Читать книгу Зажечь небеса - Эмма Скотт - Страница 13

Меня перевели из отделения интенсивной терапии в обычную палату, из окна которой открывался вид на парковку и выстроившиеся рядами автомобили, залитые янтарным светом заходящего солнца. Время от времени я задремывал, но в глубокий сон не погружался.

Раньше я думал, что тот проклятый сон про беговую дорожку, преследовавший меня во время службы, предвещал мне смерть в Сирии.

«Я это сделал. Я жив, но моя жизнь кончена, черт возьми».

В миллионный раз за день я напрягся, пытаясь подвигать ногами: согнуть колени, пошевелить пальцами – хоть что-то. Мои ноги перестали мне принадлежать. Я чувствовал, что они на месте, но и только. Прикрытые простыней очертания, два куска из плоти, мышц и костей. Гиперреалистичная скульптура, мертвый груз.

Тревога тяжелой, ледяной дланью давила мне на грудь. Я закрыл глаза и вспомнил утренний осмотр. Врачи держали простыню перед моим лицом, чтобы я не видел, где и чем они меня касаются.

– Чувствуете что-нибудь, Уэс? – спросил доктор Харрис.

Я чувствовал… что-то. Легкий толчок. Щекотку. Обнадеженный, я ухватился за это ощущение и сказал:

– Да. Что-то есть. Я что-то почувствовал. Это хорошо, правда?

Харрис нахмурился.

– Чувствуете боль?

– Нет. – По выражению лица доктора, я понял, что всё плохо. – Сделайте это посильнее. Что бы вы ни делали, делайте это сильнее.

Доктор поднял руку над простыней и показал мне пятидюймовую иглу.

– Я воткнул ее на три дюйма в вашу четырехглавую мышцу.

«Проклятие».

Мне прямо в мышцу воткнули иглу на три дюйма, а я едва ли чувствовал слабое давление, легкую щекотку.

– Попробуйте снова, – сказал я. – Уколите в другом месте.

Врачи кололи еще и еще. Игла входила в мои голень, икру, стопу – и ощущения были те же самые, как будто меня пощекотали перышком, хотя мне полагалось чувствовать боль.

Доктора положили мне на бедро кубик льда, и я почувствовал только слабое давление, никакого холода. Потом к моему колену приложили грелку-подушку – то же самое. Давление, но никакого ощущения тепла.

Неполное повреждение спинного мозга. Меня ждут месяцы реабилитации, чтобы, может быть, в один прекрасный день я смог передвигаться с ортопедическими скобами и костылями. Я представлял, как стану медленно ковылять, шаркая и волоча ноги, перенеся весь свой вес на руки. И это лучшее что мне светит. Более вероятный сценарий: я до конца жизни буду сидеть в инвалидном кресле.

«Теперь ты никогда не догонишь эту машину, Носочный Мальчик».

Врачи меня успокоили, дескать, паралитики вполне способны жить счастливой, насыщенной жизнью, но эти жалкие слова утонули в шуме крови у меня в ушах. Я вперил взгляд в потолок и замолчал. Наконец доктора ушли, но потом вернулась моя семья. И Отем…

Она поддержала меня в момент первого панического горя, но потом мне пришлось отпустить ее.

«Я должен ее отпустить».

Солнце садилось всё ниже. Я снова сконцентрировался на ногах, цепляясь за идею, что могу их почувствовать. Но никакой боли. Если бы я только почувствовал боль в ногах, то, возможно, однажды смог бы поправиться.

На прикроватной тумбочке лежали бумажный блок, ручка, стояли чашки и ваза с цветами – их поставила сюда Отем. Я смотрел на ручку и обдумывал одну идею, когда дежурная медсестра, Джина, зашла проверить, как у меня дела.

– Ужин принесут примерно через час, – сказала она. – Ваш первый прием твердой пищи, если считать йогурт или желе за твердую пищу. Вы голодны?

– Нет, – ответил я.

– Нужно есть, – заметила Джина, проверяя капельницы и мою температуру. – Надо поддерживать силы, чтобы мы могли оценить, как работает ваш кишечник. Боли были?

У меня на спине была точка, которая болела постоянно, пульсировала в такт сердцебиению.

Я постоянно испытывал боль, но не там, где хотелось бы. Я снова стал смотреть на шариковую ручку.

– Оцените боль по десятибалльной шкале, – предложила Джина. – От одного до десяти.

«От десяти и до ста».

– Уэс?

Джина наклонилась ко мне.

Я отвел взгляд от ручки и посмотрел на медсестру.

– Три.

– Вот как? – Улыбка Джины стала шире. – Отлично. После суеты, которой сопровождался переезд в эту палату, я думала, вам понадобится более сильная доза.

Я покачал головой. Мне нужно было сохранить способность чувствовать как можно больше. Мой собственный небольшой тест.

Джина поколдовала над трубками и катетерами, проверила мочеприемник, прикрепленный к кровати сбоку. Я упорно смотрел в потолок.

– Я вернусь, когда принесут еду. Дайте знать, если боль обострится. Я полагаю, сегодня вечером вам понадобится принять что-нибудь, чтобы уснуть. – Джина вдруг оставила свои хлопоты и коснулась моей руки. – Вы уверены, что не хотите видеть посетителей? Ваша семья всё еще здесь, только и ждет возможности вас увидеть.

Я покачал головой.

– Скоро вернусь.

Последнее похлопывание по руке, и медсестра ушла. Как только дверь закрылась, я добрался до ручки, игнорируя вспышку боли в спине. Шариковая ручка была самая дешевая. Я выдвинул острый кончик, отбросил простыню и ударил себя ручкой в бедро.

Словно в сюрреалистическом сне я наблюдал, как ручка на целый дюйм погрузилась в мою плоть. Я абсолютно ничего не чувствовал в ноге, но ледяное горячее ощущение затопило грудь, такое сильное, что верхняя половина моего тела онемела.

«Я только что устроил себе сердечный приступ».

Мониторы начали сходить с ума, запищали и замигали, как автомат для игры в пинбол. Прибежала Джина, за ней по пятам примчался доктор Кей. Странный, холодный жар всё выжигал дыру у меня в груди, накатила тошнота, я стал задыхаться, но видел только торчащую из моей ноги ручку. Меня волновало только одно: я совершенно ничего не чувствовал.

«Я не чувствую свою ногу».

– Автономная дисрефлексия, – пробормотал доктор. Он посмотрел мне в глаза, по-доброму, но строго. – Нельзя проводить такие опыты самостоятельно, Уэс. Ваши ноги не чувствуют боль, но ваше тело на нее реагирует.

«Какая разница?» – подумал я, пока они суетились надо мной и что-то вводили в капельницу – меня вдруг стало резко клонить в сон.

Из кровати вытянулись невидимые теплые руки, обхватили меня за плечи и потянули вниз.

Боли не было. Точнее, была, но не там, где я рассчитывал.

Зато осталась боль в самом глубинном ядре меня, в душе – она ревела с бесконечной силой, даже в темноте.

Ϛ.

Шариковую ручку у меня забрали.

Бумажный блок на столе оставался пустым. Подходящая метафора, подумал я, меткое определение того, что от меня осталось. Я очнулся от вызванного лекарствами сна и понял, что потерял нечто большее, чем способность ходить. Пульсирующая в сердце потребность писать; горящее пламя, которое не гасло даже в пустыне, на войне, теперь умерло, скончалось, как и мои ноги.

Я стал бегуном без ног.

У меня есть бумага, но нет ручки.

«Всему конец. Вот и всё».

За окном уже наступила ночь, черная и непроглядная. Часы на настенном мониторе показывали далеко за полночь.

«Это кара. Я гнался за тем, что мне не принадлежало. Я использовал свой писательский дар, чтобы манипулировать и обманывать, чтобы заставить Коннора чувствовать себя бесполезным. Я навредил Отем. Причинил боль девушке, которую любил, хотя поклялся никогда этого не делать. Поклялся никогда никого не любить. Мне нельзя никого любить».

Медсестра ночной смены, Синтия, проверила мои жидкости, катетеры и кровяное давление. После выходки с шариковой ручкой медсестрам было наказано надзирать за мной двадцать четыре часа в сутки, а наутро меня ждала встреча с психотерапевтом.

Синтия не походила на Джину. Джина вся состояла из добрых улыбок и теплых слов. Синтия не обременяла себя подобной чепухой и наблюдала за мной, как ястреб за добычей. Уверен, они с сержантом Денроем нашли бы общий язык.

– Вы должны спать, – заявила она, поправляя мне подушку.

– Кто сейчас в комнате ожидания? – спросил я.

«Скажи, что там Коннор. Пожалуйста. Скажи, что мой лучший друг вернулся».

– Обычный набор. Сестры, мать, отец…

– Он мне не отец.

Синтия надула губы.

– Знаю, вам сейчас больно, но, возможно, вам стоит провести небольшую инвентаризацию имеющихся в наличии родственников.

– Кто еще?

– Еще молодая особа, хорошенькая и рыжеволосая. – Синтия приподняла брови. – Ваша девушка?

«Отем – моя девушка».

Эта мысль принадлежала кому-то другому, вырвалась из прошлой жизни, не имевшей ко мне никакого отношения.

– Не могли бы вы попросить ее войти?