Читать книгу Красные сережки - Эмма Георгиевна Рудынская - Страница 2

Глава

II

Потеря сережки стала последней каплей в чаше Cониных печалей. Постоянное чувство одиночества; нехватка родительского внимания (геологи в очередной раз бороздили просторы Алтая вот уже три недели); полное отсутствие всего того, что так необходимо в юности: цветов, прогулок по вечерним улицам, случайных прикосновений…

Жизнь двадцатилетней Сони была ограничена суровыми рамками треугольника: институт – больничная рутина – бабушкина квартира. Корни этой безрадостной «геометрии» уходили в самое Cонино детство.

Все начиналось вполне счастливо: шары и цветы, выписка в окружении огромного количества веселых геологов – друзей Cониных родителей. Сонечка была пухленькой розовощекой малышкой, такой же, как миллионы других…

Беда пришла так, как любит являться больше всего: нежданно. Соня потеряла сознание прямо на детской площадке, во время прогулки детсадовской группы. В памяти остались смутные, размытые воспоминания: вот четырехлетняя Сонечка бежит вслед за подружкой к детской горке, щурясь от яркого апрельского солнца… Курточка распахнута (жарко), теплый весенний ветерок треплет челочку… И вдруг все вокруг завертелось бешеной каруселью и подружка, бежавшая впереди, пропала, и горка стремительно откатилась куда-то к самому горизонту. Солнце погасло…

Сознание возвращалось мучительно долго в виде белого потолка в частых трещинках. Потом потолок снова пропал и появился нескоро, а вместе с ним – очень бледное лицо бабушки – Виктории Даниловны, почти такое же белое, как этот потолок. Было очень трудно дышать, как будто узенькую, хрупкую грудь девочки придавило гранитной плитой. И очень хотелось пить… И совершенно не хотелось шевелиться… Даже пальчики на руках и ногах были ватные…

Тогда Соне пришлось провести в больнице почти месяц. Бабушка не оставляла ее ни на минуту (родители-геологи объявились только за три дня до Сониной выписки – у них были невероятно важные геолого-съемочные, оценочные работы). Она не знала, что с ней случилось, только слышала, сквозь дремоту, обрывки загадочных фраз: «недостаточность…» , «тяжелая форма…», хроническое…», «отеки…», «слабость мышцы…»

Из всего услышанного детский ум вывел собственное представление о том, что сердца "недостаточно", то есть мало… Интересно, может быть это оттого, что Соня наотрез отказывалась есть запеканку? Или сердце уменьшилось после того, как она разбила любимый бабушкин графин с розами? И может ли оно вырасти обратно, если стараться быть хорошей и перестанет разбрасывать игрушки?

И она старалась, очень старалась: закусывала губку и закрывала глаза, чтобы не плакать, когда ей ставили очередную капельницу или кололи такие «болючие» витамины; послушно ела бабушкины супы из баночек, хотя аппетита не было совершенно; не спрашивала когда придут мама с папой, хотя спрашивать очень хотелось…

Но сердце не выросло ни на капельку, и выписали Соню с тем же печальным диагнозом и строжайшими рекомендациями "не переутомляться, не бегать, не прыгать, не играть в "активные игры" (прощайте, догонялки)…". Даже насморк, отныне, был строго лимитирован. Сонино детство словно впало в спячку или замерзло, лишенное всего того, без чего его и детством-то назвать сложно.

Время шло… Из садика Соню забрали, опасаясь, что частые простуды окончательно подорвут ее здоровье. Во дворе она могла гулять не спеша, за ручку с бывшей детсадовской подружкой Юленькой, или потихоньку кататься на качелях. Но Юленьке надоедало ходить за ручку. Она была здоровым ребенком, и ей хотелось бегать, прыгать, а иногда даже падать. И Соня оставалась одна. Тогда она шла к бабушке, зорко наблюдающей за каждым Сониным шагом, и крепко обнимала ее за шею. Бабушка была единственным спасением от тотального одиночества.

Школа, прерываемая долгими больничными неделями и месяцами, тоже осталась позади. Несмотря на то, что совмещать учебу и болезнь было невероятно трудно, Соня оказалась стойким оловянным солдатиком: в ее аттестате, в ровном строю «пятерок», оказались всего две "четверки". Это была настоящая победа, в честь которой Виктория Даниловна закатила целый пир, пригласив всех своих друзей, а также друзей дочери и зятя (они, на удивление Сони, в кои-то веки умудрились не оказаться в этот день где-нибудь на острове Пасхи).

Друзья-геологи пели для Сони "походные" песни и обещали взять ее с собой в ближайшую экспедицию, даже если им придется тащить ее на своих спинах. Бабушкины друзья-дипломаты пророчили Соне успешную карьеру в недрах одного из посольств.

Но Соня предпочла избрать для себя утонченную и редкую профессию реставратора. Будучи бессильной восстановить свое измученное сердце, она изучала методы и способы "лечения" старинных икон и полотен известных и не очень известных художников.

Лекции по мировой художественной культуре и истории искусств заменяли ей путешествия по миру; работа в институтской мастерской захватывала настолько, что она забывала обо всем на свете, полностью растворяясь в процессе нанесения очищающего раствора на безмятежный лик какой-нибудь средневековой красавицы и машинально теребя любимую коралловую сережку в ухе…

И вот рухнула последняя твердыня. Она потеряла сережку. Потеряла и даже не заметила! А ведь могла вернуться и найти ее! Найти в снегу на улице, в коридорах Академии Искусств… Где угодно! Если бы только она заметила пропажу! Если бы только она не была вечно сонной и уставшей…!

В тот вечер Соня плакала, уткнувшись в пушистый домашний бабушкин свитер. Виктория Даниловна прижимала к себе Сонину голову, целуя любимую черноволосую макушку и называя ее, как в детстве, "маленькой балериной"… Она утешала Соню, как могла: обещала отыскать точно такие же сережки хоть на Северном полюсе, призывала внучку порадоваться тому, что потеряна всего лишь сережка, а вот Ван Гогу, потерявшему часть уха, повезло намного меньше…

Соня успокоилась нескоро и только после таблетки успокоительного.

Виктория Даниловна уложила Соню в кровать и сама лежала с ней до тех пор, пока внучка не забылась глубоким сном. Потом женщина вышла из комнаты, тихонько прикрыв дверь. Прерывисто вздохнув, она направилась в кухню и закурила, стоя у приоткрытого окна.

Сережки были старинные… Виктория Даниловна собственноручно продела их в маленькие Сонины ушки, когда малышке было всего два года. Куплены они были на блошином рынке в Берлине у какой-то пожилой фрау, утверждавшей, что она – последняя из обнищавшего рода каких-то там немецких графов. Виктория Даниловна с большим трепетом относилась к антиквариату. Она не была коллекционером в строгом смысле этого понятия, однако порой не могла пройти мимо какого-нибудь старинного резного столика или кофейной пары, из которой – подумать только! – пил кофе сам Карл Габсбург (но это неточно!)

Сережки она купила не раздумывая. Уж очень они были милые: совсем крошечные, в ажурной золотой "коронке", коралловые ягодки смотрелись на удивление дорого, благородно и лаконично.

Соня никогда не расставалась с ними…

Виктория Даниловна прикурила вторую сигарету от первой, раздумывая над тем, что самое умное, что можно предпринять в данной ситуации – это заказать сережку, максимально похожую на потерянную. Конечно, дело было не из легких: ювелирная техника, качество золота и камня – все было совершенно иным. Повтор такого изделия требовал крайне высокого мастерства. Но для единственной внучки у Виктории Даниловны не было ничего невозможного. Она докурила, бросила машинальный взгляд на кухонные часы (…22.30… хм…) и направилась к телефону, стоящему в коридоре на декоративной мраморной тумбе. Женщина по памяти набрала номер:

– Слушаю, – прогнусавили в трубке.

– Здравствуй, Сараф! – отозвалась Виктория Даниловна, – Это я. Узнал меня?

– Как же, как же! – гнусавый голос на другом конце провода перешел в булькающий смех. – Богиня победы собственной персоной! Чем обязан такой чести бедный старый еврей?

– Ты не старый, и уж тем более не бедный! – рассмеялась в ответ Виктория Даниловна, но тут же спохватилась и добавила уже серьезно. – Мне нужна твоя помощь, Сараф. Помощь ювелира от Бога.