Читать книгу Забытый вальс - Энн Энрайт - Страница 7

Задним числом рассуждать легко. Задним числом куда как хорошо видно, что с Джоан было неладно еще до моего швейцарского приключения, давно уже было неладно. Однако мы ничего не замечали по разным причинам, и не в последнюю очередь – потому, что она скрывала это от нас.

Смолоду мама слыла красавицей и к внешности своей относилась трепетно. Не жалела усилий, чтобы сохранить красоту. Любила быть «нормальной», то есть болтать, очаровывать. Когда ей случалось быть в ударе, она покоряла всех.

Я ревновала к чужим людям, которые толпились вокруг мамы, влюблялись в нее на полчаса. Нам, дочкам, доставалась оборотная сторона медали: горестные раздумья перед открытым платяным шкафом, одиночество, когда ни одного поклонника не оказывалось под рукой. По телефону ее голос порой звучал вяло, с запинкой, словно она опасалась, что ее никто и не слушает.

Мамину внешность я не унаследовала, зато получила кое-что не менее ценное: в тусовку я входила пружинящей походкой. И болтливость ее мне тоже досталась, зависимость от телефона. И ее страх перед телефоном. Порой она целый день по каким-то нелепым, болезненным причинам не брала трубку. Так у Джоан во всем: любое наслаждение слишком глубоко, приходится его контролировать. И выглядела она либо «пугалом», либо «сойдет», а «сойти» у нее могло только совершенство. Ко всем остальным – столь же беспощадно требовательна. Тысячи правил: как накладывать тональный крем, какой помадой пользоваться, что обнажать и что скрывать – руки после сорока, плечи после пятидесяти, складки на шее. Болеть? Это не для нее. Гадость какая! И для кожи вредно.

Моя мама оживала под взглядами, а курила, как Хеди Ламарр[9]. Последняя курильщица Дублина. Выбегала в сад, чтобы внуки не рыдали при виде сигареты.

Так она пряталась в саду на очередном дне рождения Меган в Эннискерри. Оглянешься – мать как сквозь землю провалилась, а потом столь же таинственно появляется вновь. Меган исполнилось девять, на сей раз все прошло гораздо культурнее, собрались школьные подруги, родители подвозили их и высаживали на тротуар. Поразительно, сколь многое успело измениться. Рябина на заднем дворе вытянулась, и ствол ее сильно раздался в толщину, а забор отстроили, чтобы не видеть новых домов, закрывших прежний какой-никакой вид. Шэй сперва грозился приехать, потом не смог, так что из взрослых собрались только Фиона, мама и я. Много же времени миновало с тех пор, как мы изображали из себя счастливые парочки вокруг Фиониного стола из огнеупорного пластика и мужчины поглядывали, не собирается ли дождь. Вина не пили. Мы особо ничего и не делали, разогрели готовую лазанью и сели за чай, по дому грохотала банда больших девятилетних девчонок, а по пятам – никому не нужный маленький братец.

Джоан пожаловалась на усталость, скинула чересчур тесные туфли и уснула в кресле. Проснувшись, смутилась – с чего это вдруг ее сморило?

– Я что-нибудь говорила во сне? – И сама же первая посмеялась над собой.

Правильно делала, что не доверяла нам. Я успела ее сфотографировать: «Мама спит». Не удержалась.

Иногда меня тревожило, что она осталась в Тереньюре одна, – всех нас это волновало, хоть у нее и хватало друзей, а также былых поклонников, – но даже во сне мама не казалась покинутой, хотя и была «одна». Даже во сне она выглядела любимой.

Скорее всего, я пристрастна. Портрет всплывает на экране моего компьютера и постепенно тает, но он не так красив, как была она в тот день. Говорят, с годами человек видит сны все реже, но мама сидела так тихо, так далеко ушла от нас, что в ней чудилась непостижимая прелесть, полнота жизни.

Совсем не старая. Пятьдесят девять лет.

Когда она проснулась, смущенная, мы в шутку заявили, что она храпит. А Джек подхватил:

– Бабушка пердит во сне! Бабушка пернула! – И его в наказание отправили наверх.

– Вечно ты перегибаешь палку! – крикнула Фиона вслед деловитым ножкам, топавшим вверх по лестнице, а Джоан, искренне смеясь и негодуя, заступилась:

– Ничего страшного! Ты уж прости малыша.

В тот день я была бы не против присмотреться к Иви – законное любопытство, я же спала с ее отцом, – но не могла угадать ее в стайке девочек. Все подружки Меган оказались до смешного крупными и весьма загадочными на вид особами – кто в бальном наряде не по росту, кто в ярком топе, а две или три явились в спортивных штанах. Не поймешь, кем они себя воображают. Мы, взрослые, их вовсе не интересовали: им, судя по застенчивым и страстным взглядам, вполне хватало любить друг друга.

Я достала тарелки, разложила салфетки из настоящего льна, которые вручила мне Фиона, распределила бокалы и металлические приборы, выставила на стол графин с минералкой и другой – с апельсиновым соком. На мой вкус, чересчур. Это же дети-переростки, а не взрослые. Швырнуть им пакет чипсов – и довольно.

– Кому лазанью?

Высокая нежная девчушка по имени Сирша подняла руку. Ее плотно облегало розовое атласное платьице, уместное на пятилетней, а под мышкой обнажился золотисто-рыжий пух.

Я глянула на Фиону. Та с отвращением закатила глаза.

Похоже, дети не растут – им на смену приходит кто-то другой.

– Садитесь и ешьте!

Эти волосы девятилетней девочки – почему они казались красивыми, ведь они отвратительны, тем более рядом с большим и рыхлым, как пудинг, лицом. Наверное, мне следует почаще бывать среди людей, подумала я. Привыкать к таким вещам. И сразу же подумала: что-то не так.

Тут-то я и высмотрела Иви. Угадала по вспышке чересчур красивых, как у отца, глаз: девочка глянула на меня в упор – и словно распахнулась потайная дверца. Грудь по-прежнему довольно пухлая, но в целом щенячий жирок сошел. И еще кое-что изменилось (помимо того, что изменился весь мир), и существенно: Иви была весела. Ну если не весела, то хотя бы участвовала в веселье. Не боялась.

Мне стало не по себе при мысли о прежних ее страхах. С кем же я переспала – не так уж давно? В любой момент мог войти Шон. Три месяца. Три месяца прошло после Монтрё, и ни разу с тех пор не захотелось мне увидеть Шона Валлели. Я была не просто унижена – мне стало противно. Заговорить с Шоном – будто надеть несвежую одежду после душа.

И все же я не отрывала взгляда от его дочери. Следила за ней, будто она владела ключиком к тайне человека, чьи глаза на ее лице выглядели уместнее, чем на мужском: те же длинные черные ресницы, тот же голубовато-серый оттенок и бледная вспышка солнца вокруг зрачка – то ли белая, то ли золотая.

Что ей сказать? Я не знала.

– Хочешь сока? – спросила я, когда девочки слетелись на лазанью и капустный салат. На этот раз никаких розовых зефирок.

– Спасибо, да.

– Волосы-то какие роскошные. – Я осторожно коснулась черных кудрей, и ей это понравилось. – Сама сушишь?

Девчушка сильно потела. Как и все они.

– Иногда сама.

– А иногда мама?

– Если их распрямить, они будут до пояса.

– Ну-ну, – сказала я. Дескать: вырастешь – выпрямишь.

– Иногда их папа укладывает, – прибавила она, однако для меня это было слишком интимно, и я поспешила отойти.

После торта со свечками я достала «айпод» и очутилась в вихре малолеток, требовавших Джастина Тимберлейка[10].

– Минуточку, – попросила я и сунула белую почку-наушник в ухо Иви. Как только зазвучала музыка, они кинулись сражаться за второй наушник, переключать дорожки, вращать колесико.

– Эй-эй-эй! – крикнула Фиона им вслед, но тут же отвлеклась на звонок в дверь.

Вечеринка закончилась. Я держалась в тени, пока родители, поочередно возникая в дверях, выкликали своих отроковиц. Но посреди общей толкучки меня захватил врасплох знакомый мужской голос из коридора, и я отошла в дальний угол комнаты, принялась подбирать упаковочную бумагу.

– Иви!

Вот он в коридоре. Мне уже нечем было заняться – все поднято с пола, – и тут я почувствовала, что Иви стоит рядом, слишком близко, дети так часто делают.

– Просто отдай, и все, – произнес голос Шона, хотя девочка уже протягивала мне «айпод», аккуратно смотав провода.

– Спасибо, Джина! – сказала она.

Джина, вот как!

– Всегда рада.

– Молодец! – Голос Шона был холоден, нетрудно догадаться, что он хотел сказать на самом деле: «Держись подальше от моей дочери!» Какая несправедливость! Возмутившись, я обернулась и поглядела ему прямо в глаза.

– А, привет, – сказала я.

А он все такой же.

– Пошли. – Он вытолкнул Иви в дверь. Грубость вопиющая. Однако на пороге приостановился и оглянулся. Немой взгляд был полон чем-то непостижимым для меня, и я чуть было сразу не простила Шона.

Я пыталась сопротивляться, но не вышло. Когда последняя мелкая гостья распрощалась с нами и остатки лазаньи, а также обрывки нарядной бумаги распределились по мусорным пакетам, мысль о Шоне, сам факт его существования ударили меня в грудь взрывной волной от дальней катастрофы. Что-то хрустнуло, сломалось. И я пока не могла оценить ущерб.

Я подняла тяжелый кувшин, в котором Фиона подавала сок, и руки вспомнили, как обхватили плотную талию Шона в ту ночь в Монтрё. Что он тогда сказал? «У тебя прекрасная кожа». Универсальная фраза на все случаи жизни. «Мягкая такая». Любят мужики сами себе зубы заговаривать. И поиметь женщину, и набить ей цену.

Такие вопросы я наивно задавала себе, прижимая к груди кувшин из толстого стекла на кухне Фионы в Эннискерри – планировка свободная, новый известняковый пол; старый, терракотовый, забраковали. Есть ли разница между тем мужчиной и этим, если покрепче зажмуриться? Да, сказала я себе, разница есть – еще какая. Самая потрясающая разница – именно когда закроешь глаза. Мысленно я уронила кувшин и плакала над осколками. Фиона меж тем загружала посудомойку, а Джоан вынимала оттуда тарелки и прополаскивала их под краном. Меган с Джеком куда-то подевались. Я все еще чувствовала его в своих ладонях, этот кувшин: коричневое дутое стекло с кобальтовыми завитками на дне. До чего красивый. А потом я разжала пальцы.

У нее бывают припадки. Это сообщила мне Фиона после того, как убрала все осколки. Не только щеткой смела, но и пылесосом поработала – бог с ним, с кувшином, но дети повсюду бегают босиком. У нее – в смысле, у Иви. Сама Фиона ни разу не видела, но знала, что несколько лет родители девочки жили в постоянной боевой готовности. Мать вся на нервах, все перепробовала – от консультаций у психотерапевта до – как их бишь – гомеопатических магнитов.

– На вид она здорова, – заметила я.

– Теперь вроде бы здорова, – сказала Фиона. – Я так понимаю, вылечилась.

– Симпатичная девчушка.

– Так уж и симпатичная? Не знаю. С ней столько носились, но что вышло? Не знаю.

– Господи, бедный Шон.

Фиона глянула на меня с преувеличенным недоумением.

– Бедный-то бедный, – буркнула она.

Хотелось бы мне знать, что это означало, но сестра уже отвернулась.

Часом позже я сидела возле Меган, распростертой на диване, – крупная, здоровая девочка. Мама наводила марафет, Джек уткнулся в «Нинтендо». Я собиралась уходить, и все мы чего-то ждали – вероятно, возвращения Шэя. Вечер сам собою клонился к закату.

– Ну, именинница, – заговорила Фиона, присаживаясь на диван и обнимая дочку, – как чувствуешь себя в девять лет?

– Неплохо, – ответила Меган.

Устроились перед телевизором, сделали вид, будто смотрим. Мама обычно проводила столько времени в ванной, что мы нервничали: гадали, чем же она там занимается и когда выйдет. Меган теребила волосы Фионы, смахивала их с ее лица, дергала сережку.

– Осторожнее.

Вечерняя возня: Меган раздвигала губы Фионы в ухмылку, натягивала ей веки, превращая глаза в щелочки, а Фиона сидела спокойно и не позволяла себе разозлиться. Они всегда вели себя так, что-то прочно связывало их – не вполне любовь, но и не вражда.

– Оставь маму в покое, Меган! – сказала я. – Ты уже большая, тебе девять лет.

– Ха! – отозвалась Фиона.

– Еще лет двадцать, – сказала Джоан. Появилась наконец-то – в летнем плаще, шелковый шарфик на шее, полчаса перед зеркалом проведены с толком: с виду все такая же, но на крупинку ближе к совершенству. Привычное чудо. Глянула на меня: – Поехали?

Тут я, может быть, слегка ошибаюсь в хронологии.

Тогда я еще не была влюблена в Шона, но в какой-то раз влюбилась же. В тот или в другой. В ту первую встречу в саду у снесенного забора. Или когда он сидел на складном стуле возле трейлера в Бриттас-Бей, или только приближался, и весь мир замер, остались только мы вдвоем. Я могла влюбиться в него в коридоре швейцарского отеля, когда замок жужжал, а Шон длил поцелуй, не спеша втолкнуть меня в номер.

Но я не любила его. Что-то в нем меня отталкивало. И вообще, я с ним уже переспала, на что еще он мог сгодиться?

Теперь-то я, конечно, скажу, что сходила по нему с ума с первой минуты. Я влюбилась в его руки, когда всматривалась в каждый его жест на семинаре в Монтрё, я влюбилась, когда он отогнал от меня Иви и пошел прочь, а на пороге обернулся, – влюбилась в его непонятную печаль. Так что вы лучше не спрашивайте, когда что началось. Раньше ли, позже – невелика разница. С моей точки зрения – одновременно.

Многое я даже не упомянула – не сказала, например, как красивы были дети в тот день на пляже в Бриттас-Бей, а теперь это кажется существенным, хотя сразу я этого не поняла. Возможно, дело в недуге Иви, о котором я тогда не знала, но так или иначе красота детей сыграла в этой истории роль, какую – пока не знаю.

Черт с ней, с хронологией. Можно подумать, если излагать события одно за другим, проступит какой-то смысл.

Да не проступит ничего.

Моя мама умрет по старинке, легкой смертью. Но пока еще нет.

Я влюблюсь в Шона, однако еще не знаю этого. Пока еще нет.

Мне предстоит бросить мужа, хотя на самом деле, наверное, я его уже бросила. Возможно, мы никогда и не были вместе – ни разу, хотя думали, что нас двое. И когда он улыбался мне перед алтарем церкви в Тереньюре. Когда подныривал под меня, уходил так глубоко, что слой воды между нами переливался зеленью.

В некоторых датах я уверена, однако они-то как раз и не важны. Зато я не помню, в какой именно день, в какой час «плохое настроение» Джоан официально превратилось в «депрессию» и когда депрессия сделалась физическим и неудобоназываемым недугом. Был же момент или череда моментов, когда мы перестали вникать в ее слова, прислушавшись к тому, как она говорит. И был день, когда мы вовсе перестали ее слушать, – неуловимый миг, когда мать – «Ох, Джоан, ты как всегда…» – превратилась в безобидный предмет нашей заботы: «Ты как, дорогая? Все хорошо?»

Я была занята, у всех у нас дел хватало, но если бы я улавливала такие перемены, то жизнь могла бы повернуться иначе. Если бы я видела ее, а не воспринимала как данность мою красавицу-мать, может, она была бы жива.

Кое в чем я тем не менее уверена.

Вот подлинная правда, то бишь факты, восстанавливаемые по электронной переписке, пометкам в календаре, сделанным и принятым телефонным звонкам: через пару недель после дня рождения Меган я рекомендовала Шона и его консультационную фирму для подготовки к реструктуризации в Дублине и открытию нового филиала в Польше. Рекомендовала без капли сомнения: лучше специалиста не найти.

Пока все точно.

С меньшей уверенностью могу утверждать, что в нашем с Конором сексе на освященном и благословенном супружеском ложе появилось в ту пору что-то чрезмерное и недружественное.

Но о Коноре я говорить не могу, и все тут. Невмоготу уточнять, когда между нами что происходило, расчерчивать график нашего упадка. По мне, так нет ничего омерзительнее подробностей.

У нас уже тогда было плохо или плохо стало после того, как я начала спать с Шоном?

«Плохо» – неточное слово.

Секс в ту пору сделался чересчур интересным даже на мой вкус. Но он утратил смысл. Вот что занятно: в этой истории о том, как я спала с одним мужчиной и с другим, наши тела порой отказывались играть по правилам.

Или дело в том, что мы как раз начали подумывать – или притворяться, будто подумываем – о ребенке. Как-то ночью, поплясав на свадьбе у друзей в Голуэе, я обнаружила, что забыла дома таблетки, а Конор сказал: «Ну и пес с ними».

Подробностей не припомню, но знаю, что мне это не понравилось. Помимо всего прочего, и секс вышел ужасный – вроде и не секс вовсе.

«Он заебал меня, – думала я, – он всю мою жизнь проебет».