Читать книгу Земля под снегом - Эндрю Д. Миллер - Страница 6

По-прежнему в иные минуты Билл смеялся в голос от мысли, что он хозяин тридцати двух акров земли, что он владеет полями, скотом и большим сараем, что он в конце лета собрал свой собственный урожай ячменя. Не в одиночку, конечно. Приехал наемный работник на своем комбайне, красноглазый от усталости, жаловался на узость дороги, на узость ворот, на маленький размер поля. «Выдрали бы их совсем, живые эти изгороди», – сказал он. Живые изгороди были враждебной силой (и сами никчемные, и потеря земли по обе стороны, требуют ухода, рассадник вредителей).

И бывали у него минуты, когда возникало чувство, будто и земля, и живность, и все его хозяйство, все механизмы, строения – дом как таковой! – всё в заговоре против него. То свет пропал в доильне, потому что мыши погрызли провода, то корова захромала, опять, видимо, звать ветеринара, то выясняется, что от дождей его поля затапливает, то осот вымахал невесть как и его попробуй выкоси. Десять раз на дню подумаешь, что почти ничего не смыслишь в том, за что взялся. Будь я моряком, думал он, наверняка потонул бы уже.

Сегодня утром это ворота. Вчера еще действовали, открывались спокойно, но в каком-то часу ночи верхняя петля оторвалась от столба, и ему придется вернуться с инструментами и заняться починкой, пока створка еще держится и его коровы еще не отправились отсюда по дороге в Бристоль.

Все его поля имели названия. Это поле называлось Горка. Так было написано в купчей. Может быть, оно называлось так пять столетий. У старого фермера Ричи тут поблизости, около Куин-Кэмел[9], одно поле называлось Чистилище.

Он посмотрел на небо. Оно было лишено глубины. Вокруг сплошное облако, утренний свет сочился вниз, как сливки сквозь марлю. Туман во дворе, туман окутывает дом. Даже в шиппоне – так он называл хлев, потому что так его называл мистер Эрл, продавший ему ферму, – над головами животных стояла дымка, серебристые капельки тускло мерцали на свету под голыми лампочками, свисающими с балок.

Он приподнял створку ворот и пошел вперед, открывая их. Где-то в поле были четыре сухостойные коровы и пони. Обычно они подходили к воротам, когда слышали, что он подъехал. Туман, что ли, сбил их сегодня с толку? Внутренняя жизнь животных оставалась для него тайной. Она, безусловно, у них была; они не бессмысленные существа, они не лишены разума. Корова в такой же степени личность, как собака. Некоторые из них смотрели на него думающим взглядом, словно платили ему любопытством за любопытство. Одним нравилось, когда он что-то с ними проделывал, другим нет. Две были брыкливые: Ливия и Друзилла[10]. Друзилла весной заехала ему в плечо, там не одну неделю потом красовался отпечаток копыта. Она была сейчас в большом сарае, ждала теленка. Он первым делом сегодня к ней заглянул и заглянет еще раз, когда приедет обратно.

Открыв ворота, он вернулся на дорогу и увидел чужие фары. На этих узких дорогах кое-где можно было разъехаться, но не здесь. Он подошел поближе. Он достаточно прожил уже на Мокрой ферме, чтобы узнавать большинство машин, которые ездят тут регулярно. Эту легко было узнать. Длинная и приземистая, длинный капот, фары на передних крыльях, похожие на глаза лягушки. Он помахал. Машина, вся целиком, излучала нетерпение. Он обошел свою собственную («остин джипси», чуть получше будет, по его мнению, чем «лендровер») и сел за руль. Несколько секунд просто смотрел в зеркальце заднего вида на фары «ситроена», затем переключил передачу и двинулся задним ходом через открытые ворота. Едва дорога освободилась, «ситроен» заскользил мимо.

Он не спешил выходить из машины. С пяти на ногах. День уже изрядно выдохся, и чем-то его гипнотизировала тишина, неподвижность, то, как за дальней живой изгородью мир оканчивался, начиналось мягкое белое ничто.

«Не люблю тебя я, доктор, сам не знаю, почему…», – пришло на память из детского стишка. В школе они проходили латинский вариант: Non amo te, Sabidi, nec possum dicere… как там дальше у Марциала? Их латиниста звали мистер Оукс. На его теперешний взгляд Оукс, как большинство учителей, представлялся отчаявшимся человеком, который, третируя детей, давал своему отчаянию облегчающий выход. Мальчикам он, однако, нравился. Прозвали они Оукса, конечно же, Кверкусом[11]. Когда был под достаточным градусом, он рассказывал им истории про окопы Первой мировой. Сигнальные ракеты, горчичный газ, колючая проволока. И как бывшему военному ему вверили школьных кадетов, хотя очевидно было, что он ненавидит все армейское. Большей частью они просто бегали трусцой вокруг крикетного поля, потея в своем хаки, а Кверкус сидел в раздевалке, курил и читал газету.

Попробуй объясни что-нибудь из этого Рите! Жизнь частной английской закрытой школы из тех, что поскромнее. Она, конечно, сама где-то училась, с полдюжины школ сменила в Бристоле и окрестностях, но все они, похоже, были безобидные, почти приятные. Его же школу, ностальгию по которой он не мог полностью выкорчевать, отец выбрал из числа сравнительно недорогих учебных заведений, чья цель – выпуск юношей, которые не будут смотреться чужеродно в клубе на Пэлл-Мэлл (не из самых фешенебельных, разумеется), в офицерской столовой, на охоте. В длинные выходные, когда родители могли забрать учеников, отец подъезжал, нет-нет да сменив в очередной раз машину на более крупную и дорогую. На крыльце его ждал директор в академической мантии. Они здоровались за руку и обменивались замечаниями о погоде; отцовский голос естественней звучал бы в подернутых сумраком городках с труднопроизносимыми названиями по ту сторону Железного занавеса, чем здесь, среди меловых холмов Суссекса, опрятно зеленевших под солнцем за игровыми полями. В какой-то момент звали Билла, и он стоял, яростно смущенный отцовскими попытками одеваться как английский милорд (федора, солнечные очки, пиджаки в клетку, один раз белые туфли). Потом плавная езда по аллее, усаженной каштанами, другие родители в машинах поменьше прижимались к обочине, давая им проехать. От всего этого отец делался непоколебимо счастлив, и, когда доезжали до ворот, он, одна рука на руле, в другой сигара, уже, бывало, начинал петь одну из песен, чьи мелодии колыхались и были полны слез, на языке, ни слова из которого он не желал слышать от своих сыновей.

Сквозь боковое окно «джипси» на него смотрела сейчас одна из айрширских коров, ее ноздри пузырились от обильной росы на траве. Она мотнула головой, и Билл, осклабясь, сказал ей: «Доктор, доктор виноват, вот из-за кого я задержался». Он выбрался наружу и открыл заднюю дверь. Там у него лежал тюк сена и тюк ячменной соломы. Он вытащил их, достал складной нож, перерезал бечевку, ногой разворошил тюки. Коровы начали жевать. Ему нравились эти звуки: потрескивание корма у них во рту, их пыхтящее дыхание. Рысцой подбежал пони и занял место среди коров. Билл унаследовал его от мистера Эрла. Его недорого было держать, и коровам, похоже, нравилось его общество. И не может ли ребенок научиться на нем ездить?

Оставив их питаться, он немного углубился в поле. Как-то раз увидел тут цаплю – тогда, впрочем, нижнее поле было залито водой. Он представил себе мистера Эрла, идущего по этой грубой земле, – Эрла, который фермерствовал тут тридцать лет, который стоял тут в тумане, как он сейчас, Эрла, на которого веяло теплом от скотины, который, может быть, тоже видел тут цаплю, с широким серым взмахом взлетающую в воздух. В какой мере сознание – продукт обстоятельств? Начнет ли он думать, как мистер Эрл, станет ли на него похож? Но сознание – продукт, вероятно, и всей истории обстоятельств, а у него с мистером Эрлом эти истории очень разные. Продав ему ферму, Эрл поселился в бунгало в нижней части деревни. Рита видела его иногда в магазине, он покупал сигареты и консервы. Про ферму не спросил ни разу.

Он отправился назад по узким дорогам. С тех пор как ехал сюда, прошло минут сорок, и за это время туман начал редеть. Отдельные сгустки еще висели, запутавшись в ветках деревьев, но небо стало выше. День не обещал быть из тех придушенных дней, чей огонек не разгорается, дней, когда ближе к вечеру отлив старого тумана перекрывается приливом нового.

Он въехал во двор фермы и остановился перед домом. Проголодался уже, но с этим придется подождать. Он вышел из машины и двинулся к большому сараю, который стоял напротив дома в дальнем конце двора. Как и шиппон (он замыкал двор с третьей стороны), как и тележный сарай (отчасти замыкал с четвертой), большой сарай был гораздо старше дома и во многом представлял собой совокупность фермерских починок за полтора века, не слишком качественных из-за нехватки времени и денег. Внизу стены каменно-глинобитные, выше кирпич, еще выше доска, набитая на стойки. Вход был достаточной ширины и высоты, чтобы въехал хороший воз сена. Двери, думалось ему, могли бы служить городскими воротами, над которыми несут караул стражи в кольчугах. Они рухнут последними, переживут здесь всё, будут в итоге стоять сами по себе, как роденовские бронзовые врата в Париже, он видел их, когда был там с подругой (колледж Святой Хильды, специальность – древняя и современная история), с одной из оксфордских, на которых он не женился. Подобные двери не предназначены для такой ерунды, как заурядный приход и уход, и он направился к дальнему концу постройки, к намного меньшей двери; там, отодвинув засов, вошел в сарай, где неизменно стоял вечер. Свет, падая сквозь прорехи в стенах и крыше, прихотливо, как воспоминание, трогал отдельные предметы из всего, что тут в беспорядке хранилось. Автомобиль – «моррис травеллер» – был не очень нужен сейчас. Рулоны проволочной сетки для оград, мешки с кукурузными брикетами, дробилка Брэдли (два больших маховых колеса). Тюки соломы, железная ванна и простертый на боку, точно подстреленный триффид[12], уличный фонарь, который мистер Эрл, по-видимому, хотел поставить во дворе и который там и вправду был бы очень кстати. И животные. По одну сторону, в импровизированном деннике, две коровы с маститом, нехорошие случаи, пенициллин им, кажется, не помогает. По другую в дощатой коробке, которая, возможно, была сбруйной, пока не спилили верхнюю часть стен, – Друзилла, готовая не сегодня так завтра отелиться. Он пошел взглянуть на нее. Она стояла к нему мордой. Угнетенной не выглядела. Это не первый ее отел. Ему, он знал, следовало бы подойти к ней сзади и посмотреть, как там и что, но по ее облику он понял, что она бы этого не приветствовала. «Приду проверю тебя, когда поем», – сказал он. Он не знал, ободрителен ли для нее его вид.

Покончив с делами в сарае, вернулся во двор. От навозной кучи в белом воздухе реяли ленты вони. Он погрел около нее руки. Запах ему не мешал. Он, подумалось ему, уже и не замечает его особенно. Подойдя к шиппону, снял с крючка цепочку и поднырнул головой под балку. Когда он только тут появился, внутри были стойла, но сгнившие. Одним из первых его дел было спилить их и устроить большой костер. В шиппоне стало просторно, его коровы расхаживали там, как им вздумается. Ложились на солому, он кидал им с сеновала сено, давал кукурузу и свекловичный жом. Сухостойные были в поле, еще три коровы в сарае, так что в шиппоне оставались только восемь. Он проверил поилки. Он всегда из-за них нервничал: вдруг окажутся пусты, а он не будет знать, почему, чтó надо исправить и как; но сегодня там была вода, на свету кое-где словно подцветшая. Позже надо будет взяться за тачку, рассыпать свежую подстилку, сосчитать тюки на сеновале, проделать в уме вычисления, постараться понять, сколько зимнего корма, возможно, придется подкупить, и надо будет подумать еще раз о преимуществах силоса – о возможных преимуществах. В этом году он его не заготавливал. Доверился сену. «Хорошее сено, вкусное сено ни с чем не идет в сравнение»[13]. Где-то когда-то он это прочел.

Вышел наружу через проход в задней стене шиппона. Перед ним были заросли шиповника, буддлеи, жимолости, сирени. Все это по-хорошему надо было расчистить, пустить в ход емкости с паракватом[14], которые он обнаружил в мастерской. Но весной тут все кишит птицами, а позже выстреливает зонтиками и острыми соцветиями – сладко пахнущими, непокорными и милыми. На это любуется, глазея сквозь решетчатую калитку своей выгородки, бык. Каждый день у них противостояние. Билл сверлит взглядом быка; бык иногда смотрит ему навстречу, но чаще не уделяет ему внимания. Бык, несомненно, опасен. О быках молочной породы идет дурная слава. Достаточно ли высока калитка? Происшествий пока не было – именно что пока, и бык поселился в его сновидениях, существо, у которого в мыслях некая дверь, качающаяся туда-сюда, и не дай бог тебе оказаться в них с неудачной стороны.

Быка он купил летом на ярмарке в Йовиле[15]. Он стоял, налегая на перила загона, со старым Ричи, и тот вдруг показал двумя скрюченными пальцами: «Вон того бери, самое оно тебе будет». Перед этим они пили в гостинице «Русалка». Он сидел там с Ричи и еще с четырьмя или пятью, с коренными сомерсетцами в костюмах для ярмарки. Наверняка у каждого в каком-нибудь из карманов лежал на всякий случай моток веревки. Не фермерствующие джентльмены, не зажиточные землевладельцы – нет, по большей части арендаторы. Слушать их разговор – как Чосера слушать. Скрытные, хитроватые, забавные. Приглашение в их компанию было для него безусловной честью, ибо они считали себя, и небезосновательно, солью земли. Они, и особенно старый Ричи, давали ему советы, которые он прятал в надежные места, как золото. Но пить с ними! Они с детства привычны к скрампи, крепкому сидру. Иные, он видел, подливали туда четверть пинты джина. Алкоголь не был ему в новинку, его вырастили люди, которые лишь малую часть дня проводили без спиртного; но сидр дело особое, у него свои законы. В общем, купил он быка, потому что был под градусом, был, может быть, в шаге от галлюцинаций, но главным образом потому, что не хотел разочаровать наставника. Двести гиней! Почти все, что скопил, и, безусловно, больше, чем в разумном состоянии мог себе позволить. Другие фермеры стояли и смотрели. Никакой возможности понять, что у них на уме, правильно, по их мнению, он поступил или свалял дурака. Они знали, что он не из фермерской семьи, это по нему видно. Кое-кто, может, знал, из какой он семьи, хотя мир его отца мог существовать у них в головах только как причудливая игра теней: дом окнами на лондонскую площадь, автомобили, «бизнес», о котором время от времени что-то просачивалось в газеты, хотя пока еще не в «Сомерсет стандард» и не в «Вестерн газетт».

Что все же с этим быком не так? И, будь он тогда трезв, заметил бы он неладное? С лета бык осеменил только трех из его коров (Друзилла ждала теленка от соседского быка). Айрширские ему не по вкусу? О ком он грезит по ночам – о джерсейках с длинными ресницами? О симпатичных крупнокостных голштинках? Рита сказала, что он тонко чувствующий бык и должен быть в настроении. Он в ответ спросил ее, не зажечь ли ему для быка свечи. Может быть, одеться как официант-итальянец? Сыграть на аккордеоне? Ей это понравилось, она засмеялась, с жаром сказала: да! Но он не находил быка смешным. И не знал, что с ним делать. Можно было бы спросить ветеринара, но ветеринар ездит по фермам и, не исключено, рассказывает фермерам байки, сидя на кухне за кружкой чая: «Этот, с Мокрой фермы, купил, понимаешь, быка, а бык у него…»

Он постучал золотым свадебным кольцом по стальной калитке. Бык моргнул.

– Смотри, время у тебя уходит, – сказал ему Билл.

Он прошел через шиппон обратно во двор. У скобы для очистки обуви при входе в дом стянул с ног сапоги. На кухне кошка спрыгнула со стола, где вылизывала кастрюлю из-под спагетти. Прыжок не был паническим, она ни от чего не спасалась, просто заняла более защищенную позицию под столом. Около кастрюли стояла корзинка с яйцами. Яйца не были вымыты, кастрюля тоже.

На полу возле «рейберна» он увидел кружку, подушку и книгу. Поднял книгу и кружку, поставил кружку в раковину и стал исследовать книгу. Ее любовь к чтению, думалось ему, хоть немного, да компенсирует разницу в их образовании. Но «Венера плюс икс»? И все прочее, что она приносила из библиотечного фургона, с летающими тарелками на обложках, с астронавтами и красными планетами. Он предлагал ей кое-что другое. Ей могла бы, например, понравиться Вирджиния Вулф. У него в университете были знакомые девушки, которые восхищались ее книгами и, вероятно, хотели ею быть. Есть в этом фургоне Вирджиния Вулф? В ответ она посмотрела на него – глаза широко открыты, взгляд не слишком дружелюбный, – а затем повернулась к кошке: «Есть в этом фургоне Вирджиния Вулф?»

Права была, конечно. Не его дело, какие книги она читает. Нечего ему в это лезть. И «Венера плюс икс», вполне возможно, не менее интересна, чем нечто бесконечно тонкое про маяк.

Он долил чайник и поставил на плиту. Открыл топку и с минуту блаженствовал, подставив лицо напору тепла. Всыпал еще угля из ведерка (ведерко тоже осталось от мистера Эрла), закрыл стальную дверцу и отправился наверх. Дверь спальни была приоткрыта. Он тихо вошел. Комната все еще была занавешена. Он встал у изножья кровати. Будильник на стуле с его стороны показывал десять минут двенадцатого. Для молочного фермера время ланча. Он пытался увидеть, как поднимается и опускается одеяло, уловить ритм ее дыхания, но в этом грибном, сероватом свете не было ясных очертаний, просто одна мягкость плавно переходила в другую.

– Рита…

Он ждал. Не шевелился. Наклонился ближе, вгляделся в голову на подушке, утонувшую в сумраке, и различил наконец биение жилки на виске. Подумал, не забраться ли туда, не лечь ли рядом, чтобы почувствовать ее тепло – мол, теперь всё, теперь ты в безопасности. Еще несколько секунд на нее смотрел, а потом вернулся в кухню, думая, что неплохо было бы иметь друга, с которым можно поделиться: моя жена то, моя жена это. Стэнхоуп, его лучший друг в Оксфорде, был сейчас в Южной Америке. Полгода назад он написал из Аргентины, что там первозданный край, где можно отличиться на любом поприще. Ярмарочные люди – старый Ричи и ему подобные – друзьями не были. Через десять лет разве что, если он тут пробудет столько. Брат Чарли был когда-то, но не сейчас. (В каком-нибудь фильме о побеге из концлагеря Чарли – тот, кого в ночь решительных действий вдруг не оказывается на месте: струсил или, может быть, сидит у коменданта, пьет шнапс.) Их отец, насколько он мог судить, был к дружбе в принципе не способен, и это, кажется, ему не мешало. Трудно сказать, много ли ободряющего можно отсюда извлечь.

А Рита? С кем она дружила? Были «девушки», с которыми она жила до замужества, которые пришли в бюро регистрации обсыпать их конфетти; но с ними ей, похоже, не составило труда распрощаться. В ее рассказах фигурировали и другие – впрочем, не все рассказы звучали вполне правдиво. Дружок детства, шалопай, с которым она кочевала по неким сельским краям, был, считал он, скорее выдумкой, кем-то из книжки.

В ее комнате в Бристоле – визит на раннем этапе отношений – он обнаружил под кроватью фотоальбом с очень немногими снимками и со следами клея на нескольких пустых местах. Вся первая страница была отдана ее отцу в военной форме, с фотоаппаратом на шее; на заднем плане серая смазанная громада танка, внизу чернилами: «11-я бронетанковая дивизия, апрель 1945».

В числе других снимков были три-четыре фото улыбчивого блондина, большей частью сделанные в заведении, похожем на паб. На одной фотографии в конце альбома, не приклеенной, Рита сидела на колене у небелой женщины; судя по одежде (ее было немного), они участвовали в некоем шоу. Позже он понял, что это, вероятно, Глория, единственная, может быть, настоящая Ритина подруга, которая внезапно перестала ею быть. Он листал альбом, пока Рита в общей кухне готовила, как всегда, что-то несъедобное. Когда услышал, как она поднимается по лестнице, затолкнул альбом обратно в темноту под кроватью и подумал: как приятно, какое это облегчение – быть свободным от прошлого.

Он приготовил чай, залив кипятком ее спитую заварку. Поискал что-нибудь съедобное. То, что было в холодильнике, следовало выбросить, даже курам этого не дашь. Нашел кусок сыра – острого чеддера, от которого горело во рту, нашел остатки нарезанного белого хлеба в вощеной бумаге. Сделал себе сэндвич, зачерпнул из жестянки за радиоприемником горсть шоколадного печенья и вынес все это в машину. Положил еду на пассажирское сиденье и пошел в мастерскую – в пристройку к шиппону со стороны дома, где инструменты висели на гвоздях, где на двух колышках, вбитых в дальнюю стену на высоте лица, лежал дробовик Эрла. Билл знал за собой, что он так себе мастер, но даже так себе мастер способен, если постарается, поправить ворота хотя бы на время, чтобы они с Ритой спокойно перешли в новый год. Он покидал инструменты в холщовый мешок, выискал подходящий на вид кусок дерева, бросил все это в багажник «джипси» и снова выехал на дорогу – одна рука на люфтующем руле, другая нащупывает и подносит ко рту печенье.