Читать книгу Спасение красавицы - Энн Райс - Страница 5

В замке я прослужил целый год, будучи личным невольником строгой леди Эльверы, которая взяла за правило пороть меня каждое утро за завтраком. Это была гордая и чрезвычайно тихая, молчаливая леди с синевато-серыми глазами и волосами цвета воронова крыла, которая часами просиживала, склонясь над тончайшей вышивкой. После экзекуции я неизменно целовал ее туфельки в знак признательности за порку, рассчитывая хоть на толику похвалы – что я достойно вынес все удары или что я по-прежнему красив и мил. Но что там! От леди Эльверы редко когда удавалось услышать хоть слово. Она вообще крайне редко отрывала взгляд от иглы.

В дневные часы моя госпожа обычно отправлялась со своей работой в сад, где я развлекал ее, совокупляясь с принцессами. Сперва я должен был отловить свою прелестную жертву, отчаянно гоняясь за ней по цветникам. Затем раскрасневшуюся принцессочку следовало принести пред очи госпоже, положив к ее ногам, после чего начиналось основное представление, которое я должен был исполнить в совершенстве.

Разумеется, мне очень нравились эти моменты. Нравилось вонзать свой жаркий жезл в простертую передо мной, пугливую, трепещущую плоть – ведь даже самые игривые и отчаянные принцессы дрожали от долгой погони и пленения, – и мы оба сгорали от страсти под холодными невозмутимыми взглядами моей госпожи, несмотря ни на что продолжавшей свое шитье.

Как жаль, что мне ни разу не привелось там овладеть Красавицей! Она оставалась любимой невольницей кронпринца вплоть до того дня, когда, вдруг впав в немилость, была сослана в городок. Разделять утехи с ней дозволялось лишь леди Джулиане. Но однажды мне довелось увидеть ее на «Тропе наездников». Как возжелал я тогда, чтобы она подо мной так задыхалась от бега! Эта девушка с первых же дней в замке была просто исключительной рабыней. Когда она вышагивала рядом с лошадью леди Джулианы, ее изысканные формы и грациозные движения казались поистине безупречными. На фоне копны золотистых, точно спелая пшеница, волос ее лицо вырисовывалось изящным заостренным сердечком; в голубых глазах сияла гордость и полыхала страсть, которую скрыть просто невозможно. Сама королева Элеонора поглядывала на принцессу с ревнивой завистью.

Но теперь, оглядываясь назад, я ни на миг не сомневаюсь в истинности ее слов насчет того, что Красавица нисколько не любила тех, кто в ту пору требовал от нее любви и привязанности. Всякий раз, когда я видел ее в замке, нетрудно было заметить, что сердце ее свободно.

В чем же состояла особенность моей жизни в стенах замка? Моя душа тогда была опутана цепями. Но что это были за оковы?

Я был принцем, вынужденным служить, – высокорожденной особой, временно лишенной привилегий, которую заставляли выносить исключительные испытания для тела и души. Да, в том-то и заключалась сама сущность этого унижения: что, когда выйдет срок служения, я снова сделаюсь той же привилегированной персоной; в том, что изначально я был ровней тем, кто сейчас тешился моей наготой и сурово взыскивал за малейшее проявление гордости и воли.

Причем с особой ясностью я сознавал это, когда прибывавшие в замок принцы из других земель искренне изумлялись этому обычаю королевы держать рабов для похотливых утех. Когда меня выставляли перед гостями, я чувствовал себя так, словно меня свежевали заживо.

– Но как же вы заставляете их себе служить? – неизменно спрашивали гости, одновременно удивленные и зачарованные увиденным.

И никогда не знаешь, то ли им страстно хочется служить, то ли повелевать. Неужто все человеческие натуры так раздираемы этим внутренним спором?

Как правило, ответом на их робкие вопросы следовала простая демонстрация нашей отменной выучки. Мы должны были опуститься перед гостями на колени, выпятив на обозрение обнаженные гениталии, затем повернуться задом, подставляя ягодицы для порки.

– Это игра в удовольствия, – говорила сухим бесстрастным голосом леди Эльвера. – А вот этот принц с прекраснейшими манерами, Лоран, развлекает меня в особенности. Придет день, и он станет править богатым королевством. – С этими словами госпожа неспешно прищипывала мне соски, затем широко раскрытой ладонью приподнимала мне член и мошонку, показывая их изрядно ошарашенным гостям.

– И все же почему они нисколько не противятся, даже не упираются? – неизменно спрашивал какой-нибудь гость, возможно, пытаясь скрыть собственные тайные волнения.

– Подумайте сами, – начинала толковать леди Эльвера. – Он напрочь избавлен от одежды и аксессуаров, что делали бы его человеком внешнего мира, и благодаря этому в нем в полной мере выказываются все физические достоинства, превращающие этого мужчину в моего раба. Вообразите себя такими же обнаженными, ничем не защищенными, такими же полностью порабощенными – и, возможно, вы не менее ревностно станете служить, дабы не навлечь на себя целую гамму воспитательных мер, включая и самые постыдные.

После таких объяснений чего только не требовал этот новоприбывший от приставленного к нему дотемна раба! Весь дрожащий, с пунцовым лицом, я весь оставшийся день пресмыкался перед ним, исполняя всевозможные команды, данные мне незнакомым, еще не привыкшим повелевать голосом. И ведь помыкали мною те самые лорды, что когда-то окажутся при моем собственном королевском дворе! Припомним ли мы тогда эти нынешние мгновения? Осмелится ли кто-то хоть обмолвиться об этом?

И так, в сущности, было со всеми нагими принцами и принцессами, находящимися в замке в рабском услужении у королевы. Ничего, кроме крайнего унижения в его наивысшем качестве.

– Полагаю, Лоран прослужит еще по меньшей мере три года, – бывало, беззаботно обмолвится леди Эльвера перед гостями. Как же далеко она сейчас и как бесконечно расстроена случившимся! – Но это решает лишь ее величество. Я буду плакать по нему, когда однажды он меня покинет. Думаю, больше всего меня прельщают его необычайные размеры. Лоран гораздо выше других принцев и более могучего телосложения, хотя лицо его весьма аристократично, вы не находите?

Щелчком пальцев она велит мне подойти поближе, большим пальцем проводит сверху вниз по щеке.

– А этот восхитительный член! – продолжает она. – Невероятно толстый, хотя и не слишком длинный. Ведь это очень важно! Как извиваются под ним субтильные принцессочки! У меня просто должен быть такой могучий принц! Скажи-ка, Лоран, могу я еще как-то наказать тебя в какой-то новенькой манере? Может, что-то мне еще не приходило на ум?

Ну да, сильный могучий принц во временном покорном подчинении. Блистательный монарший отпрыск со всеми своими исключительными способностями отправлен постигать науку наслаждения и боли!

Но чтобы навлечь на себя гнев двора и оказаться сосланным в мир простолюдинов? Это испытание совсем иного порядка! И его мне лишь немного довелось вкусить, хотя то, что я успел познать, явилось, пожалуй, его наиболее ярким воплощением.

Я сбежал от леди Эльверы и от королевского двора всего за два дня до набега султанских грабителей. И я, в общем-то, не знаю, зачем это сделал.

Конечно же, я обожал леди Эльверу! Я очень ее любил, в этом нет никаких сомнений. Я восхищался ее грациозной величественностью, ее неизбывным безмолвием со мной. И то, что она чаще всего собственноручно порола меня, нежели препоручала это другим принцам, лишь доставляло мне еще большее наслаждение.

Когда она отдавала меня в пользование гостившим в замке лордам и леди, я испытывал особую радость от возвращения к своей госпоже – когда я вновь оказывался в ее постели, и мне позволено было прильнуть ртом к узкому треугольничку черных волос между ее белыми бедрами, и она восседала, откинувшись на подушки и разметав по ним иссиня-черные волосы, полуприкрыв безразличные ко всему на свете глаза. Я словно получал вызов растопить ее ледяное сердце, заставить ее запрокинуть голову и стонать, кричать в исступлении экстаза, точно похотливые принцессы в королевском саду утех.

И все ж таки я от нее сбежал. Это нашло на меня совершенно неожиданно, импульсивно – мысль, что я отважусь это сделать. Просто поднимусь внезапно и убегу в лес, и пусть ищут-свищут. Разумеется, меня найдут – я нисколько в том не сомневался. Здесь всегда отыскивают беглецов.

Возможно, я слишком долго жил в страхе перед этим, в ужасе представляя, как меня отловят солдаты и отправят горбатиться в городок. Искушению сбежать я поддался внезапно, точно прыгнул в пучину с крутого обрыва.

К тому времени меня как невольника уже достаточно выпестовали, избавив от многих недостатков: я прошел долгий и мучительный путь совершенствования. Я никогда не пытался пугливо отпрянуть от ремня, напротив, испытывал в нем даже потребность, дойдя до того, что от одного его вида вся моя плоть наполнялась волнующим жарким трепетом. И в погонях по саду я всегда чрезвычайно быстро отлавливал принцесс, вздергивал их за запястья и спешно нес к своей госпоже, перекинув через плечо, так что их разгоряченные груди упруго тыкались мне в спину. Я словно сам себе бросал вызов, когда с неиссякаемым пылом мог поймать и усмирить двух или даже трех девчонок подряд.

Но отчего же я все-таки сбежал? Может, я просто получше хотел узнать своих господ? Ведь, превратившись в пойманного беглеца, я бы до мозга костей прочувствовал всю мощь их власти. Я бы в самой полной мере вкусил все то, что они могли бы заставить меня испытать.

Какова бы ни была на то причина, в один прекрасный день я дождался, пока моя госпожа уснет в своем садовом кресле, быстро поднялся, ринулся к парковой стене и, стремительно вскарабкавшись, перемахнул через нее. На меня никто не обратил ни малейшего внимания: бесспорно, исчез я с поразительной лихостью. Не оглядываясь, я устремился через скошенные луга в сторону леса.

Надо сказать, я никогда не ощущал себя настолько нагим и беззащитным, никогда не чувствовал себя до мозга костей рабом, как в те моменты, когда я вдруг впадал в неповиновение. Теперь каждый лист, каждая высокая острая травина норовили полосонуть по моему обнаженному телу. Неизвестный дотоле стыд охватывал меня, когда я пробирался под темными ветвями лесных зарослей, прокрадываясь мимо городка, чтобы не быть замеченным с его сторожевых башен.

Когда опустилась ночь, мне показалось, будто нагое мое тело настолько светится во тьме, что лес не в состоянии меня спрятать. Принадлежа к сложному, запутанному миру смирения и власти, я по глупости пытался улизнуть от своих обязательств – и лес как будто знал об этом. Колючие стебли ежевики безжалостно царапали мне икры. Приятель напрягался от мало-мальского шороха в кустах.

И наконец, этот ночной кошмар моей поимки, когда солдаты заметили меня во мраке леса и криками погнали меня, точно зверя, вперед, со всех сторон окружая.

Потом грубые ладони ухватили меня за руки и за ноги. Четверо мужчин потащили меня по лесу, едва приподняв от земли, – с простертыми в стороны конечностями и свесившейся головой я был похож на измученное погоней животное. Под всеобщий хохот, издевки и бодрые выкрики меня доставили в освещенный факелами солдатский лагерь.

И вот в тот миг неотвратимой расправы все прочее как будто полностью стряхнулось с меня. Я более не был высокорожденным принцем – я стал всего лишь униженным жалким существом, которого будет пороть и по кругу насиловать подвыпившая солдатня, пока не появится капитан стражи и не прикажет привязать меня к широкому деревянному позорному кресту.

И вот во время этого жестокого солдатского судилища я снова увидел Красавицу. К тому моменту ее уже выслали из замка в городок, где капитан стражи избрал ее для своих плотских забав. Сидевшая на коленях посреди лагеря на самой земле принцесса оказалась здесь единственной женщиной. Ее молочно-белая, чуть зарумянившаяся кожа оставалась восхитительно прелестной, несмотря на местами приставшую к ней грязь. И своим напряженным, внимательным взглядом она придавала особую остроту всему, что со мной тогда происходило.

Ничего удивительного, что она до сих пор мною заворожена: ведь я был настоящим беглецом, и среди пленников султана на корабле я оказался единственным, кто перенес наказание позорным крестом.

На первых порах моего пребывания в замке я своими глазами видел таких же насаженных на крест беглецов. Я видел, как их грузили на отправлявшуюся в городок повозку – с распростертыми и привязанными к крестовине ногами, с запрокинутой на верхушку креста головой, так что их взор устремлялся к небу; рот им распирало черной кожаной лентой, крепко державшей голову в этом положении. Я всякий раз ужасался тому, что с ними проделывали, и в то же время меня изумляло, что даже в таком жутком положении член у бедняг был едва ль не тверже деревянного креста, к которому привязывали тело.

А теперь мне самому суждено было претерпеть подобную экзекуцию. Солдаты подтолкнули меня к месту наказания и привязали к кресту в том же невообразимом положении, с возведенными к небу очами, со стянутыми за шершавой опорой руками, с невозможно широко, до боли разведенными бедрами и с крепче, чем когда-либо, налившимся членом.

И Красавица была одним из свидетелей этой жуткой процедуры!

Потом под размеренные удары барабана меня показательной процессией провезли по улицам городка на потеху целым толпам простолюдинов, которых я слышал, но не мог видеть, и при каждом повороте повозки всаженный мне сзади деревянный фаллос раздражающе подергивался.

Все, что я тогда претерпел, было потрясающе в своей невероятной остроте. Это явилось величайшим, полнейшим из всех моих падений. Я наслаждался этим, даже когда капитан стражи что есть силы стегал меня ремнем по обнаженной груди, по простертым ногам, по голому животу. И как изумительно легко было исторгать крики мольбы, невольно извиваясь и стеная, прекрасно при этом зная, что из-под повязки почти никто ничего не услышит! И как приятно щекотало нервы осознание того, что у меня нет ни малейшей надежды на какое-то снисхождение.

Да, в те мгновения я в полной мере познал силу власти моих пленителей, но я познал тогда и собственную духовную мощь. Мы, которые лишены всех своих привилегий, способны-таки воздействовать на своих экзекуторов, увлекая их в новые пределы ярости и страсти.

Теперь у меня не было желания кого-то ублажать, доводить до исступления. Мною завладела какая-то сверхъестественная, мучительная самозабвенность! Без всякого стыда я ворочал ягодицами на фаллосе, который втыкался в меня с креста, и, словно жаркие поцелуи, получал от капитана стражи частые удары ремня. Я ерзал, тщетно пытаясь увернуться, и рыдал от души, словно во мне не осталось ни капельки достоинства.

Единственным упущением в этом потрясающем замысле, пожалуй, было то, что я не мог видеть лиц своих мучителей – если только они не подступали совсем уж близко, оказываясь прямо надо мной, что случалось крайне редко.

А ночью, когда меня на кресте водрузили на самом высоком месте на городской площади, простолюдины собрались подо мной на помосте, безжалостно пощипывая мне излупленные ягодицы и шлепая по пенису, – и я страшно сожалел, что не могу увидеть презрение и насмешки на их лицах, осознание полнейшего превосходства над низшим из низших, каковым я стал теперь.

Мне нравилось бывать в роли осужденного, нравилась эта беспощадная и пугающая демонстрация чужих прихотей и моего страдания, даже при том что я содрогался от звуков ремня или плети и слезы сами собой струились по лицу. Эти ощущения были бесконечно богаче и насыщеннее, нежели роль раскрасневшейся от погони, дрожащей игрушки леди Эльверы. И доставляли даже больше удовольствия, нежели такое приятнейшее занятие, как овладение принцессами в саду.

И, наконец, за то зрелище страдания, что я собой являл, мне снизошла особая награда. Когда пробило девять и порка завершилась, молодой солдатик взобрался рядом со мной по лестнице, заглянул мне в глаза и стал целовать заткнутый кожаной лентой рот.

Я не в состоянии был показать, как обожаю его, не мог даже сомкнуть губы над толстой кожаной перевязью, что, перекрывая рот, крепко держала голову на месте. Но юноша, прихватив меня за подбородок, сперва взасос целовал верхнюю губу, потом нижнюю, с трудом пробираясь языком под кожаную повязку, после чего шепотом обещал мне, что в полночь меня снова выпорют как следует и что он лично за этим проследит. Ему очень нравилось наказывать провинившихся рабов.

– Сейчас грудь и живот у тебя словно затканы ярко-розовыми полосами, – поведал он мне. – Но, уверяю тебя, ночью ты станешь еще краше! А на рассвете тебя ждет еще «вертушка», когда тебя развяжут и заставят встать на колени, а городской заплечный мастер искусно выполнит свою работу перед собравшейся поутру на площади толпой. Представляю, как им понравится такой рослый и могучий принц, как ты!

Он снова поцеловал меня, глубоко прихватив нижнюю губу, пробежав языком по зубам. Я весь напрягся на деревянном фаллосе, в державших меня путах, мой член превратился в алчущий крепкий стержень.

Я попытался всеми известными мне безгласными способами показать юноше, как я его люблю, как мне милы его речи, его страсть ко мне.

Как ни странно, он не понял того, что я хотел ему сказать. Но это и не важно. Это ничего не значило, будь я хоть навеки лишен возможности что-то кому-то сказать. Важно было лишь то, что я нашел-таки для себя наилучшее место и никогда не должен над ним подниматься. Я должен стать символом худшего из наказаний. Если бы только мой несчастный, измученный, распухший приятель мог получить хоть мгновение передышки… Хотя бы мгновение…

И, словно прочитав мои мысли, солдатик сказал:

– А теперь у меня для тебя есть подарочек. Нам бы хотелось, чтобы этот замечательный парень после всех экзекуций остался в славной форме, а для этого надо, чтобы он не ленился.

И я различил рядом женский смешок.

– Тут одна из самых аппетитных здешних красоток, – добавил он, убирая мне волосы с глаз. – Хочешь сперва взглянуть на нее?

«О да!» – попытался я ответить.

И тут я увидел над собой ее лицо, обрамленное упругими рыжими кудряшками, с прелестными голубыми глазами и румяными щеками, увидел ее губы, тянущиеся меня поцеловать.

– Ну как? Хороша? – спросил меня на ухо солдатик. И обратился уже к ней: – Можешь начинать, милашка.

Я почувствовал, как ее ноги зацепились сверху за мои, щекоча мое тело накрахмаленными нижними юбками, и жаркий влажный лобок притерся к моему члену. Тут же тесные волосистые ножны открылись, впустив мой крепкий жезл, и женщина с изрядным напором опустилась на меня. Я громко застонал, как, казалось бы, стонать под кляпом невозможно.

Юный солдатик улыбнулся надо мной и склонился ниже, одаривая меня влажными глубокими поцелуями. Чудесная жаркая парочка! Я тщетно заметался в своих крепких кожаных узах. Но вскоре красотка поймала для нас обоих нужный ритм, мерно подскакивая и опускаясь на мне, так что большой тяжелый крест под нами вздрагивал и трясся. Наконец я извергся в нее и после этого долго не видел ничего, даже вечернего неба.

Я смутно помню, как спустя некоторое время солдатик подошел ко мне, сообщив, что уже полночь и пора получить еще одну добрую порцию ремня. И добавил, что если я и впредь буду славным парнем и при каждой порке мой приятель будет неизменно в полной готовности, то следующим вечером мне приведут еще одну местную куколку. По его мнению, наказанный беглец обязан почаще общаться с женщинами – это, дескать, усугубляет его страдания.

В ответ я благодарно улыбнулся под своей кожаной затычкой. Да, я готов на что угодно, лишь бы мои муки сделались тяжелее.

И как мне проявить себя этим «славным парнем»? Всячески выказывать свои страдания, дергаясь и извиваясь, производя как можно больше шума? Или пронзая пустой воздух своим страждущим ненасытным копьем? Да пожалуйста, с огромной готовностью! Жаль, я не ведал, надолго ли выставили меня всем на обозрение. Я бы желал остаться там навсегда – этаким вечным символом полного уничижения, достойным лишь презрительных насмешек.

И нередко, когда безжалостный ремень жгуче облизывал мне обнаженный живот и грудь, я вспоминал лицо леди Эльверы, когда меня ввезли в замковые ворота на позорном кресте.

Подняв тогда глаза, я увидел ее в открытом окне рядом с королевой. В отчаянии я заплакал, и слезы ручьями покатились по щекам. Как она была прелестна! И я преклонялся перед ней, ибо именно моя госпожа могла теперь наказать меня суровее всего.

– Уберите его, – велела леди Эльвера со скучающим видом, и ее голос гулким эхом пронесся по пустому внутреннему дворику. – И проследите, чтобы его как следует выпороли и продали кому посвирепее.

Да, это была новая игра в неминуемость суровой кары с новыми правилами, в которых я вдруг открыл для себя неведомые прежде глубины подчинения и покорности.

– Лоран, я спущусь и лично прослежу, чтоб тебя продали куда надо, – кинула она мне вслед, когда повозку со мной уже выкатывали со двора. – Хочу убедиться, что тебя ждет абсолютно каторжное существование.

Моя любовь к леди Эльвере, настоящая пылкая любовь, казалось бы, усиливала мои испытания. Однако недавние рассуждения Красавицы в корабельном заточении привели меня в замешательство.

Была ли моя страсть к леди Эльвере той самой, истинной, всепоглощающей любовью? Или же это была просто нежная привязанность невольника к полной совершенств госпоже? И можно ли изведать большего в этом горниле неистового гнева и невыразимых страданий? Может быть, просто Красавица более разборчива, более честна… и более требовательна?

Даже в случае с Тристаном: возникало ощущение, что любовь его господина чересчур скоропалительна, слишком откровенна. И достоин ли сам королевский летописец Николас таких глубоких чувств? Высветил ли Тристан что-либо особенное, рассказывая об этом человеке? Все, что можно было разобрать сквозь горестные стенания принца, так это то, что господин перемежал их плотскую любовь моментами интимных откровений.

Интересно, а Красавица купилась бы на подобное завлекание?

Впрочем, в городке, распяленный на позорном кресте, ерзая под регулярно исполнявшим свою работу ремнем, я испытывал особую, смешанную с горечью, радость вспоминать леди Эльверу. Но с не меньшим, острым удовольствием я возвращался мыслями и к Красавице, к дерзкой маленькой принцессе, увиденной мною в лагере, когда она с нескрываемым изумлением не сводила с меня глаз. Известна ли ей моя тайна? Знает ли она, что я желал всего этого? И отважилась бы сама она на такое? В замке поговаривали, что она самовольно обрекла себя на наказание в городке. Да, мне уже тогда она невероятно понравилась, эта храбрая и нежная, прелестная малышка.

Однако мое существование понесшим кару беглецом закончилось, едва успев начаться. Я так и не попал на помост аукциона.

Как раз в пору моей последней, полуночной, порки случился набег на городок. Грозные всадники султана прогремели по узким булыжным улочкам. Мне перерезали кожаные путы, сорвали со рта перевязь, перекинули ноющее от боли тело через круп уже разгоняющегося коня – все это произошло так быстро, что я даже мельком не увидел лица своего пленителя.

Затем было долгое заточение на корабле, в этой утлой каюте с медными светильниками, задрапированной тканями со сверкающими самоцветами. И золотистое масло, что щедро втерли в мою исполосованную кожу, и напитанный благовониями гребень, которым старательно прочесали мне волосы, и, наконец, держащаяся на цепочках, плотная золотистая сетка, накинутая поверх моих интимных органов, чтобы я не мог касаться их руками. И теснота моей клетки, и связанные с этим ограничения и неудобства. И робкие, полные уважения вопросы других плененных рабов: зачем, мол, я сбежал из замка и как сумел перенести наказание на позорном кресте?

И звучавший в ушах отзвук последних слов посланника королевы Элеоноры, предупредившего, прежде чем мы покинули ее владения: «…К вам более не будут относиться как к существам с высшим разумом. Напротив, вас станут дрессировать, как редких и ценных зверушек, и боже упаси вас что-нибудь говорить или выказывать нечто большее, нежели простейшее разумение…»

И теперь, приближаясь к чужому берегу, я гадал, не совместят ли здесь для нас все те изощренные наказания, которым подвергались мы в замке и в городке?

Вот ведь судьба! Сперва нас унижали при королевском дворе, затем по приговору ее величества мы впали в еще большее ничтожество. Теперь же, в чуждой земле, где никто не знает ни нашего происхождения, ни истории каждого из нас, нас просто-напросто растопчут и смешают с грязью…

Открыв глаза, я снова увидел одинокий маленький ночник, свисающий с медного крюка на затянутом богатой тканью потолке.

Что-то определенно изменилось. Судно как будто бросило якорь. Наверху тут же воцарилось оживление – явно на ноги подняли всю команду. И чьи-то шаги приближались к нашей каюте…