Читать книгу Кровь и золото - Энн Райс - Страница 6

Как тебе уже известно, я родился в эпоху Древнего Рима, во времена Августа Цезаря, когда сила империи была велика, а владения необъятны, хотя на северных границах давно уже шли сражения с племенами варваров, которые впоследствии все-таки сумели захватить великое государство.

В Европе тогда, как и сейчас, насчитывалось множество крупных, густонаселенных городов.

Я, как уже говорил, был человеком книжным. Но однажды судьба неожиданно преподнесла мне печальный сюрприз: меня похитили, отвезли в земли друидов и отдали во власть Того, Кто Пьет Кровь. Он называл себя священным Богом Рощи и вместе с Темной Кровью передал мне весьма необычные знания.

В Египет на поиски Матери я отправился прежде всего ради себя, из опасения, что пожар, описанный почерневшим, корчащимся в муках богом, когда-нибудь повторится.

Итак, я нашел Мать и Отца и похитил их у хранителей. Не только для того, чтобы завладеть Священной Сущностью божественной царицы, но и из любви к Акаше: не знаю почему, но я был уверен, что это она приказала мне спасти их. К тому же она дала мне Могущественную Кровь.

Видишь ли, крови, равной по силе той, что содержалась в первозданном источнике, просто не существует. Кровь Акаши подарила мне огромное преимущество – я мог справиться с любым из преследовавших меня древних обожженных богов.

Пойми правильно: я действовал не под влиянием религиозного импульса, ибо считал бога, обитавшего в лесу друидов, не кем иным, как чудовищем. Я понимал, что Акаша тоже своего рода чудовище. Как, впрочем, и я сам. У меня не было намерения делать царицу объектом поклонения – напротив, я стремился сохранить ее существование в тайне. И с того момента, когда Акаша и ее супруг попали под мое покровительство, они воистину стали Теми, Кого Следует Оберегать.

Тем не менее в глубине души я ее боготворил. Я создал для нее роскошное святилище и мечтал, что настанет час – и она, как прежде, мысленно заговорит со мной.

Сначала я тайно перевез царственную чету в Антиохию – чудесный, интереснейший город, находившийся, по понятиям тех времен, на Востоке, но в действительности являвшийся частью Римской империи. Антиохия строилась и развивалась под сильным эллинским влиянием – то есть под влиянием греческой философии и культуры. Это был город великолепных зданий, огромных библиотек и философских школ, где даже мне, ночному гостю, тени собственного «я», нередко доводилось встречать выдающихся людей и слышать восхитительные речи.

Тем не менее в первые годы, проведенные рядом с Матерью и Отцом, я испытывал горькое чувство одиночества, а безмолвие божественной четы действовало на меня угнетающе. Я был жалок в своем непонимании собственной природы и постоянно предавался мрачным размышлениям относительно своей судьбы и вечности.

Молчание Акаши и страшило, и смущало меня. В конце концов, зачем она просила вывезти ее из Египта, если хотела всего лишь восседать на троне в вечной тишине? Временами я готов был предпочесть самоуничтожение подобному существованию.

Потом рядом возникла Пандора – воплощение совершенства, женщина, которую я знал, еще когда она была ребенком. Однажды я даже ходил к отцу Пандоры просить ее руки.

И вот Пандора появилась в Антиохии – столь же прелестная в расцвете лет, как и в юности. При виде ее меня охватило непреодолимое желание.

Наши судьбы роковым образом переплелись. Должен признаться, что создание Пандоры произошло так быстро, в таком сильном порыве чувств, что я погрузился в пучину слабости, чувства вины и смятения. Но Пандора считала, что сама Акаша прислушалась к голосу моего одиночества и повелела нам соединиться. Пандора не сомневалась, что именно Акаша привела ее ко мне.

Если ты видел нас во время совета, на котором мы обсуждали дальнейшую судьбу Акаши, а следовательно, и всех, кто пьет кровь, то непременно вспомнишь Пандору: высокую белокожую красавицу с прекрасными волнистыми темными волосами. Теперь она, как и мы с тобой, принадлежит к числу тех, кого называют Детьми Тысячелетий.

Ты можешь спросить: почему я не с нею? Почему не могу признаться в преклонении перед ее умом, красотой и глубочайшим пониманием всего, что происходит вокруг?

Не знаю. Знаю только, что сейчас, как много лет назад, нас разделяют злость и боль. Я не могу признаться, что поступал с ней дурно. Не могу признаться, что лгал о своей любви и о необходимости быть с ней рядом. А именно эта необходимость, возможно, и заставляет меня держаться на безопасном расстоянии от испытующего взгляда ее нежных и мудрых карих глаз.

Должен признаться, что она резко осуждает меня за некоторые поступки, совершенные в последнее время. Но это слишком сложно объяснить.

В те давние времена, прожив вместе с ней едва ли пару столетий, я разорвал наш союз – разрушил его по чистейшей глупости. Мы ссорились почти каждую ночь. Я не желал признавать ее превосходство, не мог смириться с ее победами и в результате повел себя безрассудно: по собственной глупости и слабости ушел от Пандоры.

За всю свою долгую жизнь я не совершил худшей ошибки.

Но позволь мне сначала вкратце рассказать о том, как разлучили нас моя гордыня и горечь.

За то время, что мы оставались хранителями Матери и Отца, древние боги густых северных лесов практически вымерли. Тем не менее время от времени кому-нибудь из пьющих кровь удавалось обнаружить наше убежище, и тогда они заявлялись с требованием позволить им испить крови Тех, Кого Следует Оберегать.

Чаще всего незваные гости вели себя дерзко и вызывающе, но мы с легкостью выдворяли их за порог, и постепенно все возвращалось на круги своя.

Однако однажды вечером к нашей вилле, расположенной в предместье Антиохии, приблизилась небольшая группа новообращенных вампиров, одетых в простые балахоны. Кажется, их было пятеро.

Вскоре, к моему вящему изумлению, выяснилось, что они мнят себя служителями сатаны, исполнителями божественного замысла, заключавшегося в том, чтобы дать дьяволу возможность сравняться силой с христианским Богом.

О Матери и Отце юные кровопийцы ничего не знали и, несмотря на то что святилище находилось в подземелье нашего дома, не уловили признаков присутствия царственной четы. Слишком они были молоды, слишком невинны. Их пыл и неподдельная искренность разрывали мне сердце.

Их головы были забиты фантастической мешаниной из христианских идей, религиозных постулатов Востока и верований дикарей и язычников, и при этом наивность юнцов не знала границ. Вот почему, узнав, что среди тех, кто пьет кровь, появилась новая религия, что у нее много адептов и речь уже идет даже о культе, я пришел в неописуемый ужас.

Все человеческое во мне воспротивилось, а рациональный римлянин, коим я по-прежнему оставался в душе, почувствовал опасность и крайне встревожился.

Правда, Пандора быстро привела меня в чувство и убедила в необходимости истребить всю стаю. Если их отпустить, объяснила она, придут другие – и очень скоро Мать и Отец попадут в их руки.

Мне, с легкостью убивавшему древних языческих богов, непросто было с ней согласиться. Возможно, потому, что именно тогда я впервые отчетливо осознал, что, останься мы в Антиохии, продолжай мы вести прежний образ жизни, к нам вновь и вновь будут непрошено являться те, кто пьет кровь, и тогда убийствам не будет конца. А моя душа не могла смириться с такими последствиями. Меня снова посетила мысль о собственной смерти и даже о смерти Тех, Кого Следует Оберегать.

Мы истребили фанатиков. Учитывая их молодость, ничего сложного в этом не было. Минутное дело. Мы сожгли их дотла, а потом, как положено, развеяли пепел.

Но когда все закончилось, я погрузился в гнетущее молчание и месяцами не выходил из святилища. Погруженный в собственные страдания, я перестал замечать Пандору и даже не вспоминал о ней.

Я не мог объяснить своей прекрасной спутнице, что провидел мрачное будущее, и, когда она уходила в город охотиться или развлекаться, отправлялся к Акаше.

Я шел к моей царице, вставал перед ней на колени и просил подсказать, как жить дальше, что делать.

– В конце концов, – говорил я, – они же твои дети! Их целые легионы, но они никогда не слышали твоего имени. Они уподобляют свои клыки змеиным зубам и твердят что-то об иудейском пророке Моисее и об изображении змеи, вознесенном им в пустыне[2]. Они говорили, что на их место придут другие.

Акаша безмолвствовала. Должен заметить, что за две тысячи лет я не получил от нее ни одного внятного ответа.

Но тогда я находился в самом начале своего страшного пути и в те беспокойные минуты понимал лишь, что нужно молиться втайне. Пандора не должна видеть меня, философа Мариуса, преклонившим колено. Я продолжал предаваться экстазу бредового культа и обращаться с мольбами к царице. Иногда мне казалось, что на лице Акаши появляется некое подобие жизни, однако это было лишь замысловатой игрой световых бликов.

Тем временем Пандора, обозленная моим молчанием не меньше, чем я был зол на безмолвие Акаши, пришла в полное смятение и, словно обезумев от обиды, однажды ночью заявила:

– Как бы я хотела от всех вас избавиться!

Я не придал большого значения этим словам, ибо счел их обычными для любой семейной ссоры. Однако Пандора ушла из дома и не вернулась – ни к утру, ни позже.

Как видишь, она просто играла со мной в ту же игру, что и я с ней. Она отказывалась становиться свидетелем моих неприятностей и не могла понять, как отчаянно я нуждался в ее присутствии и даже в ее бесплодных мольбах.

Сейчас мне стыдно признаваться в своем безграничном эгоизме. Я не имел права так поступать. Но, ужасно разозлившись на Пандору, я совершил непоправимое: подготовил все необходимое к отъезду из Антиохии и назначил его на ближайший же день.

При тусклом свете лампы, чтобы не возбудить подозрений смертных посредников, я распорядился, чтобы меня и Тех, Кого Следует Оберегать, в трех гигантских саркофагах морем перевезли в Рим. Забрав все, что принадлежало мне, я покинул мою Пандору и оставил ее вещи валяться в пустой вилле. Я расстался с единственным существом в мире, согласным меня терпеть и проявлять понимание, – не все ли равно, ссорились мы или нет?

Я бросил на произвол судьбы единственную в мире женщину, которой была известна моя истинная сущность!

Конечно, тогда я даже не задумывался о последствиях, не подозревал, что столетиями буду безрезультатно искать Пандору. Я не знал, что возведу ее в ранг богини, столь же всемогущей в чертогах памяти, как Акаша в реальности.

Вот видишь, как много я лгал. Сплошной обман, как и в отношении Акаши. Я любил Пандору и нуждался в ее обществе. Но в словесных битвах, даже в самых эмоциональных, я всегда играл роль высшего существа, не нуждавшегося в иррациональных, на первый взгляд, беседах и внешних проявлениях любви и привязанности.

Я помню, как Пандора спорила со мной в ту ночь, когда я дал ей Темную Кровь.

– Не делай культа из разума и логики, – говорила она, – ибо по прошествии времени разум подведет тебя и ты станешь искать прибежища в безумии.

Меня ужасно оскорбили эти слова, слетевшие с губ прекрасной женщины, чьи глаза завораживали меня настолько, что я едва успевал следить за ходом ее мыслей.

А ведь ее предсказание в точности сбылось, после того как мы убили стаю новообращенных: я погрузился в мрачное безумие и отказывался разговаривать.

И только сейчас я смог признать всю степень своего безрассудства: собственная слабость оказалась слишком тяжела для меня, и я не в состоянии был выносить присутствие очевидца того, как меланхолия окутала мою душу.

Даже сейчас я не желаю, чтобы она видела мои страдания. Я живу здесь с Дэниелом и беседую с тобой, поскольку ты новый друг, твои впечатления свежи, а суждения беспристрастны. Ты смотришь на меня без привычного страха.

Ладно, продолжу свой рассказ.

Корабль без приключений добрался до Остии, откуда нас в трех саркофагах перевезли в Рим. Поднявшись из «могилы», я приобрел дорогую виллу, располагавшуюся сразу за городской стеной, а в холмах, вдали от дома, устроил подземный храм для Тех, Кого Следует Оберегать.

Меня, однако, не покидало чувство вины: я разместил своих подопечных на расстоянии нескольких миль от собственного жилища, где вечерами читал книги, а под утро укладывался спать. А ведь в Антиохии все было иначе: они постоянно оставались рядом со мной.

Но мне хотелось жить поближе к великому городу, а через несколько лет, пробежавших совсем незаметно, стены Рима раздвинулись и моя вилла оказалась на городской территории.

Согласись, такое место нельзя было считать подходящим для Тех, Кого Следует Оберегать, а значит, я поступил мудро, устроив убежище для них в стороне от быстро развивающегося города. Сам же я на вилле разыгрывал перед окружающими роль знатного римлянина, гостеприимного хозяина великолепной, богато украшенной виллы, заботливого господина простодушных и легковерных слуг.

Видишь ли, я провел вдали от Рима более двухсот лет.

Да, я упивался культурными дарами Антиохии – города пусть и римского, но со спецификой Востока, внимал на форуме поэтам и учителям, бродил при свете факела по залам и хранилищам библиотек. И каждый раз приходил в ужас, если доводилось услышать или прочесть о ком-либо из последних римских императоров. Правители великой империи позорили титул своими выходками, и многие из них в конце концов принимали смерть от рук собственных телохранителей и солдат.

Но, считая, что Вечный город пришел в упадок, я глубоко заблуждался.

Римом правили и великие императоры: Адриан, Марк Аврелий, Септимий Север. В столице воздвигли огромное число монументальных зданий, значительно увеличилось население города. Даже мне не удалось бы подробно осмотреть все римские храмы, амфитеатры и бани.

Вероятнее всего, Рим превратился в крупнейший и самый впечатляющий город мира. В нем насчитывалось около двух миллионов жителей, причем многие плебеи – как тогда называли бедняков и простолюдинов – ежедневно получали кукурузу и вино.

Я был мгновенно очарован необыкновенным городом и, отрешившись от ужасов имперских свар и бесконечных войн на границах, предавался изучению интеллектуальных и эстетических творений человечества.

Конечно, я поспешил к домам своих потомков и подолгу слонялся возле них, словно призрак. Дело в том, что на протяжении всех долгих лет моих скитаний я втайне от Пандоры следил, пусть издалека, за судьбами родственников и знал, что они остались добропорядочными гражданами, что мужчины нашего рода были сенаторами и отчаянно старались навести хоть какой-то порядок в правительстве, пока армия возвышала одного императора за другим в отчаянных попытках установить и сохранить власть империи на той или иной отдаленной территории.

Сердце мое разрывалось при виде юных потомков многих поколений моих кровных родственников, и я тогда же – сам не знаю почему – навсегда прекратил интересоваться ими и вести о них какие-либо записи.

Наверное, пришло время разорвать абсолютно все старые связи. Я покинул Пандору. Я укрыл подальше от дома Тех, Кого Следует Оберегать. И однажды ночью, понаблюдав за праздничным ужином в доме одного из моих потомков, я вернулся к себе, вытащил из деревянного сундука все свитки с именами родственников, тщательно скопированными мною из писем к различным агентам, и сжег их, считая сей чудовищный поступок чрезвычайно мудрым, словно этот жест мог избавить меня от дальнейших страданий и мирской суеты.

С тех пор я предпочитал проникать в жилища незнакомцев и от них узнавать обо всем, что происходило в современном мире. С вампирской гибкостью проскальзывал я в затененные сады и, стоя у открытой двери какой-нибудь тускло освещенной виллы, слушал тихие беседы за обедом или нежные песни мальчиков, аккомпанирующих себе на лире.

Особенно трогательными я находил пожилых римлян, приверженных к старым порядкам. Нашлось для меня и немало интересных книг, хотя библиотеки в Антиохии были намного богаче. Конечно, в Риме имелись и философские школы, пусть не столь впечатляющие, как в Антиохии, но мне было интересно иногда послушать учителей.

Должен сказать, однако, что я никогда не заводил дружбу с людьми и даже не разговаривал с ними. Следуя давно установленному правилу, я только наблюдал, ибо не верил, что более тесные контакты с миром смертных будут успешными и принесут мне ощутимую пользу.

Что до жажды крови, то я стал неистовым охотником, хотя по-прежнему придерживался правила убивать только преступников. Выполнять такое обязательство, смею тебя уверить, было несложно, но я пил гораздо больше крови, чем требовалось. И умирали мои жертвы в муках. Благодаря огромной численности горожан я никогда не оставался голодным и в тот период в большей степени, чем когда-либо, оправдывал свое тайное звание: тот, кто пьет кровь.

Делать все как положено: мгновенно вонзать клыки и насыщаться, не проливая ни капли, – оказалось не так-то просто. Но я справлялся и вместе с кровью с наслаждением вливал в себя чужие жизни.

В Древнем Риме не было необходимости прятать трупы. Иногда я сбрасывал их в Тибр, а иногда просто оставлял на улице. Особенно мне нравилось убивать в тавернах. Впрочем, как ты мог убедиться, я и сейчас предпочитаю такие места.

Ничто не сравнится с тем приятным ощущением, которое испытываешь, когда после долгой прогулки по сырому и темному ночному городу перед тобой вдруг распахивается дверь и глазам предстает совсем иной мир – теплый, светлый, полный людского смеха и песен. Таверны, бары и им подобные заведения обладают особой притягательностью.

Разумеется, столь безудержный разгул, неуемная жажда и бесконечные убийства стали следствием моего расставания с Пандорой: я горевал и страдал от одиночества. Кто мог меня остановить? Кто мог меня переспорить? Да никто.

Конечно, в первые месяцы после разлуки я еще мог написать ей, ибо она, скорее всего, по-прежнему жила в нашем доме в Антиохии и ждала, надеясь, что я наконец образумлюсь. Однако этого не случилось.

Меня обуревал гнев, тот самый гнев, который я и сейчас пытаюсь преодолеть. А гнев, как я уже говорил, подавляет волю. Я не смог сделать то, что должен был сделать: не вернул Пандору. Иногда одиночество заставляло меня убивать за ночь троих или четверых, пока я не начинал проливать кровь на землю, не в силах проглотить больше ни капли.

Иногда под утро гнев во мне утихал, и тогда я возвращался к своим историческим запискам. Я начал составлять их еще в Антиохии, но никому об этом не рассказывал.

Я делал записи обо всем, что видел в Риме, будь то достижения или, напротив, свидетельства упадка. Я до мельчайших подробностей описывал каждое здание. Но потом наступила ночь, когда я решил, что все мои труды бессмысленны. Кому нужны мои наблюдения, стихи и сочинения, если я не могу передать их смертному миру?

Все, что пишет монстр, убивающий людей ради собственного выживания, изначально отравлено и порочно. Ни поэзии, ни истории, берущим начало в жадном уме и алчном сердце, нет места в этом мире.

Рассудив так, я принялся уничтожать не только свежие записи, но и все, что сочинил в Антиохии. Один за одним вынимал я свитки из сундуков и предавал их огню, как недавно историю собственной семьи. А некоторые просто убирал с глаз долой, запирал под замок, чтобы старые бумаги не вдохновили меня на дальнейшее творчество.

Я переживал величайший душевный кризис.

А потом случилось непредвиденное.

Спускаясь с холма по темным улицам ночного города, я встретил себе подобного – точнее, двоих.

Луна зашла за облака, но я обладал сверхъестественным зрением и все прекрасно видел.

Два неизвестных существа быстро шли в мою сторону, пока еще не подозревая о том, что я стою у стены, уступая им дорогу.

Наконец тот, кто шел первым, поднял голову, и я сразу же его узнал – по ястребиному носу и глубоко посаженным глазам, по впалым щекам и развороту плеч, по длинным светлым волосам и даже по руке, придерживавшей плащ у горла.

Это был Маэл, друид, который когда-то давным-давно похитил меня и отдал во власть обожженного, умирающего Бога Рощи. Маэл, много месяцев державший меня в плену, чтобы подготовить к Темному Ритуалу. Маэл, старый знакомый, бесстрашный и чистый сердцем.

Кто превратил друида Маэла в того, кто пьет кровь? В какой роще Маэла посвятили в обряды древней религии его народа? И почему он не заперт в каком-нибудь старом дубе в Галлии и не сидит во главе пиршественных столов на празднествах друидов?

Наши глаза встретились, но я не почувствовал тревоги. Оценив силу Маэла, я счел ее недостаточной. Да, мы с ним были приблизительно одного возраста, но в отличие от меня он не испил крови Акаши. Я намного превосходил его по силе, а потому он не представлял для меня никакой опасности.

Я перевел взгляд на спутника Маэла. Тот оказался значительно выше и бесконечно сильнее, а темно-коричневая кожа явно свидетельствовала о том, что ему довелось пережить Великий Огонь.

Большие пытливые черные глаза незнакомца смотрели на меня открыто и доброжелательно. Волнистые черные волосы обрамляли широкое, довольно приятное лицо, на котором особенно выделялся красиво очерченный, с пухлыми губами рот.

Я снова посмотрел на блондина, который когда-то в порыве религиозного рвения отобрал у меня смертную жизнь.

Мне вдруг пришло на ум, что его можно уничтожить: оторвать, например, голову, унести ее с собой, а перед рассветом положить в саду моего дома, где древнюю плоть неминуемо спалит дотла жаркое дневное солнце. Я подумал, что так, наверное, и следует поступить, ибо подобное существо не заслуживает лучшей участи.

Но тут же появились и другие мысли. Мне захотелось поговорить с Маэлом, узнать его получше. Захотелось познакомиться с его темнокожим спутником, уставившимся на меня во все глаза со смешанным выражением сердечной симпатии и наивного простодушия. Это был очень древний вампир, намного старше меня и Маэла. Среди тех, кто приходил в мой дом в Антиохии и умолял о встрече с Отцом и Матерью, я подобных ему не встречал. Точнее, с такими, как он, мне не приходилось сталкиваться никогда.

И тогда я впервые отчетливо осознал, что гнев – это проявление слабости. Именно гнев похитил у меня Пандору – хватило одной короткой фразы. Гнев лишит меня и общества Маэла, если я уничтожу друида. «Убить всегда успею, – подумал я. – Почему бы нам с ним не поговорить? Сейчас я имею возможность провести какое-то время в компании себе подобных, которой мне так не хватает, а там видно будет».

Уверен, ты понимаешь, что, рассуждая так, я лицемерил, ибо привязанность к кому-то не позволяет нам желать ему смерти.

Пока в голове проносились противоречивые мысли, с языка моего неожиданно слетели довольно резкие слова:

– Я Мариус. Разве ты меня не помнишь? Я тот, кого ты привел к Богу Рощи и кому удалось сбежать.

Меня неприятно поразила собственная враждебность.

Маэл полностью закрыл свой разум, и я не смог понять, узнал он меня или нет. А друид быстро заговорил на латыни:

– Да, ты бросил рощу. Бросил всех, кто тебя боготворил. Ты обрел могущество, а что осталось обитателям леса? Что ты отдал взамен?

– А ты, любезный друид? Ты продолжаешь оставаться жрецом старых богов? Это служение им привело тебя в Рим?

Голос мой звенел и срывался от гнева. Я чувствовал, что веду себя не так, как нужно, поэтому постарался взять себя в руки и заговорил более решительно и отчетливо:

– Помнится, ты был чист сердцем. Я редко встречал человека более склонного к самообману и приверженного к религиозным иллюзиям, чем ты.

Я замолчал. Нужно было вновь собраться с силами.

– Старой религии больше нет, – ответил он с яростью. – Римляне добрались до самых потаенных мест. Они захватили все наши территории и построили там свои города. Из-за Дуная на нас обрушились варвары-расхитители. А уж христиане... Христиане лезут туда, куда не проникли даже римляне. Христиан ничем не остановишь.

Голос Маэла зазвучал громче, хотя говорил он шепотом:

– Но виноваты не они, а ты, Мариус! Это ты меня развратил, ты заставил меня покинуть приверженцев Бога Рощи, ты вбил мне в голову крамольные мысли и несбыточные мечты!

Он так же злился, как и я. Его буквально трясло от ярости. И, как часто происходит во время ссоры, гнев Маэла меня успокоил. Я в очередной раз повторил себе, что всегда успею его убить, и смог изгнать из сердца враждебность.

Спутник друида не скрывал удивления и следил за нами с выражением почти детского восторга на лице.

– Все это сущая чепуха, – возразил я. – Тебя следует уничтожить, и мне не составит труда убить тебя сейчас же.

– Ну так давай! Попробуй! – вскинулся он.

Темнокожий спутник взял Маэла за руку.

– Нет, послушайте меня, – примирительно сказал он глубоким голосом, – хватит ссориться. Каким бы путем ни досталась нам Темная Кровь – через ложь или через насилие, – теперь мы бессмертны. И не имеем права быть столь неблагодарными.

– При чем здесь неблагодарность? – возмутился я. – Своим бессмертием я обязан судьбе, а не Маэлу. Тем не менее я одинок и рад встрече, ибо ваше общество мне приятно. Я говорю правду и приглашаю вас в свой дом. Поверьте, я никогда не обижу гостя, находящегося под моей крышей.

Я сам удивился своей речи, но она была искренней.

– У тебя в городе дом? – спросил Маэл. – Что ты имеешь в виду?

– Настоящий дом, очень удобный. Я предлагаю вам зайти и побеседовать. Там есть чудесный сад с красивыми фонтанами. И рабы – туповатые смертные. Повсюду горят огни, а в саду полно ночных цветов. Пойдемте.

Черноволосый снова удивился.

– Я хочу все это увидеть, – сказал он, взглянув на Маэла, но по-прежнему держась за спиной друида. Голос древнего вампира звучал мягко, но властно и весьма убедительно. В нем явственно ощущалась внутренняя сила.

Кипевшая в душе Маэла ярость буквально парализовала его, заставив беспомощно застыть на месте. Только глаза метали молнии и вместе с ястребиным носом делали его похожим на хищную птицу. Мужчин, обладающих носами такой формы, почему-то всегда сравнивают с птицами. Но чистый высокий лоб и волевой рот придавали облику Маэла весьма своеобразную красоту.

Однако позволь мне продолжить рассказ. Только в тот момент я обратил внимание на одежду своих соплеменников и заметил, что оба они в обносках и босиком – настоящие нищие бродяги. Грязь к нашей коже не пристает, но, несмотря на это, вид у них был неряшливый.

Что ж, это легко исправить, если с их стороны не будет возражений. Сундуки в моем доме поистине ломились от самых разнообразных нарядов. Выходя на улицу, чтобы поохотиться или полюбоваться фреской в каком-нибудь пустующем здании, я одевался как богатый римлянин и часто пристегивал к поясу кинжал и меч.

В конце концов они согласились принять предложение. Откровенно говоря, мне понадобилось немалое усилие воли, чтобы повернуться спиной к неожиданным спутникам. Но, взяв себя в руки, я пошел впереди, хотя ни на минуту не ослаблял внимание и заставлял Мысленный дар постоянно быть начеку и следить, чтобы никто на меня не напал.

Конечно, сознание того, что Те, Кого Следует Оберегать, укрыты вдали от виллы, позволяло мне чувствовать себя достаточно спокойно. В противном случае любой из этих бессмертных мог бы услышать биение могущественных сердец. Моей важнейшей задачей было изгнать образы Отца и Матери из собственного разума.

Мы шли довольно долго.

Оказавшись в моем доме, они огляделись, словно попали в Страну чудес, хотя такую обстановку можно было увидеть в жилище любого богатого смертного. Гости с величайшим интересом рассматривали бронзовые масляные лампы, заливавшие ярким светом комнаты с мраморными полами, кушетки и кресла. Чувствовалось, что обоим хотелось потрогать все своими руками, но они не смели.

Не могу сосчитать, сколько раз за долгие века попадали в мой дом бродячие вампиры, лишенные какой бы то ни было связи с человеческим миром, и дивились самым простым вещам.

Так что нет ничего удивительного в том, что к твоему приходу у меня уже были наготове и постель, и одежда.

– Садитесь, – пригласил я. – Если вам что-то не нравится, все немедленно будет убрано. Я хочу устроить вас со всеми удобствами. К сожалению, у нас нет ритуала приветствия – смертные в таких случаях подносят гостям чашу вина.

Высокий спутник Маэла сел первым, выбрав для себя не кушетку, а кресло. Я последовал его примеру и жестом предложил Маэлу устроиться справа от меня.

Теперь я отчетливо видел, что мой второй гость бесконечно сильнее Маэла. И намного старше нас обоих. Поэтому он исцелился после Великого Огня – правда, прошло уже более двухсот лет. Я не чувствовал от него никакой угрозы. Более того, совершенно неожиданно он мысленно сообщил мне свое имя:

«Авикус».

Маэл сверкал глазами, сохраняя на лице самое ядовитое выражение. Усевшись в кресло, он не расслабился, а наоборот, напряженно выпрямился, словно готовясь к схватке.

Я попробовал прочесть его мысли. Тщетно.

Я, в свою очередь, мнил себя виртуозным мастером самообладания, успешно сдерживавшим ненависть и злобу, но, взглянув на озабоченное лицо Авикуса, понял, что переоценил свое умение.

Внезапно спутник Маэла нарушил молчание.

– Умерьте свою взаимную ненависть и попробуйте выяснить отношения в словесной битве.

Авикус произнес эти слова на латыни, правда говорил он на этом языке с легким акцентом.

Маэл не стал дожидаться моего согласия.

– Мы отвели тебя в рощу, – обратился он ко мне, – потому что так повелел наш Бог Рощи. Он обгорел и пребывал на грани смерти, хотя не пожелал объяснить, почему так вышло. Бог хотел, чтобы ты поехал в Египет, но не говорил нам зачем. В общем, не сообщив нам никаких причин, он заявил только, что нужен новый Бог Рощи...

– Успокойся, – прервал его Авикус. – Просто расскажи, что у тебя на душе.

Голос древнего вампира звучал негромко, но внушительно. Даже в обносках Авикус сохранял достоинство. Чувствовалось, что ему любопытно выслушать нас обоих.

Маэл буквально вцепился пальцами в ручки кресла и бросил на меня исполненный ярости взгляд. Длинные светлые волосы упали на его лицо.

– «Для совершения древнего ритуала нужно найти идеального человека», – сказал нам Бог Рощи. Мы знали, что так гласили легенды: когда старый бог слабеет, пора возвести нового, но занять место Бога Рощи может только идеальный мужчина...

– И ты нашел римлянина! – вмешался я. – Римлянина во цвете лет, счастливого, богатого! И обманом, насильно притащил его к Богу Рощи. Неужели среди твоих соплеменников не нашлось подходящего человека, отвечавшего всем требованиям вашей религии? Почему ты явился ко мне со своими жалкими верованиями?

Маэл и не думал уступать.

– «Приведите мне достойного человека, знающего наречия разных земель!» Вот что повелел Бог Рощи. Ты даже не представляешь, как долго пришлось нам скитаться, пока мы не нашли тебя.

– Я что, должен испытать к тебе сочувствие? Может, еще и пожалеть? – вырвался у меня язвительный вопрос.

Маэл, словно не услышав, продолжал:

– Как и было велено, мы оставили тебя перед дубом и ты вошел внутрь его ствола. А когда перед совершением главного обряда жертвоприношения ты появился вновь, мы увидели перед собой сияющего бога с мерцающими глазами и волосами и пришли в смятение.

А ты, ни словом не выразив протеста или неудовольствия, поднял руки, подавая знак начать великий праздник Самайн. Ты выпил жертвенную кровь. Мы сами видели! К тебе перешла божественная сила. И мы, вообразив, что впереди нас ждет эпоха процветания, собрались сжечь старого Бога Рощи, ибо так предписывали поступить легенды.

А ты сбежал...

Утомленный столь длинной речью, Маэл откинулся на спинку кресла.

– Сбежал и не вернулся, – после паузы с отвращением произнес он. – Ты узнал все наши тайны. И не вернулся.

Наступила тишина.

Они ничего не знали о Матери и об Отце. Не знали о древних египетских верованиях. Я почувствовал такое великое облегчение, что долго еще не мог заставить себя произнести хоть слово. Внутри разлилось удивительное спокойствие. Действительно, о чем мы спорим? Наши разногласия и ссоры – полный абсурд, ибо, как справедливо заметил Авикус, главное, что мы бессмертны.

Но в каждом из нас по-прежнему оставалось что-то человеческое.

Наконец я вернулся к действительности и увидел, что Маэл продолжает смотреть на меня потемневшими от злости глазами. Он выглядел бледным, голодным, обуреваемым страстями.

Оба гостя явно ожидали от меня каких-то слов или действий. Понимая, что придется выполнять тяжкую обязанность, я наконец принял решение, показавшееся мне неплохим способом расплаты и возможностью восторжествовать.

– Ты прав, я не вернулся, – заявил я. – Потому что не хотел становиться Богом Рощи. Мне не было дела до его почитателей. Я не верил в ваших богов и считал бессмысленными жестокие жертвоприношения. Меня больше привлекало путешествие сквозь века. А ты чего ожидал?

– Ты унес с собой магическую силу нашего бога.

– У меня не было выбора, – сказал я. – Если бы я ушел от старого бога, не получив от него магическую силу, вы бы меня убили, а я не хотел умирать. Чего ради было мне умирать? Да, я принял дарованное им могущество, да, я присутствовал при совершении ритуала жертвоприношения, а потом сбежал – но так поступил бы любой на моем месте.

Он долго смотрел на меня, словно пытаясь понять, хочу ли я продолжать спор.

– И что я вижу теперь? – спросил я. – Разве ты сам не сбежал от приверженцев своей религии? Скажи, как ты оказался в Риме?

Маэл помолчал, прежде чем ответить.

– Наш бог, – наконец заговорил он, – наш старый сгоревший бог говорил о Египте. Он просил привести к нему того, кто сможет отправиться в Египет. Ты исполнил его просьбу? Нашел Добрую Мать?

Я постарался как можно надежнее запереть свой разум и с напускным выражением строгости на лице принялся размышлять, стоит ли открывать гостям правду и насколько я могу быть с ними откровенным.

– Да, я поехал в Египет, – после небольшой паузы ответил я. – Поехал, чтобы отыскать источник огня, уничтожившего богов в северных землях.

– И как? Нашел что-нибудь? – напряженным тоном поинтересовался Маэл.

Я перевел взгляд на Авикуса и увидел, что тот тоже с нетерпением ожидает моего ответа.

– Ничего я не нашел, – отвечал я. – Ничего, кроме обгоревших богов, размышляющих над той же загадкой. Услышал древнее предание о Доброй Матери. И все. Добавить мне нечего.

Поверили ли они мне? Я не мог понять. Каждый, казалось, хранил в душе какую-то тайну и давным-давно решил для себя проблему выбора.

Я заметил, что Авикус чуть-чуть волнуется за своего спутника.

Маэл медленно поднял глаза и гневно произнес:

– Глаза бы мои тебя не видели! Лучше бы мне никогда не встретить тебя, мерзкий римлянин, сладкоречивый богач, купающийся в роскоши.

Он обвел взглядом картины, кушетки, столы, мраморный пол.

– О чем ты?

Несмотря на все мое презрение, я искренне пытался понять его, но ненависть застилала мне глаза.

– Когда я взял тебя в плен, – снова заговорил Маэл, – когда я старался научить тебя нашим стихам и песням, ты хотел меня подкупить. Что, забыл? Ты говорил о красивой вилле на берегу Неаполитанского залива. Обещал отвезти меня туда, если я помогу тебе бежать. Помнишь свои поганые речи?

– Помню, – холодно ответил я. – Но что в том удивительного? Ты же силой увез меня в свои леса, к друидам, и держал там в плену! А если бы ты дал мне возможность вернуться в родные края, я отвез бы тебя в дом на берегу Неаполитанского залива и заплатил бы выкуп. Семья заплатила бы. Впрочем, какой смысл обсуждать все это теперь? Глупо!

Я покачал головой, чувствуя, что чересчур взвинчен. Мне вдруг захотелось вновь оказаться в одиночестве. «Скорее бы в комнате воцарилась привычная тишина! – мелькнула в голове мысль. – Зачем мне эта парочка?»

Но тот, кого звали Авикус, безмолвно, одними лишь глазами и выражением лица, молил меня потерпеть еще немного.

Кто же он все-таки – этот странный вампир? Я снова терялся в догадках.

– Пожалуйста, успокойся, – уже вслух обратился ко мне Авикус. – В его мучениях виноват только я.

– Нет, – поспешно возразил Маэл, бросая мимолетный взгляд на своего спутника. – Неправда.

– Правда. Истинная правда. Твои мучения начались с той самой ночи, когда я передал тебе Темную Кровь. Найди же наконец в себе силы решить, остаешься ли ты со мной или уходишь. Так дальше продолжаться не может.

Авикус чуть подался вперед и положил ладонь на руку Маэла.

– Ты встретился с нашим странным соплеменником – Мариусом, ты рассказал ему о последних годах своего служения старым богам и о том, как утратил веру, и тем самым облегчил свои страдания. Но не стоит совершать новые глупости. Ты не должен ненавидеть Мариуса, обвиняя его в том, что произошло. Он был вправе искать свободы. А что до нашей прежней веры... Она умерла. Ее уничтожил Великий Огонь – и здесь ничего уже не поделаешь.

Маэл выглядел чрезвычайно удрученным.

А я тем временем размышлял, и мое сердце билось все чаще, пытаясь поспеть за рассудком.

«У меня в гостях двое бессмертных, но мы не можем предложить друг другу ни утешения, ни дружбы. Можем только наговорить гадостей и разойтись. И я опять окажусь в одиночестве. Останусь гордым Мариусом, который покинул Пандору. Буду сидеть в красивом доме и наслаждаться изысканной обстановкой – один, всегда один...»

Авикус не сводил с меня пристального взгляда, явно стараясь проникнуть в мой разум. Но, несмотря на поразительную силу Мысленного дара, он не смог прочесть мои мысли.

– Почему вы живете как бродяги?

– Потому что не можем иначе, – ответил Авикус. – Мы никогда не пробовали жить по-другому. Мы сторонимся общества смертных и приближаемся к ним только в часы охоты. Мы боимся, что нас обнаружат. Боимся огня.

Я кивнул.

– А в чем вы нуждаетесь, кроме крови? К чему стремитесь?

На лицо Авикуса набежала мрачная тень. Он страдал от боли, но всеми силами старался скрыть свои мучения – а может быть, заставить боль уйти.

– Похоже, мы не хотим ничего больше, – ответил он. – И ни к чему не стремимся. Просто потому, что слишком мало знаем.

– Хотите остаться со мной? – спросил я. – И многому научиться? – Я понимал, что мой вопрос прозвучал самонадеянно и дерзко. Но сказанного не воротишь, и потому я продолжил: – Вы увидите римские храмы: огромные сооружения, дворцы, в сравнении с которыми моя вилла покажется весьма скромным жилищем. Я могу показать, как держаться в тени, чтобы смертные вас не заметили; как быстро и бесшумно взбираться по стенам; как обойти весь город по крышам, ни разу не коснувшись земли.

Авикус пришел в изумление и бросил взгляд на Маэла.

Тот сидел сгорбившись, не говоря ни слова. Потом выпрямился и негромко, без прежнего напора, продолжил обвинительную речь:

– Если бы ты не рассказывал мне про всякие чудеса, я был бы сильнее. А теперь ты снова предлагаешь нам вкусить тех же удовольствий – сладкой жизни римлянина?

– Мне больше нечего предложить, – ответил я. – Впрочем, решать тебе. Поступай как знаешь.

Маэл покачал головой и заговорил снова, хотя трудно судить, кому он на этот раз пытался что-то объяснить – мне или в большей степени себе самому:

– Когда стало ясно, что ты не вернешься, выбрали меня. Я должен был стать новым богом. Но прежде всего следовало найти Бога Рощи, не погибшего в Великом Огне. Ведь мы по глупости уничтожили нашего доброго бога! Того, кто передал тебе силу.

Я сделал жест, означавший: да, действительно очень обидно.

– Мы бросились на поиски и известили о случившемся всех, кого могли, – продолжал Маэл. – Наконец пришел ответ из Британии. Там выжил один бог, очень древний, очень сильный.

Я взглянул на Авикуса, но в его лице ничто не дрогнуло.

– Однако нас предупредили, что обращаться к нему не следует, и советовали вообще отказаться от задуманного. Послания сбили нас с толку, но в конце концов мы решили, что стоит все-таки попытаться.

– И что ты почувствовал, узнав о своем избрании? – задал я жестокий вопрос. – Ведь ты знал, что будешь навеки заперт под корнями дуба, что больше не увидишь солнца, что будешь пить кровь только на великих празднествах в полнолуние.

Маэл долго смотрел прямо перед собой, словно не мог придумать достойного ответа, а потом заметил:

– Я же объяснил: ты меня развратил, перевернул мою душу.

– Ах вот как? – усмехнулся я. – Значит, ты испугался, почитатели культа вечных богов священной рощи тебя разочаровали, а я виноват.

– Не испугался, – возразил он сквозь зубы. – Я же говорю, ты меня развратил. – Маленькие, глубоко посаженные глазки яростно сверкнули. – Ты хоть знаешь, что значит ни во что не верить, не иметь бога, не знать истины?!

– Конечно знаю, – ответил я. – Я сам ни во что не верю. Считаю, это мудро. Я и в смертной жизни ни во что не верил. А тем более сейчас.

Авикуса передернуло.

Я был готов наговорить еще много грубых слов, но заметил, что Маэл собирается продолжать.

Уставившись, как и раньше, прямо перед собой, он вновь приступил к рассказу:

– Мы отправились в путешествие. Пересекли узкий пролив и поехали на север Британии, в зеленые леса, где встретились со жрецами. Они распевали наши гимны, соблюдали наши законы, знали нашу поэзию – в общем, были такими же друидами, как и мы, приверженцами Бога Рощи. Мы заключили друг друга в объятия.

Авикус внимательно следил за Маэлом.

Должен признаться, я с интересом слушал бесхитростное повествование Маэла, хотя на лице моем, уверен, застыло выражение безразличия.

– Я пошел в рощу, – рассказывал Маэл. – Деревья там были огромными и очень древними. Любое из них могло оказаться Великим Дубом. Наконец меня привели к цели. Я увидел дверцу, запертую на множество железных засовов, и догадался, что именно за ней живет бог.

Внезапно Маэл с тревогой взглянул на Авикуса, но тот жестом велел ему продолжать.

– Расскажи Мариусу, – мягко добавил он. – А вместе с ним узнаю обо всем и я.

Его тон был необыкновенно доброжелательным, и я почувствовал, как по моей безупречной коже пробежали мурашки.

– Жрецы предупредили, – сказал Маэл, – что если он заметит неискренность или какой-либо изъян, то просто убьет меня, сделав обычной жертвой. «Подумай хорошенько, – предостерегали они, – ибо бог видит все. Бог силен, но поклонению предпочитает страх и мстит, если видит в том необходимость, с величайшим наслаждением».

Готов ли был я увидеть столь странное чудо? – Глаза Маэла метали молнии. – Я все обдумал. Вспомнил твои слова, красочные описания: прекрасная вилла на берегу Неаполитанского залива, богато украшенные комнаты, теплый ветерок, шум разбивающихся о берег волн, великолепные сады... Помнишь, ты рассказывал про сады! «Смогу ли я выдержать вечную темноту, пить кровь, голодать между жертвоприношениями?» – спрашивал я себя.

Он сделал паузу и взглянул на Авикуса.

– Продолжай, – спокойно велел Авикус. Голос его звучал глухо.

Маэл повиновался.

– Потом ко мне обратился один жрец. Он отвел меня в сторону и сказал: «Маэл, наш бог зол. Наш бог просит крови даже тогда, когда не положено. У тебя хватит мужества предстать перед ним?»

Возможности ответить не представилось. Солнце садилось. Повсюду зажглись факелы. Вокруг собрались приверженцы Бога Рощи и жрецы, прибывшие вместе со мной из Галлии. Все подталкивали меня к дубу.

Уже возле самого дерева я потребовал, чтобы меня отпустили. Я прижал руки к стволу, закрыл глаза и, как в родной роще, начал молча молиться этому богу: «Я почитатель единственного истинного культа вечных богов священной рощи. Дашь ли ты мне Священную Кровь, дабы я смог вернуться домой и исполнить волю моего народа?»

Маэл снова замолчал. Как будто увидел нечто ужасное, сокрытое от моих глаз.

Авикус еще раз повторил:

– Продолжай. Маэл вздохнул.

– Из недр дуба до меня донесся безмолвный смех. А потом в мою голову проник исполненный злобы голос: «Сначала принеси мне кровавую жертву. Только тогда у меня хватит сил превратить тебя в бога».

Маэл опять умолк.

– Конечно, ты помнишь, Мариус, – через некоторое время заговорил он, – как добр был наш бог. Передавая тебе свое могущество, беседуя с тобой, он не испытывал ни гнева, ни ненависти.

Я кивнул.

– Но этот бог пылал злобой. – Маэл тяжело вздохнул. – Я передал жрецам его слова, и они в испуге отпрянули, неодобрительно качая головами.

«Нет, – сказали они, – он и так просит слишком много крови. Ему столько не положено. Он должен голодать между полнолуниями, ждать ритуалов и выйти из чрева дуба истощенным, ненасытным, как мертвые поля, дабы напитаться жертвенной кровью и набухнуть, как почки в весеннем лесу».

Что я мог сказать? Я попробовал переубедить их: «Чтобы сотворить бога, нужна сила. А ваш Бог Рощи обожжен Великим Огнем. Кровь помогает ему исцелиться. Почему бы не даровать ему еще одну жертву? Уверен, в ваших поселениях есть те, кто нарушил закон, – выберите кого-нибудь и приведите к дубу».

Они отступили еще дальше и в страхе молча уставились на дерево, на дверь и запоры.

Потом случилось ужасное. Из-за двери повеяло такой враждебностью, что я физически почувствовал на себе взгляд чьих-то злобных глаз.

Бог, обитавший внутри дуба, вложил в этот взгляд столько ожесточения, что мне показалось, будто он поднял меч, чтобы сразить меня наповал. Конечно, он использовал все свое могущество, чтобы я в полной мере ощутил силу его ненависти. И бог добился своего: он окутал меня такой яростью, что я напрочь утратил способность думать и действовать.

Жрецы тоже ощутили исходившие из дуба ненависть и злобу и убежали. Но я словно прирос к месту, не в силах пошевелиться и сделать хоть шаг. Завороженный древним волшебством, я не сводил взгляда с дерева. Бог, стихи, песни, жертвоприношения вдруг стали пустыми словами. Я твердо знал лишь одно: внутри дуба скрывается могущественное существо. И не пожелал убежать от него прочь. Вот тогда-то и родилась моя коварная заговорщицкая душонка!

Маэл умолк, тяжело вздохнул и обратил на меня пристальный взгляд.

– О чем ты? – спросил я. – Какие заговоры? Ты и раньше беседовал с добрым богом вашей рощи! Ты видел, как он каждое полнолуние принимает жертву – и до Великого Огня, и после. Ты видел меня после перерождения. Ты же сам говорил. Чем же тебя так потряс тот бог?

Маэл выглядел растерянным, чувствовалось, что он необычайно взволнован. Наконец, все так же глядя прямо перед собой, он заговорил:

– Бог не просто злился, Мариус. У него был собственный замысел!

– Тогда почему ты не испугался?

В комнате повисла тишина. Я действительно пребывал в недоумении.

Я взглянул на Авикуса в надежде получить подтверждение своей догадке: тем богом был Авикус? Но задать вопрос напрямую казалось мне непозволительным. Но ведь именно Авикус, как было сказано раньше, передал Маэлу Темную Кровь. Оставалось одно – ждать.

Наконец Маэл хитро посмотрел на меня и ядовито усмехнулся.

– Бог хотел выбраться из дуба. И я знал, что в обмен на помощь он передаст мне Темную Кровь!

– Вот как? – Я не смог сдержать улыбку. – Хотел выбраться? Ну конечно.

– Я вспомнил, как сбежал ты, – сказал Маэл, сверкая глазами, – всемогущий Мариус, цветущий, переполненный жертвенной кровью. Я вспомнил, как быстро ты умчался! И подумал, что смог бы сбежать так же, как ты! Да-да, именно так. Пока я размышлял, из глубины дуба снова донесся голос – он обращался только ко мне, тихо и вкрадчиво: «Подойди поближе...» Я прижался лбом к дереву. «Расскажи мне о Мариусе, – продолжил голос, – о том, как он сбежал. Расскажи. А взамен я передам тебе Темную Кровь, и тогда мы уйдем вместе».

Маэл задрожал.

Но Авикус, казалось, смирился с неизбежным – видимо, он много об этом размышлял.

– Теперь ясно, – сказал я.

– Все так или иначе связано с тобой, – ответил Маэл. Он совсем по-детски погрозил мне кулаком.

– Сам виноват, – сказал я. – Ты похитил меня из прибрежной таверны в Галлии. Ты связал наши судьбы. Не забывай, это ты держал меня в плену. Но рассказ помогает тебе успокоиться. Тебе нужно выговориться. Продолжай.

Мне показалось, что еще секунда – и он в припадке гнева набросится на меня. Но Маэл лишь еще больше нахмурился, покачал головой и заговорил:

– Предложение, сделанное богом, предрешило мою судьбу. Я тотчас велел жрецам привести жертву. Времени на споры не оставалось. Нужно было проследить, чтобы приговоренного преступника передали богу. А я должен был войти вместе с жертвой внутрь дерева. Я не боялся. И велел всем поторопиться, поскольку нам с богом понадобится вся ночь.

Они потратили чуть ли не час в поисках обреченного, но в конце концов привели его ко мне, связанного и рыдающего, и с превеликим опасением отперли дверь.

Я всем существом ощущал гнев, переполнявший бога. Я ощущал, насколько он голоден. Сжав в руке факел, я подтолкнул вперед приговоренного к смерти беднягу и переступил порог. Мы очутились в полом стволе.

Маэл перевел взгляд на Авикуса.

А я кивнул, слегка улыбнувшись, показывая тем, что мне известно, как мог выглядеть дуб изнутри.

– Передо мной стоял Авикус. – Маэл по-прежнему смотрел на своего спутника. – Должен признать, с тех пор он внешне почти не изменился. Бог, точнее Авикус, стремительно бросился на смертника и быстро, тем самым проявив своего рода милосердие по отношению к жертве, выпил всю его кровь и отбросил труп в сторону.

Потом Авикус выхватил из моих рук факел и повесил его на стену в опасной близости от деревянной стенки. Крепко держа меня за плечи, он приказал: «Расскажи мне о Мариусе, расскажи, как он сбежал из священного дуба. Рассказывай! Или я тебя убью!»

Маэл невидящим взглядом уставился в пространство.

Но в лице Авикуса не дрогнул ни один мускул. Он лишь кивнул, подтверждая, что именно так все и было.

– Мне было больно, – сказал Маэл. – Уверенный, что еще немного – и бог сломает мне плечо, и зная, что он может прочесть мои мысли, я заговорил: «Дай мне Темную Кровь, и мы с тобой сбежим, как ты обещал. Никакой тайны я не знаю. Мы убежим по кронам деревьев».

«Но ты повидал мир, – ответил он. – Я же ничего не знаю, ибо веками сидел взаперти. Египет я помню смутно. И смутно помню Великую Мать. Ты должен меня направлять. Поэтому я поделюсь с тобой своей силой».

Он выполнил обещание: сделал меня могущественным. Потом мы прислушались к звукам, доносившимся снаружи, где собрались жрецы и почитатели Бога Рощи. Обнаружив, что они не ожидают никакого подвоха и совершенно не готовы к нашему побегу, мы объединили усилия и выбили дверь.

Вспомнив о тебе, Мариус, мы взобрались на верхушки деревьев. Преследователи остались вдалеке, и перед рассветом мы уже охотились в поселении, расположенном за много миль от священной рощи.

Маэл откинулся на спинку кресла, как будто исповедь оставила его совершенно без сил.

Ни терпение мое, ни гордыня не позволяли мне уничтожить его на месте, но я подивился, как ловко он приплел меня к своей истории. Я посмотрел на Авикуса, бога, веками обитавшего в дереве, и тот ответил мне спокойным взглядом.

– С тех пор мы не расстаемся, – понизив голос, продолжил свою повесть Маэл. – Мы охотимся в крупных городах, потому что так проще и потому что гибель римлян, которые пришли завоевывать наши земли, не вызывает у нас сочувствия. Мы охотимся в Риме, потому что это самый большой город.

Я ничего не ответил.

– Иногда мы встречаем себе подобных. – Маэл стрельнул в меня взглядом. – Бывает, и драться приходится – иначе они не оставляют нас в покое.

– Отчего же? – спросил я.

– Они были Богами Рощи, так же как Авикус. Они обгорели, но выжили и теперь жаждут получить сильную кровь. Ты, конечно, тоже с ними сталкивался. Они наверняка к тебе приходили. Не думаю, что тебе удавалось столько лет от них скрываться.

Я вновь промолчал.

– Но мы умеем защищаться, – продолжал он. – У нас есть укрытия, а охота на смертных – увлекательное развлечение. Что еще сказать?

И в самом деле, добавить ему было нечего.

Я подумал о своем существовании, о жизни, заполненной чтением, странствиями, поисками ответов на множество вопросов, и испытал по отношению к Маэлу жалость, смешанную с презрением.

Покосившись на Авикуса, я был удивлен и тронут выражением его лица. На Маэла бывший кровавый бог смотрел с задумчивым состраданием, но при взгляде на меня его лицо оживилось.

– А ты, Авикус, каким ты видишь мир? – спросил я. Маэл вскипел от злости, вскочил с кресла и бросился ко мне, выставив вперед руку, словно собрался ударить.

– И это все, что ты можешь сказать, выслушав мою историю? – вопросил он. – Ты обращаешься к нему и спрашиваешь, каким он видит мир?

Я не ответил. Я сознавал, что совершил ошибку, но сделал это непреднамеренно, хотя в душе, несомненно, мечтал его оскорбить. И вот, добился своего.

Авикус поднялся на ноги и отвел Маэла в сторону.

– Успокойся, мой дорогой, – ласково произнес он, усаживая своего младшего соплеменника в кресло. – Давай еще поговорим, прежде чем расстанемся с Мариусом. До утра далеко. Прошу тебя, уйми свой гнев.

И тогда я понял, почему Маэл так разъярился. Отнюдь не из-за отсутствия, по его мнению, внимания и интереса с моей стороны. Маэла не проведешь. В нем говорила ревность. Он решил, что я хочу увести у него спутника.

Как только Маэл опустился в кресло, Авикус посмотрел на меня почти с теплотой.

– Мир полон чудес, Мариус, – безмятежно сказал он. – Я чувствую себя как внезапно прозревший слепой. Я ничего не помню из смертной жизни – знаю только, что провел ее в Египте. Но родом я из других стран. Я боюсь туда возвращаться. Боюсь, что там затаились старые боги. Мы путешествуем по всей империи, но в Египет не заглядываем. А там столько интересного!

Маэл еще не избавился от подозрений. Он завернулся в грязный, разорванный плащ, всем своим видом показывая, что в любой момент готов встать и уйти.

В отличие от него Авикус, такой же босой оборванец, чувствовал себя, казалось, совершенно комфортно.

– Мы редко сталкиваемся с теми, кто пьет кровь, – сказал Авикус, – но каждый раз, когда это случается, я опасаюсь, что они узнают во мне бога-отступника, покинувшего тех, кто в него верил. – Он говорил с такой силой и уверенностью, что я даже удивился. – Однако этого не происходит. Иногда они упоминают о Великой Матери и древних верованиях, о далеких временах, когда боги пили только кровь преступников. Но на самом деле им известно меньше, чем мне.

– А что известно тебе, Авикус? – напрямую спросил я. Он поразмыслил, словно не был до конца уверен, стоит ли говорить правду. И все же сказал, обратив на меня невинный взгляд широко раскрытых глаз:

– Кажется, меня к ней водили.

Маэл резко повернулся, как будто собирался ударить его за откровенность, но Авикус продолжал:

– Она была красавицей. Но я не смел поднять глаза и плохо ее рассмотрел. Кто-то произносил речи, слышались жутковатые распевы. Я точно знаю, что был уже взрослым мужчиной и подвергся унижениям. Обещанные почести обернулись оскорблениями. Остальное мне, должно быть, приснилось.

– По-моему, мы засиделись в гостях, – неожиданно сказал Маэл. – Я пошел.

Он поднялся, и Авикус неохотно последовал его примеру. Между мной и Авикусом неожиданно возникла безмолвная тайная связь, и Маэл ничего не мог с этим поделать. Думаю, Маэл все понимал и едва сдерживал бешенство, но что сделано, то сделано.

– Благодарю за гостеприимство, – сказал Авикус, протягивая руку с почти веселым выражением лица. – Иногда я припоминаю смертные обычаи. Кажется, люди пожимают друг другу руки?

Маэл побледнел от гнева.

Конечно, мне многое хотелось сказать Авикусу, но я понимал, что в данный момент беседа совершенно невозможна.

– Как вы могли видеть, – обратился я к обоим гостям, – я веду образ жизни, присущий смертному, и пользуюсь всеми удобствами. В моем доме всегда есть книги, я занимаюсь исследованиями. Когда-нибудь я отправлюсь в путешествие по империи, но сейчас предпочитаю оставаться в Риме, моем родном городе. Меня интересуют только знания и то, что я вижу своими глазами.

Я перевел взгляд с одного на другого.

– Если хотите, можете жить точно так же, – сказал я. – И непременно возьмите у меня чистую одежду. Я с удовольствием обеспечу вас всем необходимым. И наденьте удобные сандалии. Если захотите найти дом, уютное жилье, где можно проводить часы досуга, я помогу его купить. Прошу вас, не отказывайтесь.

В глазах Маэла сверкала ненависть.

– Еще бы! – От злости его голос не поднимался выше свистящего шепота. – Что же ты не предложишь нам виллу на берегу Неаполитанского залива, с мраморными балюстрадами и видом на синее море?

Авикус посмотрел мне в глаза. Было видно, что в его сердце нет зла и он искренне тронут моими словами.

Но что это могло изменить?

Я замолчал.

Спокойствие, порожденное гордостью, дрогнуло. Вернулся гнев, а с ним и слабость. Я вспомнил гимны друидов, и мне вдруг нестерпимо захотелось наброситься на Маэла и разорвать его, как это ни противно, в клочья.

Придет ли Авикус ему на помощь? Скорее всего. А если нет? А если я, испивший крови царицы, окажусь сильнее их обоих?

Я взглянул на Маэла. Самое интересное, что он меня не боялся.

И ко мне вернулась гордость. Я не мог опуститься до заурядной драки, особенно такой, которая станет зрелищем чудовищным и отвратительным и в которой я могу проиграть.

«Нет, я слишком мудр, слишком добросердечен, – убеждал я себя. – Я Мариус, наказывающий злодеев, а он всего лишь глупый Маэл».

Гости направились к выходу в сад, а я все не мог найти нужные слова.

Авикус обернулся и сказал:

– Прощай, Мариус. Прими мою благодарность, я тебя не забуду.

Его слова потрясли меня до глубины души.

– Прощай, Авикус.

Они исчезли в ночи. Постепенно замер вдали и звук их шагов, уловить который мог только сверхъестественный слух вампира.

Я сел, раздавленный одиночеством, скользя взглядом по полкам бесчисленных книжных шкафов, по бумагам, разложенным на письменном столе, по чернильнице, стоявшей рядом, по картинам на стенах... Да, нужно непременно помириться с Маэлом, чтобы Авикус стал моим другом.

Я должен пойти за ними и умолять их остаться. Нам есть о чем поговорить! Они нужны мне не меньше, чем друг другу. Не меньше, чем Пандора.

Но я вновь поддался самообману. И виной тому был гнев. Я хочу, чтобы ты это понял. Я лгал самому себе, неоднократно повторяя одну и ту же ошибку. Я жил во лжи, потому что не в силах вынести слабость гнева и признать безрассудность любви.

Я продолжал обманывать себя и других. В глубине души я сознавал это, однако не желал признаваться даже самому себе.