Читать книгу Это история счастливого брака - Энн Пэтчетт - Страница 4

Я никогда не любила Рождество. У нас в семье случались счастливые Дни благодарения и терпимые Пасхи, но празднование Рождества оборачивалось непременным провалом. Полагаю, виной тому стал развод моих родителей. Мне не было и шести, когда мы с мамой и сестрой оставили отца и наш дом в Лос-Анджелесе. Мужчина, с которым встречалась мама, переехал в Нэшвилл, – и мы вслед за ним. Примерно год спустя они поженились. Бывшая жена и четверо детей моего отчима тоже остались в Лос-Анджелесе. Рождество мои сводные братья и сестры проводили в самолете: утром вместе с матерью открывали подарки в Калифорнии, вечером вместе с отцом снова открывали подарки в Теннесси. Теперь, когда думаю об этом, осознаю, как невозможно малы они были, чтобы совершать подобные путешествия в одиночку: сводный брат и сводная сестра немного старше меня, сводная сестра и сводный брат немного младше. Друг для друга мы были чужаками, но связывало нас немало: они предавали свою мать, бросая ее одну в Рождество, точно так же как мы с сестрой предавали отца, оставаясь в Теннесси.

Вскоре после прибытия, потерянные и измученные, мои сводные братья и сестры разбредались по дому, переругиваясь и хныча. В такие моменты отчим, взбудораженный присутствием своих детей, брал слово и рассказывал о собственном несчастливом детстве. Ему ужасно не повезло родиться в Рождество, поэтому ни одно Рождество не проходило без печальных воспоминаний обо всех тех годах, когда он оставался без именинного торта и подарков, потому что его родителям не было до него никакого дела. Мой отчим был сентиментален и этими историями легко доводил себя до слез. В какой-то момент моя мать, придавленная обрушившейся на нее ношей, тоже начинала плакать, пытаясь приструнить шестерых маленьких несчастных детей, которые теперь были на ее попечении.

И все бы еще ничего, если бы не ежегодный рождественский телефонный звонок моего отца. По большей части он стоически переносил сложившиеся обстоятельства – две его маленькие дочки теперь живут в Теннесси, – но ничего не мог с собой поделать, когда дело касалось праздников. Его печаль, вызванная тем, что мы были так далеко, передавалась через телефонную трубку, стояла у нас над душой, как живое существо, пока наши с сестрой остатки стоицизма рушились, подобно карточному домику.

Впрочем, не все, что касалось праздника, было так уж плохо. Школьная часть Рождества, за которую отвечали монахини, – конкурс еловых венков, календарь с сюрпризами, рождественское представление, – была наполнена радостью и самыми счастливыми ожиданиями. Когда мы шли в часовню и пели «Ликуй! Ликуй!», я сама чувствовала ликование. Два года подряд мне доставалась роль архангела Гавриила: мама сделала мне великолепную пару крыльев из картона и оберточной золотой фольги. Но 20 декабря наступали каникулы. Не оставалось ничего другого, кроме как идти домой и пережидать.

Какие бы страдания ни приносило Рождество членам нашей стихийно образовавшейся семьи, лучшее, что приходило нам в голову, – это поменять детали. В один год мы сами сделали украшения, нанизали бесконечные гирлянды из попкорна и клюквы, испекли сахарное печенье в форме звездочек, чтобы повесить на елку. Мы тогда жили за городом, и, хотя на подготовку праздничного убранства ушла целая неделя, мыши разрушили все наши планы за одну ночь. В другой год мы решили, что будем дарить друг другу подарки, сделанные своими руками. Мой отчим взял свое первое обручальное кольцо, выпускные перстни, выковырял из зубов все золотые пломбы и расплавил. Затем он сделал восковые формы колец, кулонов, сережек – и отлил их. У меня до сих пор хранится большая бугристая буква «Э» на цепочке. У остальных девочек были проколоты уши, так что, например, моя сестра Хизер получила серьги с инициалами имени и фамилии «Х» и «П». Еще как-то раз мама решила перенести празднование Рождества на начало января, объединив его с Днем поклонения волхвов, чтобы 25 декабря в кои-то веки всецело досталось отчиму, но деньрожденный торт и праздничные колпаки ничего в корне не изменили. Когда позвонил отец, мы сказали, что сегодня день рождения отчима, и пускай он перезвонит на Поклонение волхвов. Он ответил, чтобы мы положили трубку и шли открывать подарки.

Поскольку Рождество невозможно без подарков, их я тоже никогда не любила. Ожидания не оправдывались, мечты не сбывались. Подарки отца были самой большой печалью, потому что неизменно оказывались хронически неуместными. Он присылал одежду, которая мне не нравилась, и кукол – больших, вычурных и жутковатых. В год, когда мне так хотелось получить пару роликовых коньков, он купил черные. На переменках все девочки катались по монастырскому двору в белых. Было жаль осознавать, что я проведу еще один год не катаясь, но больше всего меня огорчало, как мало отец разбирается в обстоятельствах моей жизни. Во время телефонного разговора я поблагодарила его и сказала, что они замечательные. Я даже шнурки в них не продела.

Как-то раз он позвонил поздним вечером в сочельник, что было необычно: он всегда звонил утром после праздничной мессы. Помню, что уже лежала в кровати, хотя, скорее всего, все было несколько иначе: телефон стоял в маминой комнате, и возможно, я прилегла там. Дальше я скажу, что мне было двенадцать, однако в действительности я понятия не имею, сколько мне тогда было лет. Я была ребенком. Папа позвонил, потому что хотел прочесть мне рассказ из газеты. Он всегда читал «Лос-Анджелес Таймс».

Если мне было двенадцать, я уже знала, что хочу быть писателем. Впервые это осознание пришло ко мне чуть ли не в шесть, когда я пошла в школу; возможно, еще раньше. Я могу не помнить какие-то подробности моей жизни, но помню истории, которые читала. Сюжеты, персонажи, целые куски диалогов впечатывались в мое сознание. Сейчас они подразмылись, но по-прежнему достаточно отчетливы. Имена авторов – бедные авторы! – забылись навсегда. Лишь значительно позже я стала обращать хоть какое-то внимание внимание на тех, кто эти истории писал.

Уверена, это был единственный раз, когда отец, да и вообще кто бы то ни было, читал мне рассказ по телефону. Я закрыла глаза, чтобы полностью слиться с тем, что слышу, прижав трубку к уху, как раковину моллюска. История была написана от лица взрослой женщины, вспоминавшей один сочельник из своего детства. Она выросла в католическом приюте для сирот, где каждый год все девочки получали по одному досадному подарку – какую-нибудь безделицу из пожертвований. Подарки распределялись случайным образом, как в лотерее: пара перчаток, комплект нижнего белья – что-то, возможно, и правда необходимое, чему можно было бы порадоваться, не будь оно замаскировано под рождественский подарок. Но в тот вечер удача наконец-то улыбнулась ей во весь рот. Ей подарили жестяную коробку с цветными карандашами, о которых она давно и безнадежно мечтала. Героиня хотела стать художником, и это был не просто чудесный подарок, это был ее пропуск в будущее. Как же ей понравились карандаши, и как же она в них нуждалась; она взяла их в постель – в холодную комнату под теплое одеяло, где спала с другими девочками; она была счастлива.

Рождественское утро в той истории наступило рано. Монахини разбудили девочек засветло и сказали, что ночью в поле на другой стороне леса, граничащего с приютом, остановился на ночлег большой цыганский табор. У цыганят не то что подарков, у них и завтрака не будет, вот сестры и предложили воспитанницам подумать над тем, чтобы отдать свои подарки бедным детям.

Единственная деталь, которую я никак не могу припомнить: они сказали отдать подарки или просто озвучили идею и предоставили им решать самим? С моральной точки зрения, конечно же, второй вариант гораздо интереснее, однако я уверена, что в школе, куда ходила я, монахини бы просто настояли на своем.

Укутавшись в пальто и шарфы, девочки двинулись в сторону лагеря через темный лес, держа в руках не только подарки, но и свои завтраки. Тощие цыганские дети тряслись от холода, и главная героиня был очаровательна в своей решимости, отдавая набор цветных карандашей одной из маленьких цыганок. Это было ей в радость, потому что в тот момент она осознала, сколько всего у нее есть: крыша над головой, еда, учеба и монахини, что присматривают за ней. А еще у нее есть нечто невероятное – цветные карандаши, и какая же это удача – быть той, кто может себе позволить их подарить. Они шли обратно к приюту, вставало солнце, и, кажется, кто-то пел – то ли монахини, то ли девочки, то ли цыгане, – хотя, возможно, это уже я сама присочинила, так велико было мое счастье, когда отец дочитал до конца.

Хотя в тот конкретный вечер мы это не обсуждали, папа хотел, чтобы я стала стоматологом-гигиенистом. В отличие от моей сестры я в школе звезд с неба не хватала, и, по мнению отца, мне было необходимо обрести какие-то практические навыки в качестве опоры. Сделать карьеру в литературе, как он считал, было не более реально, чем унаследовать «Диснейленд». Он хотел, чтобы я трезво смотрела на мир.

Но также мой отец был великим читателем с острым литературным чутьем. Он не стал бы читать мне неудачный рассказ, каким бы поучительным тот ни был, и я уверена, что эту историю он прочел мне в том числе из-за ее простой и изящной композиции, а не только из-за посыла: всегда есть кто-то, кому хуже, чем тебе; отдавать важнее, чем получать; и, прежде всего, слушай монахинь – они помогут тебе стать лучше.

И я все это усвоила, но, благодаря вспышке озарения, которые порой случаются с нами в детстве, вынесла для себя гораздо больше. Папа часто вырезал из газет заметки, те, что особенно ему нравились, и посылал нам с сестрой, и я до сих пор чувствую укол нежности при мысли о том, что он позвонил, чтобы прочесть мне эту по телефону. Невозможно было придумать другой подарок, столь же явно дававший мне понять, как хорошо он на самом деле меня знал. Мне нравилась парадная сторона католичества: ребенком, так же сильно, как хотела стать писателем, я хотела быть достойным образцом моей веры и ждала, что монахини и другие дети в школе будут поражены моими самоотверженностью и благочестием, тогда как я, в своей гордыне добродетели, что-то не замечала, чтобы они замечали меня. Я что угодно бы отдала, чтобы стать той сироткой-рассказчицей! Ну разве не лучше было бы оказаться сиротой и не чувствовать, что, проводя Рождество с одним родителем, ты предаешь другого? Но дети не могут выбирать себе невзгоды. Мне оставалось довольствоваться тем, что у меня слишком много родителей, братьев и сестер, вместо того чтобы испытывать в них нужду. Мне хотелось получить что-нибудь такое же необыкновенное, как набор цветных карандашей, а потом иметь возможность отдать их, но я не знала, где найти цыган в Нэшвилле в канун Рождества. Мне так и не пришло в голову заглянуть в гостиную, где четверо моих темноглазых сводных братьев и сестер сидели среди кучек разорванной оберточной бумаги, вне всяких сомнений, расстроенные полезными подарками, доказывающими, как мало их понимают.

Если мне действительно почти ничего не было известно о людях, проводивших Рождество в моем доме, то я на удивление много почерпнула из того рассказа. Рассказчица говорила о том Рождестве как о воспоминании, оглядываясь назад с безопасного насеста взрослой жизни, поэтому я изначально знала, что она выжила. Как бы мне ни хотелось быть героиней той истории, я понимала, насколько лучше, что она сирота из католического приюта, а не девочка из католической семьи, вроде меня. С точки зрения сюжета нет ничего интересного в том, что ребенок из среднего класса отдает цветные карандаши нищенке, но как же я плакала, представляя сироту, расстающуюся со своим подарком. Скудость положения рассказчика ошеломляла лишь до тех пор, пока не обнаруживалась нищета цыган; казалось грустным получить на Рождество только один подарок, пока не нашелся кто-то, у кого не было подарка вообще; это были колеса, двигавшие историю вперед. И все это время я понимала, что история выдуманная. Рассказчица была плодом фантазии. Автор, скорее всего, никогда даже не бывал в сиротском приюте. Я поняла это не потому, что рассказ был неряшливо сработан, а потому что в тот период моей жизни постоянно думала о том, каково это вообще – писать. Писателям нет нужды ограничиваться событиями своей тоскливой жизни и мелочными рождественскими обидами. Они могут создавать новые сюжеты с нуля – не отражения собственного опыта, но истории, говорящие о глубине их эмоций. Короче, нечто, на что была способна я сама.

Первое по-настоящему счастливое Рождество случилось со мной в двадцать два года. Я училась в магистратуре в Айова-Сити, и Джек Леггетт, руководивший в то время программой, попросил меня присмотреть за его домом во время каникул. Это был старый, большой, красивый, промерзший дом. Там были беговые лыжи, притулившиеся рядом с задней дверью, бесконечное количество книг в твердых обложках, которые я никогда не читала, огромный камин на кухне, требовавший моего постоянного внимания. Мой отец в Калифорнии к тому времени снова женился и был счастлив, мои мать и отчим были на грани развода. Моя сестра и наши сводные братья и сестры потихоньку разбредались в поисках Рождества повеселее. В Айове я была одна – вязала, читала. Каждый час, проведенный без подарков и наряженной елки, действовал на меня целительно, и одна, посреди тихого снегопада, я отпустила рождественских духов прошлых лет. Я отпустила все, кроме рассказа о сиротке и ее цветных карандашах, который, сидя на кухне Джека, пересказала себе снова, как делала каждое предыдущее Рождество, как буду делать во все последующие. Эта история – моя сияющая звезда, то единственное, что так важно не потерять из виду. Лучший подарок в моей жизни, никаких свидетельств которого у меня не осталось.

2009