, – сказал он, когда Берт зашел в кухню. Папа разводил огонь в печке. – Он преподает фехтование и стрельбу в Гильдии Бойцов.

– Зачем?

– Мы еще вчера договорились, что он будет с тобой заниматься каждое утро. Хотел сказать тебе сразу, но тебе было слишком нехорошо, – последние слова он сказал с подчеркнутым укором. Берт нахмурился. – Тебе нужно начинать заниматься чем-то полезным. И учиться стоять за себя.

“Он тоже считает, что я девкан и мелкий”.

Гилберт сжал губы и опустил голову, чтобы папа не увидел, как навернулись слезы.

– Ты меня понял, Кнопка?

– Да, – процедил Берт.

Отец выпрямился и подошел к нему. Гилберт услышал его сипящее дыхание и уловил запах спирта.

– Алер тебе понравится. Он тоже знал маму.

Берт недоверчиво поднял глаза.

– Да, – кивнул папа. – Мы с мамой давно с ним дружили. Еще до того, как ты родился.

Все это он говорил как-то безучастно, будто передавал чье-то послание. Берту даже показалось, что он врет. И про маму, и про Гильдию Бойцов.

– Ага, – Гилберт украдкой покосился на лестницу. Стоять перед папой было неуютно, хотелось поскорее убежать к себе. Папа заметил его взгляд.

– Иди, – он вздохнул будто бы с облегчением. – Скоро позову тебя обедать.

Гилберт заметил кадку с торчащим свиным окороком недалеко от разожженной печи. Со среза еще сочилась кровь, собираясь вокруг головки кости. Папа обернулся за его взглядом и предложил:

– Хочешь помочь разделать?

– Не-а.

В спальне он достал из комода “Поучения благой Альмалексии”. Хотел перечитать ее и задержаться на кое-каких главах: “Подозрительном лекаре”, “Вареном кагути” и “Гуарах и крабах”. Они возвращали на годик назад, когда все было проще.

Не то, что сейчас. Шесть с половиной – это тебе не хухры-мухры.

Он лежал на кровати на спине, закинув ноги на стену. Как раз начал перечитывать “Подозрительного лекаря”, когда с улицы свистнули:

– Фи-и-и-иу!

Берт встрепенулся и уронил ноги на подушку. Сердце затрепыхалось, как пойманная бабочка.

– Фуфел? – он спрыгнул с кровати и побежал к окну.

Внизу шуршала крона вяза. Берт распахнул створки и увидел, как Аксель карабкается вверх по дереву.

– Здорóво, мелкий! – кинул тот, ловко хватаясь за ветки и отталкиваясь ногами от ствола.

– Ты зачем сюда ползешь?

– Базар есть, – пыхтел Фуфел. – Не орать же с улицы. Ух… Лирен сказал, тебя батя замуровал.

– Ну, да.

Фуфел подтянулся на верхней толстой ветке и закинул ноги на ту, что тянулась к окну. Затем резко согнулся и сел.

– Ты не видел, как твой батя позапрошлой ночью со смены приходил? – он подполз к окну, схватился за раму и перемахнул на подоконник, усевшись спиной к косяку. Потом глянул в комнату и обвел ее глазами: – Симпатичный шалаш.

– Ага. Нет, не видел. А что? – Берт почувствовал в животе шевеление тревоги.

– Так ты не в курсе, что он отмутил?

– Нет.

Аксель привалился затылком к раме и провел рукой по лицу, забавно оттянув щеки. Гилберт с усилием влез на подоконник, еле закинув туда ногу и подтянувшись. Фуфел поднял его и усадил напротив.

– Короче. Он Чуму порешал.

– Что?

– Убил, дурик! Твой батя убил Чуму!

Берт вытаращился на него так, будто впервые видел. Внутренности обледенели. Он смотрел на Фуфела, раскрыв рот, а тот смотрел на него, подняв брови.

Поначалу в голове зияла пустота, точно после взрыва, а потом пробился вопрос: “Почему он ничего не сказал?”

ПОЧЕМУ ОН НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТ?

Смесь из злости и ужаса окатила его с ног до головы. Губы задрожали в попытках произнести хоть одно слово.

– Вот тебе и… – Фуфел передразнил его, широко раскрыв рот и пошлепав губами, как выброшенная на берег рыба.

– Н-н… Но он ничего… Откуда ты знаешь? – Берт едва связывал слова.

– Босяк знакомый видел, как он приходил домой к Чуме, они там пошумели, и батя твой вышел весь в крови.

– Нет…

– Что “нет”? Ты Чуму когда в последний раз видел? Только когда он тебя об мостовую башкой долбил, и я тоже. Потом его вообще все потеряли.

– А… А Бьюли? Ее видели?

– Нет. Не знаю. Может, уехала, но никто не видел.

Берт закрыл лицо руками и потер глаза.

– Вот такие дела, мелкий, – вздохнул Фуфел и снова обвел взглядом комнату. – Вот такие дела… Лирен, кстати, говорил, тебя тут шарашило по-черному.

– Угу, – промычал Гилберт в ладони. Он отлично понял, что это значит.

– Собственно, сейчас-то полегче?

– Угу.

– Не буду я тебе этот сахар больше давать, ну его нахер. А то откинешься еще, печально будет.

– Ну, да, – Берт убрал руки от лица и протяжно вздохнул, глядя на улицу. В лицо дул нежный летний ветерок, вяз весело шелестел, но на душе холодело. Руки покрылись мурашками.

Он слышал, как в кухонном окне прямо под ним стучал нож. Папа счищал мясо со свиной кости. Или нарезал овощи. Для Берта он вдруг отчасти превратился в ту тень, какой был до того, как умерла мама. Гилберт знал, как зовут эту тень, как она выглядит и чем занимается, но все равно она оставалась туманной фигурой. С неизвестными мыслями и неизвестными планами.

Эта тень убила Чуму. Да, Берт час назад говорил Лирену, как хорошо было бы узнать, что Чуму загрызли в лесу медведи, но это было несерьезно. Чума калечил и портил жизнь, но он был ее частью. Ее кирпичиком. Таким же, как Бьюли, Лирен, Фуфел, Нивенир, Гаффер, остальная мошкара, папа и Лереси. Все в этом городе были кирпичиками той жизни, к которой привык Гилберт. И один из них выпал, а значит, картина стала другой. Не целой.

А самое жуткое, что другой, ближайший кирпичик, – Бьюли, – пропал. Так же, как пропала мама.

От этой мысли Берт вздрогнул. Фуфел чуть наклонился к нему, дохнув запахом табака, и спросил:

– Тебя когда выпустят-то?

– Не знаю, – сухо ответил Гилберт. – Меня сегодня отдадут какому-то учителю в Гильдию Бойцов.

– О, хорошо. Может, хоть никакой другой Чума тебя шпынять не станет.

Берт перевел на него усталый взгляд.

***

Сразу как Фуфел ушел (точнее, он, как куница, вертко слез по дереву), Берт вернулся с “Поучениям” и продолжил читать “Подозрительного лекаря”. Правда, буквы никак не складывались в слова: Гилберт не мог думать ни о чем, кроме Бьюли и Чумы.

Стучание ножа в кухне вызывало нервную дрожь и холод под сердцем. Берту все казалось, что оно в любой момент утихнет, а на лестнице послышатся тяжелые отцовские шаги и его свистящее дыхание. Затем он распахнет дверь и…

Стучание затихло.

– Кнопка! Спускайся, готово!

Берт вздрогнул и прижал книгу к груди.

“Вот я сейчас спущусь, а он там стоит с ножом в крови.”

– Кнопка!

– Иду, – хрипло откликнулся Берт и убрал книгу дрожащей рукой.

Но папа не стоял с ножом в крови. Когда Гилберт спустился, то увидел его протирающим разделочную стойку. Крови нигде не было. Кадка, из которой он доставал окорок, была закрыта. В потухшей печи добулькивал котелок. В углу стойки притулилась початая бутылка эля. Пахло специями и мясом. А на обеденном столе дымилась мисочка густой похлебки.

Берт перевел недоверчивый взгляд на отца. Тот обернулся из-за плеча и взглядом указал на миску.

– Нам скоро идти, не забывай.

Гилберт настороженно уселся за стол и взял ложку, хотя аппетита не было и в помине. Он смотрел на кубики вареного мяса в охристом вязком бульоне, россыпь петрушки, кусочки моркови и картошки. К лицу поднимался теплый пар. Берт сглотнул и тихо спросил:

– Пап… А ты видел Чуму? Ну, Чамбера?

– Видел, – папа продолжал скользить тряпкой по столешнице, не оборачиваясь. Только голос помрачнел.

– Что с ним стало?

Папа помолчал. Он все тер и тер, а потом отложил тряпку и повернулся с выражением полной отчужденности.

– Мне пришлось его обезвредить.

Берт смотрел на него, широко распахнув глаза. Дым от похлебки припекал подбородок.

– Тебе уже кто-то рассказал? – спокойно спросил папа. Гилберт кивнул, и он добавил: – Кто?

– Лирен. Он… От этого… От босого слышал.

– Я хотел только поговорить с ним, – говорил папа. – Но потом мы… Начали повышать друг на друга голос, и Чамбер схватился за меч. Мне пришлось обороняться.

Берт опустил глаза в похлебку и спросил:

– А Бьюли? Она с ним постоянно была. А теперь пропала.

– У нее светлые волосы?

– Да.

Папа глубоко вздохнул и потер переносицу. Гилберт смутно помнил этот жест.

– Я нашел в его доме девушку со светлыми волосами. Она была уже мертва.

Ложка выпала из пальцев и стукнулась об стол. Гилберт не моргая смотрел на отца. Чувствовал, как сердце растворяется под ребрами. В горле встал ком. Мир вокруг папиного лица размылся и окрасился в черный.

– Извини, Кнопка.

– Это… Точно?

– У нее было светло-голубое платье.

Да. Светло-голубое. Как в тот раз, в “Дубе и патерице”, когда Чума обоих выставил на улицу.

Уголки губ Берта задрожали. Он приложил руки ко рту и тяжело задышал. Внутри все задрожало и заныло, в голове застучала боль.

Мир потерял будто все кирпичики за раз.

Перед глазами все расплылось. В похлебку упала слеза. А потом вторая.

Берт не увидел, как папа метнулся к нему. Не почувствовал, как положил руку на плечо.

– Ты ее знал? Ты дружил с ней?

– Б-ли, – стонал Гилберт в сжатые пальцы. – Бь… Бь-ли…

Отец поднял его из-за стола и стиснул в объятиях. Берт уткнулся ему в пахнущее спиртом плечо и завыл. Папа решил не говорить, что стало с Бьюли. Что она лежала в кровати Чумы голая, с красным ожерельем из отпечатков рук на шее и синяками на лице. По внутренней стороне бедер размазалась кровь. На простынях тоже.

– Прости, Кнопка, прости, – папа гладил его по спине и волосам. – Если бы я знал…

– Бь-ли! – ревел Гилберт. – Ну почему?!

К Алеру Дренну они тогда не пошли.

***

Хотя он и правда понравился Берту, когда Лереси привела в Гильдию Бойцов через два дня (у отца была служба). До этого Гилберт безвылазно сидел дома: читал взахлеб, работал по дому или просто смотрел в окно. Без конца думал о Бьюли, прокручивал в памяти ее слова “умничка” и “солнышко”. Ее поцелуй. Ощущение ее кожи, прикосновение к волосам, сладкий запах духов. Ее серые, как у мамы, глаза. Ее кровь, струящуюся по подбородку после удара Чумы. Ее вспухшие губы и горящий на щеке след ладони. Ее голос. “Фамвер, повавуфта”.

Наверное, это же она говорила перед самой смертью.

Интересно, что говорил перед смертью Чума? Он успел осознать, что умирает?

Берт думал об этом, сидя на подоконнике и глядя на скачущих на ветках вяза воробьев.

Но Алер Дренн немного разогнал тоску. В отличие от Лереси, он хотя бы не называл всех идиотинами, а говорил, что “только червяку хорошо живется, у него не понять, где голова, где зад”. Или “проще только себе зуб лизнуть”. Звучало глуповато, но Берта веселило.

Он спрашивал Алера о маме. Тот рассказывал:

– Керис ее звали, как сейчас помню. Выглядела, как подросток, низенькая такая и тощая, но на лицо очень красивая. Вредная, конечно, но не злая. Не знаю, стоит ли тебе знать или нет, но, как бы так сказать… Мы с ней знали не самых достойных людей и не самыми достойными вещами занимались. Маловат ты все это знать, но чем бы дитя ни тешилось…

Сказать, где он с ней познакомился, Алер не смог.

– Поживи с мое, узнаешь, что память становится как решето.

Мало что из его слов Гилберт понимал, но слушать нравилось.

Алер дал учебный лук, стрелы и деревянный меч и пригласил ходить на тренировочную площадку за зданием Гильдии, когда захочется. Даже учил ездить верхом, когда водил в городскую конюшню. Основные занятия проводил по утрам в небольшой группке ребят-ровесников – 3 мальчика и 4 девочки. Берт перезнакомился со всеми.

Поначалу жизнь без Чумы и Бьюли казалась пустой, бесцветной. Мошкара без него как-то подутихла и стала реже показываться на улицах. Чаще всего Берт виделся с Лиреном и Фуфелом (тот подсовывал своих “сомиков”, но Гилберту они не очень нравились, слишком вонючие и едкие). Подружки Бьюли наоборот скучковались и начали чаще трепаться в уголке в “Дубе и патерице”.

Но Берт продолжал думать о ней перед сном. Уже не сколько с тоской, сколько с теплотой.

Через неделю чувство потери потускнело, и дела пошли как обычно. И даже лучше с этими занятиями у Алера. После них днем или вечером Берт часто приходил в тренировочный двор и махался с манекенами, повторяя выученные движения и маневры. Или стрелял из лука по мишеням на стенах. Сперва он едва мог попасть во внешний круг: руки дрожали от непривычного напряжения, тетива тряслась, пальцы обжигало древком вылетевшей стрелы. Еще Алер говорил, что он слишком долго целится.

Потом этот круг попадания становился все уже и уже, стягиваясь к центру, в красную точку. Целиться Берт начал быстрее. Позже он попадал в “десятку” в двух попытках из трех. И тренировался дальше.

От папы стало меньше пахнуть спиртом. На кухне редко появлялись бутылки. Если и так, то растягивались на пару дней.

Гилберт возвращался домой поздними вечерами, но уже не потому, что таскался с мошкарой, а потому, что упражнялся в Гильдии и зависал с местными ребятами. Мышцы во всем теле приятно болели. Под темнеющим небом он часто вспоминал Чуму, тот первый вечер в “Дубе”, когда они друг друга увидели. И снова думал, что может быть лучше него во всем. Назло. Чума ведь больше ничего сделать не сможет.

Поэтому он начал заигрывать с девчонками, стараясь звучать как Чамбер. Берт всем сердцем верил, что хотя бы за это его перестанут считать “девканом” и “мелким”. К тому же он помнил про “педиков”, как они выглядят (“в зеркало посмотри”) и что с ними делают (“шлепнули, наверное”). Отрывают уши и ломают нос.

– Держи прицел чуть выше, – игриво говорил он, стоя за спиной своей подружки, Амалии, пока та стояла с натянутой тетивой напротив мишени и медлила.

– Я пыталась уже…

Она выстрелила, стрела врезалась почти в красный круг и затрепетала.

– Обращайся, – шепнул Берт и улыбнулся. Амалия обернулась с удивленной улыбкой и блестящими глазами.

Гилберту было уже восемь, и он все лучше понимал, о чем говорят старшие мальчишки. Он понял, про что “интересное” говорил Чума, перед тем, как поцеловать Бьюли. Хотя для него оно все еще казалось каким-то… Нелепым. Но зато не надо было притворяться и вытягивать из себя смех.

С отцом и Лереси он общался меньше, чем раньше. Если Лер вовсе перестала приходить и Берт изредка видел ее в городе, то с папой они пересекались только утром и вечером. Когда у него была смена, то не виделись совсем.

Зато с Лиреном началось что-то странное. Это “что-то” Берт явно ощутил поздней осенью, незадолго до дня рождения, когда они с ним договорились все-таки сходить пострелять в лесу зайцев или даже оленей.

Трава пожухла и пряталась под густым рыжим одеялом опавших листьев. Деревья стояли голые и темные. Пахло сыростью. Было хоть и облачно, но тепло. Лирен недавно выпросил у родителей арбалет на свое 10-летие и теперь аж трещал от гордости, ведь он впервые приготовился стрелять не в мишень, а в движущихся живых тварей. Милосердие Стендарра он оставил дома.

Они с Гилбертом прочесывали лес вокруг приората Вейнон. Расходиться по сторонам было бы опасно, потому что можно напороться на кабана или медведя, а луком или арбалетом от них отбиваться дело гиблое. Такие сволочи выпустят кишки даже со стрелой или болтом между глаз.

К тому же для них это была не охота, а прогулка с оружием и готовностью продырявить какое-нибудь безобидное зверье. Поэтому они шли рядом.

– А что ты хочешь на день рождения? – шепотом спросил Лирен. Листья тихо шуршали под сапогами. На поясе у него болтался отцовский колун.

– Меч, – Берт обвел глазами черные столбы деревьев. – Я в “Огне и стали” видел двемерский короткий меч. Он тяжеловат, но я же вырасту под него.

– Ты сказал отцу?

– Нет, – тише сказал Берт. Лицо у него посмурнело. – Не хочу. Я его почти не вижу.

– Точно, он же у тебя работает… А почему не хочешь?

– Да так. Всякое, – Гилберт вздохнул и добавил более живо: – Или в Имперский город съездить. Посмотреть на Акатоша. На Коллегию Шепчущих, там Бьюли училась. И оружие там получше делают. Но это потом как-нибудь.

– Да, там было бы интересно… Я тоже уговаривал папу на Хогитум – это праздник у нас, данмеров, такой – туда съездить, но не получилось. Он говорил, что там жизнь неспокойная.

– Она везде неспокойная.

– Все умирают, – прошептал Лирен и сразу закрыл рот рукой, испуганно глянув на Берта.

Но тот только вздохнул и отвел глаза:

– Правда.

– Я не х… Тс!

Они замерли и вслушались. Впереди, за буреломом похрустывали ветки. Вверху кружили вороны. Некоторые опускались на стволы поваленных деревьев и требовательно каркали. Лирен взял Берта за плечо и пригнулся с ним к земле.

– Крупное что-то, – он поднял арбалет и потянулся к колчану на поясе. – Заяц бы так не хрустел.

– Пошли, глянем.

В кронах пролетел ветер и снес на опушку остатки листвы. Берт и Лирен ползли гуськом к бурелому, смахивая желтые листья с волос.

Когда они приблизились к самому большому дереву, то услышали похрапывание и почувствовали какой-то тяжелый медный запах. За ветками, похожими на черные тощие руки, показались небольшие оленьи рога. Молодой самец. Зверь стоял, время от времени наклоняясь и прячась за сучьями.

Берт и Лирен переглянулись.

– С двух сторон обходим, – одними губами произнес Лирен, выразительно подняв брови.

Берт кивнул. Они разошлись и стали огибать ствол.

Олень оказался не один. Он стоял над раскуроченным трупом самки. В ее окровавленном брюхе не осталось ничего, белел только позвоночник и торчали ребра. От нее и воняло. Берт видел ее морду и круп стоящего оленя. Черные стеклянные глаза смотрели прямо в лицо, язык торчал из закрытого рта. Местами на него и на нос налипла земля. На массивной шее багровели следы когтей.

Гилберт увидел, как с соседней стороны дерева медленно выглянул Лирен. Олень тотчас встрепенулся и застыл. Тогда Берт заправил стрелу, натянул тетиву и прицелился зверю в голову, а Лирен стал заряжать арбалет. Олень сорвался и побежал через опушку, вспахивая копытами землю и подножную листву.

– Сука! – Берт вскочил и навел наконечник ему в затылок. Лирен вжал приклад арбалета в плечо и прицелился, зажмурив один глаз.

Гилберт выстрелил. Стрела со свистом пролетела между рогов оленя. От испуга тот поскользнулся на мокрой листве и чуть не завалился между деревьев, но забрыкался и вскочил на ноги. Болт Лирена врезался в ствол и выщербил из него щепки. Берт понесся к зверю, на ходу заправляя лук. Олень оббежал его, петляя между деревьями возле Лирена.

Стрела Берта врезалась ему в круп. Его нога подкосилась, он вскрикнул и рухнул на землю. Сразу подскочил и поскакал на трех, испуганно мыча.

– Сейчас! – Лирен выстрелил и дернулся от отдачи.

Болт вонзился оленю в бок. Зверь отшатнулся и грохнулся в кусты. Он снова взвыл и пополз прочь. Берт и Лирен побежали за ним, заправляя стрелы.

–Ща я перережу ему глотку нахер! – Гилберт выхватил с пояса нож, пока Лирен прицеливался в оленя.

Он выстрелил ему в шею и перебил позвонок. Голова оленя обессиленно бухнулась на землю. Зверь быстро дышал и похрапывал, его глаза бешено вращались, будто искали помощи. Из-под торчащих стрел бежала бородовая кровь.

От бурелома Берт и Лирен шли, каждый держа по оленьему рогу. Они прошли мимо объеденной туши самки и вышли на поляну. Посередине напротив друг друга лежали два бревна, а между ними чернело старое кострище. Вокруг шелестели клены. С запада по небу ползла пухлая сизая туча.

Берт запрыгнул с ногами на одно из бревен и положил олений рог. Лирен положил свой и сел.

– Кто-то же подрал ту самку, – говорил он, кутаясь в накидку с капюшоном и боязливо поглядывая на тучу.

– Вряд ли это волки, – Берт встал на цыпочки и потянулся. – Они обычно один скелет и голову оставляют, а у этой только внутренности подъели.

– Медведь, может, – Лирен оглянулся. – Как-то не хочется, чтобы он и нас заприметил.

– Ну раз он уже закинулся оленем, то мы ему зачем?

– Жир на зиму запасать, они же скоро в спячку впадать будут.

– Не-е, мы не сытные, – Гилберт спустился, сел рядом и стал разглядывать рог. – Ему кто-то вроде Нивенира нужен. Он пожирнее будет. Или Гаф. А Фуфел и Джерси тоже костлявые.

– Ты кроме Фуфела видел кого-нибудь?

– Нет. А ты?

– И я нет. Они, наверное, уже разъехались.

– И не надо, нам и так хорошо.

Лирен замолк, глядя на Берта. Тот с интересом рассматривал рог, крутя его в руках. На срубе остался клок шерсти.

– Ну, да, – осторожно сказал Лирен и опустил глаза. – Мне так тоже больше нравится.

– Мы ведь уже не мелкие, – Берт отложил рог. – Зачем они нам?

– Незачем. А ты… Ты уже нашел другую девочку? Ну, как Бьюли?

– Не знаю. Я со всеми дружу. А что?

– Просто спросил.

Берт смотрел на него и ощущал странное тепло. Надвигалась гроза, но душно было не от нее. Будто внутри тоже что-то напитывалось электричеством. Стало не по себе от мысли, что Лирен может отчего-то обидеться и пропасть из жизни так же, как все остальные. Когда он навещал Берта дома, было хорошо, даже если ломало или в голове творилась неразбериха.

И если он вдруг исчезнет, то жизнь точно станет совсем другой. Такой, к которой не хочется привыкать.

– Ты боишься, что мы тоже перестанем дружить? – спросил Гилберт.

– Да. Если честно. Просто…

Лирен глубоко вздохнул и стал нервно мусолить подол накидки.

– Все расходятся. Мы долго ходили с мошкарой, и теперь они куда-то делись. Даже не видимся. Только с Фуфелом, но он… Ну, он торчок. Он будто со всеми общается. А с тобой не хочется расходиться.

– Я и не собирался расходиться. Мне тоже не хочется.

– Скажи, что мы не станем, как остальные, – Лирен с надеждой повернулся к нему всем телом и вцепился в рог. – Что мы так же будем заходить друг к другу и вот так вместе стрелять в лесу.

– Будем, конечно, – Берт невольно придвинулся. Внутри что-то сжалось, сердце застучало об ребра. – Мы же с тобой все время вместе были, как…

“Как Чума с Бьюли”.

Мысль ужалила его, и он вздрогнул.

“Нет, нет, нет!”

– Ну, да! – Лирен будто услышал его мысли и закивал. – Вот я и не хочу, чтобы это кончалось.

По спине пробежали жгучие мурашки. Берт судорожно отгонял от себя осознание того, что ему приятно. Очень.

– Не кончится, – пробормотал он и опустил глаза в землю, будто ища у травы помощи. – Только нам…Ну, то есть, мы и так дружили…

– Да, – Лирен тоже потупился и посмотрел ему на руки. – Давай… Давай никогда не переставать?

Берт помолчал, бегая взглядом по опавшим листьям и обугленным поленьям в кострище. Пальцы дрожали, и Лирен это видел. Гилберт точно это знал, потому что краем глаза следил за ним.

– Давай, – пролепетал он.

Они замолчали, не смотря прямо друг на друга. Туча уже наплыла на них, и стало темно, почти как вечером. Накрапывал мелкий дождь. Берт видел, как редкие капли падали на сухую землю и впитывались темными пятнышками. Слышал, как взволнованно дышал Лирен.

– Нам, наверное, нельзя так думать, – тихо сказал тот.

Берт как наяву видел его мысли. Потому что в голове у него было то же самое.

– Я еще два года назад хотел об этом у тебя спросить, – сказал он и заставил себя нахмуриться.

– О чем?

– О том… Кто такие педики. Но Фуфел мне тогда сказал.

Лирена словно кто-то толкнул. Он резко отсел и повернулся к лесу. Молчал. Гилберт тоже отвернулся. В груди больно колотилось сердце.

Дождь уже стучался об бревно и листья на земле. В волосах застревали холодные капли. Запахло мокрой травой и древесиной. Вдали слышался тихий рокот грома.

Они молчали, беспомощно глядя в разные друг от друга стороны. Лирен так и мусолил свою накидку, а Гилберт царапал себе ладонь ногтем. На глазах начинала дрожать влага.

“Чума бы не стал так думать. Он бы за такое оторвал ухо.”

“Ненавижу тебя, Лирен, что ты натворил? Что мне теперь делать?”

Лирен накинул капюшон и молча поднялся. Листья под ним захрустели. Он взял свой рог и поправил колун на поясе.

– Надо идти, – тусклым голосом сказал он, не глядя на Берта. – А то промокнем.

– Угу.

До приората Вейнон они шли молча, боясь посмотреть друг на друга. По лицу стекала вода. Берт разглядывал в руке олений рог и надеялся, что папа не станет расспрашивать о том, где он его взял. Тогда не придется говорить о Лирене.

Только у городских ворот Лирен прервал тишину и грохот дождя.

– Мы же не перестанем из-за этого дружить?

Берт отвел глаза и сказал:

– Надеюсь, что нет.

У себя в комнате он положил олений рог в третий ящик комода, к любимым книгам. Ночью засыпал так же плохо, как в тот вечер, когда провожал Бьюли до дома. Гилберт думал, как ненавидит Лирена за то, что заставил его бояться за себя и за их дружбу. Думал, как любит его за то, что всегда был рядом. Думал, кто из них “педик” и кому первому Чума оторвал бы ухо, а кому сломал бы нос. Или кого бы убил.

Он лежал, спрятав голову под подушку, и глотал слезы.

Послезавтра на его день рождения Лирен принес двемерский меч.

Сожженные мосты

За два года они, как и боялись, стали видеться меньше. Отец Лирена затащил его в Часовню Стендарра и занял изучением богословских книг. В те редкие дни, что они с Бертом виделись, Лирен говорил, что ему в целом нравится.

В целом. Взрослые так говорят, чтобы утешиться.

Гилберт все так же занимался в Гильдии Бойцов, уже не с учебным мечом, а тем двемерским, что подарил Лирен. Он пытался утопить растерянность и страх оказаться “петухом” (еще одно мерзкое словечко взамен другим мерзким словечкам) в ворковании с девчонками. Даже целовался с Амалией и Вилисой, которую та на дух не переносила, но все равно было пресновато. Не так, как с Бьюли.

Когда Алер проболтался, что в свое время имел связи с Гильдией Воров, он стал для Берта живой легендой. Упросил показать, как взламывать замки, и рассказать о тех мрачных людях, о которых молчат в городе. В его привычный, хоть и тоскливый мирок пришли новые захватывающие истории. Впрочем, Берт все еще считал их сказками.

Постепенно занятия с оружием уже порядочно осточертели и слились в гадкую рутину. Гилберт стал чаще захаживать к Фуфелу. Даже “сомики” казались не такими противными. Больше всего ему нравился хайрокский табак. Мягкий, но насыщенный вкус. А от валенвудского кружило голову и тошнило.

Берт заметил, что Алер, Лереси, Лирен, его родители и все другие данмеры в городе стали какими-то грустными и тревожными. В таверне он услышал, что в Морровинде произошло какое-то несчастье. Потом спросил у Алера и узнал, что на столицу свалилось Министерство Правды, а затем изверглась Красная гора. Полстраны разрушилось, а на другую пошли войной аргониане. Тысячи погибли, многим пришлось бросать все и уплывать на Солстейм, соседний остров.

Красная гора, которая выросла из Сердца Лорхана. Берт долго думал об этом.

На следующий же день пришел в Часовню и нашел Лирена. Они долго разговаривали, но Лирен казался чужим. Словно в него переселили очень уставшего печального взрослого. То, что беспокоило обоих целых два года, они старательно обходили, точно шли по кочкам над булькающей лавой Красной горы.

Разве что осторожно, будто наощупь, напомнили друг другу, как хотели бы побывать в Имперском городе. Лирен сказал, что у него дома лежит тревожный рюкзак. Там ножи, веревки, спальник, карта, фляги с водой, пара лечебных зелий и огниво. Рядом покоится арбалет с полным колчаном и меч. Говорил, что после извержения Красной горы родители сами стали собирать такие. Берт задумчиво кивал.

После того дня они виделись только в городе. Когда Гилберт возвращался домой и поднимался к себе, часто доставал из ящика олений рог, садился с ним на кровать и долго разглядывал. Проводил пальцами между отростков, слышал шум осеннего дождя и дыхание Лирена. Затем доставал двемерский меч и вспоминал, как Лирен вручил его на пороге дома, потупив глаза. Гилберт тогда еле удержался от того, чтобы обнять его и… Нет, только обнять. И все.

С папой было все так же промозгло. На кухне снова начали появляться бутылки. Единственный раз, когда Берт поговорил с ним, случился утром. У отца был отгул, и он чинил окно в гостиной (рама подтекала в дождь). Гилберт умывался в уборной. И вот, когда он вытер лицо, то задержал взгляд в зеркале. Оно висело у двери в коридор. Берт подошел к нему и всмотрелся в свое отражение.

Все такое же девканское. Ресницы, кажется, даже гуще стали. Мерзость.

Берт помрачнел и спросил:

– Пап, а когда у меня борода будет?

– У меня начала расти в шестнадцать, – холодно сказал тот, стуча молотком. – Подожди немного.

– Шесть лет ждать?

Папа не ответил.

***

Весной, когда уже было по-летнему тепло, Берт с Фуфелом сидели под городскими стенами на нагретых камнях. В руках у обоих было по самокрутке.

– Где ты вообще смог это достать? – Берт поднес свою к носу и сморщился.

– Тебе-то фто? – Аксель (ему было уже 17, и над губой пробились темные волоски) держал “сомика” в зубах и пытался высечь искру огнивом на кусок льняной тряпки, лежащей между ними на камне. Тук-тук-тук! – Дофтал ве. Мне кореф подогнал, гововит, мутная, но унофит товько в пуфь.

– От нее несет, как от той дохлятины в подвале Одила.

– Иф ты, эфтет выифкафся! Ты ее нюхать собираефься или фе?

– А этот табак откуда вообще?

– Да я фе-то и не вапомнил даве. То ли ф Ювного мыфа, то ли в Гратвуда. Фто-то валенвудфкое, корофе. Тебе это вавно фто ли?

– Просто интересно. Ладно, жги уже.

Над Корролом лениво плыли серые тучи. Казалось, этот купол из тесных дождевых облаков сжимает внутри воздух. Мелькающие в небе ласточки спешно разлетелись и спрятались под крышами сторожевых башен. Город затаился и стал ждать, когда на горячую пыльную брусчатку обрушится ливень. Слабый ветер шелестел кронами осин. Постепенно он набирал силу и начинал трепать их настойчивее.

Кремень наконец высек искру, она упала на кусок ткани и разошлась тлеющей кляксой. Аксель поднес тряпку к кончику самокрутки, зажег и передал Берту. Тот решительно ее взял, но запах дыма все равно резал глаза. Гилберт скривился, сунул “сомика” в зубы и приставил к нему горящий уголок ткани.

– Ты давай не морщись,– усмехнулся Аксель. – Эта еще не самая вонючая.

– А есть хуже?

– Конечно, есть. Я однажды пробовал алик'рский. Вот это был разнос, у меня потом целый день глаза слезились. Ты давай не чеши языком! Она ж тлеет!

Гилберт торопливо затянулся и закашлялся. Едкий дым обжег горло и осел каким-то ядреным налетом на языке.

–Что? Не в то горло пошло?

– Кхе-кхе, акх-кха! Наверное… Акх-акх-кхе… Наверное, слишком сильно вдохнул.

Фуфел выпустил густой клуб дыма и расслабленно закрыл глаза.

– Ты не парься. Спокойно…

Гилберт откашлялся и увидел, как разморило Акселя. Тогда затянулся медленнее.

Чем дальше проникал дым, тем больше слабели конечности. Тело стало ватным, мысли развеялись, и в голове возникла приятная пустота. Берт так же, как Фуфел, прислонился спиной к стене и поднял в серое небо расслабленный взгляд. С каждой новой затяжкой мир терялся в блаженном неведении, а душа наполнялась покоем. Сознание будто поднималось к небу с дымом, освобождая тело от всяких чувств. Было похоже на глубокий дневной сон.

Сквозь туман в голове Гилберт услышал отдаленные напевания Фуфела. Но голос его казался раздвоенным, приглушенным. Потом Берту вовсе показалось, будто тело его оторвалось от земли и поплыло вверх. Под лопатками ощущался холодный предгрозовой ветерок, клубилась пыль… И время замерло.

– Хера тебя жмыхнуло! – услышал он голос Акселя. Через целую вечность, а может, вчера.

Он потрепал Гилберта по плечу, и тот еле разлепил тяжелые веки. Почудилось, будто Фуфелов тут не один, а три, и говорят все разом.

–Ты как? Живой?

– Я уснул что ли? – Гилберт еле шевелил губами и осматривался, будто спросонья.

– Походу. Тебя так сплющило, что ты вырубился. Ну, у всех такое в первый раз.

– А ск…

Он поморщился и попытался склеить вопрос. Вышло не сразу.

– Ск… Сколько я в отключке лежал?

– Да хер пойми. Я тоже закипел… Скорее всего, час. Или полтора.

Гилберт встрепенулся.

–ЧАС?! Точно? Это точно?

–Ты че переполошился? Ну да, где-то так. Тучи вон как низко, дождь скоро хлынет, значит, прилично прошло.

Берт вскочил на тряпочные ноги, превозмогая жуткую слабость. Едва удержался, чтобы не шлепнуться обратно на камень. Он стал лихорадочно бить себя ладонями по щекам, чтобы прийти в чувства.

–Ты чего? – спросил Фуфел.

– Да у меня отец домой пришел! Это пиз*ец! Я и так под домашним арестом! Пока он уходил по делам, я решил съе*ать к тебе по-быстрому, думал, успею вернуться. Говорил, что на полчаса выйдет. А я тут целый час….!

–Ты чего боишься? Он же у тебя не тиран. Не бил тебя ни разу, ты сам говорил.

– Он меня тогда на всю жизнь запрет!

Фуфел помолчал, с сочувствием глядя на то, как Берт растирает лицо и шлепает себя по щекам. А потом резко остановил его локоть.

– Что? – Гилберт прерывисто дышал.

– Мелкий… Тебе кранты.

– Что еще?! Что? У меня на лице что-то?!

– Да у тебя глаза покраснели! Ох, сука… Вот какого хера ты не сказал, что не должен спалиться? Я б тебе этот папоротник е*аный и не дал бы!

Гилберт со свистом втянул воздух. В висках застучало от страха.

– Б*ять! А они успеют обратно побелеть, пока до дома иду?

– Да не успеют! О-ох, мелкий… Может, вообще тогда домой не пойдешь? Ну, подожди, пока очухаешься. Можем в “Дубе” посидеть, я что-нибудь куплю под жабры залить.

– Говорю же, он тогда меня закопает! Сука… Так, ладно! Я скажу, что песком в глаза попал. Прокатит?

– Может прокатить! Потри глаза кулаками, чтоб выглядело так, будто ты правда вымывал оттуда песок. Три давай и беги!

Гилберт сорвался с места и побежал через заросший сорняками двор. Он растирал глаза, пока сердце бешено трепыхалось. На языке появился какой-то кислый вкус.

Начинал накрапывать дождь. На траву стали падать первые холодные капли. Прежде чем скрыться за обшарпанным углом дома, Гилберт заметил, как Фуфел закурил нового “сомика”.

Вскоре дождь уже гремящим потоком барабанил по брусчатке площади и жестяным навесам крылец. Буйная вода разрывала воздух. Густо пахло мокрой землей. Свинцовое небо прорезала яркая белая вспышка, освещая улицу почти дневным светом. Через несколько секунд ей откуда-то издалека страшным низким басом отвечал раскат грома. С исполинской кроны Великого дуба рваным потоком стекала вода. Мостовая блестела и рябисто отражала белое небо.

Это природное безумство отзывалось в Гилберте громким эхом. Ему хотелось творить бесчинства, танцевать и кричать под этим яростным ливнем. Кровь кипела в жилах, душа рвалась наружу, в сердце шторма. Ему даже показалось, что в эту минуту он способен на все, даже взлететь!

Он вскочил на залитое дождем крыльцо, ощущая себя таким же быстрым и легким, как дождевые капли, и зашел в дом. Шум воды и гром остался снаружи.

Коридор тонул в полумраке. Гилберт замер и прислушался, дома ли папа. Стояла полная тишина. Только дождь барабанил в окна.

Берт выдохнул и скинул промокшую куртку. Затем шмыгнул из коридора в гостиную, чтобы оттуда вбежать по лестнице в свою комнату.

И тут же застыл.

В гостиной стоял отец. Он прислонился к окну, скрестив руки на груди и глядя на улицу. Стекающая по стеклу вода играла светом и тенью на его хмуром лице. За последние годы он заметно постарел. Морщины углубились, на висках и в бороде пробилась седина.

Папа обернулся и посмотрел в покрасневшие глаза Берта.

– Мало того, что ты сбежал, так еще и курил.

– Это песок мне в глаза попал! – воскликнул Гилберт. – Честно!

– Сработало бы, живи мы на побережье, – сухо говорил папа. – Зачем ты врешь?

– Это правда песок! Видишь, как я их тер? Сильно тер!

Отец угрожающе приблизился. Берт попятился.

– Песком. Вот как. Слишком пахучий песок. Дурной даже. Да от тебя за версту этой дрянью несет. Я тебя сперва учуял, а потом только услышал.

Гилберт молчал, тяжело дыша. Он уже приготовился дать деру, если…

“Окровавленный нож. Чуму порешал.”

–Я запретил тебе уходить, – говорил папа с нарастающей злостью. – Я запер тебя на замок. А ты? Вылез через окно? Ради чего? Ради дури? Из-за которой у тебя уже были проблемы!

Берт впервые видел его таким рассерженным. В его глазах, кроме горечи, читалось еще и разочарование. Любого другого на месте Гилберта уязвило то, что он подвел единственного родителя.

Но никого другого на его месте быть не могло.

В нем распалялась чистая ярость, ему хотелось выпустить ее. Наконец-то выпустить! За все! Почему чужак, который вздумал считать себя его отцом, может запирать дома?! В голове Гилберта эхом отзывался тот дикий шум дождя и грома. Он сам чувствовал себя молнией – быстрой, острой и горячей.

– Что хочу, то и делаю, понял?! – выкрикнул Берт. – Я уже взрослый, у меня должна быть свобода!

–Такая свобода сведет тебя в могилу, – папа шагнул еще ближе, Берт отступил и наткнулся на подлокотник кушетки. – Правда думаешь, что ты единственный в мире ребенок, кто ее хочет? Свобода – это огромная ответственность, а не курение дури по углам непонятно с кем!

– Я не ребенок! Я хочу так жить, мне нравится так жить! Если ты будешь и дальше меня запирать, я каждый раз буду вырываться тебе назло!

– Наркотики – это яд! – папа уже кричал, и у Берта все внутри сжималось от ужаса. – Он тебя убьет! Ты этого хочешь?! Закончить жизнь в канаве?!

– Я сам решу, где и как заканчивать! – Гилберт пытался перекричать его, но горло стискивала боль. Глаза обжигали слезы. – Сам! Пошли вы все на*уй! Думаете, что если вы старше меня, то сразу самые умные?!

Отец едва сдерживался, чтобы не схватить его за шкирку и не посадить в комнату с решетками на окнах. Он взял Берта за плечо, но тот стряхнул руку и отскочил.

– Это был первый и последний раз, когда я пускаю тебя домой! – рявкнул отец, и Гилберт втянул голову в плечи. – Если еще раз ты выйдешь без разрешения, ты не войдешь в него больше никогда, пока не поумнеешь! Ты меня понял?

– Не понял! – крикнул Гилберт, схватил с кушетки подушку и швырнул на пол. – Буду делать, что хочу! Ты меня не удержишь! Я не хочу жить, как ты говоришь! Не хочу!!! И не собираюсь вырасти похожим на тебя, мать или еще кого-то! Ни за что!!!

Отец замолк, ошарашенно глядя на него.

–Ты понятия не имеешь, что она для тебя сделала, – сказал он дрожащим голосом. – Ни малейшего. Не смей больше так о ней говорить.

– А то что? – выпалил Гилберт. Кулаки чесались что-то разбить, сломать или порвать. – Что ты мне сделаешь, а? В подвале запрешь? На цепь посадишь? Да мне похер! Я не хочу быть похожим на тебя и на мать, потому что вы оба ничего не ст…

Голова резко мотнулась вбок, и тут же комнату огласил звонкий шлепок и грохот молнии. Гостиную осветила вспышка. Бледный след отцовской ладони на щеке загорелся болью и покраснел.

Берт чуть не рухнул на пол, но успел ухватиться за спинку кушетки. Он прижал руку к щеке, распахнул глаза и уставился на отца.

Тот смотрел на него с таким же удивлением и страхом.

– Кнопка, прости…

Гилберт скрипнул зубами и ринулся на лестницу.

– Кнопка!

Но Берт бежал к своей комнате, тяжело дыша от раздирающей боли в горле. Перед глазами плыло. Он ненавидел сейчас все на свете.

– Кнопка, я не хотел, прости!

Последнее слово оборвал громкий хлопок двери.

В комнате в открытое окно ветер швырял дождевые капли. Вяз сыро шелестел и сверкал. Пол у подоконника уже промок. Берта это беспокоило меньше всего.

У него дрожали от злобы руки, глаза щипало от слез, щека горела. Он стал бешено метаться по комнате, не зная, как дать выход своей ярости. Но быстро понял.

Гилберт пнул комод. Тот пошатнулся и громыхнул лежащим внутри добром. Разум и чувства сошлись. Оба кричали о том, как все несправедливо. И оба требовали крушить все вокруг.

Он пихнул ногой стул, и тот с грохотом упал на пол. Потом Гилберт смахнул со стола все лежащие на нем бумажки и книги. Они шумно разлетелись по комнате, раззявив страницы. Затем Берт выкинул с постели одеяло, подушку и содрал с матраса простыню. По щекам текли горячие слезы и превращали мир в плывущее пятно.

Потом он швырнул через всю комнату деревянный подсвечник в закрытую дверь. Тот с хрустом врезался в створку и рухнул на пол без двух ножек. Они стукнулись об соседнюю стену, упали на пол и закрутились.

С грохотом и хрустом выкипала и злость. В этом водовороте разрушений и шума что-то в нем рвалось на волю, какая-то клыкастая ревущая бестия.

Даже когда он перевернул комнату вверх дном, бешенство не притупилось. Оно бурлило еще жарче, сердце истошно колотилось об ребра.

Одного беспорядка мало! Надо раз и навсегда покончить со всем. Не как Валус Одил, он облезлый старпер, болтающийся в петле. Нет.

В ту секунду Берт понял, как жутко надоела ему эта комната. Как надоел дом. Как надоел отец с его вечными запретами и безразличием. Как надоел город из этих апатичных серых домов. Как надоела страна с ее “неспокойствием”.

Поэтому он нырнул под кровать и выудил тревожный рюкзак. Берт заготовил его на днях, когда вспомнил разговор с Лиреном в Часовне. Рядом валялся лук, колчан и двемерский меч. Берт накинул плащ, всем этим себя обвесил, запихал в рюкзак все кошельки и монеты, что были в комоде, и понесся к окну.

На улице бушевало: бурлящая вода одним потоком неслась по канавкам, дождь косыми линиями бил по крышам, гроза распарывала темно-серое небо яркими стрелами, мокрые кроны деревьев громко шелестели, а ветер вбрасывал в комнату холодную водяную пыль. Всюду стоял жуткий шум, весь город покорно склонился перед штормом.

Гилберт был готов уже лезть наружу, но замялся.

Нет, он не передумывал. Наоборот, хотелось оставить отцу какое-нибудь едкое послание. Последнее слово. И он придумал.

Берт схватил с пола листок пергамента и вытащил из-под стола кусок угля. Затем нацарапал на листе фразу, которую давно видел в какой-то книге: «Все мосты сожжены». Слащаво, но правдиво.

Он кинул записку на кровать так, чтобы сразу было видно с порога. Затем вернулся к комоду, вытащил третий ящик и достал олений рог. Берт прижал его к груди, в которой трепыхалось сердце, помедлил и сунул за пояс.

Он натянул капюшон, залез на мокрый подоконник, ухватился за толстую ветку вяза (теперь-то он доставал без проблем) и стал спускаться по стволу, вспоминая движения Фуфела. Спрыгнул на мокрую траву и побежал по пустынной улице под гремящим ливнем.

По пути не встретил ни души, и это одиночество его восхищало. Вот он, один-единственный, быстрый и сильный, кто осмелился выйти наружу в такой погодный кошмар. Кто теперь бы назвал его девканом?

Он бежал по блестящей мостовой прочь из этой жизни. Храбрый и одинокий, он напоминал себе дикого зверя, может, волка. Но волк не волк без своей стаи! Берт спешил в Часовню Стендарра.

***

Когда он добежал, ливень даже не думал утихать. Наоборот, вовсю плясал на ступенях, вздымая облако брызг. Перед лестницей растеклась здоровенная лужа. Вода пузырилась, отражение серого неба дробилось в колечках.

Гилберт влетел в вестибюль. С одежды и рюкзака текло. Эхо шлепающихся на пол капель разлеталось под высоким куполом и отражалось от стен. В Часовне было пусто и сухо. Пахло ладаном. Берт спустился в полумрачный холл под залом и пошел к комнате Гурерина Селвило, отца Лирена.

Тот как обычно читал, сидя за письменным столом, и что-то выписывал на бумагу. Рядом в канделябре горели свечи. Лирен вздрогнул, когда Берт вбежал в проем. Чернила с пера капнули на столешницу.

– Лирен, – тяжело выдохнул Гилберт. Сердце билось в горле после забега.

– Что такое? – тот с недоумением обводил его с ног до головы. Его длинные волосы были по-эльфийски зачесаны назад, точно как у Гурерина. На нем – любимая бордовая роба.

– Я из дома сбежал, – устало говорил Берт, привалившись к косяку.

– Что? Почему?

– Потом расскажу. Побежали со мной.

Лирен вытаращил глаза. На столешницу плюхнулась вторая чернильная капля. Он рассеянно сунул перо в чернильницу и встал из-за стола.

– Куда? Ты чего?

– В Имперский город! – Берт подошел к нему. Лирен ощутил запах сырой одежды. – Мы же с тобой хотели!

– Я не могу.

– Чего?

Лирен потупился и сказал тише:

– Мы с родителями завтра поедем в Блэклайт. Там родня осталась после Красного года, нам надо помочь им отстроиться. И…

Он замялся и стал мусолить подол робы.

– Что? – торопил Берт.

– Мама сказала, что там я буду должен жениться на девушке из Дома Садрас, – он прерывисто вздохнул и поднял глаза на Гилберта: – И папа поддерживает. Я не хочу. Но они говорят, что это поможет нам всем.

“И ты туда же.”

Сердце рухнуло. Берт неподвижно смотрел на Лирена, а в голове зияла пустота. Точно оттуда выскоблили все до последней мысли.

– Извини, Берт.

Лирен сел обратно за стол и склонил голову над книгой. Гилберт не мог отвести от него потрясенного взгляда.

– Я знаю, что ты думаешь, – дрожащим голосом начал Лирен. – Что мы договаривались…

– Нет. Нет, ничего. Мне уже все равно.

Лирен ошарашенно повернулся.

– Что?

Берт увидел его глаза, наполненные такой же печалью и растерянностью. Он сам чувствовал себя таким. Губы задрожали, в глазах снова поплыло. Он кинулся к Лирену и обнял его за шею. Сухого и теплого, пахнущего чернилами и отцовским бриолином.

Лирен сцепил руки на его мокрой спине за рюкзаком и луком.

– Не уезжай, – тихо попросил он.

Берт молча помотал головой, еле сдерживая слезы. В горле распух колючий комок. Затем он отслонился и вынул из-за пояса олений рог.

– Это тот? – Лирен смотрел на него с неверием и восторгом.

– Да, – Гилберт положил рог на стол рядом с книгой.– Пока.

Он пошел к двери, а Лирен провожал его непонимающим взглядом. Переводил на рог и обратно. Берт застыл в проеме и повернулся. Лирен помолчал, теребя подол робы, а потом ответил:

– Пока.

Берт шел по мостовой, напоминая одинокого печального призрака под проливным дождем. В конюшне за воротами он увидел, что рабочих не было. Они прятались в лачуге. Тогда Берт перемахнул через ограду в загон, приземлился в вязкую грязь и прошлепал к ближайшей лошади – гнедому жеребцу. Затем вскочил в седло и пришпорил коня с боков. Тот истошно заржал, лягнулся, замотал головой и понесся к забору. Гилберт на скаку дернул вожжи, и жеребец перепрыгнул ограду, взметнув тучу черных грязевых брызг. Ржание услышали два стражника, но когда они выбежали на дорогу, мерин уже гнал от родного стойла во весь опор.

***

Ночью на Коловианском нагорье стояла тишина. Только сверчки трещали. После дождя воздух умылся, посвежел и очистился, стал легким и прозрачным. Через ясную летнюю темноту на небе проглядывались редкие сверкающие звезды. Мир будто укрывался глубоким черным бархатом с ярким искрящимся бисером.

В глубине степного леса на границе между Сиродилом и Хаммерфеллом слабо потрескивал костерок. Гилберт готовился к ночлегу. Он привязал коня к низенькой сосне неподалеку от очага и разложил спальник.

Берт смотрел в черную даль, протянув руки к огню. Воображал, какие приключения его ждут. Он ни минуты не сомневался ни в чем. Все было так, как нужно и как он хотел. Долгожданное ощущение свободы и самостоятельности окрыляло его, будоражило кровь. Гилберту не было жаль отца, нет, ни капли. Вернись он назад во времени, поступил бы так же.

Только то, что Лирена не было рядом, погружало в тоску. Гилберт невольно представлял, как он встречает ту девчонку из Дома Садрас в Блэклайте, и как они влюбляются. Было горько, но мысли сами там вращались.

Но тепло от костра будто гладило его ладони мягкими руками, шептало, что все будет хорошо. И Гилберт верил. Он даже улыбнулся в темноту, слушая пение сверчков.

Да, все будет хорошо.

Чуть позже, уже готовясь уснуть, Гилберт что-то нащупал у себя в кармане куртки. Странно, ведь он не помнил, что клал туда. Берт выудил из кармана старую, потертую временем записку с кляксой на обороте. И эта клякса оживила в нем воспоминания.

Это было папино послание. Два года назад Берт отправлялся на свою первую испытательную охоту с Алером. От этого испытания многое зависело, например, даст ли Алер настоящий лук или оставит малышняцкий, так что Берт волновался. Папа тогда был на смене и не мог утешить, поэтому утром оставил записку под дверью комнаты.

Берт развернул листок и снова прочел:

«Кнопка, поверь, испытательная охота – это далеко не самое трудное, что тебе предстоит пройти. Знаю, ты волнуешься, но воспринимай это как игру. Помни, нет на свете ничего, с чем бы ты не мог справиться. А с игрой ты и подавно сладишь.

Просто помни, что я верю в тебя. Ты силен, ты храбр, тебе хватит упорства. Я не сомневаюсь в тебе, и ты тоже не должен.

P.S. Обещаю, мы съездим в Имперский город, как только получится»

Испытание он тогда и правда прошел.

Гилберт задумчиво смотрел в записку. Что-то странное туманилось в голове. Грусть? Досада? Раздражение? Руки едва заметно дрожали, пальцы невольно сжимали бумагу.

Но тут он вскинул к черному небу насмешливый взгляд. Его руки с хрустом смяли старый листок, уже приготовились бросить в огонь, но вдруг робко остановились. Гилберт с какой-то детской грустью глянул на изогнутый, смятый комок. На мгновение ему показалось, что он услышал его плач.

Плач?… Нет. Это были голоса прошлого.

Руки Гилберта оживились и одним злобным движением швырнули записку в костер.

Языки пламени тотчас окружили ее поломанные желтоватые бока. Края почернели и загорелись, а потом огонь поглотил бумажку целиком.

Гилберт смотрел, как тлело его прошлое. Как горели его мосты.

Конец первой записи. Дефекты: 1. Примечание: дефект вызван индивидуальными особенностями запоминания пациента. Признать незначительным.

Запись вторая. Пациент ГГ-4/022/м/3430.

– Все в порядке?

– Голова кружится.

– Это нормально. Я должен отметить, что ты хорошо справляешься с задачей. Мы можем продолжать?

– Ага.

– В таком случае закрой глаза. Начинаю фиксацию.

Часть II.

Гнездо

Крюк

Через степь Хелкори Гилберт пробирался два дня. Каждый раз, присаживаясь с картой на нагретый солнцем валун, он мысленно благодарил судьбу, что ближайший город – Элинхир, – не примостился в какой-нибудь пустыне вроде Алик’ра. Там бы пришлось беречь каждую каплю из фляги с водой и стоптать себе ноги в поисках хоть одной съедобной твари. Степь же была дружелюбной. Берта окружали зеленые поля, низкие деревья, колючие кусты, маленькие озерца и горы, похожие на выструганные из дерева. Не слишком жаркие дни и не слишком холодные ночи.

Зверья тоже водилось достаточно. Оленей Берт караулил у водопоев, а по дороге через поля стрелял в дроф, зайцев и луговых собачек. К тому же можно было найти кустики ежевики и костяники. Тогда у Фишки (так Гилберт назвал своего коня, в честь коррольской дворняжки) был праздник. Слушая его размеренное чавканье, Берт даже ловил теплое ощущение товарищества. Он гладил Фишку по лоснящемуся боку и говорил:

– Как думаешь, тебе бы такое перепало, если бы я тебя не угнал?

Фишка отвечал задумчивым храпом, и Гилберт кивал:

– Вот и я так думаю.

Берт пару раз успел пожалеть, что не взял с собой “Поучения” или хотя бы томик “Барензии”. Они бы помогли заглушить в голове голос, который бубнил все эти два дня:

– Не надо было сбегать. Что с тобой теперь будет? Что будет с папой? С Лиреном? С Фуфелом? Со всем городом? Как оно все будет без тебя?

Приходилось начинать болтать с Фишкой. Пересказывать книги, которые Гилберт читал дома, обсуждал ребят, жаловался на отца, на тоску, на несправедливость. Фишка со всем был согласен, и Берт его за это уважал.

Когда вдали показались башни Элинхира, он ехал, терпя голодные спазмы в животе. Гилберт лежал на спине Фишки, вдыхая солоноватый запах его шерсти, пока тот устало плелся по дороге к воротам. Чтобы солнце не припекало голову, накинул капюшон. На брусчатке вытягивались синие тени деревьев. Копыта Фишки усыпляюще выстукивали по камню. Спина от рюкзака уже ныла. Лямки натирали плечи. Берт с горечью вспоминал свою мягкую подушку, чистые простыни и пружинистый матрас. На секунду даже подумал, что можно было остаться ради них, но сразу же слышал тот смачный шлепок, когда отец дал пощечину, и ту резкую пылающую боль. Все сомнения улетучились.

У ворот стояла стражница в легких доспехах, с забавным белым тюрбаном и со скимитаром на поясе. Она выставила руку перед Фишкой и сказала что-то на хаммерфеллике.

Какой-то жеваный язык. Слова будто перемалывают во рту и выдают нечто бесформенное.

Берт приподнялся в седле и устало пожал плечами.

– Не понимаю.

– Откуфа ефешь, дефощха? – стражница подошла к нему и обвела поклажу придирчивым взглядом. Лезвие ее скимитара ярко бликовало на солнце.

Берт поджал губы и сдернул капюшон.

– Я не девочка!

Стражница глянула на его волосы, – густые, взлохмаченные с дороги, но коротковаты, едва уши закрывают, – и виновато улыбнулась:

– Прости, мальщих. Скажи, откуфа ты?

– Из Сиродила.

– Это близко, – она подняла на него глаза. Белки выделялись на темной коже. – Это Хоррол?

– Да.

Она кивнула и отошла.

– Я там была. Храсифый гороф.

– Угу, – Берт подпихнул Фишку вперед. Тот недовольно помотал головой и побрел по мощеной дороге.

Но едва Берт въехал в город, сразу растерянно обвел улицу глазами. Он медленно ехал на Фишке и видел, что дома, колонны, мостовая, даже огромное раскидистое дерево в клумбе на площади – все это было похоже на Коррол.

“Он для тебя красивый, потому что ты живешь в таком же.”

Берт потянул за вожжи, Фишка замер. Вокруг ходили люди, и среди них были почти такие же, как в Корроле – со светлой кожей и угрюмыми лицами. Стучал кузнечный молот. Лаяли собаки. Шоркал веник у кого-то во дворе. На одном из домов Гилберт заметил вывеску – нарисованный очаг, на вертеле дымился округлый окорок. Надпись топорными косоватыми буквами: “ЖИРНЫЙ ЖАБ”.

По соседству виднелись и другие забегаловки с похожими вывесками – на одной две скрещенные пивные кружки, на другой – свиная голова, на третьей – мясная нарезка, на четвертой – лютня и бутылка. По улице разносился запах жаркóго.

У “Жирного жаба” притулилась палатка булочника, а перед ней толпился народ. На подносах лежали лепешки, батоны, буханки черного хлеба, пирожки и калачи. За прилавком под тенью навеса громоздился тучный мужик в фартуке и со скособочившимся поварским колпаком. На ткани темнели масляные пятна. Булочник напоминал слоада (Берт читал о них в “Легенде о морских слоадах” и видел на картинке какую-то огромную пузатую черепаху с обвисшими щеками и без панциря). От слоада его отличали разве что торчащие клочьями волосы. Голова у него была усеяна темными бляшками и походила не перепелиное яйцо.

Пустой желудок скрутило спазмом. Берт поморщился, слез с Фишки и отвел в стойло. Тот сразу опустил морду в поилку и принялся жадно хлебать. Гилберт погладил его по боку и пошел к лавке.

Пока горожане балаганили, а булочник-слоад что-то бухтел в ответ, он прибился к лотку и встал к нему спиной, Начал выжидать удачного случая стянуть что-нибудь с подноса. Из-за плеча Берт поглядывал на него, видел рядок румяных лепешек, и рот у него наполнялся слюной. Живот умоляще гудел.

Он уловил, когда слоад отвернулся к очередному покупателю, и потянул руку к сдобе. Тут на площади кто-то громко захохотал, что-то брякнулось на мостовую, и продавец оглянулся.

– Ще он делать?! – взревел он.

Берт отдернул руку и отвернулся, проклиная все на свете. Желудок взвыл и заурчал. Слоад пихнул мешок с хлебом в руки озадаченной тетке, подошел к Гилберту и смерил его взглядом. Народ стал перешептываться.

– Холодний щоли? – вздохнул слоад. От него пахло потом и тестом.

Берт обернулся.

– Ессь хощищ? – на лице слоада не читалось опасности. Внутри шевельнулась слабая надежда.

От растерянности и усталости Гилберт молчал.

– Де твои родитель, мальщик?

– Вон там, – Берт кивнул на дом через улицу. Тот, с лютней и бутылкой на вывеске. – Родители туда ушли, я их тут жду просто.

– В бордель ущли?

Берт оглянулся со страхом и недоумением. Он толком не знал, что такое бордель. Слышал, как говорят: “бордельные девки”, но решил, что так называют каких-то уродин.

– Ну, да, – как можно увереннее сказал он. Живот снова заворчал. – В бордель. А… А что?

Слоад молчал, задумчиво разглядывая его лицо. Берт потупился и невольно покосился на лоток с хлебом.

Наконец слоад вздохнул, взял с прилавка увесистый пирожок и протянул ему. Берт аж вздрогнул. Он оголодало схватил его и вцепился зубами, как собака в кость. Вспомнились булочки, которые пекла Лереси. Начинкой оказалось сладкое яблочное повидло.

– Фафио, – прошамкал Гилберт.

Слоад небрежно кивнул.

– Ты друщок Лейрена?

«Лирена? Откуда он знает?»

Берт зажевал большой кусок и, тяжело дыша, переспросил:

– Фей? Он ф Ковове ве быв…

– Тоще бещприщорник, – сказал слоад и повернулся к покупателям. Ближайший к нему старикашка ткнул в поднос с черным хлебом, протянул монету и показал один палец. Слоад кивнул, взял монету, завернул буханку и передал ему. – Он щ ребятами тоще иногда прихожит, – его взгляд вдруг застыл в толпе. Он вытянул шею и покачался, чтобы разглядеть кого-то за народом. – А вон он, пощтреленок, голодный щакал!

Берт обернулся и увидел, как из толпы с улыбкой выходит редгарденыш, на вид даже младше. Коротко стриженые волосы, как были у Фуфела, а глаза жалобные, как у Лирена. Одет в какую-то рвань, но на талию повязал кожаный ремень с пряжкой в форме ромба, так что смотрелось не так убого. Он стал щебетать с булочником на хаммерфеллике. И тот точно называл его Лейреном. Гилберт торопливо дожевывал пирожок, чувствуя, как краски жизни возвращаются. Когда слоад указал на него пальцем, он суетливо вытирал рот от крошек.

– А этот щ вами?

Лейрен обернулся с недоверием, но безобидным. Берт увидел, как за пояс у него заткнута какая-то железная арматурина.

– Не с нами, – сказал Лейрен и прищурился: – А ты с кем? Из Улья или от Седого?

– Я ни с кем. Я из Сиродила сбежал.

Лейрен недоверчиво покосился.

– Почему?

– Заколебал кое-кто.

– Предки?

– Ага.

Лейрен многозначительно закивал. Снова смерил Берта глазами, подошел поближе и обдал запахом броженых фруктов.

– Как зовут?

– Гилберт Гвенделл, – его рука уже дернулась подняться для рукопожатия, но он увидел, что Лейрен свою поднимать не собирается. – А ты Лейрен? Просто у меня в Корроле был друг Лирен.

Берту даже показалось, что тот замялся, словно его это обидело. Лейрен нахмурился, но сразу вернул улыбку.

– Меня еще Кислым зовут. А!…

Он спохватился и протянул ему руку. Берт пожал ее с долей растерянности, хоть и постарался жать как следует, не крепко, но и не слабо. “Сильнее, чем держишь пиструн, пока ссышь, но слабее, чем хватаешь девку за жопу”, говорил Нивенир. У Кислого была сухая и мягкая ладонь.

– Вспомнил, – усмехнулся Кислый. – Вы же в Империи так здороваетесь.

– А разве Хаммерфелл – не Империя?

Кислый неопределенно покачал головой, зажмурив один глаз.

– Философский вопрос, Гвенделл, философский. По мне, так нет.

Они сошли с пути громыхающего обоза. Тот удалился в соседний квартал. С брусчатки за ним тянулся хвост пыли.

– Раз ты сбежал, то, получается, у тебя и дома нет? – спросил Лейрен. Гилберт нехотя кивнул. Тогда Кислый просиял: – И ты ни с кем?

– А с кем я тут должен быть?

– Будешь с нами в Гнезде, Гвенделл, – Кислый повернулся к слоаду, сказал что-то на хаммерфеллике, и тот подал ему мешок с хлебом. Лейрен кивнул, закинул мешок на спину и повел Гилберта по залитой солнцем площади. Ногу Берта задевал конец его арматурины. – Чтобы Улей не наглел.

– Чего? Какое Гнездо?

– Ты же не в курсе, точно. Дело такое: мы живем в Гнезде, – это дом у нас такой недалеко от рынка. Еще есть Улей, тоже дом в том же квартале, там всякие козлы живут. Мы с ними вечно за справедливость воюем. Да… За справедливость и чистое небо над головой, – Кислый мечтательно поднял взгляд в безоблачное голубое небо и вздохнул. – Ну, а про Седого потом расскажу, если приживешься.

– У вас какие-то банды? – с восторгом спросил Берт. – У меня тоже в Корроле была. Нас мошкарой называли.

– Тогда, Гвенделл, точно приживешься, – Кислый поучительно потрепал его по плечу.

– Не называй меня так.

– А что?

Берт закусил губу. Такая же фамилия у отца, а его хотелось забыть как можно скорее.

– Ничего, зови по имени и все.

Над головой проплыла арка, ведущая в соседний район, и на глаза легла холодная тень.

– Если останешься, тебе кличку дадут, – Кислый поправил мешок на спине. Мимо них прошли две девчушки и захихикали, когда Лейрен посмотрел на них со оживленным трепетом. Чуть не поклонился. Берт проводил их взглядом, задержавшись на юбках, ниспадающих по округлым ягодицам.

Оба чуть не врезались в уличный фонарь. Кислый обхватил рукой нагретый солнцем столб и прислонился к нему щекой.

– Когда я стану Ансеем, они будут смотреть на меня совсем по-другому…

– Кем станешь?

– Святым Меча, – зачарованно говорил Кислый. – Одним из легендарных паладинов. У меня будет свой Шехай… Свой могучий меч, – он любовно взялся за арматурину. – Я уже учусь с ним медитировать. И они, – Кислый кивнул вслед девчонкам, – Будут рады увидеть меня снова.

– Я знал одного пацана, от которого девки текли только потому, что он полная идиотина.

Кислый поднял голову и вопросительно уставился на него.

– Что? Как ты про них сказал?

– Текли.

– Это… – Лейрен оббежал глазами улицу и повернулся к нему с хитрой улыбкой: – Это интересное слово, Гвенд… Извиняй.

– Извиняю, – Берт ответил той же лукавой улыбкой. – Так где Гнездо это ваше?

Лейрен провел его через богатый квартал – имперские дома с балконами и резными лепнинами (почти как в Скинграде, подумал Берт), богатые магазины, витрины с украшениями, духами и одеждой, симпатичные скверы с цветущими розовыми кустиками, выкладки с коврами и посудой. Здесь обитали зажиточные люди, и Гилберт сразу сказал Лейрену, что здесь можно неплохо “почесать”. Кислый ответил, что хоть воровство они и не называли чесом, но занимались им уже давно. А еще шепнул, чтобы в Гнезде поменьше очевидностей говорил. “Мы тут все взрослые люди, запомни”, добавил он.

Затем они прошли через шумный рынок – скопище палаток, вроде той у “Жирного жаба”, с разноцветными навесами. Тут продавали все – мечи, еду, детские игрушки, пойло, ковры, украшения, духи и одежду (попроще, чем в богатом квартале), посуду, книги, магикалии и зелья, поросят, щенков, домашних птиц, инструменты, ткани, алхимические препараты. Берт едва мог запомнить половину из того, что успел увидеть, пока Кислый вел его между рядов. В воздухе мешались запахи всего, что тут было, но больше всего пахло потом толпящихся здесь горожан.

После рынка Кислый повернул за угол, и Берт увидел улицу с серыми домами, похожими на покоцанные каменные коробки. В некоторых покосились ставни. Между балконов протянулись бельевые веревки, и болтающиеся на них тряпки походили на бесцветные праздничные флажки. Они почти закрывали квартал от солнца, поэтому здесь было прохладнее и темнее. Пахло сыростью и мылом.

– Гнездо вон там, – Кислый указал на двухэтажный дом с заколоченными окнами, приткнувшийся между двумя домами повыше. Его огораживал забор, а между ними оставался небольшой дворик с зарослями лютика и одуванчиков. На двери мелом нацарапали лицо улыбающейся длинноволосой девушки. – Ты только не переживай, окна только спереди заколотили, а сзади мы все сорвали.

– А что это за девчонка? – спросил Берт, когда они зашли во двор. Из дома слышалось бормотание.

– Красотка.

– Ага, но зачем она тут?

– Поймешь.

– А Улей где? – Гилберт оглянулся на улицу.

– Вон, – Кислый кивнул в конец квартала. Там приютился похожий на Гнездо дом, только на двери нарисовали осу. Во дворе росла сирень. – Плохо, конечно, что мы с ними рядом живем, но больше никак. Свободные дома есть только в трущобах у канала, но уж лучше рядом с Ульем, поверь.

– Почему воюете?

– Не «почему», а «за что», – Кислый взялся за ручку двери, но открывать не спешил. – За жизнь. Никому из нас не сладко, – кроме Красотки, может быть, – вот мы и тычемся. А ты что думал? Нам тут как бы с голоду не крякнуть.

Гилберт кивнул, и Лейрен провел его в прихожую. Их окутал запах жженой древесины и затхлости. Стены местами пошарпаны, с потеками, но Берт видел и похуже. В углу потолка над дверью свисала тоненькая паутина, а на ней сидел упитанный паук-крестовик и теребил лапками дохлую мушку. Справа на стене кто-то выскоблил ножом: “ВОТ И ТЫ”.

– Это Коричка, – Кислый указал на паука. – Не трогай его, а то Фифа по лбу даст. Она сама его кормит иногда.

– Живи, Коричка, – Берт коснулся паутины пальцем, и та задрожала. За ногтем от нее потянулась клейкая ниточка. Коричка недовольно застыл и стал ждать, когда пришельцы отстанут.

Узкий коридорчик почти сразу расширялся в зал, обставленный четырьмя старыми кушетками. Они сбились в круг на потертом ковре, а посередине стоял расшатанный стол. Обивка на мебели где-то засалилась, где-то оказалась прожжена “сомиками”, где-то порвана так, что торчал каркас. Комнату заливал бледный дневной свет. Он был бы поярче, если бы улицу не завешивала тугая шнуровка из бельевых веревок. На заднем дворе Берт заметил умывальники.

Стены завесили картинами и гобеленами, явно откуда-то утащенными: они были потертые, потускневшие, в обшмыганных рамах. В основном на них изображались всякие пейзажи – пустыни, оазисы, джунгли, городские виды, заливы, – но были и картины со странными бесформенными сущностями и призрачными воинами.

Под одним из гобеленов располагался камин, посеревший от золы и пыли. Рядом валялись кочерга, топоры, арматурины вроде той, которую таскал Кислый, и деревянные обломки. В левом углу зала Берт заметил дверь на задний двор, а в правом – лестницу на второй этаж. Перед ней тоже раскатали старенький ковер. В боковой нише виднелась ручка чуланной двери.

В зале было пусто, наверху бубнили пара голосов. Как только Кислый захлопнул дверь на улицу, с лестницы донесся какой-то цокот.

– Носик! – позвал Лейрен, присел на корточки и похлопал в ладоши.

В проем выскочила лисица, радостно взвизгнула и понеслась к нему в руки. Лапы скользили по каменным ступенькам и царапали их когтями. Она запрыгнула в объятия Кислому, громко и пискляво дыша. Тот поднялся, покачивая ее, как ребенка. Лиса была желтовато-рыжая, с гладкой шерстью и черными чулочками.

– Это Носик, – Кислый погладил ее по голове и спустил на пол. Носик стала нарезать круги у его ног.

– Зачем вам тут лиса? – Берт наклонился к ней. Та с диким восторгом подбежала, ткнулась холодным влажным носом ему в щеку и снова кинулась к Кислому. Гилберт улыбнулся и провел по лицу рукавом.

– Это Фифа притащила, но нам Носик всем понравилась. Она крыс ловит, потому у нас их и нет. Фифа ее сейчас дрессирует, чтоб с базара что-нибудь умыкала.

Носик внимательно посмотрела на Кислого, задрав голову, а потом чихнула и ринулась обратно на лестницу. Наверху оживились и засмеялись.

– Пошли, там Красотка и Фифа, – Лейрен стал подниматься следом за Носиком.

Берт шел за ним на усталых ногах. Спина тоже ныла. Да и помыться бы не помешало: волосы уже блестели и слипались в пряди. Он смотрел, как при ходьбе у Кислого болтается арматурина на поясе.

Наверху оказался похожий зал, только поменьше, а по бокам повсюду были двери в соседние комнаты. Некоторые висели на сломанных петлях, а какие-то вообще сняли. Два окна выходили на задний двор, огороженный каменным забором, а над ним виднелись крыши бедняцких лачужек. Между окнами примостилась дверка на полуобвалившийся балкон.

На кушетке возле нее сидели Красотка и Фифа. Красоткой оказался уже вполне взрослый парень с по-девчачьи пухлыми розовыми губами (Берт спохватился, что сперва посмотрел на них). Остальное у Красотки было так себе – кожа бледная, щеки рыхлые, задранный нос, жиденькие волосы с сединой (хотя на вид он казался ровесником Чумы). Носил распахнутую приталенную рубашку и кожаные штаны. Тут Берту снова на ум взбрело слово “бордель”.

Красотка сидел, хозяйски закинув ногу на ногу и положив руку на спинку кушетки. Болтал с Фифой, лесной эльфийкой, сильно уж похожей на Бьюли (разве что та была имперкой). Такое же скучненькое лицо, только волосы каштановые и длинные, собранные в две косы за острыми ушами. И выглядела она помладше. Стоило Берту ее увидеть, по спине пробежали мурашки. Носик лежала у ее ног, свернувшись калачиком и прижав уши.

– Смотрите, кого у “Жаба” выудил! – кинул им Кислый. Красотка и Фифа обернулись, а Носик всполошилась и приподнялась на передних лапах.

Берт увидел, что у Красотки серые укуренные глаза, а веки накрашены черными тенями. Он непонимающе уставился на него, а Красотка расплылся в улыбке.

– Ну, пусть подойдет тогда.

Они с Кислым подошли, хрустя обвалившейся штукатуркой на полу. Носик подскочила и снова начала вокруг них крутиться. Гилберт не мог оторвать взгляд от лица Фифы, а та рассматривала его с хитренькой улыбочкой. По телу снова пронеслась дрожь. Он невольно поглядывал на ее грудь (не мог не поглядывать!), которую очень уж притягательно обтягивала оливковая туника с вырезом на ложбинке. Фифа это видела, но не закрывалась.

– Миленький, – сказала она.

– Умеешь махаться, миленький? – спросил Красотка. Голос звучал елейно, будто он говорил с трехлетним соплячком.

– На мечах? – Берт рассеянно перевел на него глаза, но перед ними еще стоял вырез на груди Фифы.

– На мечах.

– Да. И на луке… То есть, из лука стрелять умею.

Фифа хихикнула и придвинулась к нему поближе.

– Я тоже.

Гилберт снова прилип взглядом к ложбинке, но заставил себя поскорее посмотреть в глаза. У Фифы они были по-лисьи янтарные, зрачки вытянуты щелочкой. Носик с нее поэтому с ума сходит?

– А что еще умеешь, миленький? – спрашивал Красотка, покачивая ногой.

– Не зови меня так!

Кислый хохотнул и сказал Красотке:

– Он какой-то дерганый на этих именах. И по фамилии не зови, и миленьким не зови…

– Как его звать-то?

– Я Гилберт, – вклинился он. – И вы же клич…

– Кличку получишь, когда здесь пришвартуешься, – Красотка сонно потянулся и взмахнул волосами. – А пока будем звать как хотим. Ты откуда взялся?

– Из Сиродила он сбежал. Видишь, мошна какая? У Хуби харчей стащить пытался, – Кислый пихнул его рюкзак. Затем снял со спины мешок с хлебом и покачал им перед друзьями. – В чулан совать?

– Суй, – кивнул Красотка. Лейрен пошел к лестнице, а он повернулся к Берту: – И много ты наворовался?

Фифа разглядывала его запыленную кожаную куртку, стоптанные сапоги и рукоятку двемерского меча на поясе.

– Мы в Корроле часто подрезали у алкашей, – Берт украдкой поглядывал на нее. – Из карманов воровали, то есть. И лазили в дома иногда.

– Добро, – Красотка поджал губы и закивал. – Тебе сколько? Восемь?

– Десять, – насупился Берт.

– Маловат, конечно, но сойдет, – он встал и пригладил рубашку.

Берт поднял голову и увидел, что его и без того девчачьи дутые губки еще и помадой подмалеваны. Он нарочито скривился и отступил на шаг.

– Мы вечером соберемся в зале, а пока можешь завалиться в комнату к Кислому, – Красотка кивнул на комнату возле лестницы. От остальных ту дверь отличал нацарапанный треугольник с завитушками на углах. – Он тебе уже рассказал про наши дела?

– Про Улей только сказал. А про Седого какого-то молчит.

– А, Седой…

Красотка ухмыльнулся и переглянулся с Фифой.

– Мы с ним дружим, – сказал он. – Про Гильдию Воров слышал? Седой с ними кое-какие дела ведет, когда с караванщиками в Скайрим ездит.

У Берта заколотилось сердце и загорелись глаза.

“Так она существует!”

Он уже начал представлять, как этот Седой (в его голове это был скрюченный старикашка с такой же головой, похожей на перепелиное яйцо, как у того Хуби-слоада) проводит его в темные чертоги, показывает людей с хмурыми лицами в черных капюшонах, и все вместе они строят планы похищения всяких дорогих штук из разных провинций. И никто не спрашивает, сколько Берту лет и как его зовут. Для них он такой же хмурый человек в капюшоне.

От восторга он даже забыл про боль в ногах и натертых рюкзаком плечах.

– А когда можно будет на него посмотреть?

– Это тебе что, музейная ваза? – усмехнулся Красотка. – Смотреть-то не на что… Так, смотри: если не слетишь, мы возьмем тебя, когда пойдем к нему на склад.

С лестницы послышались шаги. Поднялся Кислый и подошел чуть ли не вприпрыжку.

– С тобой будет жить, – сказал ему Красотка, кивнув на Берта.

– Не вопрос. Только медитировать не мешай.

– Ага. А у вас тут есть ванна? – спросил Берт и сразу себя одернул. Да какая ванна в такой халупе?

– Точно, ты ж с самого Сиродила пер! – озарило Кислого.

– Мы два-три раза в неделю ходим в купальни драиться, – Красотка переглянулся с Фифой: – А ходили мы туда…?

– В Миддас, позавчера. – подсказала она и повернулась к Гилберту: – Но я могу тебя и сейчас сводить. Деньги есть?

– Есть, – Берт ощутил, как внутри что-то приятно напряглось и задрожало, точно струны.

Фифа улыбнулась и встала. Носик взволнованно подняла на нее глаза и заскулила.

– Не переживай, ты тоже с нами пойдешь, – успокоила ее Фифа и сказала Берту: – Я тебя внизу подожду.

Прежде чем зайти с Кислым в комнату, Берт оглянулся и увидел, как Красотка ее поцеловал.

Спальня оказалась даже меньше той, что была дома. Распахнутое окно дышало уличной прохладой и смотрело на соседний дом через паутину бельевых веревок с болтающимися на них тряпками. На дощатом полу лежали три спальника – матрасы, застеленные разноцветными простынями и одеялами, и комковатые подушки. По стенам бежали нацарапанные мелом лошади с длинными развевающимися гривами, под ними плыли рыбы с огромными плавниками, а наверху парили птицы с размашистыми крыльями. В углу стоял шкаф с двумя полками: на одну Кислый запихивал одежду, а на другой одиноко пылились две книги. К стене рядом с шкафом прислонялось треснутое с углов зеркало.

Лейрен убрал книги с верхней полки, а Берт закинул туда рюкзак, колчан и лук. Меч оставил на поясе.

– Красивый, – сказал Кислый, глядя на лезвие. – Сам стырил?

– Мне Лирен подарил.

Кислый растерянно улыбнулся.

***

Фифа ждала во дворе, пока Носик копошилась в зарослях лютика. Когда Гилберт вышел к ним, засовывая кошелек в карман, Фифа спросила:

– Ты правда из Сиродила?

– Да. Из Коррола.

– Я была в Корроле проездом, когда ехала сюда из Валенвуда, – они вышли на дорогу и пошли через рынок. Носик потрусила следом. – Ты был в Валенвуде?

– Я знаю про него из “Почитателя красной кухни”. Там рассказывали про Фалинести, имга и коллопи.

– Я как раз из Фалинести, – улыбнулась Фифа, огибая палатки лавочников. Носик путалась под ногами прохожих и старалась держаться к ней вплотную, чуть ли не дыша ей в пятки. – А кто такие имга знаешь?

– Это такие разумные обезьяны. Они охотятся на каллопи, древесных мышек.

– А тебя не поймать, – заговорщически сказала она.

Сердце заколотилось. Гилберт шел, вымеряя каждый шаг. Боялся споткнуться и шлепнуться лицом на чей-нибудь прилавок, чтобы Фифа не рассмеялась и не стала считать “дуриком”. Но от того, что он старался следить за каждой мышцей, ноги назло путались. Пару раз он чуть не запнулся на ровном месте, обходя выкладку с глиняной посудой. Народу была тьма, поэтому на поворотах Берт почти всегда втыкался носом в спины покупателям. Тогда Фифа хихикала и оттаскивала его, а щеки ему заливала краска.

Чума бы не стал так жаться, думал Берт и натягивал на лицо вальяжную улыбку. Он расправлял плечи, поднимал подбородок и говорил:

– В Корроле не было такой толпищи. У нас все было ци… Цили-вили-зованно. Нет. Циви-ли-зованно.

«Он бы не стал так мямлить!»

Берту захотелось хорошенько вмазать себе по лицу или стукнуться лбом о прилавок. Фифа спокойно ответила:

– Потому там и была такая скука.

Он поднял на нее удивленный взгляд. Внутри даже пронесся холодок, навеянный памятью о последних ужасных неделях дома.

– Я же говорю, я там была, – улыбнулась Фифа. – Года три назад.

Гилберт снова впечатался в чей-то бок, потому что засмотрелся на нее с открытым ртом. Фифа снова его оттащила, взяв под локоть. Она пахла чем-то солоновато-сладким, похожим на карамель. Берт снова почувствовал, как жар опалил щеки.

– А сколько тебе лет? – спросил он. Впереди виднелся конец торгового ряда.

– Двенадцать.

– Да не ври.

– Ты не много ли о себе думаешь, миленький? – усмехнулась она и глянула на него сверху вниз. – Зачем мне тебе врать?

– Ну… Не знаю. Просто ты не выглядишь на двенадцать.

Фифа молча улыбнулась и обошла с ним загон с поросятами на продажу. Впереди расстилался богатый квартал, а за ним высилась арка в гостевой район с “Жирным жабом”.

– Повезло тебе, что я еще не настолько старая, а то в глаз бы получил.

Гилберт даже ее не услышал. Он вспомнил, что Амалии в Гильдии Бойцов Коррола тоже было двенадцать, и с ней целоваться было так себе. Она вообще губами не двигала, просто вытягивала их трубочкой. А Бьюли целоваться умела. Интересно, а Фифа умеет?

Эта мысль заставила Берта снова ощутить странное напряжение и жар где-то внизу. При ходьбе Фифа иногда случайно касалась локтем его плеча, и от каждого такого прикосновения Гилберта захлестывала волна мурашек.

На гостевой площади Фифа повела его в небольшой скверик справа от “Жирного жаба”. Вдоль дороги росли пушистые розовые кустики тамарикса. К таверне примостилось высокое здание с колоннами и высокой дубовой дверью. На медной табличке над входом вывели надпись на хаммерфеллике, а внизу перевод: “Морва благословляет чистых душой и телом”. Фифа кивнула Носику, и та послушно отошла ждать под куст.

Они развели тяжелые дверные створки и вошли в вестибюль – полумрачную комнатку с парой картин на стенах, изображающих морские пейзажи. Воздух уже здесь был влажным и спертым. Сбоку за стойкой стояла полная, как бочка, редгардка с пестрой чалмой. Она складывала желтоватое банное полотенце сначала вдвое, потом вчетверо и клала его на высокую стопку таких же приглаженных полотенец.

Фифа поздоровалась с ней на местном наречии, взяла у Берта пять дрейков и добавила пять от себя.

– Я тоже сполоснусь, – сказала она, подмигнула и расплатилась с хозяйкой.

Та выдала два свежих полотенца и указала на дверь рядом со стойкой. Они прошли в купальни – большой зал без крыши с двумя бассейнами. Под солнцем и безоблачным небом вода казалась ярко-бирюзовой. В зале стоял белый пар, в воздухе разливался густой запах мыла. Бруски лежали в чашечках, похожие на ракушки, по краям бортиков.

Перед бассейнами высились несколько арок с колоннами, а на полу местами поставили горшки с бамбуковыми пальмами. От двери до края купален растянулся помост, на другой стороне которого под навесом расстилалась синяя тень и ютились простые лавчонки. Повсюду на досках застыли темные влажные следы. Фифа и Берт стояли на площадке перед термами.

– Тебе в левый предбанник, мне в правый, – она указала на двери по бокам от них.

Гилберт проводил ее взглядом. Точнее, ее зад, виляющий под свободными льняными штанами. Не мог себя пересилить. Что-то внутри ТРЕБОВАЛО туда смотреть. Никаких “но”, миленький.

В предбаннике пересмеивались двое мужчин и молодой паренек, стягивая с себя одежду и вешая ее на крючки. Вдоль стен стояли несколько лавок, а над ними висели зеркала с мыльными разводами. Берт поскорее прибился к ближайшей скамье и стал раздеваться. Старался не смотреть на соседей, но краем глаза все равно цеплялся за их голые спины и сразу ругал себя за это.

“Чума оторвал бы ухо.”

Как только Гилберт спустил штаны, увидел страшное. ОН торчал! Как эти самые крючки на стенах!

У Берта замерло сердце. Такое же было вчера утром, когда ночевал еще в степи. Проснулся на заре и почувствовал, как между ног что-то жутко давит. Гилберт пошел проверить за валун, в чем дело (чтобы не смущать Фишку). И тогда, глядя на стоящего дыбом НЕГО, он подумал, что виновата была съеденная на ночь луговая собачка.

Но теперь-то луговой собачки не было.

Берт в ужасе запахнулся полотенцем, глядя на соседей из-за плеча, и выбежал в зал. Фифа уже стояла у бассейна и ждала его, уперев руки в худосочные бока. Полотенце она повязала только на бедрах. Поэтому первым, что увидел Гилберт, была ее обнаженная грудь. Он застыл, выпучив на нее глаза.

Впервые видел девчонку без верха.

И ОН тоже был рад. Берт почувствовал, как ОН утыкается в полотенце.

– Ваш бассейн тоже слева, – Фифа невозмутимо указала на левую часть зала от помоста. – А женский справа. Я буду за тобой поглядывать, а то еще захлебнешься.

Берт не моргая смотрел ей на грудь. Гораздо меньше, чем была у Бьюли, но Берту и ЕМУ было совершенно не до этого. Оба были в восторге. Фифа цокнула и усмехнулась:

– Вы в своей Империи совсем одичали, да? Иди уже, миленький.

Гилберт едва смог очухаться и сделать пару шагов к помосту. Но едва подойдя к барьеру, он обернулся и пронаблюдал, как Фифа подошла к бассейну и скинула полотенце у бортика. Рот приоткрылся сам собой, когда Берт скользнул взглядом по ее плосковатому, но с плавными формами заду. Фифа развязала косы, спустилась в воду, нырнула и встряхнула над водой длинными волосами. Затем взяла из чашки кусок мыла и стала себя натирать. По зелено-коричневой коже протягивались разводы белой пены.

Мимо него прошли те мужчины из предбанника и стали что-то говорить про него что-то на своем языке. Они оглядывались и хихикали, подталкивая друг друга локтями. Берт с трудом оторвал взгляд от Фифы и глянул на самого молодого из них. Мужчины скинули повязки и рыбками нырнули под воду, даже брызг не было. Берт вытряхнул из головы мысль, что на них смотреть почти так же интересно, как на Фифу. Он подошел к барьеру, пряча глаза, отвязал полотенце и спустился в горячий бассейн.

На женской половине терм купались еще пять женщин. Самой младшей была девочка лет пяти, с ней плавали мать и бабушка. Остальные – две подружки, – трепались на краю бассейна. Фифа мыла волосы у бортика, – проводила по ним куском мыла, окунала в воду и выжимала. Иногда оглядывалась на Берта, видела, что он не может отвести от нее глаз, и сияла улыбкой. Гилберт уловил бы в ней колкость и даже угрозу, если бы мозг у него не плавился от жара в теле. ОН даже не думал опускаться, сволочь. Берту приходилось полоскаться спиной к мужчинам и посматривать на них, чтобы поймать, когда те обернутся сами. Приятнее всего, конечно, было смотреть на молодого парня, и как только Берт ловил себя на том, что пялится на него, сразу отводил глаза на Фифу.

Он стоял в воде по самую грудь, сложив руки на бортик и мечтательно разглядывая то двух девушек, то Фифу. Потом заметил, как в зал вошли четверо мальчишек. Один из них – возрастом с Красотку или даже старше, – был крупнее и жилистее всех, точно кабан, с густыми черными волосами, стянутыми в конский хвост, и уже носил нехилую щетину. Один глаз пересекала нарисованная желтой краской линия. Чума рядом с ним казался бы даже паинькой.

Кабан кого-то свистнул на женской половине. Фифа обернулась и, увидев его, обменялась с ним кивками. Потом спохватилась и посмотрела на Берта. Встретившись глазами, она сразу насторожилась и отвернулась.

Мальчишки ушли раздеваться. Берт непонимающе глянул им вслед и снова повернулся к Фифе, но та уже отплыла в дальний край бассейна. Без нее даже стало как-то одиноко. Гилберт постоял у бортика, тоскливо разглядывая узор на плитке. А потом задержал дыхание и нырнул под воду.

Стал смотреть на голубое небо, искаженное рябью, и слушать гудящую тишину вокруг. Украдкой наблюдал за соседями, видел их загорелые ноги, бедра, округлые зады и застывшие в невесомости причиндалы.

Пиструны. Младшие братья. Кореша. Товарищи по влагалищу. В Корроле их по-всякому называли.

Гилберт зажмурился, чувствуя, как горло сжимается от недостатка воздуха. Перед глазами заплясали маленькие белые звездочки. Волосы медленно колыхались вокруг лица. Спины касалось горячее течение из решетки посреди дна.

Когда ты думаешь только о том, как хочешь вдохнуть, все остальное забывается. А еще ты чувствуешь себя как в утробе матери. Так сказал бы Чума.

Легкие до боли сжались, в ушах застучала кровь. Тогда Берт всплыл и глотнул самого чудесного воздуха. С ним вернулись и чувства. Берт ладонями снял с лица воду и открыл глаза. Мальчишки с кабаном уже вышли, громко болтая и смеясь. Трое спустились в бассейн, а кабан пошел к Фифе.

Гилберт пригнулся за бортиком и стал наблюдать. Пока остальные мальчишки толкались и окатывали друг друга брызгами, кабан присел у соседнего бассейна и подождал, пока Фифа осторожно подплывет. Она все время косилась на Гилберта, пока кабан что-то ей говорил. Тот слушал, пока она говорила, а потом наклонился, взял ее за лицо и поцеловал.

Фифа вывернулась и плеснула на него водой. Кабан засмеялся и пожал плечами. Она злобно ткнула пальцем в сторону Берта. Кабан оглянулся и фыркнул. Потом встал и пошел к товарищам. Берт заставил себя не смотреть, как он начал снимать полотенце и нырять, и глянул на Фифу. Но она снова отплыла и даже не оборачивалась.

Когда Гилберт намыливал волосы, то услышал, как болтовня мальчишек стала звучать ближе. Хриповатый голос за спиной спросил:

– Ты из Гнезда ведь?

Берт обернулся и увидел, что перед ним стоит кабан, а остальные трое шушукаются неподалеку. Вблизи Гилберт разглядел несколько шрамов на его плотной груди. Мыло чуть не выскользнуло из руки.

– А что? – Берт услышал свой осипший голос, и рядом с голосом кабана он показался просто девчачьим писком.

– А то, чтоб ты потише был, – тот подошел еще ближе и наклонился почти к самому лицу: – Понял меня?

Но вместо страха в голове вспыхнула мысль, что если они соприкоснутся под водой, Берт окочурится на месте. Он был уверен, что не переживет такого. Поэтому Гилберт отодвинулся, приткнувшись к барьеру.

– Угу.

Кабан кивнул, поднял перед ним указательный палец – не погрозил, а просто показал, – и отошел. Берт смотрел ему в спину. Только когда кабан снова стал чесать языком с товарищами, Гилберт шлепнул себя по лбу.

“Чума бы ему всек! Даже если он меньше!”

***

По пути из купальни Фифа молчала. Носик шла следом, тревожно поглядывая на хозяйку. Берту даже показалось, что Фифа нарочно на него не смотрит. Когда они вышли на гостевую площадь, Гилберт спросил:

– И кто это был?

– Никто, – резанула Фифа.

– Это из Улья?

– Нет.

– Почему тот бугай говорил, чтобы я был потише?

Фифа застыла. Потом схватила Гилберта за плечо и рывком вперла его в стену. Он распахнул глаза и посмотрел в ее рассерженное лицо. Зрачки у нее сузились и стали, почти как две ниточки. Носик беспокойно заскулила, а несколько прохожих обернулись.

– Потому что тебе и надо быть потише, миленький, – прошипела Фифа и схватила его второй рукой. – А то я тебе глотку вскрою.

Берт смотрел ей в лисьи глаза, еле сдерживая дрожь от злости и страха. А вот ОН почему-то совсем не злился и не боялся. Наоборот, только рад был такому резкому сближению.

“Чума бы сам ей глотку вскрыл.”

– Я тебе сам глотку вскрою.

Брови Фифы поползли вверх. Она помолчала, глядя ему в лицо. Берт положил руку ей на запястье. По телу разлился жар.

– Дорасти сперва, миленький, – Фифа опустила его и отошла. – Иначе табуретку подыскать придется.

Она направилась дальше по улице, Носик – за ней, а Берт мельком опустил глаза, будто умоляя ЕГО угомониться и слечь. Но ОН даже не думал. Тогда Гилберт оттянул штанину и пошел за Фифой. По телу еще бегали мурашки.

– Буду потише, если перестанете звать меня “миленьким”, – сказал он, когда догнал ее напротив парфюмерной лавки.

– Для этого надо будет настоящую кличку получить. А пока кроме “миленького” ничего нет.

– И как ее получить?

– За заслуги. Ты, говоришь, из карманов воровал?

– Ага.

Они дошли до оживленного базара, и Фифа остановилась. По бокам стояли палатки, а перед ними роился народ. Где-то клекотал петух.

– Покажи, – Фифа указала взглядом на толпу возле лавки мясника. Под навесом на крюках висели разделанные оленьи и свиные туши, в тазики на полу с них текла кровь.

– Что? Подрезать у кого-то кошелек?

– Да, показывай.

Гилберт стал изучающе разглядывать горожан, в основном их котомки, пояса и карманы. В Корроле часто цепляли кошельки к ремням, и тут тоже такие были. Стояли много стариков и всяких дряхлых оборванцев с оттопыренными карманами. Берт заметил, как у одного такого на поясе висело даже два кошелька. Скорее всего, один с монетами, другой с ключами. Отличить – раз плюнуть.

– Выбрал? – спросила Фифа.

– Да, вон тот старикан с двумя кошельками, – Гилберт указал пальцем.

– Нет, выбери другого. Мы у бедных не воруем.

– Как Гильдия Воров? – с тихим восторгом уточнил Берт.

– Да, нас Седой научил. Говорил, что если нищего обчистить один раз, ты не сможешь обчистить второй. Невыгодно это, понимаешь?

– Ага. Тогда…

Он снова стал бегать глазами по толпе. Заметил женщину, одетую достаточно прилично – с такой же пестрой чалмой, какая была у хозяйки купален, в платье ядовито-горчичного цвета с красной накидкой. К поясу у нее крепилась небольшая сумочка с заклепкой. Женщина вытягивала шею, чтобы разглядеть туши над головами других покупателей.

– Вон та, в желтом платье.

– Сойдет, – кивнула Фифа и взяла Носика на руки. – Мы посмотрим.

Гилберт выдохнул и пошел к толпе. Раньше он подрезал только у пьянчуг, которые валялись в отключке или еле соображали. Но Гаф говорил, что с обычными людьми работать надо так же, только аккуратнее – спрятаться за полем обзора, надрезать карман острой заточкой крест-накрест или снизу в углу, представить, что пальцы у тебя веревочные, и вытянуть добычу.

Еще напоминал, что женщины могут быть более чуткими и что “глаза у них на затылке бывают”. Гилберт редко подрезал у них, потому что в тавернах упивались в основном мужчины.

Он приблизился к женщине и встал у нее под боком. Стал притворяться, что так же пытается разглядеть что-нибудь под навесом мясника, а сам снял с пояса заточенный нож-крючок (такими мошкара обычно подсекала кошельки и иногда называла его просто крючком). Берт украдкой глянул на женщину: она все так же всматривалась на прилавок, а потом поворачивалась к подруге и что-то ей говорила, оживленно тыча пальцем на продавца. Гилберт оглянулся по сторонам и увидел, что остальной народ занят тем же. В окружении людей было душно и пахло потом. Сердце у Берта затрепыхалось, а во рту стало кисло.

Рука с ножом приблизилась к сумке. Лезвие легко скользнуло по коже, оставив гладкий полукруг. Надрез открылся, как безгубый черный рот, и показал язык – оттянутый монетами мешочек. Берт затаил дыхание, прижал крючок к ладони мизинцем и безымянным пальцем, а остальными вытащил кошелек и сунул себе под ремень спереди. Он выдохнул и попятился.

Фифа прижимала к себе Носика и смотрела на него с недоброй улыбкой. Берт подошел и показал на кошелек.

– Видала?

– Ладно, ладно, – хихикнула Фифа и перевела взгляд на толпу.

Женщина в желтом платье пощупала сумочку. Ощутила, как она исхудала и полегчала, опустила глаза и стала бешено шлепать по ней ладонью. Ее подруга запричитала, а она бешено завертела головой по сторонам. Обе начали кричать на хаммерфеллике, пихая соседей. Народ недоуменно оглядывался. Фифа спустила Носика и потащила Гилберта прочь.

К палаткам уже неслись два стражника. Обе женщины размахивали руками и ругались, указывая на всех подряд. Тогда стражи стали рыскать по толпе и расспрашивать. Гилберт и Фифа оглядывались на них, когда бежали к арке в свой квартал.

– Покажи, сколько там! – Фифа остановилась в тени дома и протянула руку к кошельку.

Берт достал его и развязал шнурок. Внутри позвякивали монеты, их грани выступали под кожей. Кошелек казался круглее и тяжелее, чем те, что он подрезал у пьяниц в Корроле. Гилберт раскрыл горловину и заглянул внутрь. Септимы плотно лежали друг к дружке и поблескивали.

– Сто, думаю, точно есть, – он взвесил кошелек на ладони.

– Неплохо, миленький, неплохо. Даже отлично.

– Не называй меня так!

– Потерпи, пока кличку дадут. Покажи ножик.

Берт поднял вторую руку с крючком, прижатым к ладони.

– Он называется крючком. Пацаны иногда называли подрезание “подкрючиванием”.

Фифа взяла заточку и провела пальцем по закругленному, как коготь, лезвию.

– Острый.

– Если будет тупой, не получится разрезать незаметно.

Фифа улыбнулась и посмотрела ему в глаза. Берт застыл, ощутив прилив жара.

– Хочешь, я скажу Красотке, чтобы он назвал тебя Крюком? Или Крючком?

– Лучше Крюком, а то Крючок – для мелюзги.

Фифа усмехнулась, отдала заточку, и они пошли к Гнезду. Над головой хлопало сохнущее на веревках белье.

– Да, ты-то у нас не мелюзга, – говорила она. – Ты, между прочим, самый мелкий среди нас будешь. Правда, до тебя с нами жил восьмилетка. Но у него нашлись родители, потому он и ушел. Он приютский был, а потом предки объявились.

– А где твои родители?

– Не знаю. Меня дядя воспитывал, а потом на охоте пропал. Мы с подругой решили уехать куда угодно, только бы подальше от Валенвуда. Сначала побыли в Сиродиле, а потом добрались сюда. Но вскоре и она потерялась. Красотка говорит, это оборотни всех сжирают. Он сам седой из-за оборотня. Наткнулся на него в лесу и еле ноги унес. А у тебя что не так дома было?

– С отцом поссорился, а мама умерла, когда мне было четыре.

Фифа остановилась и посмотрела на него с наигранной нежностью.

– Так ты у нас тоже почти сиротка?

– Перестань, – нахмурился Берт. – Меня это слово бесит.

– Тебя и “миленький” бесит, и “сиротка” бесит, и фамилия твоя бесит… Что тебя не бесит?

– Ты.

Слово просто вылетело изо рта, Берт даже замер от удивления. И тут уже решил, что это ОН виноват. Фифа молча смотрела на Гилберта с растерянной улыбкой, а потом сказала:

– Дурачок.

И пошла во двор Гнезда. Носик рысцой побежала следом. Берт стоял посреди улицы, словно примерзший к брусчатке. Одна его часть хотела сгореть со стыда, а другая визжала от радости и пылала гордостью.

“Чума бы так и сказал.”

Берт прижал крючок к груди и отправился в дом.

***

Вечером ребята сгрудились на кушетках в зале друг напротив друга. На столе между ними лежал раскрытый мешок, который днем приволок Кислый. Из него брали буханки хлеба, батоны, кексы и черствые булочки. Рядом с мешком выклали разные фрукты и овощи. Стояли пара кувшинчиков с водой. Кто-то даже притащил четыре бутылки пойла. Каждый мог плеснуть себе в железную чашку. Гостиную освещал только горящий камин с трескучими поленьями.

Красотка и Фифа сидели, притулившись друг к дружке. Напротив сидел Кислый рядом с Бертом. Кроме них были еще человек одиннадцать. Гилберт различил в полумраке орчиху, двух каджитов, аргонианку и высокую эльфийку. Остальные – имперские. Все были примерно ровесниками, разве что эльфийка и пара мальчишек казались возрастом с Красотку. Ребята болтали и уплетали ужин. Кислый сказал Берту, что всю еду гнездовые собирают по городу кто где может, а вечером и утром раскладывают на общем столе. Остатки складывают в чулан и добавляют к ним новую добычу на следующий день. Сказал, что мясо и молоко носить не стоит, а то хранить негде. К тому же на запах могут прибежать крысы, налететь мухи или завестись тараканы, но у Носика и Корички и так дел полно.

Потом напомнил, чтобы не считал тут всех детьми. “Я же говорил, мы тут все взрослые люди”.

Берт лакал из чашки виноградный пунш и разглядывал соседей, но в основном одного светловолосого высокого мальчика. Постарше, как Фифа. Берту подумалось, что этого белобрысика тоже могли дразнить “девканом”, потому что он тоже был смазливым. Пухленькие губы, почти как у Красотки, голубые кукольные глаза. Оделся он по-странному богато: белая рубашка, расшитый синий камзольчик с запонками, лоснящиеся бархатом темные штаны. Тоже у кого-то стащил?

Мальчик пил воду и разговаривал с каджитом. Потом стал обводить взглядом остальных и встретился с глазами Берта. Тот сразу отвернулся и глотнул пунша. Гилберт не решался снова на него посмотреть, и потому стал расспрашивать Кислого про кабана в термах. Только бы не смотреть.

– У него точно была желтая полоса на глазу? – спросил Кислый, прожевывая кусок кекса.

– Да, на левом.

Лейрен кивнул и откусил еще.

– Это Бушень, он всеми в Улье заправляет. А что? Он к вам с Фифой лез?

Гилберт глянул на нее. Фифа заметила его, перевела взгляд на Кислого и обратно. Покачала головой и угрожающе положила руку на свой кинжал.

– Нет, – сказал Берт, не спуская с нее глаз. – Просто видели.

– В следующий раз поосторожнее будьте. Мы стараемся друг с другом не пересекаться.

– Они с Фифой давно знакомы?

– Ее Селиния зовут, или Селли, это для справки тебе, – беспечно сказал Кислый и потянулся за чашкой с водой.

Гилберт ощутил приятное покалывание и посмотрел на Фифу. С таким красивым именем она вся будто похорошела. Кислый отпил и добавил:

– Вряд ли они вообще знакомы. Красотка ее от себя старается не отпускать. Да и остальным запрещает к Бушеню подходить. Только если всем вместе, чтоб всыпать.

Берт не моргая смотрел на Фифу, а она – на него. Между ними дрожала электрическая нить. И оба взглядами говорили друг другу: “тебе крышка”. Берт видел, как Красотка льнет к ней, пока треплется с соседями. Гладит ее по бедру. А ее рука лежит у него на колене. Зрачки Селли снова сузились в две щелочки.

Пока ОН не оклемался, Берт отвел глаза на белобрысика. Его переполняло восхитительное чувство обладания. Чужой тайной, даже чужой жизнью! Одно слово, и все пойдет напрекосяк! Все Гнездо, может, на уши встанет. И это бесподобно. Берт даже улыбнулся.

Белобрысик глянул на него и заметил улыбку. Гилберт вздрогнул и отвернулся. К горячему ощущению власти примешался и странный трепет. ОН уже насторожился.

“Нет, нет, замри, падла!”

Берт поджал колени к груди и стал искоса наблюдать то за мальчишкой, то за Фифой.

– А это кто? – он ткнул Кислого в плечо и указал взглядом на белобрысика.

– Тарлай. Или Терри. Или Пижон. Вон, видишь, как вырядился? Он постоянно так щеголяет.

Их с Терри взгляды снова пересеклись. Берт опустил глаза в кружку.

– Откуда у него такие шмотки?

– Так он и не беспризорник, и не бедный, – Кислый невозмутимо жевал кекс. – Он с родителями в богатом квартале живет и с нами иногда зависает. Скучно ему там, видите ли. Он нам взамен харчи дает, – Лейрен снова откусил и продолжил: – У него мать на складе рабочих держит, потому мы часто туда заглядываем помочь. Мы же меньше берем, чем те амбалы. А батя у него… Как-то со стражей связан. Вот они нас и не достают особо.

Краем глаза Берт видел, что Пижон настороженно поглядывает в их сторону.

– Миленький! – окликнул Красотка.

Гилберт с ненавистью посмотрел ему в глаза, подведенные тенями.

– Хватит меня так звать, – прошипел он.

Остальные с улыбками обернулись посмотреть, какого идиота будут так звать. Берту так казалось. Терри улыбался как-то натянуто, будто за компанию.

– Фифа сказала, ты сегодня неплохо наварился на рынке, – сказал Красотка и погладил ее по плечу. Фифа с опаской смотрела на Гилберта. – И сказала, что тебя можно назвать Крюком.

Ребята зашушукались. Терри стал слушать своих соседей, низко наклонившись.

– Ну, да, ему подойдет, раз так, – буркнул кто-то с краю.

– А сколько наварил Крюк? – улыбнулся Кислый.

– Сто тридцать пять, – ответила Фифа, и взгляд ее потеплел. – Молодец. Будем с тобой каждый день на рынке подкрючивать?

– Подкрючивать! – воскликнула какая-то девчонка. – Козырное слово!

– Ты дура что ли? – кинули с соседней кушетки. – Никогда нож-крючок не видела?

– Не видела! Я тебе сейчас огнем брови спалю!

Гнездовые забалаганили, а Красотка кивнул Берту. Тот ответил таким же кивком и глянул на Терри, но тот сразу отвел глаза.

– Так, народ! – гаркнул Красотка, и болтовня притихла. – Утром пойдем на склад, деньги зарабатывать.

– Опять хлам таскать? – взвыла альтмерка.

– Мы же не бездельники, – ухмыльнулся Красотка и посмотрел на Берта: – Заодно Седого навестим. Да, Крюк?

Гилберт улыбнулся и откинулся на спинку. Да, “Крюк” звучит куда лучше, чем “девкан”.

***

Засыпал он с мыслями о Фифе с Бушенем и о Терри. А ночью ему снилась мрачная степь. Только вместо низких деревьев – коррольские дома, точь-в-точь, как его. Ни на одном не было двери. Шел дождь, по небу ползли тяжелые кучевые облака. Гилберт шел через высокую сухую траву и пытался разглядеть что-нибудь в окнах. Но дома стояли пустые, заброшенные и тянулись бесконечно. Пару раз ему казалось, что у некоторых домов кто-то стоит, но стоило приглядеться, фигуры испарялись. Потом он обернулся и увидел, что за спиной у него все это время шли люди. Огромная толпа. И ни одного Берт не узнавал, хотя отчего-то был уверен, что уже встречал их или встретит. Мужчины, женщины, старики, дети. Они останавливались тогда, когда останавливался он, и смотрели прямо в глаза. Молча. Все, как один. Но Гилберт не чувствовал страха, а странную усталость от них и отвращение. Он отворачивался и шел вперед, не слыша целую толпу. Наконец трава поредела, и впереди выступил пустырь с маленьким озером. Вода в нем была чистая и отражала серое небо. Поднимался легкий пар. Гилберт присел у берега и хотел посмотреть на себя. Но увидел только небо.

Проснулся от бубнежа Кислого. Берт сразу ощутил, как ОН проснулся первым и теперь тычется в ткань штанов.

– Сука, – шепнул Гилберт под нос и закутался с головой. Оставил щелочку, чтобы глянуть на Кислого.

Тот сидел в одних шароварах на своей лежанке в позе лотоса, держа на коленях арматурину. Глаза были закрыты, а губы что-то бормотали. Через задвинутые шторы (просто старые простыни, перекинутые через балки) просачивался солнечный свет.

– Говорил же, не мешать, – процедил Кислый, не открывая глаза.

– Ты сам мешаешь, – шепнул Берт.

Лейрен поджал губы, мотнул головой и продолжил бормотать. Гилберт вздохнул и сунул голову под подушку.

Когда Кислый затих, он спросил, не поднимаясь:

– И ты каждое утро со своей железякой трындишь?

– Это ты железяка, Крюк, – брякнул Лейрен и стал натягивать рубашку. – Даже кличка у тебя такая. А у меня – Шехай, только пока не раскрывшийся. И я не трын… Трындю…. Трынжу? В общем, я медитирую. Учусь быть Ансеем. Тебе-то не понять, имперец.

– Я не имперец. У меня отец норд, а мать бретонка.

– Раз ты из Империи, то ты имперец.

– Вмазать бы тебе этой арматуриной…

– Молчи, малявка.

– Сам ты малявка! – Берт вынырнул из-под подушки. – Ты младше меня!

– Мы с Фифой ровесники, Крюк!

– А выглядишь как малявка!

– В третий раз говорю, мы тут все взрослые!

– Тогда и ты не обзывайся!

Кислый засмеялся и поднял ладони, будто говоря: “все, я безоружен”.

– Мир, мир. Поднимайся уже, скоро завтрак, и дуем к Седому.

Пока Берт одевался, Лейрен стоял у окна и водил арматуриной в воздухе, словно проводил ритуал с будущим Шехаем. Его отражение Гилберт видел в зеркале, пока застегивал куртку. Потом посмотрел на себя и вгляделся в подбородок. Ожидал увидеть, что там за пару месяцев появилась хоть пара волосков. Но кожа была такая же детская и девканская. Хотя он уже никакой не девкан, а Крюк, но лицо-то от этого не изменится.

Гилберт оглянулся на Кислого. У него тоже пока ничего не росло, а он старше. Даже без этого его вряд ли путали с девчонкой.

– Кислый? А у тебя по утрам стоит?

– Что стои…

Кислый замер и настороженно обернулся.

– А… Вот ты к чему.

– Что? У тебя тоже?

– Да, – Лейрен отложил арматурину и раздвинул шторы. В комнату хлынуло солнце. – Наши говорят, так и должно быть. А ты уже перепугался? Я тоже обалдел сначала… Мешает, да?

– Очень! – облегченно выдохнул Берт.

– Не волнуйся, такова наша участь, – Кислый приложил руку к стеклу и сказал, прямо как взрослый: – Таково проклятье Руптги за ослушание Сепа. Он же проклял девушек кровью и болью. Мы несем его испытание и обретаем силу, Крюк.

– Мог бы и по-другому проклясть, – пробурчал Берт, осуждающе глядя вниз, на НЕГО.

– Пути Руптги неведомы смертным. Оделся? Поскакали, пока со стола все не смели.

Внизу на столе так же разложили еду, но ребята не сидели на кушетках, а стояли кто где, трещали между собой и жевали. Гилберт сразу поискал глазами Терри, но не нашел. Ну, да, такие, как он, дома с родителями завтракают.

Фифа и Красотка стояли у потухшего камина, отщипывая куски от одной буханки хлеба. Носик лежала у них в ногах и грызла яблоко, держа его лапами. Берт и Кислый подошли к столу и взяли по лепешке.

Через пару минут Красотка громко спросил:

– А кто пойдет к Хуби? Вчера Кислый ходил.

Пара голосов откликнулись.

– Ему надо будет крышу подлатать, – сказал Красотка. – Кислый, ты что вчера у него делал?

– Убираффя, – Лейрен откусил от лепешки и с наслаждением закрыл глаза: – Фкуфная какая!

Он обернулся к ребятам и помахал ей в воздухе.

– Вовьмете ефе таких? Скавите Хуби, фто я профто влюбиффя!

– Вы только в “Жабе” и на складе помогаете? – спросил Гилберт.

– Нет, везде, – ответил кто-то из соседей.

– Да, в некоторых магазинах, в конюшне, у кузнеца, – добавила Фифа. – Нам платят и деньгами, и едой. Я еще хотела напроситься в термы подрабатывать, но хозяйка сказала, что у нее уже есть помощники из Улья.

– А в борделе?

Ребята фыркнули и засмеялись. Фифа с Красоткой уставились на Берта, перестав жевать.

– Кем? – прыснул Лейрен. – Кем работать, Крюк?

– А что?

– Ты хоть знаешь, что это такое? – спросил Красотка.

Гилберт замолк. “Еще не хватало, чтобы дуриком считали, когда уже назвали Крюком”. Но тут в голове сверкнула догадка. Лютня и бутылка на вывеске!

– Таверна! – выпалил он.

– Ага, таверна! – смеялись в толпе.

– Таверна с девками, все правильно!

– Там девчонок на час покупают, – помрачнела Фифа. – Теперь понял?

– Зачем покупают?

– Чтобы трахать! – крикнул кто-то из ребят.

Берт обвел всех недоуменным взглядом. В голове не могло уложиться, что людей для этого можно покупать. Фифа смотрела на него так недовольно, будто он бордели и придумал.

– Нет, там мы точно работать не будем, – Кислый чуть не задыхался от смеха. В глазах блестели слезы. – Даже если очень деньги понадобятся!

– Ты б не зарекался! – ответила альтмерка, и гнездовые взорвались хохотом. Не смеялись только Фифа и Красотка.

– Так, Крюк, смотри, – начал тот. – Мы туда не лезем. Тебя держать не стану, можешь ходить смотреть, но дел с ними мы вести не будем.

– У нас все-таки принципы, – буркнула Фифа.

– Ага.

– Добро, – кивнул Красотка и позвал остальных: – Народ! Закончили?

Гнездовые загалдели и стали убирать остатки пира на вечер.

***

Склад расположился на углу гостевого района, недалеко от городских ворот. Фифа и еще трое ребят остались сторожить Гнездо. Двое других пошли работать к слоаду-Хуби в «Жирного жаба». Красотка вел остальных, пыхтя “сомиком”, отчего идущим позади на лицо ложился горьковатый дым. Гилберт шел рядом с Кислым и каджитом Дж’сахи (кличка – Джага), другом Терри. От него Гилберт узнал, что Терри по утрам не приходит, а присоединяется ближе к вечеру после занятий с учителем грамоты.

Гилберт не подпускал к себе мысль, что интересуется не просто потому, что хочет узнать гнездовых получше.

Здание оказалось почти таким же большим, как и термы, только сколочено из досок. Перед амбарными воротами находилось небольшое стойбище для караванщиков и торговцев с их лошадьми. Несколько телег уже стояли, а рядом балакали извозчики. Легкий ветер трепал им волосы.

Гнездовые прошли внутрь – в заставленный ящиками ангар, разделенный на несколько площадок заборчиками, по бокам от которых воткнули таблички с номерами отсеков – и поднялись по лестнице в помещения для рабочих. Там встретились с матерью Пижона – Алинсией, – и получили от нее задание:

– Перетаскайте товар из сектора Л-09 тем господам на входе, пташеньки.

Крупная, длинные курчавые волосы, иссиня-черные и блестящие, как изюм. Больше всего на лице выделяется большущая родинка на подбородке. Тоже как изюм. Пахло от Алинсии прогорклым маслом.

Гилберта прямо пленило слово “пташеньки”. Он даже задержался рядом с ней, когда остальные спустились в ангар, а они вдвоем остались на площадке.

– Вы с Терри всегда тут жили? – спросил он.

– Нет-нет. Мы приехали из Солитьюда, когда он еще совсем маленький был. Вы с ним дружите? – она лучезарно улыбнулась. Берту жутко захотелось ее обнять или вовсе расплакаться. Было бы так здорово иметь такую маму!

– Пока нет, – он пересилил резь в глазах, губы сами растягивались в той же теплой улыбке. – Но очень хотелось бы.

– Я могу сказать ему, ч…

– Нет! Нет, не надо, пожалуйста. Я просто спрашиваю.

– Извини, – Алинсия снова одарила его нежной улыбкой. – Ты знаешь, я все время боюсь его отпускать, а то время неспокойное сейчас… Но вы, мальчики, так быстро растете. Скоро уже за девочками бегать начнете. Ему и не до нас с папой будет.

Берта изнутри кольнула странная горечь. Он вежливо улыбнулся и ответил:

– Неправда. Вы очень хорошая. Даже если он начнет бегать, я…

“Что? Что я?”

– … Я скажу, что ему очень с Вами повезло.

Уголки губ Алинсии задрожали. Она отмахнулась от него и положила руку на необъятную грудь.

– Ну, что ж ты… Спасибо. Ох, ну вот теперь мне идти за платком? – Алинсия усмехнулась и потрепала Берта по плечу: – Иди уже, пока я совсем не расклеилась.

Он пошел к остальным, но ему казалось, что ноги парят над полом. С лица не сползала блаженная улыбка. Склад казался самым солнечным и теплым местом на свете, а снующие туда-сюда рабочие и гнездовые – милейшими людьми. Берт нашел товарищей в отсеке с табличкой “Л-09”.

– Ну, наконец-то! – воскликнул Кислый и кивнул на ящик возле себя. Надпись мелом: “селх. инстр. ПР!” – Потащили этот.

Они ухватились под днище, подняли со взаимным “ох!” и понесли к повозкам.

– О чем ты там с ней трещал? – пропыхтел Лейрен.

– Да так, просто.

– О Пижоне что ли?

– Нет! Зачем?

– А я откуда знаю? Она так разнюнивается, только когда о Терри с ней заговоришь.

Берт стал судорожно думать, чувствуя, как горят щеки.

– Нет, я… Она на тетю мою похожа. Сказал ей, а она почему-то про Пижона начала.

Кислый промычал. Вместе они дотащили ящик и задвинули его в повозку. Когда возвращались за следующим, Гилберт спросил:

– А Седой здесь?

– Не-а, – Лейрен оглянулся на стойбище. – Но должен скоро быть.

Через полчаса все товары отгрузили, и Алинсия предложила заняться другими секторами. Берт снова задержался, когда все спустились.

– Вы знаете Седого?

– Конечно. Он с караваном от нас в Фолкрит часто ездит.

– А с Гильдией Воров Вы…

– Тш-ш, – Алинсия наклонилась, положив пухлую руку ему на плечо. Берт смотрел ей в голубые глаза и ощущал полный покой, впервые за долгое время. Если вообще когда-нибудь ощущал. Алинсия помолчала, а потом улыбнулась и шепнула: – Да. Только молчок. Хорошо?

– Хорошо.

– Вот и молодец, – она погладила его плечо большим пальцем и легонько подтолкнула: – Иди, пташенька.

На складе гнездовые провозились до самого полудня. Алинсия заплатила Красотке восемьдесят дрейков, а вдобавок дала еще десять «за пташеньку». Ребята спустились в ангар и пошли к выходу, переговариваясь и смеясь. Берт заметил, как Красотка отошел в угол склада и пожал руку щуплому старому орку с длинными, но редкими пепельными волосами. Один глаз у него затянуло бельмо. Одежда сидела на нем, как на вешалке.

Берт отщепился от товарищей и направился к ним. Орк заметил его единственным видящим глазом, но даже не повернулся, а передал Красотке какой-то список. Тот стал читать, а потом поднял глаза на Берта:

– Да, подойди, это Седой.

– Расскажите про Гильдию Воров, – сходу попросил Гилберт, когда подошел ближе.

– Что мальчик хочет знать? – прогнусавил Седой.

– Что Вы там делаете? – затараторил Гилберт. – И как все это выглядит? Где это?

Седой пожмурился, будто от боли в голове, и прижал пальцы к заросшим вискам.

– Мальчик слишком быстро и много говорит!

– Да просто расскажи ему про Рифтен, – сказал Красотка, изучая список.

Седой устало вздохнул и пробурчал:

– Гильдия в Скайриме, в Рифтене. Город в осеннем лесу. Я торгую с Гильдией уже много лет. Зачем мальчик спрашивает?

– Может, я захочу туда попасть.

– Мальчик еще юн и низок. Мальчику нужно ждать.

– Да, я подрасту сначала! – глаза Берта заблестели. – Мне только надо было узнать, что она правда есть! А Вы видели Серого Лиса? А Джентльмена Джима Стейси?

Седой снова страдальчески застонал и стал ворчать на своем языке.

– Отстань ты от него, – усмехнулся Красотка, убирая список за пазуху. – Зря я не сказал тебе, чтоб ты с ним был поспокойнее.

– Мальчик хочет много знать, – заговорил Седой, – Но мальчик должен знать, что в Гильдии не любят тех, кто много говорит. А я еще дорожу своей головой. Мальчику стоит подумать, прежде чем идти туда.

Гнездовые у ворот зашумели, а потом оттуда кто-то громко свистнул. Седой, Красотка и Берт оглянулись. Сердце у него застыло.

Навстречу шел Бушень, за ним – двое парней. Гилберт их узнал – они же и были в купальнях. Красотка втянул воздух через сжатые зубы:

– Чтоб меня…

– Ты уже отдал им заказы? – Бушень поравнялся с ними и стал переводить взгляд с одного на другого. Он был выше всех, даже Красотки.

– Я говорил, мне все равно, кто будет их выполнять, – рыкнул Седой и пошел мимо него и двух шестерок к выходу.

Бушень посмотрел ему вслед, а потом повернулся к Красотке и Берту. Когда они с ним встретились глазами, губы Бушеня растянулись в злорадной улыбке:

– Помнишь, о чем мы говорили, мелкость?

Берт потупился, а Красотка шагнул вперед.

– Давай не сегодня.

– Это не тебе решать, – Бушень выставил перед ним указательный палец, прямо как в купальнях. – Чтоб ты знал, я твои яйца в кулаке держу. Так что отдай бумажку, и свободен.

– Нет, – Красотка улыбнулся с ядовитой сладостью. – Кто первый встал, того и тапки. Раньше надо было приходить. Или занят был?

Бушень открыл было рот, чтобы (как показалось Берту) сказать, что он и правда был занят: лобызал его подружку Фифу. Но сразу закрыл, и Гилберт выдохнул.

– Да, были кое-какие дела. Отдавай.

– Ни*уя, – снова улыбнулся Красотка и выхватил с пояса меч. Так быстро, что Гилберт даже подпрыгнул от неожиданности. Лезвие выскользнуло из ножен зо звонким “ф-ф-фть!” – Я тебе мало в прошлый раз грудак пырнул? Еще хочешь?

Дружки Бушеня насторожились и взялись за оружие, а сам он положил руку на древко топора. Бушень помолчал, глядя то на Красотку, то на Берта. Тот почувствовал, что язык к небу присох.

Тут Бушень резко наклонился, сцапал его за руку и прижал к себе спиной. Берт вскрикнул, вдавившись затылком в его плотный, как кора, живот. Брови Красотки дернулись.

– Отдавай, или я ему башку отсеку прямо здесь, – невозмутимо произнес Бушень, прижав лезвие топора к горлу Берта. В ушах застучало.

– Совсем плохо с деньгами? – медленно проговорил Красотка, выплавляя каждое слово. Они с Бертом смотрели друг на друга. За спиной Бушеня перешептывались его товарищи.

– Не твое, бл*дь, дело. Список отдал.

– Ты бы не стал такое творить, если бы не особо нужна была работа, – Красотка пристально посмотрел ему в глаза.

– Ты думаешь, я хочу этого щенка вскрыть, только чтоб тебя напугать? – улыбнулся Бушень и наклонился к Берту, дохнув прямо в лицо: – Мы же оба с тобой знаем, почему, да? Ничего личного, просто страхуюсь.

– Бу….!

Крик одного из его товарищей оборвался, когда Красотка влетел в плечо Бушеня и пихнул его в сторону. Берт сразу отскочил. Из-за своих размеров Бушень пошатнулся, как каменная глыба, но не упал, зато выронил топор. Красотка пнул его к стене, и приставил лезвие к груди Бушеня.

– Какой же ты, сука, тупой, – прошипел он. – Меньше пи*деть надо.

Бушень резко толкнул его меч локтем и схватил Красотку за воротник. Шестерки застыли с вытаращенными глазами, а Берт рванул на стойбище, крича:

– Красотка с Бушенем дерутся!

Гнездовые побежали в ангар, а с верхнего этажа выглянула Алинсия и испуганно закрыла рот ладонями. Красотка с Бушенем бодались, а потом Бушень завалил его на пол и попытался сжать пальцы на шее. Красотка пинался и упирался в него коленями. Меч и топор валялись рядом.

Подбегающих ребят тормозили шестерки Бушеня, размахивая перед ними мечами и крича. Алинсия на лестнице вопила:

– Перестаньте! Перестаньте! – а потом заорала в глубь ангара: – Карцит! Баглер! Где вы все?! Охрана!!!

Из-за ящиков послышалась брань и лязгание доспехов. Выбежали четверо стражников с дубинами наперевес. У одного был арбалет. Бушень и Красотка пыхтели, втаскивая друг другу кулаками. Остальные верещали и трясли оружием.

– Разойтись! – взревел охранник.

Двое вцепились под руки Бушеню, а третий стал вытаскивать из-под него Красотку. Оба пытались пнуть друг друга напоследок. Четвертый разогнал орущих гнездовых и шестерок из Улья.

– Я вас обоих покромсаю! – кричал Бушень, вырываясь из рук охраны. – Тебя и мелкого!

– Сам ты мелкий, пи*ор! – вопил Берт.

– Пошел ты! – гавкнул Красотка. – Мы ваш Улей взорвем на*уй!

– Взорвем!!! – подхватили несколько гнездовых.

Охрана выгнала всех на улицу – сначала ульевых, потом гнездовых. Проследила, чтобы они не сцепились на стойбище.

Перед тем, как выйти, Берт обернулся на Алинсию. Она стояла на лестнице и теребила платок. Гилберт подумал, что даже хорошо, что Терри не пошел с ними. Алинсия бы такого не пережила.

***

Вечером перед ужином, когда гнездовые накрывали на стол, Берт сидел перед Носиком и чухал ее за ухом. Она смешно поскуливала и кряхтела, как бабушка с тоненьким голоском. Гладить ее было куда удобнее, чем огромную дворняжку Фишку. Носик оперлась обеими лапами ему на колени и задрала голову, подставив белую грудку.

– Вы с Селли ходите на охоту, Носик? – улыбался он, вороша ей шерстку. – Ходите?

– Ходим, – откликнулась Фифа, раскладывая чашки. – Что, с нами хочешь?

– Да, я уже одного оленя с другом завалил в Корроле. И в степи Хелкори охотился.

– Носик? Что скажешь? Возьмем его?

Носик чихнула и завиляла хвостом. Фифа фыркнула и подошла к ним.

– Ладно, договорились. Только…

Она замолкла и хмуро посмотрела Гилберту в глаза. Тот прекрасно ее понял и ответил таким же взглядом. Носик беспокойно обернулась на хозяйку и пискнула.

– Чтоб ты знал, я могу приказать ей откусить тебе пол-лица, – Фифа понизила голос и указала на лису пальцем. – Или Коричке укусить тебя во сне. И еще много кому.

– Злая ты.

– Да, злая, вот и не забывай.

Берт смотрел ей в лицо и ощущал дрожь во всем теле. Но не от страха, а от какого-то томящего восторга. Фифа становилась дико притягательной, когда угрожала. Просто дико.

– Крюк, пошли отойдем, – сказал Красотка, подойдя сбоку.

Гилберт нехотя оторвал от Селли взгляд и посмотрел на него. Заметил, что глаза он еще ярче подвел, так что теперь они смотрелись огромными на его болезненно-сером лице. Но, скорее всего, он прятал синяки после потасовки на складе.

Красотка отвел Берта к окну подальше от ребят и спросил:

– В ангаре Бушень спросил тебя, помнишь ли ты какой-то ваш с ним разговор. Что вы обсуждали?

Берт замялся и посмотрел в окно. Улицу уже покрыли сумерки. В голове стали беспорядочно роиться мысли.

– Он просто спросил, правда ли я из Гнезда.

– Так.

– И…

Гилберт снова умолк и мельком глянул на Фифу. Та замерла у стола и смотрела на них с Красоткой ошалевшими глазами. “Я убью тебя, и Носик убьет, и Коричка убьет, и все живые твари в этом городе убьют”, говорили ее глаза. И Берт полностью им верил. В животе заворочались черные щупальца страха.

– Крюк?

– И он сказал, чтобы я не лез ему под ноги, – язык Берта еле шевелился.

Красотка сомнительно опустил на него глаза. Гилберт заметил, как над губой у него краснела царапина.

– С чего бы ему такое говорить такой, – скажу прямо – мелочи, как ты?

– Не знаю.

– Он сказал, что хотел тебя пришить не просто ради шантажа.

– Я…

Щупальца в животе развернулись во всю длину. Берт судорожно бегал взглядом по крышам нищенских лачуг в темноте. На стекле он видел отражение очага, кушеток, ребят, Фифы и Красотки – оба смотрели на него.

– Я вроде его обозвал, вот он и залупился. Я сказал: “буду лезть, куда хочу, уе*ина.”

Берт заметил, как отражение Красотки чуть улыбнулось, а Фифа облегченно повернулась к столу.

– Неплохо, конечно, – вздохнул Красотка. – Хотя Бушень никогда особо обидчивым не был…

– Может, разозлился потому, что я…

– Слишком малой? Да, наверное.

Они помолчали. Берт ощущал, как щупальца постепенно сворачиваются и замирают. Красотка смотрел в окно, а потом сказал:

– С Бушенем тоже будь потише, как и с Седым.

“Он говорил то же самое про вас.”

Берт натужно улыбнулся и кивнул. Красотка положил руку ему на плечо и отошел к остальным:

– Ну что, мы скоро?

Он стал помогать раскладывать еду, а Фифа с Носиком подошли к Гилберту.

– “Уе*ина”? – улыбнулась Селли, низко наклонившись к нему. Берт ощутил ее карамельный запах, и сердце замерло. – Ты бы Бушеню в лицо такое сказал?

– Скажу, если надо будет, – Берт повернулся к ней, их лица оказались совсем близко. Берт увидел, как зрачки Фифы расширились, а улыбка стала довольной.

– Я бы тебя хоть сейчас угандошила, – прошептала она. – Но иногда ты хорош.

– Ты тоже.

Гилберт снова едва заметил, как слова вылетели изо рта. Но уже не удивился, а замер в восхищении самим собой. Он с удовольствием смотрел, как глаза Фифы начали блестеть, и ее губы сказали:

– Дурачок.

Она выпрямилась и сделала шаг прочь, но Гилберт перехватил ее за локоть. Кожа гладкая и теплая. Фифа удивленно обернулась.

– Зачем ты ходишь и с Красоткой, и с Бушенем? – едва слышно шепнул он.

Селли оглянулась по сторонам, а потом снова наклонилась.

– Вы в своей Империи ничего не понимаете. Каждый может ходить с кем и со сколькими хочет, понял?

Берт недоуменно смотрел ей в глаза.

– Но они же враги.

– И что?

– Это… Это же предательство. Ты же это скрываешь от Красотки.

– Подрасти сперва, – усмехнулась Фифа и высвободила руку.

Берт видел, как она пошла к Красотке, как он поцеловал ее и приобнял за талию. Они стали о чем-то говорить, пока остальные рассаживались на кушетках и начинали брать со стола еду. Затем Берт заметил среди ребят светловолосую голову Терри. Тот сидел между Кислым и Джагой.

И все мысли о Фифе с ее выходками улетучились.

По рукам пробежали мурашки. Берт вдохнул и пошел к ним, следя за каждым своим шагом. Так же, как вчера, когда брел с Фифой по рынку.

Он устроился рядом с Кислым, который отщипывал ягоды от грозди винограда. Берт потянулся за вином, чтобы налить в чашку. Терри проводил его руку взглядом, и Берт это заметил. Кисть сразу же задрожала.

– Чего там от тебя Красотка и Фифа постоянно хотят? – спросил Кислый, кладя в рот виноградину.

– Про Бушеня расспрашивают, – ответил Гилберт, стараясь отмерять слова. Горло будто сжалось от волнения. – Не знаю, почему.

– Хорофо, фто ты не обдуффя, когва он фебя схвафил, – прошамкал Кислый.

Щеки вспыхнули. Берт украдкой посмотрел на Пижона. Тот улыбался, наливая воду в чашку.

– Да херня, – сказал Берт. – Он мог бы что-нибудь и поумнее придумать.

– Например-р? – спросил Джага. – Ср-разу вспор-роть тебе бр-рюхо?

– Тогда нечем было бы запугивать, – заметил Терри. Гилберт удивился тому, что у такого смазливчика оказался глубокий размеренный голос, прямо как у взрослого.

Берт поднес чашку к губам дрожащими руками.

– Зато меньш-ше пр-роблем. Нет тела – нет дела. Я слыш-шал, как в тер-рмах пр-роизош-шла не самая пр-риятная беседа.

– Вы с ним там не подрались, как Красотка сегодня? – Терри не поднимал взгляд от чашки.

– Нет, – Берт не отрывался от своей.

– И не надо.

– Конечно, не надо! – усмехнулся Кислый. – Такой бычара переломит тебя, как прутик.

Гилберт бегло глянул на Терри и встретился с его глазами.

Не смог отвернуться.

***

Гнездовые убрали со стола, потушили камин, заперли на ночь двери, умылись на заднем дворе и начали расходиться по комнатам. Берт поднимался по лестнице и услышал из гостиной:

– Крюк?

Голос Терри. Гилберт замер. Сердце подскочило в горло. Он оглянулся и увидел Пижона, стоящего возле прихожей.

– Что?

Терри кивнул в сторону. Берт подошел и уловил от него запах чернил. Наверное, богачи так и пахнут. Берт и Терри стояли в полной темноте, потому что на ночь зашторивали все окна. На втором этаже глухо бубнили.

– Просто хотел сказать, что мама о тебе говорила.

Берт закрыл глаза и приложил руку ко лбу. “Я же просил! Зачем она так?!”

– Ты ей понравился, – продолжал Терри, глядя в сторону. – Еще она отметила, что…

“Нет, не говори, умоляю”. Берт не двигался и боялся дышать.

– Ты хотел со мной дружить.

Мир застыл. Берт готов был поклясться, что в жилах даже кровь замерла. Он смотрел в темноту под закрытыми веками и хотел просочиться сквозь пол.

– Не надо было тебе говорить, да? – смутился Пижон.

– Да ничего, – пролепетал Гилберт застывшим языком.

Терри помолчал, а потом Берт услышал в его голосе улыбку:

– К слову, я тоже хотел.

Сердце ожило и заколотилось. Гилберт открыл глаза, и в темноте увидел, как Терри смотрит на него исподлобья.

– Но я прихожу только вечером, – сказал он.

– Я знаю. А…

Берт замолк и опустил глаза. Слова мигом забылись.

– Что? – улыбнулся Терри.

– А ты весь день учишься?

– Нет. В полдень у меня перерыв между географией и политологией. Примерно полтора часа.

Гилберт прерывисто вздохнул. Спину обдало жаром. Он спросил, не поднимая головы:

– Мы бы могли пересечься в городе?

– Да, – тихо ответил Пижон. Потом помолчал и добавил: – Давай возле магазина “Розовые поля Краглорна”. Это парфюмерная лавка недалеко от рынка. С пурпурным навесом.

– Ага.

Терри робко кивнул и пошел к двери. Берт услышал, как Пижон скрежетнул замком, поднял засов, и створка скрипнула, впустив в прихожую прохладу и отдаленные голоса с улицы. Потом дверь закрылась, а по брусчатке побежали легкие шаги.

Гилберт защелкнул за ним замок, опустил засов и поднялся в комнату. Кислый уже сопел. Перед сном Берт думал о Пижоне и вспоминал лицо бедняги Джеаро, которого поколотили в Корроле.

Его оторванное ухо. Сломанный нос. Заплывший глаз. Его пропавшего (или убитого) приятеля.

К горлу подступал горький ком. Берт смотрел в потолок через влажную пелену и говорил себе: “Мы просто будем дружить”.

Этой ночью он не видел ни одного сна.

***

К полудню гнездовые разбрелись по городу, оставив четверых сторожить дом. Джага и Кислый позвали Гилберта пойти повозиться к цирюльнику, но тот сказал, что заглянет с другими в “Жирного жаба”.

День выдался очень жаркий, солнце припекало голову, и народ старался ходить в синих тенях зданий. Через рынок было страшно идти из-за давки, поэтому Берт срезал путь до богатого квартала по подворотням, расшугивая кошек и обходя засохшие лужи мочи. Было совсем не противно. Его мысли парили где-то высоко в облаках. Он с улыбкой смотрел на голубое небо над крышами и думал, что мог бы взлететь, рассекая руками воздух и ощущая ладонями прохладный ветер.

Он завернул на улицу с парфюмерной лавкой и замер. Терри уже стоял там, держа дипломат с торчащими бумагами. На светлой брусчатке, под тенью пурпурного навеса. Внутрь то и дело входили и выходили женщины в ярких платьях, в чалмах, с бусами и браслетами. Они шли мимо Терри, цокая каблуками и тряся украшениями, и мимо Берта, оставляя шлейф самых разных духов.

– Алинсия часто сюда ходит? – спросил Берт, подходя ближе. Он еле сдерживал улыбку.

– Да, каждую неделю, – ответил Пижон и просиял: – Так непривычно слышать ее имя. Мы как будто обсуждаем нашу с тобой общую подружку.

Они побрели в сторону гостевого района, не выходя из тени.

– Вы ведь из Скайрима, там не говорят про “общих подружек”, – Берт искоса наблюдал за ним.

– Мама и об этом сказала, да? – улыбнулся Пижон. – Раз так, то ты знаешь, что я этот Скайрим почти не помню. Так что какая разница, про что там не говорят?

– Да никакой. Мне уже тоже все равно, что творится в Сиродиле.

– Кислый говорил, что ты оттуда сбежал. Совсем плохо было?

– Да. Не то, чтобы совсем отстой, но… Было плохо.

– Здесь получше?

Берт повернулся к нему, заглянул в голубые глаза и улыбнулся уголком губ.

– Еще как, – он сразу отвернулся, ощутив жар на щеках. – Здесь хотя бы никто ничего не запрещает.

– Это пока мы не выросли, – сказал Терри и осекся: – Ой, Кислый говорил, чтобы мы так не думали. В Гнезде все взрослые. Хорошо это или плохо.

Гилберт завороженно слушал его и поражался, что он и правда говорит как взрослый. Взрослым голосом, взрослые мысли. И ему захотелось быть таким же. Это желание встало во весь рост рядом со смущением и выпихнуло его.

“Чума тоже был взрослым. И Красотка, и Бушень взрослые, Фифа потому с ними и таскается. Сразу с обоими, даже если они готовы глотки друг другу рвать. Она – их общая подружка.”

– И у взрослых часто бывают общие подружки? – заискивающе спросил Берт, ощутив подъем смелости. Может, даже солнцем напекло.

Терри усмехнулся и покачал между собой и ним дипломатом:

– Меня бы мама этой папкой бы и пришибла за такое.

– Она у тебя не злая!

– Ты ее дома еще не видел, – смеялся Пижон. – Может, тебя она и приласкала, но нас с папой по струнке водит. Это она меня к стольким учителям пристроила, а мне бы и пары уроков в день хватило. По грамоте и, скажем, по истории. А остальное я из книг бы вычитал.

У Берта загорелись глаза.

– И какая твоя любимая книга?

Они нарезали круги возле гостевого квартала, заходили в местный парк и таскались по маленьким скверам, разговаривая о книгах. Терри рассказал, что он любит цикл “Королева-Волчица”, потому что эта королева Потема царствовала в его родном Солитьюде. Еще Берт узнал, как оба любят “Поучения благой Альмалексии”, но Пижон заметил, что “книге не хватает описательности, но для своего жанра она хороша”.

Когда они вышли на площадь, Пижон посмотрел на часы на башне замка Элинхир.

– Мне через полчаса идти на занятия.

Берт смотрел в другую сторону. На вывеску с лютней и бутылкой напротив “Жирного жаба”. Только тогда он разглядел на доске надпись: “Флюид”. У входа стояла группка мужчин и ворковала с двумя девчонками в полупрозрачных струящихся хитонах. Одна в зеленом, вторая – в белом.

– А там ты был? – Берт указал взглядом на здание.

– В борделе? – у Терри подпрыгнули брови. – Нет, конечно.

– Давай зайдем?

Пижон нерешительно глянул сначала на него, потом на людей у двери.

– А нас не выгонят?

– Красотка сказал, что я могу туда заходить, – Берт сразу почувствовал прилив азарта. Подумал, что пусть даже выгонят, они хотя бы увидят, что там.

Терри помялся, перебирая пальцы на дипломате. Потом покосился на Гилберта. Щеки горели румянцем.

– Давай.

Когда они проходили мимо компании у дверей, Берт глянул на просвечивающиеся под платьями спины девчонок. Посмотрел бы и ниже, но ягодицы им прикрывали более плотные повязки с бусинами. Потому это равняться не могло с тем, что он видел у Фифы в купальнях. Совсем не могло. Гилберт заметил, что Терри на них даже краем глаза не посмотрел. Может, Алинсия его и правда дома чихвостит?

Зал “Флюида” усеивали круглые столики, колонны, кушетки с бахромчатыми покрывалами алого цвета, вазоны с тигровыми лилиями и деревянные подиумы, на которых танцевали девушки в одинаковых платьях. Здесь было полумрачно из-за штор на окнах, свет давала единственная люстра и свечки на столах гостей – их ставили в маленькие круглые плафоны из разноцветного стекла. В конце зала находилась барная стойка с несколькими высокими стульями, а позади на стене висел большой гобелен с цветочными орнаментами. Рядом расположилась небольшая сцена, а на ней играли трое менестрелей – скрипка, флейта и лютня. Нежная, но ритмичная мелодия. Воздух пропитался сладковатым запахом – смесью вина, духов работниц и ароматом лилий. Было душно из-за кучи гостей и жары на улице. Народ занял треть мест, зато к вечеру тут, наверное, будет не пройти.

Берт и Пижон осторожно пошли вглубь зала. Если Берт разглядывал извивающихся в танце девчонок, то Терри вперся глазами в гобелен за стойкой. На лица ложились пестрые блики от свечей на столиках. Никто из гостей на мальчишек даже не смотрел, зато пара девчонок оглянулись и захихикали. Гилберт улыбнулся и заметил, что Терри не смотрит.

– Мы по-твоему зачем сюда пришли, Пижон? – он пихнул его под локоть.

Терри нехотя обвел девочек взглядом и хмыкнул.

– Папа говорил, это все для недалеких…

Он задержал взгляд на бедрах одной из девушек, раскрыв рот. Берт улыбнулся и тоже посмотрел.

– Охереть можно, скажи? – шепнул он.

– М-м-может быть, – промямлил Терри. Он прижал дипломат к груди и выдохнул: – Я забыл, какое у меня должно быть… Занятие.

– Забей, – Гилберт зачарованно наблюдал, как таз девочки выписывал круги в такт музыке. Бусины подпрыгивали на бедрах и тихо бряцали. ОН был вне себя от счастья.

Гилберт и Терри замерли напротив стойки, их увидел трактирщик и буднично сообщил:

– Самая молодая у нас пока занята, парни. Выберите другую или подождите минуток десять.

Они вздрогнули и обернулись.

– А… А сколько ей? – еле выговорил Берт. В голове все таяло.

– Будет тринадцать послезавтра.

Пижон выдохнул и снова прижал к себе дипломат.

– Даже видеть ее не хотелось бы, – шепнул он.

– А я бы посмотрел, – Берт отошел с ним в угол зала и сел на кушетку возле сцены, поджав ноги к груди. Чтобы ОН не беспокоил. Отсюда было видно всех девчонок. – Интересно, как она выглядит.