Читать книгу Случайный турист - Энн Тайлер - Страница 7

Из кухни доносилось Розино пение.

– Ах, сильно я плутала, много напортачила… – выводила сестра дребезжащим старушечьим фальцетом, хотя была моложе Мэйкона. Такие голоса услышишь в сельской церкви где-нибудь в глубинке, где и сейчас женщины носят плоские соломенные шляпки. – Грешила и дурила, но я лишь странник божий к блаженству на пути…

На террасе дедова дома Мэйкон лежал на кушетке. Левая нога, от середины бедра до ступни закованная в гипс, не то чтоб беспокоила, а вроде как отсутствовала. Постоянное ватное чувство онемелости порождало желание ущипнуть себя за голень. Но это невозможно, когда ты огражден от самого себя. Даже мощный удар кулаком по лубку ощущался лишь стуком в стену недовольных соседей.

И все же Мэйкон был, можно сказать, удовлетворен. Прислушиваясь, как на кухне сестра готовит завтрак, он рассеянно почесывал кошку, угнездившуюся в одеяле.

– Прошла чрез испытанья, прошла через печаль я… – весело распевала Роза, – изведала я горе, и жертвы были тож…

Сейчас она поставит кофейник на плиту и поможет Мэйкону пересечь гостиную, добраться до туалета. Пока что он не решался на одиночное плавание, особенно по натертым полам. Теперь он восхищался увечными на костылях, которых прежде не замечал. Они напоминали стаю длинноногих птиц на мелководье, что с ошеломляющей лихостью совершают прыжки и плавные пируэты. Как это они умудряются?

У стены стояли его собственные новенькие костыли с еще нестертыми резиновыми набалдашниками. На спинке стула висел халат. Возле окна расположился раскладной ломберный столик на шатких ножках, с картонной столешницей под дерево. Дед с бабкой давно умерли, но столик был на прежнем месте, словно готовый для их вечного бриджа. Мэйкон знал, что с изнанки столешницы есть пожелтевшая этикетка с надписью «Пр-во комп. Атлант» и тисненым рисунком: шесть угрюмых толстяков в крахмальных воротничках стоят на доске, уложенной на этот самый столик. ОБМАНЧИВО ХРУПКАЯ МЕБЕЛЬ, гласил рекламный слоган. Фраза эта – обманчивая хрупкость – ассоциировалась с бабкой. Мальчишкой Мэйкон лежал на полу террасы и разглядывал бабкины тощие лодыжки, на которых кости выпирали, точно круглые дверные ручки. Ступни, обутые в прочные черные башмаки на низком каблуке, на фут отстояли друг от друга. Бабка никогда не притоптывала и не возила ногами.

Наверху брат Портер подсвистывал Розиной песне. Мэйкон знал, что это Портер, поскольку Чарлз никогда не свистел. Шумел душ. Сестра заглянула на веранду, следом просунулся Эдвард и, увидев Мэйкона, часто задышал, как будто засмеялся.

– Ты проснулся? – спросила Роза.

– Да уж давно, – сказал Мэйкон. В сестре было нечто, заставлявшее братьев притворяться бедными и несчастными, когда она уделяла им внимание. Миловидная, но неяркая, Роза собирала темно-русые волосы в неказистый пучок, чтоб просто не мешали. Она сохранила девичью фигуру, но наряд вековухи скрывал ее формы.

Роза подала Мэйкону халат и помогла подняться. Вот теперь нога заныла ужасно. Похоже, это было как-то связано с гравитацией. Пульсирующая боль медленно сползала по всей кости. С одного боку опираясь на Розу, а с другого на костыль, Мэйкон запрыгал в гостиную с обшарпанной резной мебелью. Под ногами путался пес.

– Может, я минутку передохну? – сказал Мэйкон, минуя диван.

– Осталось немножко.

Добрались до кладовой. Роза открыла дверь туалета, помогла Мэйкону войти.

– Позови, как закончишь, – сказала она, затворяя за ним дверь. Мэйкон осел на унитаз.

За завтраком Портер оживленно балаболил, остальные ели молча. Ладно скроенный пшеничный блондин, он был самый симпатичный из всех Лири. И в отличие от братьев выглядел энергичным и целеустремленным.

– Сегодня у меня куча дел, – с набитым ртом говорил Портер. – Встреча с Херрином, отбор кандидатов на место Дейва, из Атланты прилетает Кейтс…

Чарлз прихлебывал кофе. Он еще был в пижаме, контрастировавшей с костюмом Портера. Казалось, этот рыхлый человек с добрым лицом вообще не шевелится; при всяком взгляде на него вы неизменно встречались с печальными глазами, чуть скошенными по внешнему краю.

Роза принесла подогретый кофейник.

– Этой ночью Эдвард дважды меня будил, просился на улицу, – сказала она. – Может, у него нелады с почками?

– Он приноравливается, – объяснил Мэйкон. – Привыкает к перемене. Удивительно, как он соображает, что нельзя будить меня.

– Может, соорудить ему какой-нибудь лаз? – предложил Портер. – Типа такой дверки для домашних питомцев.

– Он толстый, в дверку не пролезет, – возразил Мэйкон.

– И потом, двор не огорожен, – сказала Роза. – Одного его выпускать нельзя.

– Тогда лоток, – не сдавался Портер.

– Лоток? Собаке?

– А что? Сделать побольше.

– Тогда уж взять ванну, – сказал Мэйкон. – Из подвала. Ею никто не пользуется.

– А кто будет за ним убирать?

– М-да.

Все посмотрели на Эдварда, лежавшего у Розы в ногах. Пес ответил взглядом исподлобья.

– Откуда он вообще взялся? – спросил Портер.

– Итан завел, – сказал Мэйкон.

– А, понятно. – Портер кашлянул и вновь забалаболил: – Зверье! Вы не задумывались, кем они нас считают? В смысле, вот мы пришли из магазина, нагруженные курами, свининой, здоровенным окороком. Ушли мы утром, вернулись вечером и, стало быть, за день наловили уйму добычи. Наверняка в глазах питомцев мы величайшие на свете охотники!

Мэйкон откинулся в кресле, баюкая в ладонях кружку с кофе. Пригревало солнышко, с кухни вкусно пахло поджаренным хлебом. Возникла странная мысль: а что, если он неосознанно, шаг за шагом сам подстраивал свое увечье, чтобы вот так спокойно сидеть в кругу близких, с кем начиналась его жизнь?

Чарлз и Портер уехали на фабрику, наверху Роза начала пылесосить. Мэйкон предполагал поработать над путеводителем, но, добравшись до террасы, вырубился. В родном доме он ужасно много спал. Сонливость, тяжелая, как черное пушечное ядро, одолевала его, и он безвольно ронял голову на грудь.

На стене висел групповой портрет Чарлза, Портера, Мэйкона и Розы, сгрудившихся в кресле. Его заказал их дед, еще до того как дети к нему переехали. Тогда они жили в Калифорнии вместе с матерью – молодой и ветреной вдовой военного. Время от времени она посылала деду фотографии внуков, но тот был недоволен. Снимки, ворчал он в письмах, лживы по своей природе. Они показывают, каков человек в мимолетную долю секунды, но чтоб толком его разглядеть, нужны долгие неспешные минуты. Тогда, говорила Алиша, картины, выходит, тоже врут? Вместо минут они отражают часы. Говорила она это не деду, а художнику, пожилому калифорнийцу, которого дед Лири как-то умудрился разыскать. Мэйкон не помнил, что ответил художник и ответил ли вообще.

Но он помнил сеансы позирования, и сейчас, глядя на портрет в золоченой раме, четко видел мать: в розовом кимоно она стоит чуть поодаль, полотенцем сушит волосы и наблюдает, как картина обретает форму. Пушистые ломкие волосы она стригла коротко и, по ее выражению, «помогала» им с цветом. Такой тип лица нынче уж не встретишь – он не просто немоден, он сгинул вообще. Как это женщины себя формуют, чтоб выглядеть современно? Куда подевались округлые подбородки, выпуклые лбы и маленькие пухлые барочные рты, столь модные в сороковые годы?

Художник явно считал мать весьма привлекательной. То и дело он отвлекался от работы и говорил, что хотел бы видеть ее своей моделью. В ответ Алиша издавала беззвучный смешок и отмахивалась. Возможно, раз-другой она с ним встретилась. Мать вечно сходилась с новым мужчиной, и всякий раз он оказывался, по ее словам, невероятным, потрясающим человеком. Если это был художник, она устраивала званый вечер и заставляла всех гостей покупать его картины. Если по выходным он летал на спортивном самолете, она записывалась на курсы пилотирования. Если он был политик, она стояла на уличном углу и всучивала петиции прохожим. Дети ее были слишком малы, чтобы тревожиться из-за маминых хахалей, да те и повода для тревог не давали. Нет, их беспокоила ее фонтанировавшая восторженность, бешеная стремнина увлечений, друзей, любовников и дел. Она как будто постоянно ходила по краю. Ни в чем не знала удержу. Голос ее так звенел, словно вот-вот оборвется. Чем быстрее она тараторила, чем ярче горели ее глаза, тем пристальнее смотрели на нее дети, словно призывая последовать их примеру уравновешенности и надежности.

– Да что с вами? – спрашивала мать. – Чего вы такие деревянные? – И, махнув на них рукой, упархивала к своим приятелям. В прихожей, дожидаясь ее возвращения, малышка Роза сосала большой палец и гладила старую меховую накидку, которую Алиша больше не носила.

Порой мать изливала свою неуемность на детей, что доставляло им большие неудобства. Она тащила их в цирк и пичкала сладкой ватой, которую они, чистюли, терпеть не могли. Срывала со школьных занятий и отправляла пожить в экспериментальной общине, где все ходили голые. Озябшие и несчастные, они сидели в актовом зале, нахохлившись, зажав ладони меж голых коленей. На Хэллоуин мать наряжалась ведьмой и вместе с ними отправлялась выпрашивать угощение, а их от стыда корежило, ибо она, как всегда, увлекшись, гоготала, каркала, подбегала к незнакомым людям и грозила им облезлой метлой. Однажды Алиша надумала сшить себе и Розе одинаковые ярко-розовые платья с рукавами-буфами, но бросила эту затею и расплакалась, швейной машинкой прострочив себе палец. (Она вечно ранилась. Наверное, из-за спешки.) Потом было еще что-то, еще что-то, еще что-то. Перемены, казалось, стали ее религией. Тебе грустно? Заведи нового мужика! Одолели кредиторы, пора платить за жилье, температурят дети? Переезжай на новую квартиру! За год они сменили столько адресов, что после школы Мэйкон не сразу соображал, в какую сторону идти.

В 1950-м мать решила выйти за инженера, который по всему миру возводил мосты.

– Португалия. Панама. Бразилия, – сообщила она. – Наконец-то мы увидим нашу планету.

Дети каменно молчали, поскольку даже не помнили, встречались ли с этим человеком.

– Вы что, не рады? – спросила мать. Позже – кажется, это было после того, как ее избранник сводил их всех в ресторан, – она известила, что решила отправить их к деду с бабкой. – Все-таки в Балтиморе вам будет лучше, – сказала мать.

Они взъерепенились? Не вспомнить. Детство виделось этаким стеклянным кубом, из которого Мэйкон безмолвно следил за пробегавшими мимо взрослыми, что-то ему говорившими и все время что-то менявшими. Как бы то ни было, одним жарким июньским вечером Алиша посадила детей в самолет до Балтимора. Там их встретили дед с бабкой – худые суровые старики в безупречной темной одежде. Детям они сразу понравились.

С тех пор Алиша появлялась лишь изредка и ненадолго, с охапкой ерундовых подарков из заморских краев. В кричащих платьях и с чересчур ярким макияжем она казалась чужестранкой. А ее смешили сине-белая школьная форма и идеальная осанка детей.

– Господи, до чего же вы стали скучные! – негодовала она, явно забыв, что всегда считала их занудами. – Вы копия своего отца, – говорила она, и это, похоже, не было комплиментом. (Если дети просили рассказать о нем, она только скашивала глаза и басила: «Ох, Алиша, когда ты наконец повзрослеешь!»)

Позже, когда сыновья ее сами стали мужьями, она, вероятно, увидела в них еще большее сходство со своим первым супругом, ибо в разное время извинилась перед всеми тремя невестками за то, что им приходится терпеть. Мэйкону она представлялась этакой феей-озорницей, которая врывалась в их жизни, а потом исчезала, оставив шлейф безответственных высказываний и ничуть не заботясь об их последствиях.

– Не понимаю, как ты столько времени живешь с одним и тем же мужем, – говорила мать Саре. Сама она уже в четвертый раз была замужем – за ландшафтным архитектором с седой козлиной бородкой.

Спору нет, дети с портрета походили на нее мало. В них не было ее синевы-золотистости: пепельные волосы, стального цвета глаза. У всех ярко выраженная ложбинка над верхней губой. Взгляд напряженный и подозрительный, совершенно не свойственный Алише.

Застыв в неловкой мизансцене, дети смотрят с полотна. Два старших мальчика, пухлый Чарлз и симпатяга Портер, в белых рубашках-апаш унасестились на подлокотниках. На сиденье – Роза и Мэйкон в костюмчиках. Роза вроде как присела к Мэйкону на колени, однако на самом-то деле она втиснулась к нему между ног, и он помнил это неприятное ощущение чужой непривычной близости. У всех четверых волосы гладко зачесаны на лоб. Тонкие, почти бесцветные губы Мэйкона плотно сжаты, словно он готов что-то отстаивать. Знакомое выражение. Мэйкон отвернулся, потом вновь посмотрел на портрет. Рот Итана. Двенадцать лет Мэйкон представлял себе сына этаким заезжим студентом, гостем из внешнего мира, а теперь вот оказывается, что он всегда был Лири. Какое странное и запоздалое открытие.

Мэйкон резко сел и потянулся за брюками, у которых Роза отрезала левую штанину, обметав край ровными мелкими стежками.

На всем свете ни одна душа не знала, где он. Ни Джулиан, ни Сара, никто вообще. Мэйкону это нравилось.

– Как приятно быть недосягаемым, – поделился он с Розой. – Хорошо бы какое-то время так оно и оставалось.

– А что мешает?

– Ну как? Кто-нибудь сюда позвонит, Сара или еще кто…

– Можно не брать трубку.

– Что, пусть себе трезвонит?

– А что такого?

– Вообще не подходить к телефону?

– Мне звонят только соседи, – сказала Роза. – Не дозвонятся – заглянут. А братья, ты же знаешь, не жалуют телефон.

– Да, верно.

Джулиан постучит в его дверь, намереваясь устроить выволочку за срыв сроков. И уйдет несолоно хлебавши. Потом за половником или еще чем-нибудь заявится Сара, никто ей не откроет, она спросит соседей, а те скажут, что уж давно его не видели. Она попробует дозвониться до его родных, но в телефонной трубке гудки, гудки, и тогда она забеспокоится. Что произошло? – станет теряться она в догадках. Как я могла бросить его одного?

Мэйкон подметил, что с недавних пор Сара видится ему этаким врагом. Он уже не тосковал по ней и начал измышлять ей муки совести. Удивительно, как быстро он переменился. Значит, таков он, плод двадцатилетнего брака? Мэйкон с удовольствием воображал, как Сара казнится. Вновь и вновь придумывал ей покаянные слова. Такого с ним не было с детства, когда он представлял мать, рыдающую на его похоронах.

Бывало, днем он работал за обеденным столом, и тут вдруг телефон звонил, и тогда пальцы замирали на клавиатуре пишущей машинки. Один звонок, второй. Третий. Со средством для чистки серебра в комнату входила Роза. Похоже, она не слышала звонков.

– А вдруг что-нибудь неотложное? – спрашивал Мэйкон.

– Хм. Кто это по неотложности будет звонить нам? – Роза усаживалась с другого краю стола и начинала чистить столовое серебро.

В семье всегда кто-нибудь нуждался в ее заботе. Покойная бабушка, которая долгие годы была прикована к постели, потом сильно одряхлевший дед, затем Чарлз и следом Портер, после распавшихся браков вернувшиеся домой. И потому она сама решала, чем ей заняться. Или придумывала себе занятие, поскольку не было никакой нужды чистить каждую серебряную ложку-вилку еженедельно. Мэйкон, в силу обстоятельств проводивший с ней целые дни, видел, с каким тщанием она составляет меню семейных трапез, как часто перекладывает кухонную утварь на место удобнее, как гладит даже носки, предварительно освободив их от пластмассовых прищепок, с которыми во избежание путаницы они загружались в стиральную машину. Ему на обед она готовила натуральное мясо, стол сервировала с подставками под тарелки. В граненых мисочках подавала пикули и оливки, которые потом возвращались в свои банки несъеденными. В розетку накладывала чуть-чуть майонезу собственного приготовления.

Понимает ли она, раздумывал Мэйкон, что живет странной жизнью – без работы, без мужа, на иждивении у братьев? А вот какая работа ей бы сгодилась? – прикидывал он. Пожалуй, ее можно представить в роли оплота какой-нибудь старой солидной юридической или бухгалтерской фирмы. Номинально секретарша, фактически она бы сама всем заправляла, по утрам выкладывая список дел на стол босса и не позволяя никому, независимо от ранга, упустить ни единой мелочи. Он бы хотел иметь такую секретаршу. Не чета рыжей бестии с неизменной жвачкой во рту в кавардачном офисе Джулиана. Эх, побольше бы на свете таких как Роза, вздыхал Мэйкон.

Он выдернул лист из каретки и положил в стопку готовых страниц. Мэйкон уже разделался с введением (общие наставления типа Сабвей – это не метро и Не говорите «уборная», говорите «туалет») и закончил главу «Попытка поесть в Англии». Вчера Роза отправила их издателю. Это был новый тактический ход – высылать книжку частями, не раскрывая своего местоположения.

– Ты не указал обратный адрес, – сказала Роза.

– Так и задумано, – ответил Мэйкон.

С важным видом Роза кивнула. В семье только она считала путеводители Мэйкона настоящей литературой. В алфавитном порядке они стояли на стеллаже в ее спальне.

После обеда Роза прекращала работать и смотрела свою любимую мыльную оперу. Мэйкон этого не понимал. Зачем тратить время на подобную чушь?

– Там есть одна обворожительная злодейка, – объясняла Роза.

– В жизни и так полно злодеев, – говорил Мэйкон.

– Да, но не обворожительных.

– Уж это точно.

– Тут, понимаешь, все как на ладони. Сразу ясно, кому нельзя доверять.

Роза смотрела сериал и вслух общалась с персонажами. В столовой Мэйкон слышал ее голос.

– На кой ляд ты ему сдалась, милашка, – говорила Роза в абсолютно несвойственной ей манере. – Погоди, сама все поймешь. Ха-ха!

Пошла реклама, но сестра завороженно пялилась в экран. Мэйкон работал над главой «Попытка поспать в Англии» и вяло долбил по клавишам.

Звякнул дверной звонок, но Роза не откликнулась. Эдвард зашелся лаем, царапнул дверь, подбежал к Мэйкону и кинулся обратно в прихожую.

– Роза! – крикнул Мэйкон. Ответа не было. Наконец Мэйкон встал, подвесился на костыли и, стараясь не шуметь, поскакал к двери.

Взгляд сквозь тюлевую занавеску сообщил, что это не Сара. Мэйкон приоткрыл дверь и высунул голову:

– Да?

Приехал его сосед Гарнер Болт, костлявый тщедушный старикашка, сколотивший состояние на чистящих средствах. Он увидел Мэйкона, и все морщины на его подвижном заостренном лице загнулись кверху.

– Вот вы где! – Из-за лая вконец обезумевшего Эдварда его было почти не слышно.

– В чем дело, Гарнер? – спросил Мэйкон.

– Мы испугались, что вы померли.

– Вот как?

Мэйкон цапнул Эдварда за ошейник, но промазал.

– На лужайке куча газет, под дверью почта – уж не знали, что и думать.

– Да, я хотел послать сестру забрать корреспонденцию. Я, понимаете ли, ногу сломал.

– Ох ты, как же это?

– Долгая история. – Мэйкон неохотно отступил в сторону: – Ну ладно, входите.

Гарнер снял бейсболку с логотипом «Краски Шервин-Уильямс». Он был в коричневом пиджаке, от старости залоснившемся, и комбинезоне, на ляжках вытертом до белизны. Гарнер перешагнул порог, шарахнулся от собаки и закрыл дверь. Теперь Эдвард заскулил.

– У меня машина забита вашей почтой, – сказал Гарнер. – Бренда говорит, отвези его сестре и справься о нем. И подруге вашей я обещал разузнать.

– Какой подруге?

– Дамочке в бриджах.

– Не знаю никакой дамочки в бриджах, – сказал Мэйкон. Он даже не знал, что бриджи еще существуют.

– Она стояла на вашем крыльце, дергала дверную ручку и кричала: «Мэйкон, вы дома?» Такая худышка, лохматая. Лет двадцати пяти, где-то так.

– Не представляю, кто это.

– Ладони этак ширмочкой сделала и зырила сквозь стекло.

– Кто же это мог быть?

– Чуть не сковырнулась с крыльца, пока спускалась на высоченных каблучищах.

– Собачница! – догадался Мэйкон. – Господи!

– Молодуха, да?

– Я с ней едва знаком.

– Прошла к черному ходу и опять зовет: Мэйкон, Мэйкон!

– Я ее видел-то два раза.

– Это она сказала мне про воротца.

– Про что?

– Ну, воротца у подвала, где все стекла побиты. Осень придет, включится отопление. Расход тепла и прочего.

– А, да. Наверное.

– Мы подумали, к вам воры залезли или еще что.

Мэйкон провел его в столовую.

– Понимаете, как вышло: я сломал ногу и решил пожить у родных, пока не оправлюсь.

– Мы не видели «скорой» и ничего такого.

– Я позвонил сестре.

– Она у вас врач?

– Нет, чтоб приехала и отвезла меня в травмпункт.

– Когда Бренда оступилась на лестнице и сломала бедро, она вызвала «скорую», – сказал Гарнер.

– А я вот вызвал сестру.

– Нет, Бренда вызвала «скорую».

Разговор, похоже, забуксовал.

– Я думаю, надо уведомить почту насчет моей корреспонденции, – вырулил Мэйкон, опускаясь в кресло.

Гарнер подтянул к себе другое кресло и сел в него, не расставаясь с бейсболкой.

– Я и дальше могу привозить вам письма, – сказал он.

– Да нет, Роза сходит на почту. Господи, там же, наверное, всяких счетов скопилось…

– А то мне совсем нетрудно.

– Спасибо, не нужно.

– А то давайте.

– По правде, я не уверен, что вернусь домой, – сказал Мэйкон. Мысль эта пришла только сейчас. Он аккуратно сложил костыли, словно хаси, и положил их на пол возле кресла. – Возможно, буду жить здесь с родными.

– Бросите такой славный домик?

– Для одного он вроде как великоват.

Гарнер нахмурился, разглядывая бейсболку. Потом ее надел, но передумал и опять снял.

– Знаете, – сказал он, – когда мы с Брендой только поженились, у нас была не жизнь, а кошмар. Чистый кошмар. Мы друг друга не выносили, и я даже не знаю, как это мы не разбежались.

– Но мы-то не новобрачные. Двадцать лет прожили.

– Однажды мы почти весь год не разговаривали, – продолжил Гарнер. – С января по август тридцать пятого. С Нового года до моего отпуска. Ни словечка не сказали.

– Да ну? – заинтересовался Мэйкон. – Даже «передай соль» или «открой окно»?

– Даже этого.

– А как же вы жили-то?

– В основном она жила у сестры.

– Ах так.

– Утром в первый день отпуска мне было так паршиво, аж сдохнуть хотелось. Чего же это я вытворяю? – сказал я себе. По межгороду позвонил в Оушен-Сити и заказал номер на двоих. Межгород, тогда это была такая морока, доложу я вам. Одна телефонистка, другая телефонистка, и все это стоило кучу денег. Потом побросал я в чемодан кое-какие шмотки, свои и Бренды, и поехал к ейной сестре. «Чё те надо?» – встречает меня сестрица. Такая склочная баба. Я мимо нее. Бренда сидит в гостиной, штопает чулок. Открываю чемодан. Глянь, говорю. Вот твое платье на бретельках, чтоб сходить в ресторан морепродуктов. Двое шортов. Пара блузок. Купальник. Она и ухом не ведет. Твой халат, говорю, и ночнушка с медового месяца. Она сидит, будто меня здесь и нет. Бренда, говорю, мне, говорю, девятнадцать, и второй раз девятнадцать уже не будет. Не будет, говорю, еще одной жизни. Жизнь, Бренда, она, говорю, вроде как одна, и я уже ухлопал ее здоровенный кусок, пока весь такой гордый сидел один в пустой квартире, я, говорю, не шел на мировую, потому что шибко боялся, что ты скажешь «нет», но даже если сейчас ты скажешь «нет», хуже мне уже не будет. Я самый одинокий человек на белом свете, говорю, пожалуйста, Бренда, говорю, поехали со мной в Оушен-Сити. И Бренда откладывает свою штопку и говорит: ладно, раз уж ты просишь, но ты, по-моему, забыл мою купальную шапочку. И мы поехали. – Гарнер победоносно откинулся в кресле. – Вот.

– Угу, – сказал Мэйкон.

– То есть вы уловили мою мысль?

– Какую?

– Надо ей намекнуть, что она вам нужна.

– Знаете, Гарнер, по-моему, мы с ней уже миновали всякую ерунду вроде намеков…

– Не взыщите, Мэйкон, но я скажу без обиняков: порой вы слегка огорчаете. Я не о себе, учтите, я-то понимаю. Но вот других соседей это маленько задевает. Вот, скажем, ваше несчастье. Я к тому, что в таких случаях люди всегда хотят оказать поддержку – ну там прислать цветы, зайти проститься с покойным, принести запеканку на поминки. Но у вас даже панихиды не было. И словом не обмолвились, но где-то там в богом забытой Вирджинии провели кремацию и прямиком домой. Пег Эверетт говорит вам, что молится за вас; благослови вас Господь, отвечает ей Сара, а что сказали вы? Спросили, не возьмет ли ее сын велик Итана, а то все равно выбрасывать.

Мэйкон простонал.

– Верно, – сказал он. – Я не знаю, как себя вести в таких случаях.

– И затем вы стрижете лужайку как ни в чем не бывало.

– Так трава-то растет.

– Да любой бы с радостью сделал это за вас.

– Спасибо, конечно, но работа доставила мне удовольствие.

– Вот. Понимаете, к чему я клоню?

– Нет, погодите. Давайте немного упорядочим нашу беседу…

– Вот об этом-то я и говорю!

– Вы начали о Саре. И перескочили на то, как я огорчаю соседей.

– Так это одно и то же. Может, вы не в курсе, но со стороны вы смотритесь, как будто вы сам по себе. Вы гляньте, как вы ходите! Вы ж несетесь галопом, голова впереди ног. Если кто попробует вас остановить, чтоб… я не знаю… ну там выразить соболезнование, вы же его стопчете. Я-то знаю, что вам не все равно, и вы это знаете, но как это выглядит для других, скажите на милость? Неудивительно, что она взяла и ушла.

– Я ценю вашу заботу, Гарнер, но Сара прекрасно знает, что мне не все равно. Не такой уж я недотепа, каким вы меня выставляете. И потом, наш случай не из простенького разряда брак-этот-можно-спасти. Я хочу сказать, вы чертовски заблуждаетесь, Гарнер.

– Ладно. – Старик уставился на бейсболку, потом резко ее напялил: – Принесу-ка я вашу почту.

– Хорошо. Спасибо.

Шаркая, Гарнер вышел на улицу. Его уход встревожил Эдварда, пес опять залаял. Мэйкон разглядывал свою гипсовую броню и прислушивался к репликам мыльной оперы, доносившимся из гостиной. Эдвард крутился у двери, подвывая и стуча когтями. Вернулся Гарнер.

– В основном каталоги, – сказал он, сгружая ношу на стол. От него пахнуло уличной свежестью и сухими листьями. – С газетами не заморачивайся, сказала Бренда, выкинь, и все.

– Да, конечно. – Мэйкон встал. Пожали друг другу руки. Жесткая ладонь и узловатые пальцы Гарнера на ощупь были точно скомканная бумага. – Спасибо, что зашли.

– Пустяки, – сказал Гарнер, глядя в сторону.

– Вы уж извините, если я… показался несдержанным.

– Да нет. – Гарнер вяло махнул рукой: – Бог-то с ним. Не берите в голову.

Он развернулся к выходу, и Мэйкона тотчас затопило доводами, которые надо было привести. Не я один виноват, хотел он сказать. Сара тоже приложила руку. Ей нужен человек-скала, хотел он сказать, такой вот несокрушимый. Иначе почему она выбрала в мужья меня? Но он промолчал и только смотрел старику в затылок. В бурой морщинистой ложбинке, резко обозначенной шейными жилами, было что-то жалкое.

С работы вернулись братья, в доме воцарилось умиротворение. В гостиной Роза задернула шторы и зажгла неяркий свет. Чарлз и Портер переоделись в свитеры. Мэйкон готовил свою особую салатную заправку. Он считал, что если пряности сперва потолочь в ступке, вкус будет совсем иной. Все соглашались, что заправка ему удается как никому. «Вот ты уехал, – жаловался Чарлз, – и нам пришлось перебиваться магазинной дрянью». Он так говорил, словно Мэйкон куда-то отъезжал на неделю-другую, как будто все его супружество было лишь недолгой отлучкой.

На ужин Роза подала тушеное мясо, салат с заправкой Мэйкона и печеную картошку, их издавна любимое блюдо. Они пристрастились к ней еще малышней, и даже потом, когда подросли и могли приготовить себе что-то иное, всякий раз, как Алиша оставляла их на собственное попечение, питались исключительно печеной картошкой. В запахе печеного «айдахо» было что-то невероятно уютное и еще что-то такое непреходящее, как это для себя называл Мэйкон. Он хорошо помнил те давнишние зимние вечера: за кухонными окнами чернота, в углах копошится мохнатая тьма, а они вчетвером сидят за щербатым эмалированным столом и тщательно обмазывают маслом выскобленные картофелины. Пока масло впитывалось сквозь кожуру, готовился маринад; кожура сохранялась до самого конца. Это стало почти ритуалом. Помнится, однажды мать куда-то надолго отъехала и ее подруга Элиза приготовила им какую-то квелую фаршированную фигню, даже отдаленно не похожую на настоящую печеную картошку, под названием «картофельные кораблики». Они брезгливо сморщились, выковырнули начинку и съели только кожуру, притворившись, что не заметили кулинарной оплошности. Кожура должна хрустеть. Солить не надо. Перец должен быть свежемолотым. Паприка допускалась, но лишь американская. Венгерская чересчур жгучая. Мэйкон обходился без нее вообще.

За ужином Портер вслух раздумывал, что ему делать с детьми. Завтра очередное еженедельное свидание, он поедет в Вашингтон, где дети его жили с матерью.

– Штука в том, – говорил он, – что ресторанная кормежка ужасно ненатуральная. Настоящей едой там и не пахнет. И потом, у троицы моей разные вкусы. Вечно они спорят, куда пойти. Одна на диете, другая стала вегетарианкой, третий не выносит хрустящей еды. Кончается тем, что я ору: «Всё! Хватит! Идем туда-то!» И весь вечер все сидят надутые.

– Может, тебе вообще не ездить? – резонно предложил Чарлз. (Своих детей у него не было.)

– Да нет же, я хочу их проведать. Просто желательна иная программа. Знаешь, что было бы идеально? Чтоб мы вместе что-нибудь мастерили. Как было до развода, когда Дэнни помогал мне сменить фильтр в водонагревателе, а Сьюзан сидела на доске, которую я пилил. Вот если б я приехал, а Джун с мужем свалили в кино или еще куда, и мы бы с ребятишками прочистили водостоки, утеплили окна, заизолировали трубы с горячей водой… От муженька этого толку ноль, наверняка трубы так и остались голые. Я бы даже захватил свои инструменты. Чудесно провели бы время! Сьюзан сварила бы нам какао. А вечером я бы собрал свои причиндалы и отбыл, оставив дом в идеальном состоянии. Джун должна бы ухватиться за такой шанс.

– Так предложи ей, – сказал Мэйкон.

– Нет. Она не согласится. Такая непрактичная. На прошлой неделе я ей говорю: ты заметила, говорю, что на крыльце ступенька расшаталась? Наступишь, она гуляет. Да ладно, отвечает, так всегда и было. Словно это предписано свыше и поделать ничего нельзя. Водосток забит прошлогодней листвой, а она мне – это же природа, зачем идти против нее? Ужасно непрактичная.

Сам Портер был практичен невероятно, такого еще поискать. Из всех Лири только он разбирался в финансах. Лишь благодаря его финансовым способностям семейное дело, не особо прибыльное, держалось на плаву. В начале века дед Лири основал скобяную фабрику, которая в 1915-м перешла на выпуск бутылочных крышек. Он себя величал «Закупорочным королем», и прозвище это помянули в его некрологе, но вообще-то основным производителем крышек была «Бутылочная пробка», а дед Лири плелся на втором, а то и третьем месте. Единственный сын его, Закупорочный принц, едва заняв отцовское место, добровольцем ушел на Вторую мировую войну, выказав взбалмошность несравнимо опаснее любого закидона Алишы. После его гибели дело кое-как ковыляло без особых достижений, но и без полного краха, пока свежеиспеченный дипломированный специалист Портер не взял финансы в свои руки. Для него деньги были сродни летучему химическому веществу, которое в соединении с другими веществами дает любопытную реакцию. Портер не стремился к наживе, его интересовали не сами деньги, но захватывающие возможности, которые они открывали; кстати, после развода он без единого слова почти все свое имущество отдал жене.

Компанией управлял Портер, он контролировал финансы и рождал идеи. Чарлз, больше технарь, отвечал за производство. Когда Мэйкон работал на фабрике, он занимался всем понемногу, но чаще изнывал от скуки, поскольку для третьего человека дела, в общем-то, не было. Лишь в угоду семейной гармонии Портер постоянно уговаривал его вернуться.

– Слушай, Мэйкон, – и сейчас сказал он, – а не хочешь завтра прокатиться с нами, глянуть на свое былое поприще?

– Нет, спасибо, – ответил Мэйкон.

– На заднем сиденье ты и с костылями умостишься.

– Как-нибудь в другой раз.

После ужина Роза носила посуду в мойку, братья мотались следом. Помощь Роза не принимала – мол, у нее своя система мытья посуды. Бесшумно порхая по старомодной кухне, она расставляла тарелки в высокие деревянные шкафы. Чарлз вывел собаку – на костылях Мэйкон увяз бы в рыхлой земле. Портер задернул кухонные шторы и теперь просвещал Розу: ночи стали прохладнее, однако светлые поверхности отдают тепло помещению.

– Да знаю я. – Роза глянула салатницу на просвет и убрала в шкаф.

Потом все исполнительно посмотрели теленовости, а затем перешли на террасу и сели за ломберный столик, наследие деда с бабкой. Карточная игра «Прививка», которую в детстве они сами придумали, с годами стала такой головоломной, что никому другому не хватало терпения ей обучиться. Новичков возмущало, что правила ее менялись в зависимости от обстоятельств.

– Нет, минутку, – говорила Сара, еще не потеряв надежду освоить игру. – По-моему, вы сказали, что туз – старшая карта.

– Верно.

– Значит…

– Только если не берешь его из колоды.

– Ага. А почему Розин туз старший, ведь он из колоды?

– Потому что она его вытащила после двойки.

– Старшим считается туз, который оказался следом за двойкой?

– Нет, старший тот, который берешь за маленькой картой, вышедшей два раза подряд.

Сара свернула свой карточный веер и лицом вниз положила его на стол – из невесток она сдалась последней.

Мэйкон угодил в карантин, ему пришлось передать свои карты Розе. Та придвинулась ближе и ходила вместо него, а он, откинувшись в кресле, почесывал кошку за ухом. В застекленном переплете террасы Мэйкон видел собственное и сестрино отражения, казавшиеся выразительнее своих прототипов: черные провалы глаз, острые скулы.

В гостиной сдавленно тренькнул, а потом в полный голос прозвонил телефон. Никто, похоже, его не услышал. Роза королем побила даму Портера.

– Вот же зараза, – сказал Портер.

Телефон прозвонил еще и еще раз. На четвертом звонке осекся и смолк.

– Прививка! – Роза покрыла тузом короля.

– Ты воистину зараза, сестрица.

С портрета на стене маленькие Лири бросали затуманенные взоры. А ведь мы сидим почти в той же композиции, подумал Мэйкон. По бокам Чарлз и Портер, на первый план вылезла Роза. И что изменилось? Кольнуло нечто очень похожее на панику. Вот он здесь! Все тот же! И чего я достиг? – спросил себя Мэйкон. Сглатывая ком в горле, он смотрел на свои пустые руки.