Читать книгу Свои-чужие - Энн Пэтчетт - Страница 3

Крестины приняли странный оборот, когда на торжество с бутылкой джина явился Альберт Казинс. Фикс улыбался, отворяя ему дверь, и потом еще улыбался, не сразу сообразив, что на бетонных ступенях крыльца стоит Альберт Казинс из окружной прокуратуры. За последние полчаса Фикс открывал дверь раз двадцать – соседям, друзьям, прихожанам своей церкви, членам общины, сестре Беверли и всем своим братьям, родителям, личному – и едва ли не полному – составу своего полицейского участка, но удивился только явлению Казинса. Фикс еще две недели назад спросил жену: чего, собственно говоря, ради надо звать на крестины всех, кого они знают в этом мире, а жена ответила – хочешь, просмотри список гостей и скажи, кого вычеркнуть. Список он смотреть не стал, но случись жена сейчас рядом – так бы прямо и сказал: «Вот его вычеркни». И ведь не то чтобы Фикс недолюбливал Казинса, он и знал-то о нем, лишь что это вот – Казинс, но не звать же на праздник человека, с которым едва знаком. Фикс даже подумал, что тот пришел поговорить по делу – по какому-нибудь уголовному делу, – потому что никак иначе не мог объяснить его приход. Гости роились в палисаднике, и Фиксу оставалось только гадать, припоздали они, собрались ли уже уходить или просто вырвались на простор из комнат, набитых плотнее, чем позволил бы любой пожарный инспектор. Зато он не сомневался, что Казинс со своей бутылкой в пакете пришел незваным.

– Добрый вечер, Фикс, – протянул руку долговязый заместитель окружного прокурора в костюме и при галстуке.

– Здравствуйте, Эл, – сказал Фикс, неуверенный, вправду ли это его уменьшительное имя. – Рад, что выбрались все-таки. – Дважды энергично тиснул руку гостя и высвободил свою.

– Под занавес, – сказал Казинс, оглядывая толпу гостей и как бы сомневаясь, что ему тут найдется место. Вечеринка явно перевалила за середину – маленьких треугольных сэндвичей уже почти не осталось, а печенья – меньше половины. И скатерть под чашей с пуншем стала розовой и влажной.

Фикс отступил в сторону, пропуская гостя:

– Лучше поздно, чем никогда.

– Ну, разве я мог пропустить такое событие? – Меж тем он именно пропустил. Ибо на крещении его не было.

Из окружной прокуратуры Фикс вообще пригласил одного Дика Спенсера. Тот и сам раньше был полицейским, по вечерам учился на юридическом, взволок себя по карьерной лестнице и при этом всегда умел правильно себя поставить. И раньше, когда он сидел за рулем черно-белого патрульного автомобиля, и теперь, когда стоял перед судьей, – сразу становилось ясно, откуда он. Казинс, конечно, тоже был слуга закона – прокурорские и полицейские одно дело делают – и вполне дружелюбен, если ему что-нибудь было нужно, однако не до такой степени, чтобы пригласить копа выпить, а если уж приглашал, то лишь с целью выведать что-то за кружкой. Прокурорские – они из тех, что стреляют у тебя сигареты, говоря, что, мол, бросают курить. А вот полицейские, уже переполнившие гостиную и столовую и выплеснувшиеся на лужайку под натянутые бельевые веревки и два апельсиновых дерева, бросать не собирались. Они пили холодный чай пополам с лимонадом и дымили как грузчики.

Альберт Казинс вручил свой пакет Фиксу, и тот заглянул внутрь. А там обнаружилась бутылка – большая бутылка джина. Другие гости дарили молитвенные карточки или перламутровые четки, или карманную Библию в белом шагреневом переплете и с золотым обрезом. Пятеро сослуживцев – или их жены – скинулись и преподнесли синий эмалевый крест на цепочке с маленькой жемчужинкой в середине – прелестную штучку, на будущее.

– Значит, теперь парень и девчонка?

– Две девочки.

Казинс пожал плечами:

– Ну, разве природе укажешь?

– Не укажешь, – согласился Фикс и закрыл дверь.

Беверли просила дверь не закрывать, чтобы не задохнуться, и это лишний раз доказывало, как мало она знает о том, до какой степени человек человеку бывает волк. Неважно, сколько народу набилось в дом – дверь, черт возьми, надо держать закрытой.

Беверли выглянула из кухни. Между ними было добрых три десятка человек – весь выводок Мелоев, весь клан ДеМаттео, орава мальчишек-причетников, расправлявшихся с остатками печенья, – но не заметить Беверли было невозможно. В этом-то желтом платье.

– Ф-и-икс… – выкрикнула она, перекрывая галдеж.

Казинс, обернувшийся первым, поклонился.

Фикс инстинктивно выпрямился, но момент был упущен.

– Будьте как дома, – сказал он заместителю окружного прокурора и показал на детективов, собравшихся за раздвижной застекленной дверью и еще не успевших снять пиджаки. – Вы наверняка всех тут знаете.

Может, да, а может, и нет. Но хозяина Казинс не знал точно. Фикс стал прокладывать себе путь в толпе гостей, и они расступались перед ним, хлопали по плечу, жали руку, говорили «поздравляю». Он старался не наступить ненароком ни на кого из детей, – среди которых была и его собственная четырехлетняя Кэролайн, – игравших во что-то на полу столовой, прямо под ногами у взрослых, и ползавших на манер тигров в засаде.

Кухня была переполнена женами – все они хохотали и говорили слишком громко, и проку не было ни от кого, кроме Лоис-соседки: она доставала из холодильника всякую снедь. Лучшая подруга Беверли Уоллис, глядя в хромированный тостер, поправляла помаду на губах. Уоллис была чересчур тонкая и чересчур смуглая, а когда выпрямилась, оказалось, что еще и намазана чересчур. У стола с малышкой на коленях сидела мать Беверли. Девочку переодели из кружевной крестильной рубашечки в накрахмаленное белое платьице с вышитыми вокруг шеи желтыми цветами, и теперь она была похожа на новобрачную, перед свадебным путешествием сменившую подвенечный убор на дорожный костюм. Женщины на кухне наперебой ворковали и хлопотали над ней, словно стараясь занять и развлечь до прихода волхвов. Но она не поддавалась. Голубыми остекленевшими глазами смотрела куда-то в пространство, и было видно, что она ото всего устала. Столько возни с сэндвичами и подарками – и все ради девочки, которой нет еще и года.

– Какая же она прелесть, – ни к кому не обращаясь, сказала теща Фикса и провела пальцем по округлой младенческой щечке.

– Лед, – сказала мужу Беверли. – Лед кончился.

– Лед был поручен твоей сестрице, – ответил тот.

– Значит, поручение она провалила. Попроси твоих ребят раздобыть сколько-нибудь. В такую жару безо льда что за вечеринка? – Тесемки фартука она завязала не на спине, а на шее, чтобы платье не измялось. Соломенные пряди выбились из прически и лезли в глаза.

– Если уж лед не принесла, могла бы, по крайней мере, заняться сэндвичами, – говоря это, Фикс смотрел прямо на Уоллис. Уоллис закрыла патрончик с губной помадой и пропустила его реплику мимо ушей. А он имел в виду, что надо бы помочь Беверли, которая совсем захлопоталась. А ведь таким женщинам, как Беверли, вообще хлопотать по хозяйству не пристало, таким полагается сидеть на диване, пока гости передают друг другу тарелки.

– У Бонни там радость – полная комната копов. Так что помощи от нее ждать не приходится, – сказала Беверли, а потом, на минутку перестав раскладывать сливочный сыр и огурцы, взглянула на пакет: – Что там?

Фикс предъявил бутылку, и удивленная жена одарила его улыбкой – первой за день, а может быть, и за неделю.

– Когда пошлешь кого-нибудь в магазин, – сказала Уоллис, внезапно проявив интерес к разговору, – скажи, пусть тоник прихватит.

Фикс сказал, что сам сходит за льдом. Супермаркет располагался совсем неподалеку, так что дело было минутное, и инициатива возражений не вызвала. Относительное – по сравнению с тем, что творилось дома, – спокойствие округи, шеренга коттеджей с аккуратными зелеными лужайками, тонкие тени пальм, запах цветущих апельсиновых деревьев – все это отлично сочеталось с успокоительной сигаретой. Брат Том нагнал его, и в дружеском молчании дальше они пошли вместе. Том и Бетти родили уже троих – все девочки, – и жили в Эскондидо, где глава семейства служил в пожарной охране. Фикс мало-помалу уже начинал сознавать, каково это, когда ты становишься старше, обзаводишься детьми и понимаешь, что времени тебе отпущено меньше, чем ты думал. Последний раз братья виделись на Рождество, когда приезжали к родителям и всей семьей ходили к мессе, а до этого – в Эскондидо, на крестинах Эрин. Мимо проехал красный открытый «санбим», и Том сказал: «Такой бы вот». Фикс понимающе кивнул.

В супермаркете купили четыре пакета льда и четыре бутылки тоника. Паренек-кассир спросил, не нужны ли лаймы, и Фикс покачал головой. Чего уж тут – июнь, Лос-Анджелес. Своих девать некуда.

Отправляясь в супермаркет, Фикс не взглянул на часы, но время он чувствовал прекрасно. Как и большинство полицейских. Их с Томом не было минут двадцать, ну, может, двадцать пять. Маловато для разительных перемен, но, когда они вернулись, входная дверь была нараспашку, а во дворе – ни души. Тома это никак не обеспокоило, что было неудивительно. Пожарному все нормально, если дымом не тянет. Народу в доме было еще полно, но стало тише. Перед приходом гостей Фикс включил радио, и только сейчас стала слышна какая-то музыка. По полу столовой дети больше не ползали, но никто вроде не заметил их исчезновения. Все внимание было обращено на открытую дверь кухни, куда братья Китинг и несли лед. Ломер, напарник Фикса, ждал их и мотнул головой, показывая на толпу: «Вы как раз успели».

В кухне, которая перед их уходом и так была набита битком, людей теперь стало втрое больше – в основном мужчин. Тещи нигде не было видно, и малышки тоже. Беверли, с большим ножом в руках, брала из огромной, рассыпающейся по столешнице груды апельсины, рассекала каждый пополам, а двое юристов из окружной прокуратуры – Дик Спенсер и Альберт Казинс, – сняв пиджаки и галстуки, засучив рукава по локоть, крутили эти половинки в двух металлических соковыжималках. Воротнички их расстегнутых сорочек уже потемнели. Раскрасневшиеся и взмокшие, мужчины трудились так, словно от того, сколько апельсинового сока они надавят, зависела безопасность города.

Бонни, сестра Беверли, – теперь готовая помогать по хозяйству – сняла у Спенсера с носа запотевшие очки и протерла их кухонным полотенцем, хотя для такого дела у него где-то в толпе имелась жена. Только тогда Дик увидел Фикса с Томом и потребовал льда.

– Лед! – радостно закричала Бонни. О да, лед. В такую адскую жару «лед» было лучшим словом на свете. Она отшвырнула полотенце, подхватила у Тома оба пакета и кинула в раковину поверх аккуратных оранжевых чашечек – выжатых апельсиновых половинок. Потом взяла пакеты у Фикса. Бонни была главная по льду.

Беверли отложила нож и со словами: «Очень вовремя» – запустила бумажный стаканчик вглубь пластикового пакета, но, явно обуздывая себя, выудила оттуда только три скромных кубика. Смешала поровну джин и апельсиновый сок. Потом приготовила следующую порцию, и другую, и третью. Бумажные стаканчики пошли из рук в руки по кухне и дальше, в комнаты, где их ждали гости.

– Я тоник принес, – сказал Фикс, глядя на второй пакет, оставшийся у него в руках. Ему никак не удавалось отделаться от ощущения, что, пока они с братом ходили в супермаркет и обратно, их обоих куда-то оттеснили.

– Апельсиновый сок лучше, – ответил Альберт Казинс, на несколько секунд оторвавшись от работы, чтобы одним махом проглотить коктейль, смешанный для него Бонни. Она, хоть еще недавно восторгалась полицейскими, теперь отдала свои симпатии двоим прокурорским.

– Сок с водкой хорош, – сказал Фикс.

«Отвертка» – очевидно же.

Однако Казинс только покосился на педанта, и Беверли в тот же миг протянула мужу стаканчик. И, ей-богу, получилось все так слаженно, будто они выработали какой-то тайный код. Фикс взял напиток и взглянул на незваного гостя. У него за спиной стояли трое братьев, орава крепких и умелых парней из департамента полиции Лос-Анджелеса и священник, организовывавший по воскресеньям боксерские матчи для трудных подростков. Любой из вышеперечисленных или все они вместе оказали бы ему содействие по удалению из помещения отдельно взятого помощника прокурора.

– Будь здоров! – негромко сказала Беверли. Прозвучало это не как тост, а как приказ, и Фикс, продолжая думать, что все-таки следовало бы выразить свое недовольство, опрокинул в рот содержимое стаканчика.

Отец Джо Майк сидел на земле, привалившись спиной к стене дома в узкой полоске тени. Стаканчик с джином и соком он поставил себе на колено, обтянутое черными пасторскими брюками. Стаканчик шел уже не то четвертый, не то пятый по счету – Джо Майк точно не помнил, да и незачем было, с такими крохотными порциями. Он пытался мысленно сочинить воскресную проповедь. И собирался рассказать пастве – тем немногим, кого сегодня здесь не было, – что на крестинах у Китингов повторилось чудо о пяти хлебах, но никак не мог удалить из повествования упоминание о спиртном. Сам он, ясное дело, не верил, что стал свидетелем чуда, – да и никто не верил, – но зато он своими глазами увидел великолепный пример того, как во времена Христа чудо это могло быть организовано. Да, Альберт Казинс принес большую бутылку джина – большую, но все же не настолько, чтобы наполнить, да еще и по многу раз, бумажные стаканчики сотни с лишним гостей, кое-кто из которых танцевал сейчас совсем неподалеку. И сколь бы ни был богат урожай с апельсиновых деревьев на заднем дворе, его не хватило бы, чтобы напоить соком такую ораву. Согласно общепринятому мнению, джин не идет с апельсиновым соком, да и кто ждал, что на крестинах дадут выпить? И никто не осудил бы супругов Китинг, если бы они просто убрали бутылку в бар. Однако Фикс отдал ее жене, ну, а жене, которая вконец измучилась, стараясь, чтобы вечер удался на славу, захотелось выпить, а раз так, то сам бог велел всем прочим присоединиться к ней. Как ни крути, Беверли Китинг сотворила чудо. Тот же Альберт Казинс, что принес джин, он и предложил смешать его с соком. Альберт Казинс, который еще две минуты назад сидел рядом и рассказывал преподобному, что сам он из Виргинии и за три года жизни в Лос-Анджелесе так и не привык к изобилию цитрусовых на ветках. Он, Берт, – называйте меня просто Берт – вырос на замороженных концентратах, смешанных с водой и, как стало ему с опозданием известно, не имевших к настоящему апельсиновому соку никакого отношения. А теперь свежевыжатый сок для его детей – такая же обыденность, как для него когда-то молоко. И выжимают они его из апельсинов, которые срывают с деревьев на собственном дворе. И он заметил, какое мускулистое стало предплечье у его жены Терезы от постоянного кручения апельсинов в соковыжималке, потому что дети беспрерывно протягивают кружки и просят еще. Им ничего на свете не надо, кроме апельсинового сока, продолжал Берт. Они запивают им по утрам свои хлопья, жена замораживает им сок в формочках для мороженого и дает на полдник, а по вечерам они с Терезой добавляют его к водке, или джину, или бурбону со льдом. Здешние люди будто не понимают – неважно, что ты льешь в апельсиновый сок, важен лишь апельсиновый сок сам по себе. «Калифорнийцы забыли об этом, потому что избаловались», – сказал Берт.

– Это верно, – согласился преподобный, поскольку и сам родом был из Оушенсайда, а потому не в полной мере мог разделить восторг собеседника.

Пастор попытался вернуть мысли, разбредшиеся, как евреи по пустыне, к предстоящей проповеди. Беверли Китинг подошла к бару, который не обновляла ради предстоящих крестин, и нашла там треть бутылки джина, почти полную бутылку водки и бутылку текилы, в прошлом сентябре привезенную Джоном, братом Фикса, из Мексики, и непочатую, потому что никто точно не знал, как эту текилу полагается пить. Беверли отнесла все это на кухню, и тогда соседи слева, и соседи справа, и соседи напротив, и даже те трое, что жили у церкви Воплощения, вызвались сбегать и глянуть, что там у них самих имеется, и вернулись не только со спиртным, но и с апельсинами. Билл и Сюзи принесли полную наволочку плодов, которые набрали дома, приговаривая, что там еще на три такие же хватит, – апельсины исчезли в один момент. Прочие гости последовали их примеру, побежали домой, обтрясли ветки, обшарили верхние полки в своих кладовых. И благодаря их щедротам кухня Китингов стала выглядеть как задняя стена в баре, а кухонный стол Китингов уподобился вагону, груженному фруктами.

Не это ли есть истинное чудо? Не Господь вытянул из божественного рукава своего шведский стол, пригласив всех разделить с ним рыб и хлеба, а люди, принесшие в бурдюках и мешках свои припасы – быть может, чуть больше, чем нужно было им самим и семьям их, но, без сомнения, недостаточно, чтобы насытить множество народа, – подвигнуты были на безоглядное великодушие примером Учителя и учеников Его. Вот и гостей на этих крестинах тронула щедрость Беверли Китинг, а может, растрогала она сама – ее желтое платье, ее золотистые волосы, поднятые и сколотые, открывающие гладкую шею, что плавно уходила за ворот желтого платья. Преподобный Джо Майк отхлебнул еще немного. Двенадцать корзин апельсиновой кожуры собрали по завершении празднества. Он оглядел стаканчики, оставленные на столах, на стульях, прямо на земле – у многих на донышке еще было на глоточек-другой. Преподобный Джо Майк почувствовал свое ничтожество оттого, что сам не предложил сходить домой и принести, что там найдется. Он думал тогда, что негоже духовному лицу показывать своим чадам, сколько джина он припас у себя в закромах, и вот – упустил возможность испытать чувство братского единения со всей общиной.

Он почувствовал, как кто-то слегка толкнул носок его выставленного вперед башмака. Отец Джо Майк оторвался от созерцания колена, на котором стоял бумажный стаканчик, ставший предметом его размышлений, и увидел перед собой Бонни Китинг. Нет, не так. Это ее сестра замужем за Фиксом Китингом, а это, стало быть, Бонни Кто-то Там. Бонни Девичья-Фамилия-как-у-Беверли.

– Приветик, отец мой, – сказала она, держа стаканчик в точности как он – двумя пальцами и за верх.

– Здравствуй, Бонни, – сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало солидно, словно он вовсе не сидел на земле, потягивая джин. Хотя, может быть, никакой не джин. Может быть, и текилу.

– Вот интересно, потанцуете вы со мной или нет?

Платьице на Бонни Неизвестной было в голубых маргаритках и такое короткое, что преподобный в полном смысле слова не знал, куда девать глаза: одеваясь утром, она, вероятно, не предусмотрела, что будет стоять перед человеком, сидящим на земле. Он хотел было с благодушием доброго дядюшки ответить, что, мол, давно уж оттанцевал свое, но по возрасту еще не годился ей ни в дядья, ни в отцы, пусть даже она к нему обратилась именно так. И потому он сказал просто:

– Не самая удачная мысль.

Тут, как будто одной неудачной мысли было мало, Бонни Неизвестная присела на корточки, с тем, без сомнения, чтобы оказаться вровень с собеседником и вести более непринужденный разговор, но не подумав при этом, докуда вздернется подол ее платья. Трусы у нее тоже оказались голубые. Маргариткам в тон.

– Понимаете, какое дело… – сказала она, не попадая интонацией в такт содержанию. – Тут все поголовно женатые. Я-то не вижу ничего зазорного в том, чтобы потанцевать с женатым, – танец ровным счетом ни к чему не обязывает. Но ведь они все притащили сюда жен.

– А жены считают, что танец обязывает? – Джо Майк старался смотреть только ей в глаза.

– Именно, – ответила она печально и заправила прямую светло-каштановую прядь за ухо.

В этот миг на преподобного снизошло озарение: Бонни Неизвестной следует уехать из Лос-Анджелеса или в самом крайнем случае – перебраться в тот квартал, где никто не знает ее старшую сестру, потому что, если не сравнивать с нею, Бонни была девушка вполне привлекательная. Но они смотрелись как шетлендский пони рядом с породистой скаковой лошадью, хотя преподобный и понимал, что не знай он Беверли, слово «пони» никогда бы не пришло ему на ум. Из-за плеча Бонни он видел, как на лужайке Беверли танцует с полицейским – причем не с мужем, – и полицейский этот по виду очень счастлив.

– Ну, пойдемте… – протянула Бонни просяще и плаксиво. – Тут, кажется, только вы да я без пары.

– Если вы пару себе ищете, то это не ко мне.

– Да просто потанцевать хочу, – сказала она и положила ему руку на то колено, что было не занято бумажным стаканчиком.

Поскольку преподобный Джо Майк как раз мысленно бичевал себя за то, что позволил внешним приличиям возобладать над истинным милосердием, он заколебался. Помыслил бы он хоть на две секунды о приличиях, если бы хозяйка попросила станцевать с нею? Если бы сейчас перед ним на корточках сидела не сестра Беверли Китинг, а она сама, если бы это ее широко расставленные синие глаза были устремлены в его глаза, и ее платье взбилось так высоко, что открылось нижнее белье… – тут он остановил разбег воображения и даже незаметно потряс головой. Нехорошие мысли. Он попытался вновь обратить свой разум к пяти хлебам и двум рыбам, а когда убедился, что – вотще, поднял указательный палец и сказал:

– Один раз.

Лицо Бонни Неизвестной озарила улыбка, преисполненная такой благодарности, что преподобный Майк задумался – а случалось ли ему раньше сделать столь счастливым хоть одно живое существо? Они поставили свои стаканчики и принялись поднимать пастора с земли, что оказалось делом мудреным. И прежде чем выпрямиться окончательно, оказались в объятиях друг друга. Из этой позиции Бонни нетрудно было сцепить руки у пастора на шее и повиснуть на нем на манер епитрахили, которую тот надевал на исповеди. Он неуклюже обхватил ее обеими руками за талию – в самом узком месте, большие пальцы встретились под сходящимися ребрами. Он не знал, смотрит ли на них кто-нибудь. И вообще был охвачен ощущением невидимости, словно таинственное облачко лаванды, окутывавшее сестру Беверли Китинг, скрыло его от всего мира.

На самом деле, до того как залучить преподобного, Бонни все же удалось уломать еще одного партнера, но завершилось это так печально, что не потянуло даже и на полтанца. Она оттащила в сторонку Дика Спенсера, работавшего в поте лица над апельсинами, сказав ему, что по трудовому законодательству соковыжимателям полагается перерыв. Массивные роговые очки придавали Дику Спенсеру очень умный вид – он казался гораздо мозговитее, чем Фиксов напарник Ломер, который не захотел одарить девушку незабываемыми мгновениями, хотя она дважды со смехом прильнула к нему всем телом. (Дик Спенсер и вправду был умен. А вдобавок еще и очень близорук – до такой степени, что, когда в пылу задержания с него сбивали очки, вообще ничего не видел. И мысль, что человек, которого он вяжет, пустит в ход ствол или нож, а он этого может не заметить, привела его сперва на вечерние курсы, потом в юридический колледж и заставила получить высший балл на экзаменах.) Бонни взяла Спенсера за липкую руку и повела на задний двор. Там, стукаясь о других танцующих, они расчистили себе место. Обхватив Спенсера за шею, она чувствовала под рубашкой его тонкое тело – приятно тонкое, такое тонкое, что могло бы обвить собой девушку дважды. Второй заместитель прокурора, Казинс, был посимпатичней, можно даже сказать – красавец, но видно было, что чересчур много о себе понимает. А Дик Спенсер такой лапочка, и вот она в его объятиях…

Бонни не успела додумать эту мысль – крепкая рука схватила ее за плечо. Бонни очень старалась поймать взгляд Спенсера за стеклами очков, и от этого или от чего другого голова у нее кружилась. Бонни крепко держалась за Спенсера. И не заметила, что к ним подходит какая-то женщина. Если бы заметила, то, наверно, успела бы отстраниться или, по крайней мере, придумать что-то толковое в свое оправдание. Женщина тараторила так громко, что Бонни пришлось попятиться. Вот при каких обстоятельствах Дик Спенсер с супругой покинули крестины.

– Уже уходите? – спросил Фикс, когда чета проплывала мимо него по гостиной.

– Умеете вы за родней приглядывать, – сказала на это Мэри Спенсер.

Фикс сидел на диване со старшей дочкой Кэролайн, раскинувшейся поперек его коленей и посапывавшей во сне. И по ошибке подумал, что Мэри похвалила его за то, как он присматривает за дочкой. Он, впрочем, и сам уже задремывал. Слегка похлопал Кэролайн по спине, но та не шевельнулась.

– Казинсу привет, – сказал Дик через плечо и повел жену дальше: не надев пиджак, не завязав галстук, не попрощавшись с Беверли.

Альберта Казинса на крестины не звали. В пятницу в вестибюле суда он увидел Дика Спенсера, занятого беседой с каким-то копом – Казинс не знал, кто это, но лицо его, как у большинства копов, показалось знакомым.

– Значит, в воскресенье жду, – сказал коп, а когда он ушел, Казинс спросил Спенсера:

– Что будет в воскресенье?

Спенсер объяснил, что у Фикса Китинга родилась дочка, и в воскресенье он устраивает вечеринку по случаю ее крещения.

– Первый ребенок? – спросил Казинс, глядя удаляющемуся Фиксу в спину, обтянутую синим.

– Второй.

– И они устраивают такое не ради первенца?

– Католики, – пожал плечами Спенсер. – Им всегда мало.

Казинс вовсе не искал, к кому бы заявиться на праздник незваным гостем, но сказать, что он отправился к Фиксу из благих побуждений, тоже было нельзя. Он ненавидел воскресенья, а приглашений в эти дни почти никогда не получал – воскресенье принято проводить с семьей. В будни, когда он уже собирался шагнуть за порог, его дети только просыпались. Он успевал лишь потрепать их по головам, дать наставления жене – и пора было выходить. Когда возвращался, дети уже засыпали или спали. Он видел их головы на подушках, исполнялся нежности, сознавал, как они нужны ему, – и эти чувства не покидали его с утра понедельника до утра субботы. Но в воскресенье утром дети спать не желали. Кэл и Холли бросались к нему на грудь, когда дневной свет еще не успевал проникнуть сквозь виниловые жалюзи, и в первые же три минуты после пробуждения успевали из-за чего-то поссориться. Услышав, что старшие поднялись, начинала выкарабкиваться из своей кроватки младшая, упорством возмещая недостаток проворства: это был ее новый, недавно освоенный фокус. Она бы шлепалась на пол, не успевай Тереза всякий раз вовремя ее подхватить, но сегодня Терезы рядом не оказалось. Она поднялась раньше, и ее рвало. Она закрыла дверь в ванную в холле и пустила воду, но все равно и в спальне слышно было, как ее выворачивает. Казинс смахнул с себя двоих старших, и их невесомые тела, переплетясь руками и ногами, плюхнулись на покрывало в изножье кровати. Заливаясь хохотом, дети вновь набросились на него, но он не мог играть с ними, и не хотел играть с ними, и вставать, чтобы взять младшую, тоже не хотел – однако пришлось.

День не задался. Тереза нудела, что ей надо спокойно, одной сходить в магазин за продуктами и что соседи из углового дома устраивают барбекю, а на последнем таком пикнике они не были. Не переставая ревели дети – сначала кто-то один, потом двое, потом, выждав немного, к ним присоединялся третий, затем первые двое замолкали, и все шло по новому кругу. Перед завтраком младшая с размаху треснулась о раздвижную застекленную дверь и рассадила себе лоб. Тереза сидела перед ней на полу, отлепляла защитную бумажку от лейкопластыря и допытывалась у Берта, не нужно ли, по его мнению, наложить швы. При виде крови Берту всегда становилось не по себе, и, глядя в сторону, он ответил, что нет, не нужно. Увидев, что сестра плачет, Холли принялась реветь за компанию и заявлять, что у нее тоже головка болит. Кэла нигде не было видно – хотя обычно на крики сестер или родителей он прибегал тут же. Кэл любил бардак. Тереза с выпачканными в крови пальцами смотрела на мужа и спрашивала, куда запропастился мальчишка.

Всю неделю Казинс возился со сводниками, с домашними насильниками, с воришками, а вернее – увязал в них. Выкладывался перед пристрастными судьями и сонными присяжными. И говорил себе, что на время уик-энда забудет о существовании преступного мира Лос-Анджелеса и будет думать лишь о своих ребятишках в пижамах и жене, беременной еще одним малышом. Но вместо этого в субботний полдень говорил Терезе, что ему надо зайти на службу и кое-что подготовить для предстоящего в понедельник судебного слушания. Самое смешное – он и в самом деле отправлялся к себе в прокуратуру. Пару раз случалось улизнуть на Манхэттен-Бич съесть хот-дог и позаигрывать с девицами в купальных лифчиках и крошечных обрезанных шортиках, но Тереза по его обгоревшему лицу моментально смекала, в чем дело. Так что лучше уж пойти на службу, к людям, рядом с которыми сидишь неделю за неделей. И, многозначительно кивнув друг другу, они за три-четыре субботних часа сделают больше, чем за целый рабочий день.

Однако чувствуя, что в воскресенье этот фокус не пройдет, а видеть жену и детей ему невмоготу, Казинс вытащил из памяти крестины, на которые его не приглашали. Тереза поглядела на него, и лицо ее на миг осветилось. В тридцать один год у нее по крыльям носа и по щекам все еще расползались веснушки. Она часто говорила, как бы ей хотелось сводить детей в церковь, пусть даже муж – невоцерковленный, или неверующий, или и то и другое. Они пойдут всей семьей.

– Нет, – сказал на это Казинс. – Это – по работе.

– Что по работе? – опешила она. – Крестины?

– Счастливый отец служит в полиции, – ответил он, уповая, что его не спросят, как зовут полицейского, потому что имя вылетело из головы. – Понимаешь, это что-то вроде корпоратива. Вся моя контора там будет. Ну, и мне надо засвидетельствовать почтение.

Тереза спросила, мальчика будут крестить или девочку и приготовил ли он подарок. Вслед за вопросом с кухни донеслись грохот и лязг металлических мисок. О подарке Казинс не подумал. Он подошел к бару и вынул оттуда непочатую бутылку джина – здоровенную, отдавать такую было жалко, но только у нее винтовой колпачок оказался не свернут, и вопрос решился сам собой.

Вот при каких обстоятельствах попал он на кухню Фикса Китинга и принялся выжимать апельсины, после того как Дик Спенсер покинул свое рабочее место ради утешительного – но не слишком впечатляющего, надо прямо сказать, – приза в качестве коего выступила сестра белокурой хозяйки. Казинс же терпеливо и старательно добивался расположения самой блондинки. Ради нее он готов был бы выжать все апельсины, сколько ни есть их в округе Лос-Анджелес. В городе, где, казалось, и была изобретена женская красота, хозяйка, вероятно, была красивей всех, с кем ему когда-либо приходилось разговаривать, и уж совершенно точно – с кем ему приходилось стоять рядом на кухне. И было здесь замешано еще кое-что помимо красоты: когда она передавала Казинсу очередной апельсин и пальцы их соприкасались, между ними проскакивала невидимая электрическая искра. Казинс ощущал ее каждый раз – такую же реальную, как сам апельсин. Он прекрасно понимал, что глупо подбивать клинья к замужней женщине, тем более – у нее в доме, тем более если и муж здесь же, причем муж этот – полицейский, а дело происходит на крестинах их второго ребенка. Казинс все это знал, но, осушив достаточно стаканчиков, заключил, что тут уж не до приличий. Священник, с которым он до этого беседовал на заднем дворе, был не так пьян, как он сам, и сказал ему вполне определенно, что сегодня все идет не как всегда. И понять это можно было как «и непонятно, что из этого выйдет». Казинс прервал свою работу – в левую руку взял стаканчик, а запястьем правой покрутил, как это делала Тереза. Руку уже сводило судорогой.

Фикс Китинг стоял в дверях и смотрел на Казинса так, будто читал его мысли.

– Дик сказал, что теперь моя вахта.

Он был не то чтобы здоровяк, но сразу видно, что крепок и весь как на пружинах и что каждый божий день высматривает на улице драку, чтобы немедля ввязаться. Копы-ирландцы – они такие.

– Вы – хозяин, – отозвался Казинс. – Не пристало хозяину на кухне с апельсинами торчать.

– А вы – гость, – сказал на это Фикс и взял нож. – Вам надо веселиться вместе со всеми.

Но Казинс всегда сторонился многолюдия. Если бы на эту вечеринку его вытащила Тереза, он пробыл бы здесь минут двадцать, никак не больше.

– Тут от меня проку больше, – ответил он.

Снял верхнюю крышку соковыжималки, выскреб мякоть, забившую глубокие желобки, а потом перелил сок из нижней половины в зеленый пластмассовый кувшин. Какое-то время двое мужчин молча трудились бок о бок, один – по уши в мечтаниях о жене другого. И в ту минуту, когда Казинс будто наяву почувствовал, как она льнет к нему, как гладит его щеку, а его рука ползет вверх по ее бедру, он вдруг услышал:

– Все, вспомнил.

– Что именно?

Фикс продолжал разрезать апельсины, причем лезвие ножа двигал к себе, а не от себя.

– Угонщик.

– То есть?

– Вспомнил, откуда я вас знаю. Как только вы вошли, стал соображать. И только сейчас вспомнил – это было два года назад. Фамилию забыл, а угонял он исключительно красные «эль-камино».

Подробности какого-то конкретного автоугона Казинс мог держать в памяти разве что месяц, а при большой загрузке они вылетали из головы уже через неделю. Здесь угоны были хлебом насущным, да притом – с маслом. Не угоняли бы в Лос-Анджелесе машины, полицейские и прокурорские целыми днями играли бы на рабочих местах в бридж, дожидаясь убийства. Машины – и угнанные «как есть», и разобранные на запчасти – все сливались для Казинса воедино, и все злоумышленники казались на одно лицо и забывались. Все, кроме того, что крал красные «эль-камино».

– Д’Агостино, – произнес он и еще повторил это имя, потому что решительно не понимал, из каких закоулков памяти оно выскочило. Объяснений этому не было, просто такой уж выдался день.

Фикс одобрительно покивал:

– Вот ведь… А я – ну, хоть убей – ни за что бы имени не вспомнил. А самого парня помню. Он считал, что это признак класса – угонять машины одной марки.

В этот миг перед мысленным взором Казинса словно открылось дело.

– Предоставленный штатом адвокат жаловался, что розыск проводился с нарушениями. Все автомобили находились в каком-то пакгаузе, что ли… А вот где именно? – Он на миг задержал руку, крутившую апельсин, и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Не вышло. – Нет, не вспомню.

– В Анахайме.

– Ни за что бы не вспомнил.

– Да ладно! Вы же им занимались.

Однако чем кончился суд, Казинс тоже забыл. Можно забыть защитника, и вменяемое преступление, и уж, разумеется, полицейских, но зато приговоры он всегда помнил так же отчетливо, как помнит боксер, от кого получил нокдаун и кого вырубил сам.

– Его закатали, – сказал он, мысленно побившись с самим собой об заклад, что дурню, который угоняет исключительно красные «эль-камино», наверняка впаяли реальный срок.

Фикс кивнул, не в силах сдержать улыбку. Ну, разумеется, угонщик загремел. А если бы прокурорский напрягся немного – вспомнил бы, что засадили они его вместе.

– А-а, вы расследовали тот угон, – сказал Казинс. И ясно вспомнил его в зале суда – в коричневом костюме. В таком детективы всегда приходят на заседание, будто он у них один на всех.

– Я только задержание произвел, – ответил Фикс. – Я пока еще не следователь. Но скоро, кажется, буду.

– У вас есть «список смертников»? – спросил Казинс, чтобы произвести впечатление на собеседника, хоть и не понимал, зачем ему это. Имелось в виду: я хоть и сотрудник прокуратуры в немалом ранге, однако знаю, как копы набирают очки. Фикс, однако, никакой подоплеки в вопросе не уловил. Вытер руки, вытянул из заднего кармана бумажник и стал перебирать его содержимое.

– Четырнадцать, – сказал он и протянул список Казинсу, который, прежде чем взять, тоже вытер руки.

На вдвое сложенном листке бумаги с напечатанными внизу словами «Фрэнсис Хавьер Китинг» имен значилось не четырнадцать, а гораздо больше – около тридцати, наверно, но половина была аккуратно зачеркнута и тем самым как бы знаменовала служебные успехи Фикса.

– О господи, – сказал Китинг. – Столько покойников?

– Почему покойников? – Фикс взял листок и проглядел перечеркнутые имена. – Ну да, кое-кто уже на том свете. А остальные либо масть сменили, либо завязали, либо сгинули куда-то. Да какая разница: так или иначе выбыли.

В дверном проеме возникли две пожилые дамы, в нарядных «церковных» платьях, но без шляпок. Когда Фикс повернулся к ним, они синхронно ему помахали.

– Бар еще открыт? – спросила та, что была пониже. И для полного правдоподобия даже икнула, отчего ее подруга зашлась смехом.

– Моя матушка, – сказал Фикс, а потом представил и вторую даму – крашеную блондинку с веселым открытым лицом: – Моя теща. А это – Эл Казинс.

Казинс снова вытер руку и протянул поочередно одной и другой:

– Берт, очень приятно. Что будем пить, леди?

– Что осталось, то и будем, – ответила теща. Лишь туманный намек на красоту дочери угадывался в ее осанке, в строгой манере держать плечи, в линии длинной шеи. До чего же бесчеловечно обходится с женщинами время.

Казинс взял первую попавшуюся под руку бутылку – это оказался бурбон, и, смешав его с соком, наполнил два стаканчика.

– Отличная вечеринка получилась, – заметил он. – Там все еще идет веселье до упаду?

– Я думаю, все просто заждались, – сказала мать, принимая стаканчик.

– Ты ненормальная, – ласково сказала теща.

– Вовсе нет, – возразила мать. – Я – предусмотрительная. И тебе советую.

– Чего заждались? – спросил Казинс, передавая дамам следующую порцию.

– Крещения, – пояснил Фикс. – Мама боялась, что малышка умрет некрещеной.

– Она что – болела? – удивился Казинс. Сам он воспитывался, как принято говорить, в лоне епископальной церкви, хотя давно отошел от нее. И насколько он помнил, усопшим младенцам полагался рай, даже если они не успели воспринять таинство крещения.

– Она здорова, – ответил Фикс. – Вполне.

Мать пожала плечами:

– Да откуда ты знаешь? Неизвестно, что происходит внутри грудного младенца. Тебя и твоих братьев окрестили, когда вам не было еще месяца. А этой девочке, – обратилась она к Казинсу, – скоро год. На нее даже не налезла наша семейная крестильная рубашечка.

– В этом, конечно, все дело, – сказал Фикс.

Мать, снова передернув плечами, одним глотком расправилась со своим коктейлем и, будто в недоумении, встряхнула опустевший бумажный стаканчик. Льда в нем уже не было, а меж тем только он заставляет людей пить помедленней. Казинс взял у нее стаканчик и наполнил снова.

– Ребенок сейчас с кем-то? – сказал Фикс, и это прозвучало не вопросом, а утверждением.

– Кто с кем-то? – переспросила мать.

– Ребенок.

Полузакрыв глаза, она призадумалась ненадолго, потом кивнула, но ответила вместо нее – без уверенности в голосе – теща:

– С кем-то.

– А вот как это так получается, – заговорила мать, потеряв интерес к ребенку, – что мужчины весь вечер торчат на кухне, выжимают сок, смешивают… однако им и в голову не приходит приготовить чего-нибудь поесть? – Она уперлась взглядом в сына.

– Понятия не имею, – сказал тот.

Она перевела взгляд на Казинса, но и он лишь покачал головой. Раздосадованные дамы повернулись как по команде и со стаканчиками в руках выплыли из кухни.

– Она отчасти права, – заметил Казинс. Он чувствовал, что, хоть и проголодался и был бы не прочь съесть сейчас сэндвич-другой, сам бы ни за что не стал готовить. А потому налил себе и выпил.

Фикс вновь взялся резать апельсины. Действовал он аккуратно и не спеша, даже в подпитии не желая отхватить себе палец.

– У вас дети есть? – спросил он.

– Трое и один на подходе.

Фикс присвистнул:

– Без дела, значит, не сидите.

Интересно, подумал Казинс, он имеет в виду «без дела не сидите – с детьми возитесь» или «без дела не сидите – жену трахаете»? Понимай как хочешь. Он швырнул выжатую половину апельсина в раковину, и без того уже переполненную кожурой. И снова завертел кистью.

– Передохните, – сказал Фикс.

– Да я уже.

– Ну, еще передохните. Соку мы заготовили выше крыши, а судя по состоянию даже этих милых дам, прочие гости на кухню не сунутся, потому что дороги не найдут.

– А где Дик?

– Ушел. Сбежал вместе с женой.

Ему-то есть куда сбежать, подумал Казинс, вспомнив собственную жену и царящий в доме ор и бедлам.

– А который час, между прочим?

Фикс посмотрел на свои «Жирар-Перрего» – часы получше тех, какие может позволить себе коп. Было без четверти четыре, то есть Казинс даже по самым мягким прикидкам проторчал тут по меньшей мере на два часа больше, чем собирался.

– О, господи, мне давным-давно пора быть дома. – Он вспомнил, что совершенно точно обещал Терезе вернуться не позже полудня.

– Да всем в этом доме, кроме моей жены и моих дочек, давно пора, – кивнул Фикс. – Слушайте, сделайте доброе дело – выясните, где ребенок. Где и, главное, с кем. Если пойду искать я, начнутся тары-бары с гостями, и раньше полуночи я свою крошку не найду. Пройдитесь по комнатам, ладно? Проверьте, не оставила ли ее какая-нибудь пьянь без присмотра.

– А как я ее узнаю? – осведомился Казинс, сообразив, что в глаза не видел виновницу торжества, а детей в этом ирландском доме, должно быть, прорва.

– Кроме нее тут грудных нет, – ответил Фикс с неожиданной резкостью, как дурачку, которому именно по причине умственной убогости и пришлось поступить на службу не в полицию, а в прокуратуру. – И самая нарядная. Это ради нее праздник.

Толпа колыхалась вокруг Казинса, расступалась перед ним и смыкалась, втягивала его в себя и выталкивала прочь. В столовой на опустошенных тарелках не осталось ни единого крекера или морковной палочки. Голоса, музыка, пьяный смех сливались в единый неразборчивый гул, откуда вдруг изредка вырывалось членораздельное слово или отчетливая фраза: «Представляешь, она все это время была у него в багажнике!» Где-то в отдалении, в коридоре, невидимая женщина изнемогала от смеха и, задыхаясь, просила: «Ну хватит, ну перестань!» Детей здесь было полно, и кое-кто вытягивал стаканчики из пальцев у размякших взрослых и допивал содержимое. Но годовалые младенцы Казинсу что-то не попадались. В доме было жарко, и детективы поснимали пиджаки, отчего на поясах и под мышками обнаружились служебные револьверы. Казинс удивился, как это он раньше не замечал, что половина гостей вооружена. Через открытые стеклянные двери он прошел на задний двор, бросил взгляд на залитое послеполуденным светом предместье Дауни, посмотрел на небо, где не было и вовек не будет ни единого облачка. Увидел своего нового приятеля-священника, застывшего с хозяйкиной сестрой в объятиях, словно оба, утомившись от нескончаемого танца, заснули стоя. Мужчины сидели на раскладных стульях и вели беседу – многие с женщинами на коленях. А женщины – все, кто попался ему на глаза, – на каком-то этапе празднования скинули туфли и теперь безнадежно губили чулки. Ни у кого на руках не было ребенка. На подъездной дорожке ребенка тоже не было. Казинс вошел в гараж, щелкнул выключателем. На двух вбитых в стену крюках висела лестница, на полках по ранжиру выстроились чистенькие банки с краской. И лопата, и грабли, и мотки шнуров-удлинителей, и стеллаж с инструментами – все на своем месте, и место нашлось всему. Посередине, на чистом цементном полу стоял чистенький темно-синий «пежо». У Фикса Китинга детей меньше, а часы – дороже, а машина – иностранной марки, а жена – привлекательней. Сильно привлекательней. А ведь он даже еще не следователь. И если бы кому-нибудь сейчас взбрело в голову спросить Казинса, что он обо всем этом думает, Казинс сказал бы, что все это наводит на подозрения.

Он принялся внимательно рассматривать автомобильчик, выглядевший очень эротично уже в силу своей французской породы, и тут вспомнил, что ищет пропавшего младенца. И подумал о собственной малышке – о Джанетт, которая только-только начала ходить. Лоб у нее со вчерашнего дня, когда она стукнулась о стекло, был заклеен пластырем, и Казинс похолодел от одной мысли, что было бы, будь она вверена его попечению. Крошка Джанетт, где она? Где он ее оставил? Тереза же знает, что он не умеет управляться с детьми. А потому не должна давать ему такие поручения. Но когда, отправляясь на поиски Джаннет, Казинс вышел из гаража, чувствуя, как сердце у него колотится о ребра, словно хочет выскочить и побежать впереди, то увидел гостей на крестинах у Фикса Китинга. И вспомнил, и остановился еще на миг в дверях, чувствуя облегчение, смешанное со стыдом. Он никого не потерял.

А взглянув вверх, заметил, что свет меняется. Надо бы сказать Фиксу, что ему пора домой и вообще хватает хлопот и со своими детьми. Он вошел в дом и стал искать ванную. Прежде чем нашел, два раза по ошибке чуть не вломился в стенной шкаф. В ванной, прежде чем выйти, бросил в лицо несколько пригоршней холодной воды. Напротив оказалась еще одна дверь. Откуда их столько взялось в небольшом вроде бы доме? Он повернул ручку, вошел и оказался в тускло освещенной комнате. Занавески были задернуты. Это была детская, причем для девочки: розовый ковер, розовые обои с толстенькими кроликами. Она была чем-то похожа на детскую в его собственном доме, которую Холли делила с Джанетт. В углу Казинс увидел двуспальную кровать, а на ней – трех спящих девочек, они переплелись ногами, запутались пальцами друг у друга в волосах. А Беверли Китинг, стоявшую с младенцем на руках у пеленального столика, заметил не сразу. Она посмотрела на Казинса, и по лицу ее скользнула улыбка припоминания.

– Я вас знаю.

Она – или ее красота – опять ошеломили его.

– Извините, – сказал он и взялся за ручку двери.

– Да их не разбудишь. – Она показала подбородком на спящих девочек. – По-моему, они перепились. Я их по одной перетащила сюда, и никто не проснулся.

Он подошел поближе и взглянул на девочек – самой старшей было не больше пяти. И поневоле залюбовался видом спящих детей.

– Тут и ваша есть?

Все три девочки были немного похожи. И ни одна не напоминала Беверли Китинг.

– Моя – в розовом платье, – ответила она, всецело занятая подгузником, который держала в руках. – А две другие – ее двоюродные сестры. – Беверли улыбнулась ему. – Разве вам не поручили заниматься напитками?

– Спенсер оставил свой пост, – сказал Казинс, хотя его спросили не об этом. Он не помнил, когда в последний раз так волновался – раньше такого не случалось ни перед присяжными, ни перед подсудимыми, и уж точно не случалось перед женщиной с подгузником в руках. Казинс снова взглянул на нее – Ваш муж попросил найти ребенка.

Поправив на девочке платье, Беверли подняла ее над столом:

– Ну, вот она и нашлась. – И потерлась носом о ее носик, отчего девочка улыбнулась, а потом зевнула. – Кое-кому давным-давно пора спать.

Беверли повернулась было к кроватке, но Казинс сказал:

– Пока не уложили, дайте ее мне на минутку. Фиксу покажу.

Беверли Китинг слегка склонила голову набок и как-то странно поглядела на него:

– Зачем это она вдруг понадобилась Фиксу?

Все сошлось в тот миг – ее бледно-розовые губы в розовой полутьме комнаты, закрытая дверь, хоть он и не помнил, что закрывал, аромат духов, неведомым образом сумевший пробиться сквозь знакомый запах испачканных пеленок. А Фикс просил принести ему дочку или всего лишь найти ее? Да какая разница. И он ответил, что не знает, а потом шагнул к ней – к сиянию, которое, казалось, испускало ее желтое платье. Протянул руки, и она с ребенком вместе вступила в их кольцо.

– Ну, берите же, – сказала она. – У вас дети есть? Но в следующий миг оказалась совсем близко и подняла к нему лицо. Перехватывая, он подсунул одну руку под спину девочки, и рука сама собой оказалась под грудью ее матери. Беверли родила меньше года назад, и Казинс, хоть и не знал, как она выглядела раньше, представить себе не мог, что можно выглядеть лучше. Тереза совершенно за собой не следила. И говорила, что это невозможно, когда рожаешь одного за другим. Может, познакомить их, чтобы жена на живом примере могла убедиться: если постараться, то очень даже возможно? Да ну ее. Ему совершенно не хотелось знакомить Терезу с Беверли Китинг. Свободной рукой он обхватил ее за спину, ощутил под пальцами молнию платья. Джин с апельсиновым соком – поистине колдовское зелье. Девочка покачивалась между ними, и он поцеловал Беверли. Вот, значит, как повернулся сегодняшний день. Закрыв глаза, он длил поцелуй, пока тот электрический разряд, который проскакивал меж ними там, на кухне, не пробежал дрожью по хребту. Свободной рукой Беверли обвила его талию, кончик ее языка скользнул меж его зубов. Произошло что-то почти неуловимое. Он почувствовал это, но она отступила. Девочка осталась на руках у Казинса, потом, покраснев от натуги, заверещала пронзительно, но коротко, а потом икнула и приникла к Казинсу.

– Так мы ее задавим, – засмеялась Беверли и наклонилась к детскому личику. – Ты уж извини нас.

Он держал ребенка на руках – знакомая невесомая тяжесть. Беверли взяла с пеленального стола мягкую тряпочку и вытерла Казинсу губы.

– Помада, – сказала она и, подавшись вперед, снова поцеловала его.

– Ты… – начал он и осекся: так много всякого теснилось в голове, что трудно было выбрать что-нибудь одно.

– Я пьяная, – сказала она и улыбнулась. – Пьяная, вот и все. Неси ребеночка Фиксу. И скажи, что я приду через минуту. – И наставила на него палец. – А о прочем убедительная просьба не распространяться, – и снова засмеялась.

Казинс наконец осознал то, о чем начал догадываться с первой минуты, как только увидел ее – когда она заглянула на кухню и окликнула мужа. С этой минуты началась его жизнь.

– Иди, – сказала Беверли.

Она отпустила ребенка. Прошла в другой конец комнаты и принялась устраивать поудобней спящих девочек. Он еще минуту простоял у закрытой двери, не сводя глаз с Беверли.

– Что? – спросила она уже безо всякой игривости.

– Замечательный вышел праздник, – сказал Казинс.

– Не то слово.

У Фикса был лишь один резон послать его на поиски ребенка – Казинса никто из гостей не знал и, значит, ему было легче и проще пробиваться сквозь толпу. Казинс понял это только в ту минуту, когда все дружно уставились на него. Тонкая, как прутик, и даже загаром схожая с древесной корой женщина шагнула навстречу и, вскричав: «Вот она!» – наклонилась поцеловать обрамлявшие личико ребенка золотистые кудряшки, оставив на лбу у девочки след от губной помады. Ойкнула и пальцем попыталась стереть пятно, отчего малышка сморщилась, готовясь заплакать.

– Простите. – Женщина взглянула на Казинса и улыбнулась ему. – Фиксу не говорите, что это я, ладно?

Ему было нетрудно пообещать – эту загорелую он никогда прежде не видел.

– А вот и наша девочка. – Какой-то мужчина улыбнулся ребенку и похлопал Казинса по плечу.

За кого они его принимают? Никто не спросил, кто он такой. Один Дик Спенсер знал его тут – и тот убрался восвояси. Покуда Казинс лавировал сквозь толпу на кухню, его снова и снова на каждом шагу останавливали и окружали. Вокруг только и было слышно: «Ах ты лапочка!», «Привет-привет, моя красавица!». А девочка вправду была чудесная – теперь, при свете, он и сам это видел. Вылитая мама, и кожа такая же, и глазки широко расставлены – слышалось со всех сторон. Ну, копия Беверли. Он держал ее на сгибе руки. Девочка то приоткрывала глаза – сверкающие синие маячки, – то снова закрывала, будто проверяла, по-прежнему ли она у него на руках. Ей было уютно и удобно там, как любому из его собственных детей. Он умел держать их.

– Вы ей явно нравитесь, – сказал человек с кобурой под мышкой.

На кухне курили несколько женщин. И пепел стряхивали в чашки – верный признак того, что увеселились вконец. Теперь оставалось только ждать, когда мужья скажут им, что пора по домам.

– О-о, кто пришел… – протянула одна, и все уставились на Казинса.

– А где Фикс? – спросил тот.

– Не знаю, – пожала плечами женщина. – Вы уходить собрались? Давайте я возьму. – И протянула руки.

Однако он не собирался доверять ребенка первым встречным и со словами: «Я его поищу» – попятился.

Казинсу казалось, что он уже целый час кружит по дому Китингов, отыскивая сначала дочку Фикса, а потом его самого. Наконец хозяин обнаружился на заднем дворе, где беседовал со священником. Девушки, с которой тот танцевал, нигде видно не было. Людей на лужайке, да и не только на лужайке, заметно поубавилось. И солнечные лучи пробивались сквозь ветви апельсиновых деревьев уже сильно наискосок. Высоко над головой Казинс увидел единственный уцелевший апельсин, который непонятно как проглядели в угаре соковыжимания, привстал на цыпочки, высвободил одну руку – девочка покачивалась у него на другой – и сорвал.

– Господи, – сказал Фикс, вскинув на него глаза. – Где ж вас носило-то?

– Вас искал, – ответил Казинс.

– Да я все время тут был.

«В следующий раз вот сам себя и ищи» – чуть было не вырвалось у Казинса, но он совладал с собой:

– Тут, но не там, где я вас оставил.

Фикс поднялся и принял ребенка без изъявлений благодарности и прочих церемоний. В ходе передачи девочка недовольно пискнула, но сейчас же прильнула к отцовской груди и заснула. Рука у Казинса лишилась привычной уже тяжести, и ему не понравилось это ощущение. Сильно не понравилось. Фикс заметил пятнышко на лбу дочери.

– Ее что – роняли?

– Это губная помада.

– Ну-у, – сказал пастор, собирая себя со стула, – вот и мне пора. Через полчаса у нас в церкви будут угощать спагетти. Всех приглашаю.

Они попрощались, и отец Джо Майк в окружении свиты прихожан прошествовал к воротам, как святой Патрик Даунийский. Паства махала Фиксу на прощание и желала доброго вечера. Был еще не вечер, но и уже не день. Вечеринка затянулись.

Казинс выждал еще минутку в надежде, что Беверли, верная своему слову, придет за ребенком, но она все не приходила, а вот ему давным-давно пора было уходить.

– Я так и не знаю, как ее зовут, – сказал он.

– Франсис.

– Правда? – Казинс снова взглянул на миловидную малютку. – Вы дали ей свое имя?

Фикс кивнул:

– Сколько носов было разбито из-за него в детстве. Каждый пацан в округе считал своим долгом сообщить мне, что у меня девчачье имя. Ну вот я и решил назвать дочку Франсис.

– А если бы мальчик родился?

– Мальчика я бы назвал Фрэнсисом, – сказал Фикс, и Казинс снова почувствовал себя идиотом. – Первую нашу мы назвали в честь дочки Кеннеди. Я думал, ну и ладно… Подождем, думал, но вот… – Фикс замолчал и взглянул на ребенка. Между рождением первой и второй дочери у Беверли случился выкидыш на позднем сроке. Ваше счастье, говорил им потом доктор, что смогла вторую выносить, но не рассказывать же об этом заместителю окружного прокурора. – Так оно и вышло.

– Славное имя, – сказал Казинс, хотя на самом деле подумал: повезло малышке, что не родилась мальчиком.

– А у вас как? – спросил Фикс. – Дома небось Альберт-младший?

– Сына зовут Кэлвин. Кэл. И ни одну из дочек Альбертой не назвали.

– Вы сказали – еще одного ждете?

– В декабре, – ответил Казинс, и ему вспомнилось, как перед рождением Кэла они с Терезой, лежа в темной спальне, перебирали имена. Одно забраковали, потому что так звали мальчика, с которым Тереза училась в начальной школе: рубашка у него вечно была в пятнах, он грыз ногти и был всеобщим посмешищем. Другое не понравилось Казинсу – напомнило одного неприятного паренька из детства, хулигана. Но потом добрались до Кэла, и обоим понравилось. Примерно так же выбирали они имя для Холли. Кажется, потратили меньше времени и, кажется, не обсуждали это в постели, когда ее голова лежала на его плече, а его рука – у нее на животе, но придумали вместе. И не в чью-то честь или в память, а просто дали девочке это имя, потому что решили: оно красивое. А Джанетт? Он не помнил, чтобы они вообще обсуждали, как ее назвать. Он опоздал тогда в клинику – единственный раз – и, если память ему не изменяла, как только вошел в палату, Тереза сказала: «Это Джанетт». Но если бы Казинса спросили, он сказал бы, что хочет Дафну. Теперь надо обсудить, как назвать следующего. По крайней мере будет о чем поговорить.

– Назовите Альбертом, – сказал Фикс.

– Это если мальчик.

– Мальчик и будет. Обязательно.

Казинс взглянул, как спит Франсис на руках у отца, и подумал, что ничего страшного, если родится еще одна девочка. Но если все-таки окажется мальчик, можно будет назвать его Альбертом.

– Вы уверены?

– Абсолютно, – ответил Фикс.

Он так и не рассказал об этом Терезе, но в клинике, в комнате ожидания заполнил свидетельство о рождении – Альберт Джон Казинс – как бы на самого себя. Терезе никогда особо не нравилось имя мужа, но возможности оспорить принятое Казинсом решение ей не представилось. И, вернувшись домой, она стала называть сына Элби – «Эл-биии». Казинс возражал, но делать было нечего. И правда – что он мог сделать? Другим детям понравилось. И они тоже стали называть брата Элби.