Читать книгу Пожар на Хайгейт-райз - Энн Перри - Страница 4

Поскольку Питта вызвали с Боу-стрит и он не был сотрудником хайгейтского участка, инспектор доложил о происшествии своему собственному начальнику – человеку, которого уважал за его профессиональные качества и который нравился ему своей прямотой и отсутствием каких-либо претензий и притворства. Вероятно, поскольку Мика Драммонд был джентльменом по рождению и владел значительными финансовыми средствами, чтобы не заботиться о доходах, он не видел и необходимости как-то утверждать свое положение.

Драммонд радостно приветствовал Питта; на его худом лице горел неподдельный интерес.

– Итак? – спросил он, вставая из-за стола; это был отнюдь не жест вежливости, что было бы просто абсурдно по отношению к подчиненному, даже при том, что он уже предлагал Томасу значительное повышение по службе. Питт тогда отказался, поскольку, хотя и с удовольствием поимел бы дополнительные деньги, все же ненавидел бумажную волокиту за столом, начальствование над другими людьми, указывая им, как вести то или иное расследование. Он хотел работать с живыми людьми, видеть их лица, прислушиваться к переменам в модуляциях голоса, присматриваться к невольным движениям тела и жестам. Именно живые люди были для него источником и радости, и боли, именно они составляли реальный смысл его работы. Если бы Томас сидел, раздавая инструкции и перебирая рапорты на столе, это лишило бы его возможности использовать свой опыт и искусство, которым он отлично владел. Отказ от повышения был решением Шарлотты, равно как и его самого, и решение это было принято, поскольку она достаточно хорошо его знала, чтобы понимать, что приносит ему истинное счастье, и поэтому предпочла такой выбор, а не более высокое жалованье. Это было одно из тех редко обсуждаемых вслух проявлений ее доброты и щедрости, которое еще больше углубило его чувство общности с нею, понимания того, что она готова делить с ним все, а также уверенности, что ее преданность ему по-прежнему проистекает от любви.

Мика Драммонд продолжал с любопытством смотреть на него.

– Поджог, – сказал Питт. – Я осмотрел и исследовал все вещественные улики, какие там только были, так что никаких сомнений больше нет. От тела мало что осталось, чтобы узнать еще что-то полезное, но по тому, что осталось от здания, пожарные заключили, что пожар начался по крайней мере в четырех разных местах и одновременно, так что тот, кто это сделал, был твердо намерен преуспеть.

Драммонд поморщился, и в его глазах появилось недовольное выражение.

– И вы говорите, что это было тело женщины, что они там нашли?

– Кажется, почти никаких сомнений, что это некая миссис Клеменси Шоу.

И Питт пересказал, что им удалось узнать при коротком расследовании и опросе членов местной общины и от полицейских из хайгейтского участка, включая, естественно, опрос всех зевак, собравшихся в небольшую толпу, что появилась при сигналах тревоги и шуме, и стоявших потом, сбившись в кучку подальше от огня, и глазевших на пожар. Может быть, среди сочувствующих и готовых помочь был и тот, кому доставляет удовольствие и у кого вызывает радостный трепет великолепие ревущего пламени, кто с восторгом ощущает его жуткую власть и стремление все пожирать и уничтожать? Поджигатели обычно не остаются на месте преступления, но вот люди с некоторыми психическими отклонениями продолжают стоять и смотреть.

Драммонд уселся обратно на свой стул за столом и жестом указал Питту на самое удобное, обитое кожей кресло напротив. Кабинет у него был отличный, полный света и воздуха, проникающих внутрь сквозь большое окно. Стены уставлены полками с книгами, за исключением зоны возле камина и письменного стола полированного дуба, в равной степени красивого и функционального.

– А не было ли там намерения убить мужа, а не жену? – Драммонд сразу приступил к сути дела. – И что вообще о нем известно?

Томас откинулся на спинку кресла и скрестил ноги.

– Он врач. Интеллигентный, четко выражает свои мысли; по всей видимости, с открытым умом и широким кругозором, прямой и откровенный. Но у меня не было времени познакомиться с его врачебной деятельностью и репутацией как медика.

– И какие у вас возникли ощущения? – Драммонд посмотрел на него чуть искоса.

– Мне он понравился, – улыбнулся Питт. – Но мне не раз при первом знакомстве нравились люди, совершившие убийство – когда попадали в отчаянное положение, были напуганы или достаточно серьезно ранены. Нам было бы гораздо легче разбираться с людьми, если бы можно было судить по тому, нравится нам человек или не нравится; это помогало бы решить многие вопросы. Но я вот всякий раз меняю свое отношение и осложняю положение тем, что испытываю и положительные, и отрицательные чувства одновременно, хотя и в меняющихся пропорциях, как только на свет появляется новый факт или новое объяснение. Тяжелая это работа. – Тут его улыбка стала еще шире.

Драммонд вздохнул и закатил глаза под лоб, шутливо имитируя раздражение.

– Короче, Питт! Ваше мнение!

– Можно считать, что это прекрасный кандидат в жертвы убийства, – ответил Томас. – Можно привести добрую дюжину причин, по которым могло понадобиться заставить доктора молчать, особенно этого.

– Врачебная тайна? – Драммонд высоко поднял брови. – Но врачи вообще-то всегда владеют какими-то тайнами, верно? Вы полагаете, что ему что-то такое стало случайно известно и он не был связан подобным этическим кодексом? Ну, к примеру…

– Тут имеется много разных возможностей, – пожал плечами инспектор, предлагая наугад. – Заразная болезнь, о которой он был обязан доложить, – чума, желтая лихорадка…

– Вздор, – перебил его Драммонд. – Желтая лихорадка в Хайгейте? Но даже если бы это было так, к нынешнему моменту он уже сообщил бы о ней кому следует. Возможно, заразная болезнь, сифилис, например, хотя это вряд ли. Как насчет сумасшествия? Человека вполне можно убить, чтобы такое не стало достоянием публики или даже стало не известно непосредственно его семье или будущим родственникам, если он планировал удачно жениться. Займитесь этим, Питт.

– Займусь.

Драммонд уже вдохновился этой темой; он откинулся назад, на спинку стула, положил локти на подлокотники и сложил пальцы домиком.

– Может быть, он узнал о каком-нибудь незаконнорожденном ребенке или об аборте. И, коли на то пошло, сам мог сделать аборт!

– Но зачем ждать так долго? – рассудительно заметил Томас. – Если он только что его сделал, пациентка должна была оказаться среди тех, кого он посетил в последние день-два. Зачем это нужно? Если это было незаконно, он с еще меньшей вероятностью стал бы об этом распространяться или как-то регистрировать, да и сама эта женщина не стала бы ничего такого делать. Он при этом потерял бы гораздо больше.

– Тогда как насчет мужа или отца?

Питт покачал головой.

– Вряд ли. Если он не знал об этом заранее, тогда она всеми силами стремилась бы сохранить это от него в тайне. Если он узнал об этом потом или она сама ему об этом сообщила, последнее, что он стал бы предпринимать, так это убивать врача и подвергать себя такой опасности – ведь полиция наверняка занялась бы расследованием всех его дел.

– Да бросьте вы, Питт, – сухо сказал Драммонд. – Сами ведь прекрасно знаете, равно как и я сам, что люди под воздействием столь мощных эмоций так не думают. Иначе половина преступлений под влиянием минутного импульса, порыва, никогда бы не была совершена – даже, возможно, три четверти. Они не думают; они ощущают – всеохватывающую ярость, или ненависть, или страх; или просто настолько запутываются, что страстно желают обрушиться на кого-то, обвинив его в несчастьях, которые с ними случились.

– Ну, хорошо, – согласился с ним Питт, зная, что начальник прав. – Но я все же думаю, что тут могут быть и различные другие мотивы. Шоу – человек страстных убеждений. Я думаю, он вполне мог действовать в соответствии с ними, и черт с ними, с последствиями.

– Он вам действительно понравился, – снова заметил Драммонд с кривой усмешкой, вспомнив при этом кое-что из собственного прошлого.

Это замечание не требовало никакого ответа.

– Ему могло стать известно о каком-то преступлении, – продолжал Томас, следуя собственным мыслям. – О чьей-то смерти, возможно, или о чьей-то болезни в последней стадии, сопровождаемой страшными болями…

– И об убийстве с целью прекратить страдания? – спросил Драммонд с интересом. – Возможно. И тут мне как человеку, который не испытывает к нему подобных симпатий и, вероятно, имеет при этом более независимое мнение, представляется, что он мог стать сообщником при таком убийстве, не имея в виду никакой личной выгоды, а тот, кто это затеял, потом начал нервничать, опасаясь, что его сообщник может проговориться или, что более вероятно – если судить по вашим описаниям доктора Шоу как человека нервного и подверженного страстям, – начнет его шантажировать. Это могло стать превосходной причиной убийства.

Питт предпочел бы сразу же отвергнуть подобное предположение, однако оно было совершенно логичным, так что было бы неумно тут же от него отказываться.

Драммонд с интересом наблюдал за ним.

– Что ж, и такое возможно, – согласился с ним Томас и тотчас заметил слабую улыбку, искривившую губы шефа. – Но информация, которую он получил просто благодаря своим профессиональным занятиям, по-моему, более вероятный мотив.

– А как насчет чисто личных мотивов? – спросил Драммонд. – Ревность, жадность, месть? Не могла ли там быть замешана еще какая-то женщина или другой мужчина, завязавший роман с его женой? Вы же сами сказали, что он должен был оставаться дома, а она намеревалась уехать.

– Да. – Мысли Питта были заняты множеством самых разнообразных возможностей, и самыми мрачными были мысли об Уорлингэмах с их деньгами и воспоминания о прелестном личике Флоры Латтеруорт, чей папаша был недоволен ее частыми приватными визитами к доктору Шоу.

– Вам придется собрать гораздо больше информации. – Драммонд встал и подошел к окну, засунув руки в карманы, потом повернулся лицом к инспектору. – Возможных причин множество – либо для убийства жены, которое произошло, либо для убийства Шоу, попытка совершить которое вполне могла иметь место. Это может оказаться очень длительная и очень печальная работа. Одному богу известно, сколько еще грехов и трагедий вы обнаружите – или попыток их спрятать. Именно это я больше всего ненавижу в наших расследованиях – все эти жизни, которые мы безжалостно переезжаем и коверкаем по пути. – Он еще глубже засунул руки в карманы. – С чего вы собираетесь начать?

– С хайгейтского полицейского участка, – ответил Томас, также поднимаясь на ноги. – Шоу служил еще и местным полицейским хирургом…

– Вы об этом не упомянули.

Питт широко улыбнулся:

– Лишняя информация может только запутать и усугубить подозрения, не так ли?

– Допустим, – снисходительно согласился Драммонд. – Только не слишком увлекайтесь этим. А затем?

– Затем отправлюсь в местную больницу, поговорю с его коллегами, посмотрю, узнаю, что они там о нем думают.

– Многое вы там не узнаете, – пожал плечами Драммонд. – Они обычно хорошо отзываются друг о друге вне зависимости от обстоятельств. Подразумевая, что любой из них может совершить ошибку, и тогда они тесно смыкают ряды, как солдаты перед лицом врага.

– Всегда можно что-то прочесть между строк. – Томас понимал, что Драммонд имел в виду, но ведь всегда можно заметить неудачный словесный оборот, уклончивость, чрезмерную откровенность и вроде как беспристрастность, что может выдать все эмоции и стремления, скрытые под этим, противоречивые суждения или старинную вражду. – Потом переговорю с его слугами. У них могут оказаться какие-нибудь прямые свидетельства, хотя на это не следует слишком уж рассчитывать. Но они могли также что-то видеть или слышать, что поможет нам выявить ложь, несоответствие, что-то тщательно скрываемое, кого-то, кого они ни в коем случае не должны были видеть.

Говоря это, он припомнил все слабые места в показаниях, которые ему когда-либо удавалось выявить, все глупости и мелкие злобные наветы, которые имели мало или вообще ничего общего с преступлением, но которые тем не менее разрушали прежние отношения между людьми, способствовали возникновению новых, наносили кому-то ущерб, ставили кого-то в затруднительное положение, изменяли чью-то жизнь. Были случаи, когда он всей душой ненавидел подобные вторжения в чужую жизнь. Но альтернатива была еще хуже.

– Держите меня в курсе дела, Питт. – Шеф продолжал смотреть на него, возможно догадываясь, о чем он думает. – Я хочу знать все.

– Хорошо, сэр. Постараюсь.

Драммонд улыбнулся при этом необычном проявлении официальности, потом кивнул, отпуская Томаса. Тот вышел из кабинета, спустился вниз, выбрался на тротуар Боу-стрит, поймал кеб и поехал на север, в Хайгейт. Это было экстравагантным поступком, но полиция оплатит и этот расход. Питт откинулся на спинку сиденья кеба и вытянул ноги, насколько это было возможно. Приятное ощущение – ехать куда-то в наемном экипаже, не думая о стоимости такой поездки.

Кеб вез его через путаницу улиц, все более удаляясь от реки, через Верхний Холборн до Грейз-Инн-роуд, потом далее на север через Блумсбери и Кентиш-таун до самого Хайгейта.

В полицейском участке Питт обнаружил Мёрдо, который нетерпеливо его дожидался, уже успев просмотреть все рапорты полицейских за последние два года и отложив те, в которых фигурировал Шоу. Теперь же он стоял в центре комнаты, в которой не было ковра, а мебель составляли лишь деревянный стол и три жестких стула с прямыми спинками. Его светлые волосы были взъерошены, мундир расстегнут у горла. Он очень старался получше выполнить полученное задание, и, по правде сказать, это дело его глубоко затронуло, но в глубине сознания он отдавал себе отчет в том, что когда все будет закончено, Питт вернется на Боу-стрит – а сам он останется здесь, в Хайгейте, и снова будет работать вместе со своими местными коллегами, которые по-прежнему косо посматривали на чужака и страдали от неудовольствия, что подобное было сочтено необходимым.

– Вот они все, сэр, – сказал констебль, как только Питт появился в дверях. – Все дела, с которыми он был хоть как-то связан, все, что может как-нибудь пригодиться, даже дела о нарушении общественного порядка. – Он указал пальцем на одну из стопок. – Это вон те. Несколько случаев разбитых носов, сломанное ребро, один случай со сломанной ногой, когда ее переехало колесом кареты, а еще о последовавшей за этим драке между мужчиной, которому повредило ногу, и кучером. Не вижу я тут никого, кто хотел бы его убить, разве что какой-нибудь псих.

– Я тоже не вижу, – согласился с ним Питт. – И не думаю, что мы имеем дело с психом или безумцем. Поджог был слишком хорошо осуществлен: преступник запалил четыре портьеры, и все подальше от крыла, где живут слуги; в окна никто не выглядывал – и лакей, и горничные уже спали; все комнаты, которые обычно запирались после того, как хозяин и хозяйка ушли спать, оставались открытыми, двери в коридоры и на лестничные площадки тоже заперты не были, никто из слуг их не проверял, горничная никому не подавала вечернюю чашку чая в постель… Нет, Мёрдо, думаю, что наш поджигатель с керосином и спичками был в здравом уме.

Констебль передернулся, и от лица у него немного отлила кровь.

– Жуткое дело, мистер Питт. У кого-то, видать, сильная ненависть возникла.

– И я сомневаюсь, что мы найдем его в этой стопке. – Томас поднял несколько папок с делами, которые Мёрдо отобрал для него. – Если это только не чья-то смерть, обстоятельства которой могли показаться доктору странными. Кстати, вы уже успели выяснить, от чего умер покойный Теофилиус Уорлингэм?

– О да, сэр. – Мёрдо снова напустил на лицо старательное выражение. Очевидно, это задание он выполнил очень хорошо и теперь ждал момента, чтобы доложить о своих успехах.

Инспектор в ожидании чуть приподнял брови. Констебль начал отчитываться, а Питт уселся за стол и скрестил ноги.

– Очень внезапно он умер, – начал Мёрдо, по-прежнему стоя и сгорбившись, чуть драматизируя момент и свою сосредоточенность. – Он всегда был человеком очень энергичным и физически сильным. И отличного здоровья. Таким, мне кажется, какого можно назвать «мощным христианином»… – Он чуть покраснел от этой своей смелости, от использования такого выражения в отношении вышестоящего, а также потому, что это было выражение, которое он прежде слышал всего два раза. – Он очень гордился своей активностью и бодростью, – добавил полицейский в качестве пояснения, словно ему внезапно пришло в голову, что Питт это выражение, возможно, никогда не слыхал.

Томас кивнул, стараясь скрыть улыбку.

Мёрдо чуть расслабился и продолжил:

– Он внезапно заболел, и сперва все подумали, что это просто легкая простуда. Никто не стал особо беспокоиться, хотя, по-видимому, сам мистер Уорлингэм был очень недоволен и раздражен тем, что так ослаб. Его посетил доктор Шоу и прописал ему ароматические масла для вдыхания, чтобы уменьшить застой в крови, и более легкую диету, что ему не понравилось, а также велел соблюдать постельный режим – и бросить курить сигары, что его также очень рассердило. Мистер Уорлингэм никак не комментировал прописанные ему горчичники, – тут Мёрдо скривился и помотал головой. – Моя мамаша тоже всегда нас ими потчевала. Как бы то ни было, лучше больному не стало, но Шоу у него больше не появлялся. И через три дня его дочь Клеменси – та, которая погибла при пожаре, – посетила его и обнаружила мертвым, лежащим в кабинете на первом этаже. Французские окна кабинета были распахнуты. Он лежал, раскинувшись на ковре, и, по словам бобби[11], которого туда вызвали, на лице у него было ужасное выражение.

– А почему вызвали полицию? – спросил Томас. В конце концов, это была, по всей видимости, обычная внутрисемейная трагедия. Смерть вообще явление нередкое.

Мёрдо не требовалось заглядывать в свои записи.

– О, да все из-за этого ужасного выражения его лица. И французские окна были открыты настежь, а в доме было довольно много денег, даже у него в руке были зажаты казначейские билеты на двадцать фунтов стерлингов, да так, что никто не мог разжать его пальцы! – Лицо Мёрдо даже порозовело от возбуждения.

– Как интересно! – похвалил его Питт. – И это Клеменси Шоу его обнаружила?

– Да, сэр!

– Кто-нибудь заметил, что из дома пропали какие-нибудь деньги?

– Нет, сэр, и это самое странное. А он снял со счета в банке семь тысяч четыреста восемьдесят три фунта. – Лицо Мёрдо снова побледнело и чуть сморщилось при мысли о таком богатстве. За такие деньги констебль мог бы купить себе дом, в котором можно было бы жить в полном комфорте до самой старости, даже если он больше не заработает ни единого пенни. – И все деньги были на месте! В казначейских билетах, связанные в пачки, лежали в ящике письменного стола, который даже не был заперт. Это требует объяснений, сэр.

– И в самом деле требует, – с чувством произнес Питт. – Можно лишь предположить, что он намеревался совершить очень крупную покупку и расплатиться наличными. Или заплатить долг очень значительного размера, чего ему не хотелось делать обычным порядком, с помощью чека. А вот почему – не имею понятия.

– Как вы полагаете, сэр, его дочь знала про это? Я имею в виду миссис Шоу.

– Возможно, – предположил Питт. – Но разве Теофилиус умер не два года назад?

Победное выражение исчезло с лица Мёрдо.

– Да, сэр, два года и три месяца назад.

– Какая причина была указана в свидетельстве о смерти?

– Апоплексический удар, сэр.

– И кто его подписал?

– Не Шоу. – Мёрдо чуть качнул головой. – Он, естественно, появился там первым, поскольку Теофилиус был его свекром и это его жена нашла его мертвым. Но именно по этой же причине он вызвал какого-то другого врача, чтобы тот подтвердил его диагноз и подписал свидетельство.

– Весьма предусмотрительно с его стороны, – сухо заметил Питт. – Наследство, я думаю, было немаленьким. Куча денег. Снятая со счета сумма была всего лишь малой частью его состояния. Это еще один момент, которым вам, вероятно, нужно будет заняться, то есть точным списком наследников и тем, как было между ними распределено состояние Уорлингэма.

– Хорошо, сэр. Я немедленно этим займусь.

Томас поднял руку:

– А как насчет других дел, с которыми был связан Шоу? Вам что-нибудь известно о них?

– Было только три, в которых он был как-то замешан, но ни одно из них не выходит за рамки обычного. Одно было по поводу ссоры между мистером Фримантлом, который слегка перебрал на рождественском обеде у мэра, и мистером Типлейди, которого тот столкнул с лестницы в пабе «Красный лев». – Он старался сохранять на лице уважительное выражение, но это ему не удалось.

– Ага… – Питт удовлетворенно выдохнул. – И Шоу вызвали, чтобы он занялся полученными повреждениями?

– Да, сэр. Мистер Фримантл и сам свалился, так что ему потребовалась помощь, чтоб добраться домой. Я так думаю, что если б он был менее важной персоной, его бы посадили на ночь в камеру, чтоб немного остыл. У мистера Типлейди оказалось несколько царапин и глубокая рана на лбу. Он там все кровью залил, и все здорово перепугались. И выглядел он скверно, был весь белый, как привидение, точно-точно. Но от этого быстренько протрезвел, скорее, чем если бы на него вылили ведро холодной воды! – Губы констебля скривились в неописуемо довольную улыбку, глаза заблестели. Потом он вспомнил дальнейшее, и этот блеск сразу погас. – Был в самом поганом настроении на следующее утро. Явился сюда, кричал без конца, обвинял доктора Шоу в том, что у него жутко болит голова, заявил, что его плохо и неправильно лечили, но, как я думаю, он просто был в ярости, потому что все видели, как он показал себя полным дураком прямо на глазах у всех. Доктор Шоу сказал ему, чтоб он в следующий раз посильнее разбавлял виски водой, а сейчас чтобы шел домой и проспался.

Питт не стал углубляться дальше в это дело. Никто не станет убивать врача, даже если доктор простыми словами описывает его собственное мерзкое поведение и устроенный им дебош, а также его последствия.

– А другие дела?

– Дело мистера Паркинсона. Мистер Обедайя Паркинсон был однажды вечером ограблен на Суон-лейн. Это рядом с кладбищем, – добавил он на тот случай, если Питт не знал. – Его довольно сильно ударили по голове, и бобби вызвал доктора Шоу, но там ничего серьезного не было. Доктор его хорошенько осмотрел, сказал, что это сотрясение мозга, и отвез его домой в своей двуколке. Мистер Паркинсон был ему очень признателен.

Питт отложил эти две папки в сторону и взял третью.

– Смерть мальчика в семье Эрмитедж, – сказал Мёрдо. – Весьма печальный случай, да-да. Ломовая лошадь испугалась чего-то и понесла. И этот мальчишка, Альберт, погиб на месте. Очень печальная история. Хороший был парнишка, ему и четырнадцати не исполнилось.

Томас поблагодарил его и послал разузнавать подробности о наследстве Уорлингэма, а сам принялся читать остальные дела, оставшиеся на столе. Все это были похожие друг на друга дела – некоторые трагические, другие с элементами фарса, случаи напыщенного самомнения и выпендрежа, выставленные на всеобщее обозрение по причине плотских слабостей. Возможно, за всеми этими рапортами о телесных повреждениях и переломанных костях стояли какие-то семейные трагедии; возможно было также, что некоторые результаты вскрытия, зафиксированные как пневмония или сердечный приступ, скрывали более мрачные причины смерти, даже акты насилия; но в документах, лежащих сейчас перед ним, не было ничего, что могло бы на это указывать. Даже если Шоу заметил что-то, то никак не отразил это в своих официальных отчетах. Всего там было семь рапортов о смерти, но даже при втором и третьем их прочтении Питт ни в одном из них не обнаружил ничего подозрительного.

В конце концов он оставил это занятие и, предупредив дежурного сержанта, вышел на уже начинающую быстро холодеть послеполуденную улицу и направился к лазарету Святого Панкраса, бросив быстрый взгляд на стоявшее на противоположной стороне улицы здание оспенной лечебницы, после чего поднялся на крыльцо перед главным входом лазарета. Он уже вошел внутрь, когда вспомнил о необходимости привести в порядок свой костюм, одернул пиджак и почистил носки сапог о заднюю часть брючин и переложил половину мотков веревки, кусочек воска, мелкие монеты, сложенные листочки бумаги и шелковый платок, подаренный Эмили, из одного кармана в другой, чтобы хоть как-то уравновесить выпирающие наружу бугры. Пальцы задержались на мягкой и тонкой текстуре изящного платочка, но лишь на секунду дольше, чем следовало. Потом Томас поправил галстук, пристроив его поближе к середине груди, и провел ладонью по волосам, приведя их в еще больший беспорядок. После чего прошествовал к кабинету управляющего и резко постучал в дверь.

Дверь открыл молодой человек со светлыми волосами и узким озабоченным лицом.

– Да? – спросил он, уставившись на Питта.

Томас достал свою карточку – экстравагантный жест, который всегда доставлял ему некоторое удовольствие.

– Инспектор Томас Питт, полицейский участок на Боу-стрит, – прочитал вслух молодой человек. – Боже мой! И что вам здесь нужно? У нас никаких происшествий не было, могу вас уверить, вообще ничего такого. Все в самом что ни на есть полном порядке. – У него явно не возникло намерения пригласить Питта в кабинет, так что они остались стоять в дверях.

– Не сомневаюсь, – успокоил его Томас. – Я пришел, чтобы кое-что разузнать в конфиденциальном порядке об одном враче, который, как мне стало известно, здесь работал…

– Все наши врачи – прекрасные люди. – Протест вырвался у него невольно, сразу же. – Если случилась какая-то неприятность…

– Никаких, насколько мне известно, – перебил его Питт. Драммонд был прав: ему будет чрезвычайно трудно чего-то добиться от них, кроме как совместной панической обороны. – Возникла весьма серьезная угроза его жизни. – Это была правда, по сути дела, даже если он и не стал обозначать эту угрозу точно. – Вы могли бы помочь нам выяснить, кто несет за это ответственность.

– Угроза его жизни? Ох, боже мой, как ужасно! Но здесь у нас никто никогда не стал бы даже думать о подобном! Мы тут спасаем жизни. – Молодой человек нервно подергал свой галстук, который, кажется, угрожал ему удушением.

– Но и у вас иной раз бывают неудачи, – подтолкнул его Томас.

– Ну… да, конечно. Мы не умеем творить чудеса. Подобное предположение совершенно необоснованно. Но смею вас уверить…

– Да, да, – снова перебил его Питт. – Могу я поговорить с управляющим?

Молодой человек негодующе уставился на него:

– Ну, если вам так нужно… Но, уверяю вас, нам ничего не известно о подобной угрозе, иначе мы сразу же сообщили бы в полицию. Управляющий – человек очень занятый, очень занятый!

– Не сомневаюсь, – солгал Томас. – Однако если этот человек сумеет выполнить свою угрозу и убьет доктора, как убил свою предыдущую жертву, тогда ваш управляющий станет еще более занятым человеком. Потому что у него останется меньше врачей, чтобы заниматься больными… – Последние его слова повисли в воздухе, тогда как стоящий перед ним молодой человек то краснел от неудовольствия, то бледнел от ужаса.

Как бы то ни было, но перепуганный и загнанный в угол управляющий, мрачный мужчина с длинными усами и редеющими волосами, был не в состоянии сообщить Питту что-то стоящее, что хоть на шаг продвинуло бы расследование. Он был гораздо более расположен вести беседу, чем ожидал Томас, не слишком преувеличивал собственную важность и значение и прекрасно осознавал огромность стоящих перед ним задач в борьбе с болезнями, которые он не умел лечить; понимал, как невежество губит даже малые успехи просвещения; имел представление о чистоте и гигиене в ситуации, когда люди практически не имеют доступа к чистой воде, к достойным условиям санитарии и хоть какой-либо канализации, все системы которой заполоняли полчища крыс. Уж если принц-консорт, супруг королевы, умер от тифа в результате скверного водоснабжения, хотя и жил в собственном дворце, что можно было сделать в жилищах простых людей, не говоря уж о бедняках и несчастных, проживающих в трущобах?

Управляющий провел Питта в маленький неубранный кабинет, в котором пахло мылом и лежалыми бумагами. Окно здесь было очень маленькое, оба газовых рожка были зажжены и горели, издавая легкое шипение. Он пригласил Питта присесть и огорченно сообщил:

– Ничем не могу вам помочь. Шоу – чертовски хороший врач, можно сказать, одаренный. Не раз видел, как он сутками напролет сидел у постели больного; как он плакал, если терял при родах мать и ребенка. – Тут на его худом лице промелькнула улыбка. – И еще видел, как он орал на какого-то надутого старого идиота за то, что тот заставляет его впустую тратить на него время. – Он вздохнул. – И еще больше орал на типа, который вполне мог бы кормить своих детей и молоком, и фруктами, но не делал этого. И бедняжки росли все кривые от рахита. Никогда не видел, чтоб человек впадал в такую ярость, как Шоу в тот день. Его аж трясло от негодования, он весь побелел. – Управляющий глубоко вздохнул и откинулся на спинку стула и поглядел на Питта на удивление острым взглядом. – Мне он нравится. Мне ужасно жаль, что такое случилось с его женой. Вы ведь именно поэтому ко мне пришли? Потому что думаете, что этот пожар был устроен, чтобы его погубить?

– Это представляется вполне возможным, – ответил Питт. – У него не было каких-то крупных разногласий с коллегами, о которых вам известно?

– Ха! – Управляющий взорвался смехом. – Ха! Если вы задаете такой вопрос, значит, вы совершенно не знаете Шоу. Конечно, были! Причем со всеми – с коллегами, с медсестрами, с администрацией – то есть со мной. – В его глазах светилось мрачное довольство. – И раз уж я обо всем этом знал – могу себе представить, что это всем тут было известно, все это могли слышать. Он вообще не имеет понятия об осторожности и осмотрительности – по крайней мере, когда взыгрывает его темперамент. – Он чуть съехал вперед на своем стуле и выпрямился, глядя на Питта более напряженным взглядом. – Я, конечно, не имею в виду дела чисто медицинские. Здесь он нем как рыба – сплошная врачебная тайна. Никогда не выдавал никаких секретов своих больных, даже на консилиумах с участием других специалистов. Сомневаюсь, что он хоть раз в жизни слушал или передавал какие-то сплетни. Но вот темперамент у него – это же прямо порох, индийский карри, особенно когда он видит несправедливость или жульничество. – Управляющий пожал плечами. – Он не всегда бывает прав, но когда выяснялось, что был не прав, он обычно менял свою точку зрения, хотя и не сразу.

– Его здесь любят?

Управляющий улыбнулся.

– Я не стану оскорблять вас всякими выдумками. Те, кто его любит, любят его очень сильно. И я – один из них. Но есть и немало таких, кого он обидел тем, что они считают беспричинной резкостью или же откровенностью, доходящей до грубости, вмешательством в их дела или подрывом их авторитета. – Его худое и добродушное лицо демонстрировало способность к толерантности, наработанную за долгие годы битв и поражений. – Есть немало людей, которые очень не любят, когда другие доказывают, что те не правы, и высказывают более справедливое мнение, особенно если это происходит на публике. И чем дольше и упорнее они придерживаются своей первоначальной позиции, тем большими дураками выглядят, когда им в конечном итоге приходится от этой позиции отказываться и признавать правильное мнение. – Его улыбка стала еще шире. – И Шоу нередко бывает менее чем тактичен, когда сталкивается с подобным. Его ум часто действует быстрее, чем его понимание чувств окружающих людей. Я неоднократно наблюдал, как он заставлял собрание смеяться над кем-то, и видел по лицу этого человека, что однажды наш доктор дорого за это заплатит. Немногие любят, когда их выставляют на всеобщее посмешище; они предпочли бы получить удар в лицо, но не насмешки.

Питт постарался, чтобы его голос звучал нормально, но тут же понял, что не преуспел в этом.

– А кто именно? – спросил он.

– Таких, кто стал бы поджигать его дом, среди них нет, – ответил управляющий, глядя на Питта широко открытыми честными глазами.

Не имело смысла продолжать этот фехтовальный поединок, и Томас вовсе не оскорбил его, спросив:

– Вы дадите мне имена тех, кого доктор обидел более всего? Этих, по крайней мере, можно будет сразу же исключить из числа подозреваемых. Но дом-то сгорел дотла, а миссис Шоу погибла. Кто-то совершил поджог.

Лицо управляющего утратило юмористическое выражение, словно это выражение стерли с него губкой; вместо этого оно стало строгим и суровым. Он не стал более сопротивляться.

– Феннеди его терпеть не мог, – сказал он, откидываясь назад и начиная зачитывать нечто вроде каталога, но в его голосе звучало больше понимания, чем уверенности. – Они ссорились по любому поводу, начиная с состояния монархии и кончая состоянием сточных канав, а также всем, что находится между этими двумя темами. И еще Ниммондс. Старик, он привержен старым понятиям и идеям, от которых не имеет намерения отказываться. Шоу доказывал ему, что теперь существуют более прогрессивные методы лечения, но, к сожалению, делал это в присутствии пациента, который быстренько переходил к другому лечащему врачу, прихватив с собой свое немаленькое семейство.

– Бестактность, – согласился Питт.

– Это его второе имя. – Управляющий вздохнул. – Но он спас жизнь этому человеку. И есть еще Хэншоу – он молод и полон новых идей, но Шоу и с ним не желает считаться; говорит, что это еще толком не опробовано и рискованно. Он упрям, как последний мул, вот Хэншоу и потерял всякое терпение. Но я не думаю, что он затаил обиду. Вот и всё, что я могу вам сообщить.

– Итак, никакого такта, никакой сдержанности при общении с коллегами, а вот как насчет неуместного или непристойного поведения с пациентами? – Питт все еще не был намерен сдаваться.

– У Шоу? – Брови управляющего взлетели вверх. – Черт бы побрал ваш натуралистический подход, но, надо полагать, так и нужно… Нет, я ни о чем подобном не знаю, он вообще-то милый и энергичный человек. Можно вполне представить, что некоторые женщины могли вообразить себе то, чего на самом деле не было.

Его прервал резкий стук в дверь.

– Войдите! – сказал управляющий, бросив в сторону Питта извиняющийся взгляд.

В дверь просунул голову тот самый молодой человек, которому так не понравился Питт. На его лице по-прежнему было выражение полного отвращения.

– Пришел мистер Маршан, сэр. – Он намеренно игнорировал Питта. – Из ратуши.

– Передайте ему, что я освобожусь через несколько минут, – без какой-либо спешки ответил управляющий.

– Из ратуши, – повторил молодой человек. – Это очень важно… сэр.

– Это тоже важно, – четко и твердо сказал управляющий, не меняя положения. – От этого может зависеть жизнь человека. – Потом он скорбно улыбнулся, осознав некоторую двусмысленность последнего заявления. – И чем дольше вы будете там стоять, Спунер, тем больше времени пройдет, прежде чем я закончу здесь и смогу встретиться с мистером Маршаном! Ступайте, молодой человек, и передайте ему, что я скоро буду.

Обиженный Спунер убрался, закрыв дверь довольно резко, насколько у него хватило смелости. Управляющий снова повернулся к Питту и чуть покачал головой.

– Шоу… – напомнил ему инспектор.

– Некоторые женщины вполне могли в него влюбиться, вполне, – продолжил управляющий, снова покачав головой. – Такое случается. Странные это отношения – врач и пациентка; они настолько личные, но одновременно и практические, так что в какой-то мере в них соблюдается определенная дистанция. Не единожды бывало и такое, что эти отношения выходили из-под контроля или кто-то неправильно их понял – например, муж или отец пациентки. – Он вытянул губы. – Ни для кого не секрет, что Альфред Латтеруорт считает, что его дочь слишком высокого мнения о Шоу и настаивает на том, чтобы посещать его одной, без сопровождения, а также отказывается обсуждать то, что происходит между ними и какой у нее может быть недуг. Красивая девушка, многообещающая. Старина Латтеруорт сделал себе состояние на хлопке. Не знаю, кто еще мог положить на нее глаз. Сам-то я живу не в Хайгейте.

– Благодарю вас, сэр, – искренне поблагодарил его Питт. – Вы потратили на меня столько времени и очень помогли мне – по крайней мере, в исключении некоторых возможных подозреваемых.

– Не завидую я вам с этой вашей работой, – ответил управляющий. – Я-то полагал, что это у меня трудная работенка, однако, боюсь, ваша будет потруднее. Доброго вам дня.

Когда Томас вышел из здания больницы, осенний вечер уже опустил на землю мрак, и газовые фонари уже были зажжены. На дворе стоял октябрь, и первые опавшие листья похрустывали под ногами, когда инспектор направлялся к перекрестку, где можно было поймать кеб. Воздух был прозрачен и чист, и это заставляло предполагать, что через неделю-две ударят морозы. Бесконечно далекие звезды посверкивали в небе, блестели и подмигивали в холодном воздухе. Здесь, в Хайгейте, не было ни тумана, поднимавшегося от реки, ни дымов от заводов и фабрик, не было и плотно населенных домов, тесно прижавшихся друг к другу. Томас ощущал порывы ветерка, дующего с полей, чувствовал приносимые им запахи, слышал лай собак в отдалении. Надо бы как-нибудь забрать Шарлотту и детей и выехать на недельку в деревню. Она уже давно никуда не выбиралась из Блумсбери. Ей это понравится. И Питт начал размышлять о том, как бы что-нибудь сэкономить, хоть немного, чтобы собрать достаточно деньжат для осуществления этой идеи, и представил себе ее лицо, когда он ей об этом скажет. Пока что надо держать это при себе, пока не придет время.

Он шел по протоптанной тропинке и так глубоко задумался, что первый встреченный кеб проехал мимо и успел перевалить через вершину холма и исчезнуть из виду, прежде чем он это осознал.

На следующее утро Томас вернулся в Хайгейт в надежде узнать, не удалось ли Мёрдо выяснить что-нибудь интересное; но того не было на месте, он явно уже шел по горячему следу и оставил на столе лишь краткие заметки. Питт поблагодарил дежурного сержанта, который все еще злился на него за вторжение в дела их участка, с которыми, как он полагал, они вполне могли бы справиться и сами. Инспектор вышел на улицу и отправился обратно в больницу с целью побеседовать с дворецким доктора Шоу.

Тот полусидел в кровати и выглядел изможденным и измученным. Глаза глубоко ушли в глазницы от шока и боли, он был небрит, а левая его рука была вся в бинтах. На лице были заметны царапины, на одной уже образовался струп. Врач мог бы и не сообщать Питту, что этот человек получил сильные ожоги.

Томас остановился возле кровати и, несмотря на царящие здесь мощные запахи крови, карболки, пота и слабого аромата хлороформа, вдруг почувствовал вонь дыма и мокрых угольев, словно вновь оказался перед обгоревшими руинами дома, а потом видел, как вытаскивали на носилках обгоревшее тело Клеменси Шоу, в котором с трудом можно было опознать что-то человеческое, и отправляли его в морг. Злость и гнев, возникшие где-то внутри, съежились в комок в районе желудка и груди, а Питт все никак не мог найти нужные слова, не мог их произнести, не мог заставить себя заговорить.

– Мистер Бердин?

Дворецкий открыл глаза и посмотрел на вошедшего безразличным взглядом.

– Мистер Бердин, я инспектор Томас Питт из столичной полиции. Меня направили в Хайгейт с целью выяснить, кто поджег и сжег дотла дом доктора Шоу… – Он не стал упоминать имя Клеменси. Может быть, ему про это еще не говорили. Таким жестоким сообщением можно вызвать никому не нужный шок. Его проинформируют позже, в мягкой форме, когда с ним кто-то сможет побыть, возможно, даже сможет утешить, если такое сообщение ухудшит его состояние.

– Ничего я не знаю, – хрипло сказал Бердин – его легкие сильно пострадали от дыма. – Я ничего не видел и ничего не слышал, пока Дженни не начала орать и визжать. Дженни – это наша горничная. Ее спальня ближе всего к хозяйским апартаментам.

– Мы и не думаем, что вы видели, как начался пожар. – Питт старался говорить ободряющим тоном. – Или что заметили что-то странное. Но у вас могут оказаться – если вспомните – какие-нибудь сведения, которые могут быть важными, возможно, когда их сопоставят с другой информацией. Могу я задать вам несколько вопросов? – Это был лишь вежливый подход – получить такое разрешение, – но дворецкий был по-прежнему в шоковом состоянии, и ему было больно.

– Конечно. – Голос Бердина упал до хриплого карканья. – Я уже думал над этим, крутил и вертел в мозгах разные соображения. – Его лицо собралось складками от этого усилия. – Но не помню ничего странного, совершенно ничего. Все было совсем как… – Тут у него словно воздух застрял в горле, и он начал кашлять, снова потревожив едва поджившие ожоги в легких.

Питт немного сконфузился, даже запаниковал, когда лицо мужчины посинело от прилива крови, от усилий глотнуть воздуху, а из глаз потекли слезы. Он огляделся по сторонам, надеясь позвать кого-то на помощь, но никого не увидел. Потом заметил на столике в углу кувшин с водой и неуклюже, в спешке налил воды в чашку. Обнял Бердина за плечи, приподнял и поднес ему чашку к губам. Тот сперва поперхнулся, закашлялся, обрызгав всего себя спереди, но потом немного воды все же просочилось ему в горящее, воспаленное горло и остудило его. Боль утихла, и он, обессиленный, откинулся назад. Было жестоко и бессмысленно требовать, чтобы он продолжал отвечать. Но вопросы требовали ответов, и их нужно было задать.

– Ничего не говорите, – твердо сказал Питт. – Поверните руку ладонью вверх, если хотите сказать «да», и ладонью вниз, если «нет».

Бердин слабо улыбнулся и поднял руку ладонью вверх.

– Хорошо. Кто-нибудь приходил к доктору домой в тот день помимо его обычных назначенных больных?

Ладонь вверх.

– Торговцы или бизнесмены?

Ладонь вниз.

– Личные знакомые?

Ладонь боком.

– Кто-то из семьи?

Ладонь вверх.

– Сестры Уорлингэм?

Ладонь вниз, очень отчетливо.

– Мистер или миссис Хэтч?

Ладонь вверх.

– Миссис Хэтч?

Ладонь вниз.

– Мистер Хэтч? Может, имела место ссора, разговор на повышенных тонах, неприятные высказывания? – Хотя Питт не представлял себе причин, которые могли бы превратить темпераментный обмен мнениями в убийство.

Бердин чуть пожал плечами и повернул ладонь боком.

– Ничего сверх обычного? – догадался Томас.

Бердин улыбнулся, и в его глазах мелькнуло нечто похожее на юмористическое выражение, но потом дворецкий снова пожал плечами. Он не знал.

– Кто-нибудь еще приходил?

Ладонь вверх.

– Местный?

Ладонь вверх и чуть выше.

– Сосед? Мистер Линдси?

Лицо Бердина расплылось в улыбке, ладонь осталась обращенной вверх.

– Кто-нибудь еще, кого вы знаете?

Ладонь вниз.

Питт подумал было спросить, не было ли почты, которая могла оказаться необычной или представлять интерес, но что бы это такое могло быть? И как можно это определить?

– По виду доктора Шоу в тот день можно было понять, что он чем-то озабочен или обеспокоен?

Ладонь вниз, но неуверенно, она повисла над постелью.

Питт решил высказать догадку, исходя из того, что он узнал о темпераменте Шоу.

– Он злился? Негодовал на что-то?

Рука быстро повернулась ладонью вверх.

– Спасибо, мистер Бердин. Если вспомните еще что-нибудь – разговоры, письма, необычные приготовления, – пожалуйста, сообщите персоналу и запишите на листке бумаги. Я немедленно явлюсь к вам. Надеюсь, вы быстро поправитесь.

Дворецкий улыбнулся и закрыл глаза. Даже это небольшое усилие его здорово утомило.

Питт вышел, злясь на себя за причиненную боль и собственное бессилие, поскольку ничего не мог с этим поделать, ничем не мог помочь, да и узнал он очень немногое, что могло бы пригодиться. Как он представлял себе, Шоу и Хэтч могли ссориться и ругаться достаточно часто, поскольку их взгляды и мнения были диаметрально противоположны. Вне всяких сомнений, любой вопрос они рассматривали с противоположных позиций.

Кухарка доктора Шоу была в гораздо менее критическом состоянии, так что Томас покинул больницу, взял кеб и поехал вниз по Хайгейт-райз и через Холлоуэй по направлению к Севен-Систерз-роуд, к дому ее родственников, где она нашла приют. Адрес ему сообщил Мёрдо. Дом оказался маленьким, опрятным и ветхим, точно таким, каким он и ожидал его увидеть, и внутрь его впустили с неудовольствием, только после продолжительных пререканий.

Кухарку он обнаружил сидящей на постели в самой лучшей спальне дома, всю завернутую в покрывала, скорее ввиду непристойности того, что ее посещает незнакомый мужчина, нежели для защиты от холода. У нее обгорела одна рука, и еще она потеряла часть волос, отчего выглядела какой-то скособоченной и ощипанной; если бы не эта трагедия, женщина выглядела бы даже забавно и смешно. А в такой ситуации Питту было очень трудно сохранять на лице серьезное выражение.

Ее родственница, племянница, вся кипя от раздражения и негодования, упорно и назойливо оставалась в комнате.

– Миссис Бэббедж? – начал Питт. Всех кухарок всегда именовали «миссис», независимо от того, были они замужем или нет.

Она с тревогой посмотрела на него, и ее ладонь взлетела ко рту, подавляя вскрик.

– Я не причиню вам никакого вреда, миссис Бэббедж…

– Хто вы такой? Чиво вам нада? Я вас ни знаю. – Она нагнулась вперед, словно его присутствие грозило ей физической опасностью.

Томас быстро сел на маленький стул, стоявший прямо позади него, и попытался ее успокоить. Она была явно все еще под воздействием сильного шока, скорее эмоционального, чем от полученных ожогов, которые, по всей видимости, были незначительными.

– Я инспектор Питт, – сказал он, представляясь и избегая при этом слова «полиция». Томас отлично знал, как слуги из респектабельных домов не любят даже малейших упоминаний о преступлениях и терпеть не могут общаться с полицией. – Это мой долг – сделать все, чтобы выяснить, как начался пожар.

– Ток’ ни у меня в кухне! – заявила она столь громким голосом, что испугала свою племянницу, которая охнула и с шумом вдохнула. – Ни удумайти обвинять мине или Дорис! Уж я-то знаю, как обращацца с плитой. Никада у мине даже уголек из ние ни выпадал, никада! Ни гаваря уж о том, чтоб поджечь наш дом!

– Нам это известно, миссис Бэббедж, – успокаивающе сказал инспектор. – Пожар начался не в кухне.

Она вроде как немного успокоилась, но ее глаза оставались широко открытыми, и в них сохранялось испуганное выражение, а пальцами она продолжала мять и тискать тряпку, изображавшую носовой платок, пока пальцы не покраснели от беспрерывного трения. Она боялась поверить ему, подозревая, что это какая-то ловушка.

– Пожар начался от преднамеренного поджога портьер в четырех разных комнатах первого этажа, – развил он свое заявление.

– Как тока эта в голову каму магло прийти! – прошептала она, еще сильнее стискивая платок. – Зачем вы пришли к мине?

– Потому что вы могли заметить в тот день что-то странное, кого-то незнакомого, болтающегося рядом с домом…

Еще произнося это, Питт понял, что дело тут безнадежное. Кухарка была слишком шокирована, чтобы хоть что-то вспомнить, да и сам он не верил, что это мог оказаться какой-нибудь случайный бродяга или бездомный. Нет, преступление было слишком тщательно продумано; это свидетельствовало о жуткой ненависти или о неутолимой жадности или о боязни каких-то немыслимых потерь. Прежняя мысль снова вернулась к нему с новой силой: что такого знал доктор Стивен Шоу – и о ком?

– Я ничё ни видала. – Она начала плакать, вытирая глаза; потом сказала, снова громко: – Я сваими дилами занимаюсь, в чужии ни лезу; ни задаю лишних вопросов и ни подслухиваю у дверей. И никада ни позволяю сибе думать или гаварить что-та про хозяина или про хозяйку…

– Неужели? – тут же спросил Питт. – Это весьма похвально. Надо полагать, другие кухарки это любят?

– Канешшна, любють!

– Правда? И что они говорят, к примеру? – Он притворился удивленным. – Если бы вы были из таких, что бы вас больше всего удивило?

Она вся подтянулась и выпрямилась в порыве добродетельного возмущения и уставилась на него поверх своей крупной ладони, обмотанной промокшим платком.

– Ну, ежли б я была того сорту… а я вовси ни такая! Тада я б, канешшна, удивилась бы и стала спрошать, пач’му эта мы отпустили одну из горнишных, ежли за ей ни числилось ничего плохого, и пач’му пиристали покупать семгу, как покупали раньши, и еще не заказываим теперь харошие свиныи ножки… И ище я магла б спрошать у Бердина, пач’му за последнии шесть месяцев в дом ни даставили ни аднаго ящика приличнава кларету.

– Но вы, конечно, ничего такого не спрашивали, – рассудительно заметил Питт, пряча улыбку. – Доктору Шоу здорово повезло, что у него в хозяйстве такая здравомыслящая и сдержанная кухарка!

– Ох, я уж и ни знаю, буду ли ишшо у ниго гатовить! – Она снова начала хлюпать носом. – Дженни уже уведомила его об уходи, она как тока паправицца, сразу уедет домой, в Сомерсет, она аттуда родом. А Дорис ишшо робенык, ей, кажись, всего тринадцыть. А бедный миста Бердин так плох, нихто не знаит, сдюжит ли он… Нет, мне нада устроиться в респектабельный дом, чтоб нервы сберечь.

Спорить с нею не имело никакого смысла, а Шоу пока что не нуждался ни в каких слугах – у него не было теперь дома, где они могли бы жить и который могли бы обслуживать. Но помимо этого мысли Питта крутились вокруг весьма интересного факта, что Шоу, видимо, сократили в последнее время свои расходы, причем до такой степени, что кухарка это заметила и очень удивилась – про себя.

Томас встал, пожелал ей всего хорошего, поблагодарил племянницу и покинул этот дом. После чего отправился на поиски Дженни и Дорис, которые почти не пострадали, разве что получили незначительные поверхностные ожоги и мучились более от шока и испуга, так что не было опасности, что их состояние может как-то ухудшиться, как в случае с Бердином.

Питт нашел их в доме приходского священника под опекой Лелли Клитридж, которой не нужно было объяснять причину его визита. Но даже при осторожном и тщательном опросе женщины не сообщили ему ничего полезного. Они не видели возле дома ничего и никого необычного; и в доме было все точно так, как было всегда. День этот был совершенно заурядный, пока их не разбудили; Дженни выскочила из постели, почувствовав запах дыма, поскольку еще не спала, а думала о некоей проблеме, которую отказалась назвать, но сильно при этом покраснела; а Дорис проснулась от криков Дженни.

Томас поблагодарил их и вышел на темнеющую улицу и быстро пошел в южную сторону, к Вудсом-роуд и дому женщины, которая ежедневно приходила в дом и занималась самой тяжелой работой, некоей миссис Колтер. Это оказался маленький домик, но окна были чисто вымыты, а ступеньки крыльца выскоблены так безукоризненно, что из уважения к таким трудам Питт постеснялся топтать их своими ботинками.

Дверь ему открыла крупная, спокойная женщина с широким лицом, выдающейся грудью и в фартуке, плотно облегающем талию, карманы которого были битком набиты всякой всячиной. Волосы ее висели сзади, наскоро увязанные в узел.

– Вы хто? – удивленно спросила она, но без враждебности. – Я вас не знаю, точно?

– Миссис Колтер? – Питт снял свою довольно потрепанную шляпу с уже немного замявшейся тульей.

– Это я. Но вы не сказали, хто вы такой.

– Томас Питт, столичная полиция…

– Ох! – У нее расширились глаза. – Вы, значицца, насчет пожара у бедного дохтура Шоу. Жуткий случай! Такая была прекрасная женщина, миссис Шоу! Ужасно, ужасно! Мне ее жуть как жалко! Входите. Надо думать, вы озябли. И небось голодны?

Питт вошел внутрь, тщательно вытерев ноги о коврик, прежде чем ступить на покрытый отполированным линолеумом пол. Он даже чуть не начал, нагнувшись, стаскивать ботинки, как сделал бы дома. И на него тут же буквально навалился мощный запах готового рагу, отдающий жареным луком и сладостью свежей моркови и репы.

– Да, – с чувством сказал он. – Голоден.

– Ну, я уж не знаю, чем могу вам помочь. – Миссис Колтер повела инспектора в заднюю часть дома, и он последовал за нею. Сидеть в комнате, наполненной подобными ароматами, и ничего не есть было бы слишком затруднительно. Ее обширная фигура вплыла впереди него в маленькую чистенькую кухоньку. На дальней конфорке плиты булькал на медленном огне огромный горшок, наполняя воздух паром и теплом. – Но я попробую, – добавила она.

– Спасибо. – Питт сел на один из стульев, надеясь, что она имела в виду рагу, а не информацию.

– Грят, эта было нарочно сделано, – сказала она, сняв с горшка крышку и помешав его содержимое деревянным черпаком. – Хотя как эт’ можно было надумать такое исделать, не разумею!

– Вы сказали «как», но не «почему», – заметил Томас, глубоко вдохнув насыщенный ароматами воздух и со свистом выдохнув. – А можете привести причины почему?

– Тут не больно много мяса, – с сомнением в голосе сказала она. – Это всего лишь кусочек бараньей пашины.

– У вас есть какие-то соображения почему, миссис Колтер?

– Потому как денежек у меня больше не было, почему ж еще, – ответила она, глядя на него так, словно он был сущий простак, но все же добродушно.

Томас покраснел. Он имел большую практику общения с бедняками, чтобы не делать таких идиотских замечаний – или таких снисходительных.

– Я хотел сказать, почему кто-то поджег дом мистера и миссис Шоу!

– Хотите спробовать? – Миссис Колтер подняла черпак.

– Да, пожалуйста, с удовольствием.

– По многим причинам. – Она стала щедро накладывать рагу на большое блюдо. – Из мести, к примеру. Тут есть такие, хто все твердят, шо ему следовало бы получше лечить мисту Теофилиуса Уорлингэма, чем он это делал. Хотя сама-то я завсегда считала, шо миста Теофилиус вполне мог однажды сам себя довести до такого состояния, шо его трахнул бы удар, от которого он тут же бы и помер. Так оно и вышло. Но, вааще-то, это вовсе ни значит, шо хто-то думает именно так.

Она поставила блюдо на стол перед ним и протянула ему ложку, которой он мог это есть. Рагу в основном состояло из картошки, лука, морковки и некоторого количества кусочков сладкой репы, среди которых виднелись несколько ломтиков мяса, но блюдо было горячее и пахло просто замечательно.

– Очень вам благодарен, – сказал Питт, придвигая к себе блюдо.

– Тока не думайте, шо это имело какое-то отношение к делу. – Она резким жестом отвергла это предположение. – Миста Латтеруорт тож’ оченно ярился на дохтура Шоу – по поводу своей дочуры, мисс Флоры, она ить то и дело удирала из дому, шобы посетить дохтура, в любое время и вроде как очень осторожно, секретно, и не в его врачебном кабинете. Но миссис Шоу совсем не беспокоилась по этому поводу, так шо я не думаю, шо в этом что-то такое было, как и не должно было быть. Ну, в крайней мере, не слишком. Думаю, дохтур Шоу и миссис Шоу по большей части жили так, как им самим ндравилось. Дружили вроде как со многими, но, кажись, не слишком близко общались.

– Вы очень наблюдательны, миссис Колтер, – с сомнением заметил Питт.

– Соли добавить, не? – спросила она.

– Нет, спасибо, и так очень вкусно.

– Ну, не так уж шобы… – Она покачала головой.

– Да-да, просто отлично. Ничего больше добавлять не требуется, – уверил ее Томас.

– Тут не надыть никаких особых талантов, шоб видеть, шо люди привыкли друг к другу и уважають друг друга, но не против, ежели кому-то из них пондравился хто-то еще.

– А доктору или миссис Шоу нравился кто-то еще? – Ложка Питта замерла в воздухе, он даже забыл про рагу.

– Ежели да, так я про то не знаю. Но миссис Шоу каженный день уежжала в город, и он желал ей доброго пути и никогда не беспокоилси и не волновалси о том, с кем она уежжает; или когда женка викария слишком уж выходила из себе всякий раз, когда дохтур Шоу ей улыбалси.

На сей раз Питт не смог скрыть удивления и пониже наклонил голову, к самому блюду, чтобы хоть как-то скрыть это.

– В самом деле? – спросил он, положив в рот очередную ложку рагу. – И как вы думаете, доктор Шоу замечал это?

– Бог с вами, канешшна, нет! Он же слепой, как крот, никогда не замечает, что чуйствуют другие в таких случаях. Но вот миссис Шоу, она-то все эта видела, и, думаю, преподобный тоже. Он-то всем желает добра. Но он не мужик, особливо в сравнении с дохтуром. И все ж таки, – тут миссис Колтер вздохнула, – так уж оно случилось, точно? – Она осмотрела его пустое блюдо. – Добавить вам еще?

Томас вспомнил про ее семейство, которое ей надо было кормить, и отодвинул блюдо подальше от себя.

– Нет, спасибо, миссис Колтер. Мне вполне достаточно. Вкус просто замечательный.

Женщина чуть порозовела. Ей явно редко приходилось слышать комплименты в свой адрес, она была польщена и чувствовала себя немного неловко.

– Да ничего особенного, обычное рагу. – Миссис Колтер отвернулась, чтобы еще раз яростно помешать в горшке.

– Для вас, может быть, и обычное. – Питт встал из-за стола и задвинул стул обратно – дома он не озаботился бы ничем подобным. – Но я весьма признателен вам. Может, вы что-нибудь еще вспомнили, что могло быть как-то связано с пожаром?

Она пожала плечами.

– Ну, тут завсегда вспоминают про наследство Уорлингэма, про его деньжата. Тока уж не знаю, как это с ним завязано. Не думаю, шоб дохтур оченно уж стремилси их заполучить, ведь деток-то у них, у бедняг, нетути.

– Спасибо, миссис Колтер. Вы мне очень помогли.

– Не думаю, шоб уж оченно. Любой дурак мог бы рассказать вам то же самое, но ежели вам это пригодицца, я рада. Надеюсь, вы споймаете этого, хто это устроил. – Она тяжело засопела и снова отвернулась, чтобы помешать рагу. – Она такая была прекрасная женщина, я прям убиваюсь, как мне жалко, шо она померла – да еще так жутко!

– Я его поймаю, миссис Колтер, – сказал инспектор довольно беспечно, но потом, когда вышел из дома на тропинку и вдохнул холодного вечернего воздуху, пожалел, что не сдержался. Он не имел ни малейшего представления, кто это резал оконное стекло и лил керосин на портьеры, а потом поджигал их.

Утром Томас первым делом снова вернулся в Хайгейт, а по пути туда все крутил и вертел в уме все, что ему уже известно по этому делу. Он успел рассказать Шарлотте, что ему удалось узнать, в основном это были отрицательнее сведения. Она сама его об этом попросила. Ей стало интересно, чего Питт совсем не ожидал, потому что до сего времени дело не выделялось какой-то особой человеческой драмой; оно было не того типа, что обычно захватывали жену. Шарлотта не стала ничего ему объяснять, только сказала, что ей очень жалко погибшую женщину. Погибнуть таким образом – просто ужасно!

Томас уверил ее, что, по всей вероятности, Клеменси Шоу задохнулась в дыму задолго до того, как до нее добрался огонь. Возможно даже, что она вообще не успела проснуться.

Шарлотту это немного успокоило, и поскольку он уже сообщил ей, что прогресс в расследовании пока что минимальный, она не задавала больше вопросов, а вместо этого обратилась к своим домашним делам, засыпав Грейси залпом инструкций; та же стояла в дверях кухни с широко распахнутыми глазами и терялась в догадках, с чего бы это.

Питт остановил кеб возле дома Эймоса Линдси, расплатился и пошел к парадной двери. Ее опять открыл черноволосый лакей, и Томас спросил, можно ли ему побеседовать с доктором Шоу.

– Доктора Шоу нет, он на вызове, – ответил тот и после короткого колебания добавил: – Сэр.

– А мистер Линдси дома?

– Если вам угодно будет зайти, я осведомлюсь, примет ли он вас. – Лакей отступил в сторону. – Как мне сообщить ему, кто пришел с визитом?

Интересно, он что, и в самом деле не запомнил Питта? Или намеренно проявляет нечто вроде снисхождения?

– Инспектор Томас Питт, столичная полиция, – ответил Томас довольно ядовитым тоном.

– Да-да, конечно. – Лакей поклонился – едва заметно, только блик света, промелькнувший по его блестящей прилизанной голове, позволил это заметить. – Не угодно ли вам подождать здесь? Я сию минуту вернусь. – И не удосужившись посмотреть, принял ли Питт его приглашение, он быстро и почти бесшумно удалился в заднюю часть дома.

У Томаса появилась возможность обозреть все вокруг, рассмотреть весь холл с его жуткими и экзотическими предметами, этакой смесью произведений искусства и сувениров. Картин здесь не было, да и вообще ничего из европейского культурного наследия. Статуэтки были деревянные или из слоновой кости, чуждых очертаний; они выглядели неуместно в традиционном антураже обычной комнаты с ее деревянными панелями на стенах и квадратными окнами, пропускавшими сюда тусклый свет октябрьского утра. Эти копья должны были держать темнокожие руки, эти головные уборы должны были двигаться, а не торчать, пришпиленные неподвижно к традиционному английскому дубу. Питт обнаружил, что упорно размышляет о той невообразимо иной жизни, которую Эймос Линдси вел в странах, столь непохожих на что-либо вроде Хайгейта или на то, что могли себе представить его обитатели. Что он там видел, что делал? Кого там знал? Неужели то, что он там узнал, так повлияло на его политические взгляды, которые приводят в ужас мистера Паскоу?

Размышления Томаса прервало возвращение лакея, который уставился на него с немым неодобрением.

– Мистер Линдси примет вас в кабинете. Прошу вас, вот сюда. – На этот раз он вообще опустил слово «сэр».

Эймос Линдси стоял посреди кабинета спиной к камину, где пылал огонь. Его лицо было розовым под шапкой роскошных седых волос. И на нем не было заметно никакого неудовольствия при виде Питта.

– Входите, – сказал он, не обращая внимания на лакея, который бесшумно исчез. – Чем могу быть вам полезен? Шоу на вызове. Не знаю, надолго ли, не могу судить о больных. Что я могу добавить к тому, что вы уже узнали? Жаль, что мне известно лишь немногое. А то, что известно, почти ничего не стоит.

Питт оглянулся назад, на холл с его сувенирами и реликвиями.

– Вы, должно быть, видели много жестокости и насилия в тех местах, где бывали. – Это было в большей мере замечание, чем вопрос. Он вспомнил старую приятельницу тетушки Веспасии, Зенобию Ганн, которая много путешествовала по Африке в фургоне, плавала по неисследованным рекам и жила в странных диких селениях с людьми, которых ни один европеец до нее не видел.

Линдси с любопытством наблюдал за ним.

– Да, видел, – кивнул он. – Но это так и не стало для меня обычным явлением, и я отнюдь не перестал считать насильственную смерть шокирующим событием. Когда живешь в чужой стране, мистер Питт, неважно, какой бы странной она ни казалась поначалу, через очень короткое время тамошние люди становятся близкими и понятными, и их горе и их радость глубоко вас затрагивают. Все существующие на земле различия – это лишь тень, если сравнить их с тем, что у нас общего. И, сказать вам по правде, я чувствовал себя гораздо более близким этим чернокожим, танцующим под луной голыми, если не считать их боевой раскраски, или желтым женщинам, прижимающих к себе своих перепуганных детишек, чем когда-либо ощущал подобное в обществе Джозайи Хэтча и ему подобных, высокопарно рассуждающих о месте женщины, о том, что на то есть воля Божья, чтобы они страдали при деторождении. – Он скорчил рожу, и его примечательно подвижное лицо стало совсем жутким. – И доктор, если он истинный христианин, не должен в это вмешиваться! Это наказание, ниспосланное Еве, и все такое прочее. Ну, хорошо, я знаю, что таких здесь большинство. – Он посмотрел прямо Питту в лицо, уставился своими глазами цвета небесной лазури, почти скрытыми под тяжелыми веками, словно все еще прищуривал их, оберегая от яркого тропического солнца.

Томас улыбнулся. Он считал, что, вполне возможно, и сам бы пришел к такому мнению, если бы когда-нибудь выбрался из Англии.

– Вы в своих путешествиях никогда не встречались с леди по имени Зенобия Ганн… – Дальше ему ничего сказать не удалось, поскольку лицо Линдси при этом засветилось радостью и недоверием.

– Нобби Ганн! Конечно, я ее встречал! Мы познакомились в одном селении племени ашанти[12] – давно это было, в шестьдесят девятом. Удивительная женщина! А вы-то ее откуда знаете? – Счастливое выражение исчезло с его лица, вместо него появилось тревожное. – Бог ты мой! С ней ничего?..

– Нет-нет! – торопливо сказал Питт. – Я познакомился с ней через родственников своей свояченицы. По крайней мере, несколько месяцев назад она прекрасно себя чувствовала и физически, и духовно.

– Ну, слава богу! – Линдси взмахом руки пригласил Питта садиться. – Итак, что нам теперь делать с беднягой Стивеном Шоу? Он в скверном состоянии. – Яростно помешал кочергой в камине, потом повесил ее на крюк и сел в кресло. – Он очень любил Клеменси, понимаете ли. Не то чтоб это была пылкая страсть – если она вообще когда-то была, то давно прошла, – но она ему нравилась, очень нравилась. А это немногим мужчинам дано – чтобы им нравились их жены. Она была женщина редкого ума и интеллигентности, вам это известно? – Он вопросительно поднял брови, и его маленькие живые глазки уставились на Питта, словно ища подтверждения своим словам.

Томас подумал о Шарлотте. Ее лицо тут же всплыло перед его мысленным взором, и всего его заполнило чувство любви – ему ведь тоже очень нравилась его жена. Их дружеские отношения были некоторым образом не менее драгоценны, чем любовь, и, возможно, даже более ценным даром, чем-то родившимся за долгие годы совместной жизни, в результате постоянного общения и совпадения взглядов; они прекрасно понимали друг друга, умели ценить шутку, помогали друг другу в заботах и огорчениях, отлично видели сильные и слабые стороны друг друга и всегда заботились друг о друге.

Но если для Стивена Шоу страсть давно прошла – а он ведь был человеком страстным! – тогда, возможно, она вспыхнула где-то в другом месте? Может ли дружба, какой бы крепкой и глубокой она ни была, выжить в водовороте чувств? Томас хотел бы верить, что может. Шоу ему понравился, это было совершенно интуитивное чувство.

Но вот его жена, какой бы они ни была, вряд ли стала бы подчиняться каким-то правилам или ограничениям. На самом деле она вполне могла кипеть от ревности, а тот факт, что Шоу все еще нравилась его жена и он уважал ее, почти наверняка мог разрушить этот хрупкий, чисто внешний сдерживающий барьер. И в результате привести к убийству.

Линдси все смотрел на него, ожидая ответной реакции, более ощутимой и понятной, нежели задумчивое выражение лица.

– И в самом деле, – вслух произнес Питт, вновь поднимая взгляд. – Вполне естественно, что сейчас он с трудом мог бы сказать, кто мог питать к нему такую вражду или полагал бы, что может получить какие-то выгоды от смерти его самого или его жены. Но поскольку вы хорошо его знаете, вы могли бы высказать какие-то предположения, какими бы неприятными они ни были. Мы тогда, по крайней мере, могли бы исключить некоторых людей… – Томас оставил предложение незавершенным, и его слова повисли в воздухе. Он надеялся, что продолжать настаивать не имеет смысла.

Линдси был достаточно умен, чтобы нуждаться в подталкивании со стороны. Его взгляд прошелся по сувенирам на стенах. Возможно, сейчас он вспоминал другие страны и других людей, не меньше подверженных подобным страстям, но менее затронутых и испорченных гримасами цивилизации.

– Стивен, несомненно, умел создавать себе врагов, – тихо начал он. – Так нередко бывает с людьми твердых убеждений, особенно если те четко сформулированы и они недвусмысленно их выражают, как это обычно делал он. Боюсь, у него никогда не хватало терпения на дураков, а еще меньше – на ханжей, каковых, в том или ином виде, наше общество поставляет в огромных количествах. – Он покачал головой. Угли в камине осели, разбросав сноп искр. – Чем больше мы полагаем, что стали достаточно умны и образованны, тем глупее иногда выглядим. И, конечно же, чем больше вокруг бездельников, которым нечем себя занять, кроме как конструированием моральных норм для всех остальных, тем больше ханжества и лицемерия по поводу того, кто эти нормы соблюдает и кто нет.

Питт тут же представил себе какое-нибудь дикое племя, живущее под жгучим солнцем на огромных равнинах с редкими деревцами с плоскими кронами, какие он видел на картинах, соломенные хижины, грохот барабанов и жуткую жару – и культуру, которая не менялась с незапамятных времен. Что Линдси там делал, чем занимался, как он там жил? Может, взял себе жену-африканку и любил ее? И что привело его назад в Хайгейт на окраине Лондона, в сердце империи с ее белыми перчатками, гравированными визитными карточками, газовыми фонарями, горничными в накрахмаленных фартуках, милыми старыми леди, портретами епископов, витражами… и убийствами?

– Кого, в частности, он мог обидеть или оскорбить? – Томас с любопытством ждал ответа Линдси.

Лицо того вдруг расплылось в улыбке.

– Бог ты мой, да любого! Селеста и Анжелина считают, что он плохо лечил Теофилиуса, не уделял ему должного внимания, потому что если бы это было не так, старый болван был бы еще жив…

– Действительно был бы?

Брови Линдси взлетели вверх.

– Да бог его знает… Лично я в этом сомневаюсь. Что можно сделать при апоплексическом ударе? Не мог же доктор сидеть с ним круглыми сутками!

– Кто еще?

– Альфред Латтеруорт считает, что Флора в него влюблена, – что вполне возможно. Она достаточно часто бывает у него в доме и видится со Стивеном наедине, причем не в его обычные приемные часы. Она, возможно, полагает, что об этом никто не знает, но люди-то все видят, никаких сомнений. Латтеруорт считает, что Стивен соблазняет ее, нацеливаясь на его деньги, которых у него и в самом деле очень много…

Выражение легкой задумчивости на его лице привело Питта к мысли о том, что самому ему идея о том, что Шоу мог убить свою жену, потому что та была препятствием на пути к подобному последующему браку, даже не приходила в голову. Лицо Линдси, такое морщинистое, что отражало любые его эмоции, сейчас выражало печаль с легким оттенком презрения, но не жестокость; да и страха на нем заметно не было.

– И, конечно, Лелли Клитридж всегда приходила в ужас от его высказываний, – продолжал Линдси с более широкой улыбкой. – Ее также поражала его жизненная сила и энергия. Этого у него раз в десять больше, чем у бедного старого Гектора – у того ничего подобного никогда не будет. Пруденс Хэтч его любит, но Шоу пугает ее – по каким причинам, я так и не понял. Джозайя его терпеть не может – по тысячам причин, свойственных его природе. И природе Стивена тоже. Куинтон Паскоу, который продает прекрасные и романтические книги, пишет на них критические обзоры и вполне искренне их ценит и любит, считает Стивена безответственным бунтарем, противником общепринятых традиций, норм и верований, потому что тот поддерживает Джона Далгетти и разделяет его авангардистские взгляды на литературу или, по крайней мере, выступает в поддержку его права эти взгляды высказывать – вне зависимости от того, что эти взгляды кого-то оскорбляют.

– А они и впрямь кого-то оскорбляют? – спросил Питт, сам пытаясь с любопытством понять их и в расчете, что эта информация может оказаться важной. Несомненно, никакие литературные взгляды и разногласия не могут стать достаточным поводом и мотивировкой для убийства, не так ли? Пусть там имеют место скверный характер, взрывной темперамент, нелюбовь, презрение, но только безумец станет убивать из-за расхождений во вкусах.

– И очень сильно. – Линдси заметил скептицизм инспектора, и в его глазах появилось ироничное выражение. – Вам бы следовало получше понимать таких людей, как Паскоу и Далгетти. Идеалы, выражение собственных идей, искусство, творчество, человеческое общение – в этом вся их жизнь. – Он пожал плечами. – Но вы спрашиваете, у кого Стивен возбуждал чувство ненависти, хотя бы иногда, а не о том, я думаю, кто действительно поджег его дом с намерением его погубить, чтобы он сгорел в этом огне. Если бы я знал кого-то, способного, по моему мнению, на нечто подобное, то давно его вам назвал бы, еще до того, как вы явились ко мне с расспросами.

Томас кивнул и сделал соответствующую гримасу, соглашаясь с ним, и был уже готов продолжить расспросы на эту тему, когда вновь появился лакей и сообщил о приходе мистера Далгетти, который спрашивает, не может ли мистер Линдси его принять. Тот бросил на Питта взгляд, в котором блеснул веселый огонек, и согласно кивнул.

Минуту спустя в кабинет вошел Джон Далгетти, видимо уверенный, что Линдси один. Он тут же начал говорить, и его голос звенел от неподдельного энтузиазма. Это был смуглый человек среднего сложения с высоким, почти вертикальным лбом, красивыми глазами и шапкой волос, уже начавших немного редеть. Одет он был довольно небрежно – черный галстук, ранее завязанный в нечто вроде бабочки, распущен; сейчас он представлял собой просто узел. Пиджак слишком длинный и свободный, это производило общее впечатление неряшливости, но все же отдавало некоторым щегольством.

– Просто великолепно! – Он взмахнул руками. – Именно то, что необходимо Хайгейту – даже всему Лондону! Стряхнуть некоторые из этих надоевших старых идей, заставить людей думать. Именно это имеет значение, понимаете – свобода от жестких, суровых, ортодоксальных и закостеневших норм и правил, что перекрывают путь изобретательности и новым открытиям. – Он нахмурился, чуть наклонившись вперед, весь захваченный вдохновением. – Человек есть существо, полное сил и интеллектуальной мощи, если только освободить его от оков страха. А так он ужасается при виде чего-то нового, трясется при мысли совершить ошибку. Да что они значат, несколько ошибок? – Он высоко приподнял плечи. – Если в конце мы откроем что-то новое, установим какую-то новую истину… Трусы! – вот во что мы столь быстро превращаемся. В нацию интеллектуальных трусов – слишком робких, чтоб пуститься в авантюру, в непознанные глубины знания и мысли. – Он широко махнул одной рукой, задев одно из копий туземцев из племени ашанти, висевшее на стене. – Чем бы сегодня была наша империя, если бы все наши мореплаватели и исследователи неведомых земель слишком боялись нового, чтобы совершить кругосветное плавание или пуститься в неизведанные темные глубины Африки или Индии? – Он ткнул пальцем в пол. – Они остались бы сидеть здесь, в Англии, вот где! А мир, – тут он драматическим жестом взмахнул руками, – принадлежал бы французам, или испанцам, или бог знает кому еще. А что же теперь? Теперь мы оставляем все путешествия в умственные сферы немцам или кому-то еще, потому что боимся сделать новые шаги в неизвестное. Вы виделись с Паскоу? Он буквально с пеной у рта проклинает вашу новую монографию о несправедливости и вредности нынешних законов о владении средствами производства. Конечно, это блестящая монография! Полная новых идей, новых концепций структуры общества и правильного распределения богатства. Я напишу на нее рецензию, такую обширную… Ох! – Тут он внезапно заметил Питта, и его лицо тут же отразило удивление, которое сразу же сменилось любопытством. – Прошу прощения, сэр, я не знал, что у мистера Линдси гости. Джон Далгетти. – Он чуть поклонился. – Торговец редкими книгами и литературный критик, а также, надеюсь, распространитель новых идей.

– Томас Питт, – ответил Питт. – Инспектор полиции и, надеюсь, открыватель правды или, по крайней мере, ощутимой ее части. Всего ведь мы, конечно, все равно никогда не узнаем, но иногда все же узнаем достаточно, чтобы помочь осуществлению правосудия.

– Боже мой! – Далгетти громко рассмеялся, но этот смех звучал достаточно нервозно, хотя и с доброй долей юмора. – Полицейский с такими неожиданными оборотами речи! Вы смеетесь надо мной, сэр?