Читать книгу Любитель. Искусство делать то, что любишь - Энди Мерифилд - Страница 4

Мое первое столкновение с профессиональным миром произошло рано, когда мне было всего пять лет. Тогда я еще не осознавал этого, но позже понял, в чем было дело. В 1965 году мою бабушку переселили в квартал Баронс Хэй в Кантрил-фарм, новый микрорайон на окраине Ливерпуля. С тем переездом было связано несколько проблем. Во-первых, моих бабушку с дедушкой и их дочкой (моей тетей Эмили) переселили, не спрашивая, хотят они того или нет. Их просто известили письмом, не оставив выбора. Семью переселили «ради их собственного блага» в рамках программы зачистки трущоб, проводившейся в 1960-х, когда из центральных районов Ливерпуля пятнадцать тысяч человек переехало в Ноусли, за городскую черту. Чопорный, хотя и бедноватый домик моей семьи на Холден-стрит в районе Токстет, у Аппер-Парламент-стрит, где каждый знал друг друга, был признан городскими «экспертами» непригодным для жизни.

В распоряжении профессиональных планировщиков было достаточно данных, чтобы это доказать. Они продвигали новые смелые идеи того, какой должна быть городская жизнь. Новый проект был разработан в соответствии со строительным «методом Камю» – системой индустриального полносборного строительства, разработанной французским инженером Раймоном Камю и запатентованной в 1948 году. Бетонные панели фабричного производства можно было собрать быстро и дешево, возводя по две тысячи зданий в год. Во Франции эта система использовалась не только для обеспечения жильем семей низкого и среднего достатка, но и при строительстве эксклюзивной Марсельской жилой единицы Ле Корбюзье. «Метод Камю» повлиял на крупномасштабную государственную программу жилищного строительства в Советском Союзе, развернувшуюся в 1950–1968 годах.

Однако микрорайон Кантрил-фарм начал разваливаться еще до того, как закончилось строительство. В квартирах стояла сырость; звукоизоляции не было; общие коридоры оказались темными, слабое освещение зачастую не работало; лифты были сломаны, а ремонтные работы никогда не проводились. Не было общественного транспорта, больниц, магазинов. Это было многоэтажное дикое захолустье посреди поля, отрезанное от всего на свете, без достойного воспоминаний прошлого и с туманным будущим.

Ряды блочных многоэтажек грязно-серого цвета, выросшие как грибы на земле, купленной городским советом за смехотворную сумму, стали домом для двадцати тысяч изгнанников. Неудивительно, что бабушка недолго прожила в этой глуши. Ее сердце было разбито, и она умерла через несколько лет в этом убогом районе. Тетя тоже недолго там продержалась и вскоре последовала за бабушкой, хотя ей было всего тридцать шесть. Тогда мне было пять лет и я мало что понимал, но потом узнал слова, которыми называют то, что их убило: отчуждение, отчужденная жизнь, организаторами которой часто становятся безликие, безымянные профессионалы.

Двадцать лет спустя я прочел книгу Маршалла Бермана «Все сословное и застойное исчезает» и понял, насколько мои бабушка и дедушка были похожи на так замечательно описанную им старую пару – Филемона и Бавкиду из второй части «Фауста» Гёте. (Тогда я не знал, что Маршалл станет моим дорогим другом и вдохновляющим любителем до самой своей смерти в 2013 году.) Пара стала препятствием на пути прогресса, каким его видят профессионалы. Филемон и Бавкида, как и мои дедушка с бабушкой, были пешками в большей истории, незначительными фигурами, которые передвигают по шахматной доске современного «развития»[2].

Строитель Фауст одержим идеей застройки побережья. Он мечтает построить там абсолютно новое общество. Но возникает проблема. На клочке земли живут Филемон и Бавкида, их дом стоит среди дюн. Милая пара предлагает помощь и кров путешественникам и потерпевшим кораблекрушение морякам. Фауст хочет избавиться от них и их мира. Он предлагает им деньги. Но они отказываются уезжать. Что они будут делать с деньгами в своем возрасте? Куда им пойти, ведь они так давно живут здесь? «Они должны мне уступить, – заклинает Фауст. – Они должны моими стать / Не получи я эти липы / Смогу ли миром обладать?»[3] Фаусту нужно убрать старую пару с пути, но сам он этим заниматься не хочет, равно как и знать, как это будет сделано.

Итак, однажды ночью Мефистофель, темная сторона Фауста, убивает стариков. «Фауст отдал на сторону грязную работу застройщика, – пишет Маршалл, – и как только она была сделана, умыл руки, открестившись от исполнителя». Два столетия спустя тот, кто выполнял приказ по выкорчевыванию жителей Холден-стрит, действовал вполне по-фаустиански: безлико и не напрямую. Только теперь посредниками выступают не дьявольские духи, а сложные профессиональные организации и институции, которые тем не менее также «умывают руки», когда работа выполнена, и открещиваются от ее исполнителей.

Генеральный план Кантрил-фарм был разработан и выполнен архитекторами, планировщиками и бюрократами, которых волновала только их профессиональная функция, с которой они, следуя правилам, «эффективно» справлялись. Но сегодня, размышляя о Кантрил-фарм, моей бабушке и фаустианских профессионалах, я могу сделать несколько выводов. Во-первых, ясно, что многое с тех пор изменилось в мире профессионализма, в том числе его идеалы и практики, включая саму суть того, кто такой профессионал. Раньше мы имели дело с профессионалами, являвшимися государственными служащими по социальному обеспечению, а точнее, они имели дело с нами. Теперь в профессиональном мире управляют коммерческие интересы, частные профессионалы, бизнес-профессионалы или профессионалы, которые разрушают все границы между общественным и частным.

В конце 1970-х проекты вроде Кантрил-фарм провалились по причине экономического спада после глобального нефтяного кризиса 1973 года. Финансовый кризис нанес удар по всему комплексу социального обеспечения. Резкое сокращение государственного бюджета оказалось особенно болезненным для постиндустриальных городов с высокой безработицей, каким был Ливерпуль. Восьмидесятые годы стали прощанием с послевоенной эрой социал-демократического реформизма, проводившегося профессионалами на государственной службе, эрой, когда государственный сектор воспринимался как ответ находившемуся в упадке частному сектору. Но за годы правления Тэтчер и Рейгана ученые и идеологи перевернули логику мышления, представив частный сектор ответом обрюзгшему, не работающему государственному. Надежда на государственных профессионалов, которые распределяют общественные блага, следуя туманным идеалам равенства, уступила дорогу идее о рынке как панацее.

В это время свое триумфальное шествие начал новый класс частных профессионалов и экспертов. Их не заботит справедливое перераспределение социальных благ. Вместо этого они применяют анализ стоимости и прибыли для расчета моделей эффективности и разрабатывают новые бизнес-концепции для организации социального обслуживания при минимальных затратах. В результате контракты на оказание общественных услуг получили подрядчики, сделавшие предложения по заниженным ценам, а затем повысившие оплату за их предоставление; многие государственные департаменты были распущены или заменены новыми группами «постполитических» менеджеров среднего звена под управлением технократов и профессиональных администраторов, деятельность которых не отличается особой прозрачностью.

Сегодня можно сказать, что кризис 1970-х стал своего рода поворотным моментом. Он открыл большие возможности для профессионалов нового типа. Любой кризис служит теплицей для взращивания новых профессионалов и внедрения в государственное управление «экспертов» (с политикой якобы совсем не связанных) по решению проблем. Как обычно, Соединенные Штаты Америки оказались надежным испытательным полигоном. В 1970-х отделы социального обеспечения стали не только склоняться к рыночным решениям, но и использовать методы, разработанные независимыми аналитическими центрами (think tanks). Аналитические центры и бизнес-консультанты десятилетиями давали советы по управлению американским корпорациям, теперь же они обратили свое внимание на то, как правительства должны управлять и ограничивать собственную власть, а также как им стоит преобразовать систему социального обеспечения.

Одно из первых решений, предложенных аналитическим центром, было применено в период финансового спада в Нью-Йорке. В 1970 году мэр города Джон Линдсэй нанял корпорацию RAND, аналитический центр из Санта-Моники, чтобы выяснить, как можно сэкономить на Пожарном департаменте города. Вооруженные компьютерами аналитики RAND занялись разработкой общегородской модели пожаров, позволявшей определить наиболее эффективное размещение пожарных частей, и – в соответствии с этим – планом перераспределения государственных средств. Данная программа по сокращению бюджета стала частью федеральной стратегии, известной как «запланированное сокращение» (planned shrinkage): целенаправленное урезание финансирования тех частей города, которые больше не считались экономически «жизнеспособными». «Сокращение» было кодовым названием для организованной ликвидации по всей стране «плохих» районов, содержание которых было убыточным.

Корпорация RAND появилась в конце 1940-х на базе компании Douglas Aircraft и первоначально специализировалась на военных заказах. Она была штабом высокопоставленных ученых и технократов, включая десятки нобелевских лауреатов. Там работали математики и физики, принимавшие участие в разработке атомной программы США, фаустианцы, которые создали первую в мире атомную бомбу и первый прототип современного компьютера. Особенностью корпорации RAND было использование «системного анализа» – образа мышления, который мог заменить беспорядочную политику гражданских властей холодной рациональностью расчетов, проведенных самыми светлыми умами в стране.

Терзаемый пожарами Южный Бронкс стал лабораторией RAND. Основанные на «теории игр» модели показывали, где, когда и как в Бронксе они случались. Измеряя отрезки времени между телефонным звонком и прибытием пожарной машины, аналитики RAND могли определить, насколько быстро или медленно реагировали экипажи машин Пожарного департамента. Основываясь на том, какие зоны получали самую быструю или, наоборот, медленную помощь, RAND выясняла, какие пожарные станции действовали наименее эффективно, и признавала их содержание невыгодным. Другими словами, корпорация RAND определяла, какие станции можно прекратить финансировать из государственного бюджета. Хотя, как объясняет Джо Флад в своей замечательной книге «Пожары», скорость реагирования была некорректным критерием измерения успешности пожарных операций[4].

Название одной из глав книги Флада многое говорит о недостатках «научного» подхода RAND: «Измеряя неизмеримое». Счетоводы выбрали время реагирования, ведь его можно было легко измерить. Но этот показатель слабо отражает специфику работы пожарных. Корпорация RAND не учитывала влияние дорожного движения на время реагирования, хотя речь шла о городе с самыми перегруженными в стране дорогами. Также RAND предполагала, что каждый экипаж выезжал на вызов непосредственно с пожарной станции. Но в Бронксе такое случается редко, ведь часто все экипажи оказываются одновременно заняты тушением пожаров в разных частях района.

Статистическая выборка RAND была «нерепрезентативна и плохо подготовлена», утверждает Флад. В процессе работы над картой компания отказалась от необходимого полевого наблюдения, сочтя его «слишком трудоемким». Она заявила, что «во многих аспектах планирования расхождения в данных можно проигнорировать». Самым же компрометирующим оказалось то, что модели, разработанные RAND, «пали жертвой того, что технократы должны бы предотвращать: политических манипуляций. Однако результаты исследований RAND не нужно было подтасовывать – они и так были теми, что нужны политикам».

«Не хулиганы сожгли Бронкс, – утверждает Флад. – Это сделали эксперты». Целью RAND было создать прецедент того, что сегодня стало нормой по всему миру: «использовать математическую точность компьютерного моделирования и системного анализа, уже совершившую революцию в военной стратегии, чтобы превратить коррумпированную, закрытую и невосприимчивую бюрократию в упорядоченную, беспристрастную технократию. ‹…› Поэтому все старались не замечать, как после закрытия перегруженных работой пожарных станций сгорели дотла целые кварталы».

Рассредоточенной массе несогласных трудно соперничать с организованными экспертами. Последние имеют привычку обвинять первых в том, что они всего лишь «любители» и являются врагами прогресса. Еще одним примером выступления против общественной сферы служит «запланированное сокращение», детище Роджера Старра (1918–2001), развернувшееся также в 1970-х годах в Нью-Йорке. В разные периоды своей жизни Старр возглавлял жилищный департамент Нью-Йорка, вел колонку о городском развитии в газете The New York Times, был исполнительным директором Совета жителей Нью-Йорка по жилищному строительству и планированию, спонсируемой застройщиками некоммерческой организации, которая существует и сегодня. Старр, получивший образование в Йельском университете, был аристократом-интеллектуалом, троцкистом, превратившимся в неоконсервативного правого. Всю карьеру он трудился над тем, чтобы выставить себя голосом здравого смысла, простым парнем, которому удалось преодолеть бюрократические препоны.

В 1967 году Старр опубликовал серию получивших широкий резонанс эссе «Городской выбор: город и его критики», в которых проблемы города описывались с точки зрения профессионала[5]. Особенно интересно то, с каким презрением в ней упоминаются «любители с благими намерениями», когда Старр отвечает «сотням критиков», посмевших сомневаться в профессиональных урбанистах – городских властях, планировщиках и архитекторах, частных застройщиках, риелторах и, конечно, самом Роджере Старре. Перечисление тех, кто посмел вмешаться в его дела, читается как список наиболее выдающихся представителей «любительского» урбанизма: Джейн Джекобс, Саул Алински, Льюис Мамфорд, Ада Луиз Хакстейбл, Уильям Уайт, Херберт Ганс.

Чтобы оправдать «запланированное сокращение», Старр разразился тирадой против принципа «сообщества», утверждая, что в городских условиях, особенно в городах Америки, его на самом деле не существует. Сообщество – это полет фантазии сентиментальных любителей, которые относятся к нему с «неоправданным почтением», заявил он. «Критики, – считает Старр, – ошибочно предполагают, в чем их поддерживает масса благонамеренных любителей, что слово “сообщество” может быть использовано для обозначения любого поселения, в котором больше двух человек уживаются, не нападая друг на друга. Если же мы хотим придерживаться истинного значения этого слова, его стоит использовать только тогда, когда оно того заслуживает, как и, например, надпись “Осторожно, нитроглицерин!”»[6]

Раз сообществ не существует, нет ничего страшного в уничтожении целых районов и принудительном переселении их жителей. Старр верил, что «американские сообщества можно разобрать, а потом снова собрать, как железнодорожный состав… Пустые здания можно снести, снабжение прекратить, а земля может пустовать, пока экономическая и демографическая ситуация снова не сделает ее востребованной». Процитировав отчет из Бостона, который называется «Скорбя о потерянном доме» («выяснилось, что спустя два года после переезда 26 % переселенных женщин страдали от эмоционального расстройства»), Старр спрашивает: «Были ли они в эмоциональном равновесии до переезда?» По мнению Старра, противники программы обновления городов «думают, что люди, которые живут в районах, подлежащих обновлению, где аренда низка, но у зданий много физических недостатков, довольны своим жильем. Я в корне не согласен с таким мнением».

Также у Старра обнаружилось серьезное расхождение во мнениях с Джейн Джекобс, величайшей из урбанистов-любителей, прославившейся своим выступлением против застройщика Роберта Моузеса (который, как и Старр, был полон пренебрежения к «маленьким» людям). Старр не может себе позволить отнестись к Джекобс как к равной и выставляет ее отчаянной домохозяйкой: «Критики американского города говорят с ним как жена, которая пилит пьющего мужа в полной уверенности, что это простая болезнь и лекарство от нее тоже простое. Если бы ты, говорит жена, просто держался подальше от выпивки, когда выйдешь из офиса… Если бы ты, говорит Джекобс городу [ее мужу], держался подальше от этих мерзких планировщиков… Ты должен найти себе полезное хобби, например садоводство, но без искусственных удобрений»[7].

В своей книге «Смерть и жизнь больших американских городов» Джекобс предвосхищает логику Старра и RAND, основанное на цифрах «интеллектуальное» обоснование городского обновления которых направлено против малообеспеченных сообществ. Только благодаря статистическим моделям, пишет Джекобс, «возникло представление о допустимости крупномасштабных перемещений горожан. В статистическом плане эти люди больше не принадлежали ни к каким общностям, кроме семьи, и мысленно с ними можно было обращаться ровно так же, как с песчинками, электронами или бильярдными шарами. Чем больше выселяемых, тем более легким объектом планирования на основе математического усреднения они становятся»[8]. «Замечательным и милым человеком ее точно не назовешь», – сказал Старр о Джекобс. Джекобс назвала Старра дураком. Она метко подметила, что профессиональные техники, продвигаемые Старром, RAND и им подобными, были шарлатанскими идеями без научных обоснований, стоявшими на службе у политиков и корыстных интересов.

В 1980-х в Британии тори тоже начали подобную практику, применив методы «запланированного сокращения» в Ливерпуле в 1981 году после бунтов в Токстете[9]. В некоторых сферах эта практика надежно закрепилась. Канцлер казначейства в правительстве Тэтчер Джеффри Хау (позднее барон Хау, ныне покойный) считал Ливерпуль безнадежным. Он подготовил сокращение затрат в рамках так называемого регулируемого спада, предшественника сегодняшней политики жесткой экономии.

Планы Хау стали известны только в 2011 году по так называемому правилу тридцати лет, которое открывает доступ общественности к документам Национального архива и протоколам кабинета министров. Тогда Хау выступал против предложения госсекретаря по вопросам окружающей среды Майкла Хезелтайна о создании фонда восстановления разрушенных районов Ливерпуля и частей города, пострадавших во время бунта, считая это пустой тратой государственных средств. Проблема Ливерпуля, считал Хау, в «концентрации безнадежности», в незаживающей ране постоянного конфликта между рабочими и предпринимателями, а также в жителях, разоряющих собственные районы. «Я не могу избавиться от чувства, – говорил Хау, – что мы не должны сбрасывать со счетов вариант регулируемого спада. Не стоит расходовать наши и без того ограниченные ресурсы, пытаясь повернуть реку вспять»[10].

В конце 1990-х Лейбористская партия под предводительством Тони Блэра и Гордона Брауна объявила о новой «культуре целей», принципом которой была провозглашена «политика беспристрастности». В заключение своего рассказа о пожарах в Бронксе Джо Флад замечает, что новые лейбористы «разработали набор статистических методов для измерения производительности труда всех, начиная с работников санитарных служб и заканчивая членами кабинета министров. Для сокращения расходов и улучшения обслуживания Национальная служба здравоохранения Великобритании была преобразована в соответствии с количественными предписаниями Алена Энтховена, бывшего аналитика RAND, вундеркинда, ставшего исследовать вопросы здравоохранения».

Иногда я задумываюсь, не стал ли случай с Кантрил-фарм причиной моего увлечения городскими исследованиями – изучением городов и населяющих их людей, их общественных пространств и сообществ, их жилья и инфраструктуры, их культуры и политики. В 1980-х учеба в колледже, куда я поступил в двадцать с небольшим и где считался «студентом-переростком», помогла лучше понять мои подростковые литературные увлечения: Достоевским в Санкт-Петербурге, Бодлером в Париже, Джеком Керуаком в Нью-Йорке.

Раньше интерес к городам у меня вызывали романы, теперь же на факультете общественных наук Политехнического университета Ливерпуля я изучал теорию и урбанистику, социологию и географию, да еще и политику. Этот опыт изменил мою жизнь и сделал меня тем, кто я есть сегодня. В Ливерпульском политехническом я встретил талантливых и увлеченных преподавателей гуманитарных и общественных наук. Многие из них пили слишком много, почти ничего не публиковали и вообще были прямой противоположностью сегодняшних профессоров-профессионалов. Они привили мне любовь к своим предметам. Как учителям, им удалось сделать и кое-что еще: они позволили мне сблизиться с ними и показали, как большие идеи могут находить отражение не только на страницах книг, но и в жизни.

Позже я получил грант на обучение в аспирантуре Оксфордского университета. Мне повезло воспользоваться возможностями эры бесплатного образования, без которого учеба в Оксфорде (да и в Политехническом университете Ливерпуля) была бы невозможна. Сама учеба в таком месте, как Оксфорд, не особенно меня волновала: я хотел работать с урбанистом-марксистом Дэвидом Харви, который только что получил место профессора географии Хэлфорда Маккиндера[11].

Харви был и остается аутсайдером в истеблишменте, любителем, который не признает профессионализма, который в то время не признавал даже своего положения в Оксфорде и проводил больше времени со студентами, чем с коллегами. Самые интересные разговоры с ним – мои «консультации» – обычно проходили за игрой в бильярд в пабе Jericho’s Bookbinders или на детской площадке за углом, пока он присматривал за своей маленькой дочкой. Все это открыло мне две главные опоры интеллектуального любительства: восприимчивость к депрофессионализированной реальности и политическую преданность простым людям. Дэвид не вел себя как профессионал – ни тогда, ни теперь.

В 1992 году в Оксфорде мне удалось попасть на лекцию Эдварда Саида в Шелдонском театре. Этот опыт стал для меня очень важным, более важным, чем мне тогда показалось: он сыграл решающую роль в написании этой книги. Саид – в то время профессор сравнительного литературоведения в Колумбийском университете, американец арабского происхождения – открыто критиковал внешнюю политику США и их поддержку Израиля, был неутомимым защитником прав палестинцев. Ему пришлось бороться не только с сионистами, но и с палестинскими шишками. Взгляды Саида были независимы, критичны и противоречивы, он был открыто пристрастен, скептически настроен по отношению к любому патриотизму (включая палестинский) и ставил под вопрос любые корпоративные, классовые, национальные и половые привилегии.

Шелдонский театр – церемониальный зал Оксфордского университета, спроектированный Кристофером Реном и построенный в 1660-х. Выступление Саида перед полным залом было генеральной репетицией его лекции на тему «репрезентаций интеллектуала» для Ритовских лекций на Радио 4 «Би-би-си», которая должна была вскоре выйти в эфир. В своей лекции Саид описывал роли интеллектуалов-любителей и профессионалов в производстве знания: одни говорят о силе правды, а другие о правоте силы. Он был одет в шикарный костюм Armani и страстно рассказывал об интеллектуалах-любителях, о Стивене Дедале Джойса и Базарове Тургенева, об антигероях, которые отказываются служить власти, о мыслителях, которые не признают ценности прибыли и специализации. Саид произвел на меня неизгладимое впечатление[12].

Он призывал интеллектуалов, в том числе начинающих, задуматься о нашем ремесле и политической позиции. Слушая его, я понял, как сформулировать то, что я уже знал, и в каком направлении мне стоит работать в будущем. Из его выступления я вынес, что любительство не имеет ничего общего с тем, как хорошо ты одет. Также это не вопрос компетентности, того, насколько добросовестно ты занимаешься своим делом и обладаешь ли достаточными знаниями для этого. Саид заставил меня понять, что важна не только сама практика, важно сделать выбор. Он заставил меня задуматься о том, что можно продавать, а что нет, насколько критичными или конформистскими были цели, которые я перед собой ставил, и, что особенно важно, в чьих интересах я действовал.

«И все же, – продолжал он, – остается вопросом, может ли интеллектуал действовать автономно и независимо, не быть ограниченным своей принадлежностью к университетам, которые платят зарплату, к политическим партиям, требующим лояльности их политическим курсам, к аналитическим центрам, которые, предлагая свободу в рамках исследования, вынуждают отказываться от собственных суждений и критического взгляда»[13]. В XIX веке интеллектуал часто оказывался аутсайдером, одиноким нонконформистом, мятежным поэтом или писателем, курильщиком опиума или гашиша, богемной личностью вне поля зрения общества. В XX веке интеллектуалы оказались «нормализованы», все больше мужчин и женщин причисляли себя к общественной группе интеллектуалов. Журналисты и профессора, менеджеры и компьютерные эксперты, правительственные служащие и лоббисты, консультанты и ученые – все они обычно получали плату за применение своих знаний.

В наше время ряды интеллектуалов значительно расширились. Но тут возникает вопрос: что значит быть интеллектуалом? Вот как Саид описал эту проблему: «Интеллектуал не должен быть послушным и безопасным настолько, чтобы превратиться в удобного техника, но он и не должен становиться Кассандрой, в чьи мрачные пророчества никто не верит». Сегодня ситуация стала еще сложнее. Остались ли альтернативы «абсолютному повиновению» и «абсолютному неповиновению»? У прошлых поколений были «неакадемические» интеллектуалы, такие как Джейн Джекобс, чьи критические исследования затрагивали общественные проблемы и были написаны простым языком. Неакадемические интеллектуалы действовали как интеллектуалы, хотя никогда не работали ими. Интеллектуалы XXI века в основном принадлежат к академической науке. Их либо не интересует происходящее в окружающем мире, либо интересует настолько, что они охотно продают свое мнение тому, кто лучше платит.

Именно последнее Саид считает главной опасностью. «Сегодня особую угрозу для интеллектуала, – утверждает он, – представляет не академия, не пригороды, не пугающая коммерциализация журналистики и издательских домов, а отношение, которое я бы назвал профессионализмом». Профессионализм, по его мнению, «означает расценивать свой труд интеллектуала как то, чем ты зарабатываешь на жизнь, поглядывая на часы и придерживаясь правильной линии поведения: не раскачивать лодку, не выходить за пределы общепринятых парадигм и границ, пользоваться спросом, а главное – быть респектабельным».

Профессионализм как отношение и должностная обязанность сопряжен с рядом проблем. Одна из них – специализация, возрастающий технический формализм, потеря восприимчивости «к ценности усилий, потраченных для производства знания или искусства; в результате знание и искусство воспринимается не как выбор и решение, усилие и рвение, но только как безличные теория и методология». Также специализация убивает любознательность, удивление и радость открытия. Фактически, любознательность у вас исчезает с того момента, как вы становитесь экспертом в какой-либо области, ведь эксперты знают – а точнее, должны знать – все в ней.

«Экспертность» становится предлогом, чтобы сказать о том, что вам нравится или не нравится в определенном контексте. Она подразумевает отказ от открытости, любознательности, расширения горизонтов. Эксперт подтверждает то, что он и так, как ему кажется, знает, никогда не выходя из зоны комфорта своей специализации туда, где он может оказаться в чем-то неуверен так же, как и все остальные. Таким образом, в его профессиональных интересах действовать наверняка. Круг экспертов сужается вместе с их горизонтами, а интеллектуальные интересы ограничиваются. Эксперты просто не могут ослабить профессиональную бдительность; понятный лишь немногим язык возвышает их, открывает доступ к профессиональным организациям и группам экспертов, куда любители допускаются только в качестве аудитории.

Саид считает, что повсеместному распространению профессионализма можно противопоставить интеллектуальное любительство – отношение, которое идет вразрез с профессионализмом. Кто угодно может сделать это, даже сами профессионалы. Нужно только суметь отказаться от удобного и прибыльного конформизма, последовать желанию «быть движимым не стремлением к прибыли или награде, а любовью и неутолимым интересом к тому, чтобы увидеть полную картину, провести связи через границы и преграды, отказаться от оков специализации и следовать идеям и ценностям, невзирая на ограничения профессии»[14].

Это прекрасное и вдохновляющее описание самой сути любительства. Оно заключается в том, чтобы сохранить широкое и эклектичное видение реальности, не ограниченное консерватизмом узкой квалификации, предназначенной только для продвижения по академической лестнице. Быть любителем – и значит любить, заниматься чем-то ради удовольствия. Зачастую любители оказываются компетентнее профессионалов благодаря гораздо более тесной связи со своим занятием. Они и есть то, что они делают.

Любители придерживаются принципов, противоречащих власти профессионалов. Они выражают мнения, которые профессионалы не принимают во внимание и не признают. Любитель, который не занимает оплачиваемой должности, зачастую может оказаться тем, кто раскачивает лодку. Саид настаивает, что интеллектуал обязан быть любителем, ведь он – думающий и интересующийся член общества, который ставит под вопрос сами основы профессионализированной деятельности. Поступая так, он приходит к гораздо более значимым и личным проектам, к более оригинальным идеям. Обоснованием его усилий служит реакция окружающих и ощущение собственной пользы. Саид задается вопросом: обязательно ли деятельность интеллектуала должна встречать общественное одобрение? Разве не важнее бросать вызов, провоцировать, вызывать противостояние, быть частью коллективных демократических процессов?