Читать книгу Компиляция. Введение в патологическую антропологию - Энди Фокстейл - Страница 7

Несколько смешных вещей… Любой конструктивный, с точки зрения человека творческого, процесс основан на паре-связке деструктивных предпосылок. Причем предпосылок этих требуется не столь уж и много. В конечном счете все сводится к двум основным понятиям – чувство и желание. При желании основные чувства можно пересчитать по пальцам. Пальцев двух рук вполне достаточно. С желаниями и того проще. Их всего два. Либо усилить чувство, либо его истребить. Иные особо выдающиеся мыслители идут еще дальше, низводя все человеческое к одной единственной паре-связке. Да и из той норовят сотворить ублюдка-гермафродита. Один печально, но широко известный козлобородый австрийский морфинист ухитрился произвести ползучую революцию в умах современников и потомков, поставив во главу угла необоримый фаллос.

Положенный на Вы. Помноженный на Я. Повязав чувство физической любви, оно же – инстинкт к продолжению рода, с желанием реализовать это чувство максимально возможное количество раз. Полученный гибрид морфинист обозвал либидо и, пользуясь этим словечком, будто магическим заклинанием, принялся во всю врачевать скучающую публику, изгоняя из нее бесов, которыми сам же был одержим пуще остатних. Мудак, одним словом.

Может возникнуть вопрос, отчего ваш пок. слуга полагает репликацию себя в потомках явлением деструктивным? По той лишь причине, что действия, направленные на продление существования биологического вида в целом, разрушительны для каждой отдельно взятой его особи. Хотя, безусловно, приятны… (по здравом размышлении – издевательская компенсация). Дуализм, знаете ли. Пара-связка. Сунь-вынь. Инь-ян. Тянитолкай долбанный.

Если же говорить о естествознании во всех его проявлениях, то парой-связкой, заставившей человека его придумать, были страх – как чувство, и потребность в освобождении от него – как желание.

Животный страх перед неведомым. Заставляющий ползать на брюхе и безнадежно скулить на луну или еще на какую небесную шнягу. То ли моля о пощаде, то ли о немедленной смерти.

В начале времен природные явления объяснялись происками шалопутных духов-невидимок. Крайне иррациональная парадигма. Ничего не объясняющая и лишь нагнетающая жути.

Затем духи подросли в статусе. Явились боги. Обросшие свинячьей щетиной человеческих качеств и ставшие более понятными. Или доступными. Во всех смыслах. С одной стороны, иррациональности убыло, но с другого боку немедленно нарос трансцендентный чирей. Размеров чудовищных. Нарывающий сгнившей лимфой многочисленных неувязочек. При этом весьма болезненный. Но стоило ему лопнуть, как все, казалось бы, встало на свои места. Наркоманов-оракулов сменили пророки-трезвенники. Боги сдохли. Но открылся Бог. Истинный. Сущий извечно. Простая, светлая, все объясняющая концепция. Но совершенно непознаваемая. С человеческой точки зрения ничуть не менее иррациональная, нежели бытовавшие до прежде.

Ну, а человеку, твари безмозглой, но с амбициями, только того и надо. Едва придушив страх животный, убийственный, с помощью страха Божьего, животворящего, он тут же восстал против единственного своего союзника и покровителя.

«Бог умер!» – изрек очередной культовый чудила. Бог не замедлил доказать обратное на собственном примере этого чудака. Бородатый анекдот.

Так или иначе, до какого-то момента богоборческий метод рационального познания мира работал. Прекрасно описывая подоплеку чего угодно, начиная с траектории падения дерьма облегчившейся в полете птахи, заканчивая взаимо притяжением космических тел. Математический аппарат благополучно довлел несложным набором алгебраических функций.

До тех пор, пока пытливым умам от червивых ньютоновских яблочек не стало нехорошо. До тех пор, пока их не перестало удовлетворять ограниченное общее и дисциплинированное частное. Непременно нужно было все испохабить. Взлететь выше. Нырнуть глубже.

Какова же случилась досада, когда выяснилось, что для математического описания бытия великанов и карликов нужно вводить в обиход то, чего не может быть! Неслыханное допущение. Мнимые величины, ноль, вывернутый наизнанку, ушастую селедку, идеальную слабость, лепет идиота и озарения анацефала. Любую потустороннюю чушь, лишь бы только оправдать существование невозможного.

«Бога нет!» – заявил Кант. Что-то там еще про звездное небо и категорический императив. Знать бы еще, что это за дерьмо такое.

«Не бывает атеистов в окопах под огнем!» – спел русский панк-рокер.

Господь усмехнулся и сказал: «Когда ж до вас наконец-то допрет?!»

«Что допрет, Господи?» – можно спросить, но лучше промолчать. Еще лучше – не лезть туда, куда тебя не просят. А именно в величайшую западню, которую устроил Всевышний для всех и всяческих демонов, чертей, бесов и бесенят. Пальцем деланых демиургов. Демона Максвелла и человека творческого включая.

Чем дальше и шустрее удаляешься от первобытного невежества, сокрушая его удушливые джунгли блистающим мачете естествознания, которое кажется таким надежным, таким материальным, тем глубже и безвозвратней увязаешь в зыбучем песке таких абсурдных, таких антиматериальных допущений, что в пору самому себе ампутировать мозг и употребить его на ланч. Приправив уксусом или лимонным соком. Кому что нравится. Хоть какая-то польза…

Граница между физикой и метафизикой становится все призрачней. Научная терминология – все сказочней. Методы научного исследования неумолимо сближаются с шаманскими практиками.

Множественность миров и многомерность пространства – наиболее родственная древнейшему фольклору гипотеза. Миры и измерения не существуют в полной изоляции друг от друга. Какая-то неуловимая текучая падла их соединяет. Или сшивает. Или склеивает в аппликацию.

Звероподобный неандертальский колдун ликует.

«Говорил же я вам, суки?! – Швырни в костерок пук чудо-кореньев, сунь башку в дым – и лети! Хлебни волшебного сока, погляди в ручей – и плыви! На хера огород городить?!»

Струящаяся вода и ветер – как порталы между вселенными. И то, и другое – поток. Доверься потоку и он унесет тебя куда угодно. Только не забудь его сперва отыскать. Нашел? Умница! Теперь постарайся в него войти.

Если ты шаман – говно вопрос. А если нет? Ну, сдохнуть попробуй. Будет тебе поток…

Харон чувствует себя неплохо. Мошна полнится с каждым вновь прибывшим.

Аид жизнерадостности Харона не разделяет. Тесновато нынче под землей. Демографический взрыв разносит царство мертвых в дрова. Неконтролируемый прирост населения опустошает казну.

«Я убью тебя, лодочник!» – орет он, завидев очередного иммигранта, вскарабкивающегося на дощатый пирс.

Харон ухмыляется, протягивает в сторону Аида согнутую в локте руку со сжатым кулаком и медленно распрямляет средний палец…

На берегу сидят рыбаки. Закинув удочки. С леской в этих краях трудно. Приходится использовать собственные жилы. Растянутые для просушки между кольями, вбитыми в песок вдоль всего берега. В отсутствии солнца высушить их нелегко. То и дело подгнивают и лопаются со звуком раздавленной жабы. С грузилами, крючками и поплавками – вообще швах. Поэтому их функции выполняют головы рыболовов.

Сморщенные головы качаются на волнах Стикса. Клацают желтыми зубами, стараясь схватить проплывающих мимо белоглазых рыб. Рыбы плывут как вниз, так и вверх по течению. Или же Стикс течет в обе стороны… Рыбы – это люди, которым еще предстоит родиться в одном из бесчисленных миров, сквозь которые протекает река смерти. Которые она соединяет. Или сшивает. Или склеивает в аппликацию. Жизнь повсюду разная. Смерть одинакова везде.

Иногда какая-нибудь голова-поплавок обрывается с лесы и отправляется в долгое путешествие.

Время от времени ее выбрасывает на берег. Голова открывает давно опустевшие глазницы и оглядывает местность. Голова адаптируется к новым условиям и отращивает себе подходящее тело. Она всерьез намерена здесь задержаться. Но каждый новый мир вскоре отторгает ее, как организм реципиента отторгает донорскую ткань. Обычно голова не протестует и плывет себе дальше, то ли вниз, то ли вверх по течению. Или в обе стороны сразу.

Но порой голова проявляет странную, вряд ли понятную даже ей самой настойчивость. Снова и снова выползает она на тот же самый берег, в одном и том же месте.

Река мертвых ей в этом помогает. Она вовсе не гонит голову от себя. Она знает, что рано или поздно их совместное путешествие продолжится. Но пока время не настало. Что-то удерживает голову здесь. Для чего-то она здесь необходима. Как только эта необходимость исчезнет, прекратятся и упрямые попытки вернуться.

Он обитает в рыбацком поселке. У него щербатая хижина с камышовой кровлей. Нужды в более основательном жилище нет никакой. Климат здесь устойчивый. Небо всегда затянуто тяжелыми тучами, но дождей никогда не бывает. Унылая растительность живет в постоянном настороженном ожидании урагана, но испокон веков здесь не случалось ни малейшего ветерка.

Единственное, что меняется в поселке – это река. С каждым днем она подступает все ближе к домам. Невозможно понять, становится ли она полноводней. Она столь широка, что противоположного берега попросту не видно. Вполне возможно, она отступает от него ровно на столько же, насколько прибывает здесь. Может быть, река лишь меняет русло. Никто в поселке не торопится его покидать. Сегодня река ближе, завтра дальше. Какая разница.

Каждый день он идет к реке. Устраивается в одном и том же месте. Забрасывает в воду свои удивительные снасти. Он закатывает выше локтя рукава ветхой рубахи. На локтевых сгибах – странные надрезы. Похожие на жабры. Но это не жабры. Сквозь эти надрезы выходит леска. Когда он садится, скрестив ноги, закрывает глаза и кладет руки на колени ладонями вверх.

Стремительные лески-вены вырываются из надрезов, взмывают ввысь и опадают в реку. Где-то далеко от берега. Ни грузил, ни крючков. Однако, течение лишь натягивает их, не спутывая и не обрывая.

В реке плавают рыбы-сны. Их-то он и промышляет. Вот рыба видит лесу, подходит к ней, останавливается, тупо шевеля костистыми плавниками. Потом заглатывает ее. На концах лесы – тысячи мелких присосков, которые тут же прилипают к рыбьему нёбу, не давая рыбе улизнуть.

Сознание сидящего на берегу перетекает по вене-леске в рыбье нутро и проживает заключенный в ней сон. Таких снов он пересмотрел уже много. И много еще пересмотрит. Все они одинаково начинаются и заканчиваются одним и тем же. То, что между – разнится. Разве что незначительные детали совпадут.

Он не знает своего настоящего имени. Он не понимает, зачем он здесь. Ему известно, что когда-то он был с рекой одним целым. Ее неизменным спутником. И что когда-нибудь, когда придет время, он вновь соединится с рекой. Его сознание как обычно вольется в рыбу, но не для того, чтобы грезить. Оно вывернет рыбу наизнанку. Сделает изувеченную рыбью плоть своей собственной, перелепив ее по образцу давно позабытого истинного своего облика и поплывет, покачиваясь на ленивых волнах, то ли вниз, то ли вверх по течению. Или же в обе стороны сразу.

Но пока что он каждый день промышляет сны. Начинающиеся и заканчивающиеся одинаково. Сны о себе самом и ком-то еще. Много о ком. В этих снах его называют Джон До.

Очередной сон просмотрен. Присоски один за другим отлепляются от нёба. По мере того, как леса освобождает рыбу, ее глаза белеют. Последний присосок отделяется со чмокающим звуком. Серебристые вены-лески вырываются из воды и втягиваются в руки Джона До. Так быстро, что и заметить нельзя. Лишь легкий инверсионный след, состоящий из взвеси оброненных ими микроскопических капель.

Опустошенная белоглазая рыба уплывает прочь, чтобы когда-нибудь родиться в человеческом обличии в одном из вероятных миров.

Да уж, забавная фитюлька – допущение. Никогда не знаешь, куда заведет.

Завтра увидимся.