Читать книгу Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки - Энтони Макгоуэн - Страница 5

Философия, возможно, не всегда развлечение, но, по крайней мере, она должна стремиться быть полезной. Философия поможет вам выбрать между хорошими аргументами и плохими, где бы они вам ни встретились: в социальных сетях или в пабе. Она поможет прояснить, что вы думаете о главных вопросах современности. Возможно, она предоставит вам возможность стать лучше – тем, кто раздумывает, как правильно поступать и каковы истинные цели в жизни. Философия заставит вас проводить часы в спокойных размышлениях над серьезными вопросами: зачем мы здесь? Какова подлинная природа реальности? Откуда я знаю, что свет действительно выключается, когда я закрываю дверцу холодильника?

Однако одна из многих важных причин для изучения философии заключается вовсе не в том, что она позволит вам победить в любом домашнем споре. На самом деле, я бы посоветовал вам никогда не применять философскую ловкость рук, когда ваш супруг раздражен из-за вас. Никогда не пользуйтесь вилкой Юма или бритвой Оккама, если не хотите повстречаться со сковородкой Супруги. Нет, в домашних спорах победа, добытая с помощью философии, – всегда пиррова: ее цена намного превосходит любую выгоду, когда речь идет, например, о том чтобы укладывать посуду в посудомоечную машину эффективным и рациональным способом, или о том, чтобы не смотреть «Неспящие в Сиэтле» в пятнадцатый раз.

Существует также множество причин, чтобы иметь собаку, в том числе и следующая: это может послужить оправданием, если вам нужно сбежать из квартиры как раз после подобной пирровой победы. Всем собакам нужно гулять, даже склонным к философии и не очень любящим выходить из дома «мальтийцам» с маленькими лапками.

– Как настроение, Монти? – спросил я, когда мы спустились вниз на старом гремящем лифте. – Кладбище или Хэмпстед-Хит[9]?

Монти фыркнул, будто ему было все равно, куда мы пойдем. Он мог многое выразить с помощью фырканья: самое разное настроение, суждения, идеи и даже доводы. Фырканье Монти могло указывать на согласие или несогласие; насмешливое изумление или гневное осуждение; критику или одобрение вашей аргументации. В этот раз фырканье означало: «Пи-пи на могилу или на дерево? Мне не важно. Ты решай».

– Кладбище ближе, но Хэмпстед-Хит менее…

– Отвратителен?

Я кивнул.

– Значит, в Хэмпстед-Хит.

Парк Хэмпстед-Хит находится в двадцати минутах ходьбы, и путь пролегает через улицы, где живут олигархи и управляющие хеджевых фондов. В отличие от большинства открытых пространств Лондона, Хэмпстед-Хит выглядит как парк без планировки, неухоженным, непредсказуемым. Только что ты находился в пригороде, а в следующий момент оказался в дебрях. Ну хорошо, не совсем в дебрях, но можно долго идти и не увидеть и не услышать ни одного человека. Но, возможно, такой переход не столь драматичен, как я его описал. Парк и улицы проникают друг в друга, как ни в одном городе или стране. Это заставляет вспомнить о парадоксе или загадке, которая беспокоила одного из первых философов-стоиков – Хрисиппа (ок. 279 – ок. 206 до н. э.).

Стоики – одна из философских школ, которая процветала в Афинах в III веке до н. э. Затем они «покорили» Рим, и среди величайших философов-стоиков был император Марк Аврелий. Мы еще поговорим о стоиках более подробно, а пока дадим общую картину: ключевым пунктом их учения было представление о том, что каждый философ должен стремиться стать непогрешимым, человеком, который полностью осознает связанность элементов физического мира, видит необходимость во всем и способен ответить на любой мыслимый вопрос. Например, такой: сколько зерен песка образуют кучу? (Этот вопрос известен как парадокс «Сорит» (от греч. σωρός – «куча».)

Очевидно, мы все узнаем кучу песка, когда ее увидим, мы также знаем, что три зернышка песка не равны куче. Поэтому должен быть момент, когда при добавлении одного зернышка песка не-куча превращается в кучу. Но как одна-единственная песчинка может настолько все менять? Та же проблема применима к лысеющим мужчинам. Пышная шевелюра постепенно редеет до тех пор, пока человек не становится бесспорно лысым. Но когда он становится лысым? И в этом случае единственный волос должен означать такой переход, и все же: как отличить лысого от нелысого по такому тонкому… волосу?

А в школе вариант парадокса «Сорит» стал для меня введением в мир спекуляций. Здоровенный парень-хулиган подходил ко мне на школьном дворе, хватал за руку и требовал ответить на вопрос: «Ты бы поцеловал Хильду за фунт?»

Хильда – это старая, раздражительная женщина с кривыми зубами, которая подавала обед в школе, черпаком накладывая в тарелку месиво из восстановленного концентрата и коричневой мясной кашицы.

– Нет, – говорил я.

– Тогда ради чего ты поцеловал бы Хильду?

– Ничего!

– Ха, ты бы поцеловал Хильду за ничего!

И вскоре весь школьный двор начинал кричать не только что я поцеловал бы Хильду просто так, но и что я люблю ее и хочу на ней жениться.

Вообще-то, это не совсем парадокс. Парадокс проявился бы потом, когда вы стали бы обдумывать вопрос. Поцеловал бы я Хильду, скажем, за десять миллионов фунтов? Вероятно, я сказал бы: «Да». Так что на какой-то цифре между одним фунтом и десятью миллионами я бы согласился поцеловать Хильду. А это отправляет нас к началу: всего один фунт решит дело – целовать или не целовать Хильду. Поэтому, по сути, вы всегда поцеловали бы Хильду за один фунт.

Мы еще вернемся к Хильде, точнее к Хрисиппу и его куче песка, но позже.

А сейчас мы уже преодолели промежуточное пространство и бесспорно собирались поцеловать Хильду, то есть пришли в Хэмпстед-Хит. В это время года он особенно красив, когда листья пылают на древних дубах и ясенях, а под ногами хрустят желуди, буковые орешки и скорлупа каштанов.

Только я собрался спустить Монти с поводка, как увидел, кто приближается, и застонал. Это был мопс, а может быть, французский бульдог – я не отличаю друг от друга собак, которые выглядят так, будто врезались в стеклянную дверь, с их выпученными глазами и пастью, как у гуппи. Монти терпеть не может мопсов. Я так и не понял, связано ли это неодобрение с эстетическими, моральными или политическими мотивами, но, завидев мопса, Монти начинает бросаться, натягивая поводок и ошейник изо всех сил, как хаски, который тащит перегруженные санки. В такие моменты я иногда притворялся, что Монти, который почти ничего не весит, тащит меня, совершенно беспомощного, по улицам.

Итак, Монти вошел в образ хищного волка, и мопсу пришлось отступить. При этом обе собаки знали, что им вряд ли удастся затеять настоящую драку, поскольку обе были на поводках. Такого рода противостояние похоже на то, что у людей называется «обмен толчками»: скорее притворство, чем настоящая злоба.

– Плохая собака, – огрызнулся я на Монти, безуспешно дернув поводок. А затем с раболепием обратился к владельцу мопса:

– Мне так жаль!

Хозяином мопса был аккуратно одетый мужчина, который двигался маленькими шагами, точно совпадавшими с походкой его собаки.

– На самом деле он никогда не укусит первым или что-то подобное, это всего лишь напоказ, – продолжил я.

Мужчина ничего не ответил и пошел дальше, задрав нос.

– Хорошо бы ты этого не делал, – прошипел я Монти.

Он невинно посмотрел на меня, как будто я оторвал его от размышлений о красоте бабочки или розы.

– Это собачье дело. Так мы себя ведем.

– Не все собаки.

– Конечно, может, тебе и попалось несколько таких, которые испугались или подлизывались. Но втайне мы все хотим делать это. Все равно, эти мопсы…

Когда этот мопс благополучно оказался вне пределов досягаемости, я спустил Монти с поводка. Он потрусил вниз по тропинке, петлявшей среди деревьев, принюхиваясь и периодически поднимая лапу, чтобы оставить свою метку. А потом он замер, как ребенок, изображающий шаги бабушки. Через секунду или две я увидел почему. Это был огромный черный ротвейлер, которого мы уже пару раз встречали в этом парке. Он был размером с маленькую лошадь. Хотя ротвейлер никогда не демонстрировал каких-нибудь явных признаков агрессии, он порождал страх в трусливой душе Монти. И, если честно, в моей тоже. Монти сделал пару ложных выпадов в сторону ротвейлера, рыча и лая. Ротвейлер молча терпел с минуту или около того, а потом оглушительно гавкнул, и Монти помчался ко мне через подлесок. Подпрыгивая, он стал царапать передними лапами мои колени:

– Возьми меня на ручки, возьми, возьми, возьми!!!

– Но ты же весь грязный!

Однако Монти был в таком отчаянии, что я все равно взял его на руки.

Ротвейлер неспешным шагом удалился, как какое-нибудь безобидное травоядное животное эпохи палеолита. Возможно, если бы он считал Монти большей угрозой, то очнулся бы от спячки и съел бы его. Я опустил Монти на землю, и он стал рычать и лаять вслед уходящему врагу.

– Я бы ему задал. Этот чувак напрашивался на серьезные неприятности.

– Ага, он мог бы подавиться тобой.

Монти фыркнул.

– Нам надо это обсудить.

– Что «это»?

– Собачье поведение. Что делает тебя хорошей или плохой собакой. Вообще-то, речь не столько о собаках, сколько о людях.

– Отлично, еще одна прогулка испорчена.

– Поверь мне.

– Прекрасно, только сначала я немного побегаю. Вот увидишь, сколько всего я могу сделать за две минуты: оставить множество меток, обнюхать все, что необходимо, найти несколько косточек от жареной курицы, которые ты сможешь попытаться вытащить у меня из пасти, и всякое такое, ладно?

Я медленно пошел к более высокому месту парка. Там стояла скамейка, с одной стороны которой открывался вид на стеклянные башни Сити, со зловещей холодностью поблескивающие на утреннем солнце, а с другой стороны расстилался ковер из деревьев, как будто мы находились в каком-то древнем бесконечном лесу, в котором зелень вечнозеленых растений выглядела как темные озера среди буйства золотых и желтых красок. У этого места было еще одно преимущество: оно находилось в стороне от протоптанной тропинки. Разговоры с собакой о философии могли показаться несколько странными, поэтому я предпочитал это делать там, где нас не могли подслушать.

– Хорошо, давай поговорим о правильном и неправильном.

– Ты имеешь в виду, почему иногда ты говоришь мне «хорошая собака», а иногда «плохая собака»? Ну, у меня есть теория. Ты говоришь «хорошая собака», когда тебе нравится, что я делаю, а «плохая собака» – когда не нравится, и в этом все дело.

Я улыбнулся и погладил Монти.

– Хороший пес. Ты на самом деле выразил суть проблемы. У теории, которую ты только что изложил, даже есть название. Она называется «эмотивизм». Эмотивисты утверждают, что при вынесении моральных суждений, говорим ли мы о правильности или неправильности действия, моральном или аморальном, все, что мы в действительности высказываем, и все, что мы вообще можем сказать, – одобряем ли мы это. Чувствуем ли мы себя тепло и уютно. Эти суждения – такого же рода, как в случае, когда, съев хороший пирог, мы говорим: «Вкусно!» Они похожи на то, как собака, услышав, что хозяин сказал «гулять!», начинает вилять хвостом.

Монти рефлекторно завилял хвостом, когда услышал «гулять!».

– Но если теория эмотивизма верна, если моральные суждения в конечном счете сводятся к «мне это нравится» или «мне это не нравится», то это имеет определенные последствия. Неожиданно оказывается, что наши моральные суждения вряд ли имеют какую-то силу или оказывают какое-нибудь влияние на мир.

Монти недоуменно посмотрел на меня.

– Если человек говорит, что он любит шпинат, а вы не любите шпинат, то и вы, и ваш собеседник мало что можете еще сказать или сделать. Невозможно рационально спорить, приводя доводы за или против шпината. Полный перечень питательных веществ, содержащихся в его листьях, не поможет. Я говорю: «Фу-у». Вы говорите: «Ура!» Вы можете, пожав плечами, улыбнуться и уйти или спорить до конца. Но здесь нет места доказательствам, доводам, логике. Поэтому всякая надежда на вынесение настоящего морального суждения, которое могло бы иметь достаточный вес, чтобы повлиять на наши поступки, исчезает.

Монти выразительно фыркнул, и в этом случае фырканье очень напоминало вопрос: «Ну и что?»

– А если мы уберем нашу способность рационально спорить о моральных проблемах, тогда сразу же что-то другое заполнит вакуум.

– Например?

– Каждый, кто в наши дни размышляет о морали, находится в тени Фридриха Ницше (1844–1900). Ницше настойчиво и в весьма своеобразной манере доказывал, что мораль – это всегда вопрос власти, способ утверждения своей воли. Правильным считается то, что́ власть имущие или те, кто желает ими стать, говорят, чтобы сохранить или усилить свое собственное положение в обществе. Главной мишенью Ницше было христианство. В отличие от других мыслителей, критиковавших христианство за его пышность и лицемерие, Ницше ненавидел христианство за те его особенности, которые мы посчитали бы его лучшими чертами: поддержку милосердия, кротость, призыв подставлять другую щеку, «блаженны миротворцы»[10] и тому подобное. Ницше же рассматривал христианство как религию рабов, как попытку слабых и немощных вырвать власть из рук сильных, то есть тех, кто естественным образом должен бы управлять. Для достижения своих целей рабы используют единственное имеющееся в их распоряжении оружие: нытье, стенания, жалобы. Ницше предлагает историю, или, как он это формулирует, генеалогию, морали. В героическую эпоху Гомера мораль была представлена понятиями «хорошее» и «плохое». «Хорошее» было тем, что знаменовало жизнь аристократического героя: счастье, достигаемое посредством победы в битве, завоеваний в любовных делах, пиров, богатства. «Плохое» было связано с несчастной долей раба: слабость, бедность, беспомощность. Христианство заменило прекрасную и благородную дихотомию «хорошее – плохое» на жалкие различия между добрым и злым, где добро означает благочестие, а зло – те же аристократические достоинства, ныне низвергнутые, за которые их обладатель заслуживает осуждения.

Поэтому мораль – все эти разговоры о доброте и необходимости подставить другую щеку – стали оружием, придуманным трусами и слабаками, чтобы победить аристократию по рождению, смелых и сильных. Это выходит далеко за пределы представлений эмотивистов о том, что мораль – лишь то, что заставляет нас чувствовать себя тепло и уютно; теперь это злая сила, способ вмешательства в естественный порядок Вселенной, иерархию, в соответствии с которой блистательный Сверхчеловек находится на вершине, а подобострастные рабы внизу.

– Поэтому ты – не большой поклонник Ницше, да?

– Ницше – величайший философ последних двух столетий. Его величие в том, что он заставляет думать, ставит под сомнение все, что ты полагал истинным. И он пишет, как ангел, а такого не скажешь о большинстве философов. Никому другому не удалось сочетать его грандиозность и силу с такой ясностью мысли. Ницше хочет, чтобы мы жили, сообразуясь не с требованиями нравственности, то есть излишне сосредоточиваясь на правилах, предписаниях, соблюдении поста и запретах христианства, а смело, красиво, творчески. Иными словами, так, как всегда жили великие мужи (и да, Ницше имеет в виду мужей). Его приманкам почти невозможно сопротивляться. Но мы должны им противостоять, если на самом деле не хотим жить в мире, где власть имущие могут поступать так, как им хочется, где могущество уничтожает равноправие, а сильные не просто способны раздавить слабых, но это их долг. Если серийные убийцы вообще что-нибудь читают, то это всегда Ницше, и для этого имеются основания… Ницше – философ для тех, кто чувствует, что их истинное величие не признается обществом, для тех, кто считает, что они должны создать свою собственную мораль, а другие люди существуют лишь для того, чтобы удовлетворять их жажду власти.

Стало немодным связывать Ницше с ужасами нацизма, но дело в том, что бо́льшая часть идеологии нацизма есть у Ницше: право сильного уничтожать слабых, идея о том, что некоторые люди – «высшая раса», раса господ – от рождения превосходят других; что война – это правильно и естественно; что небелые расы – низшие. Да, верно, Ницше не был ограниченным немецким националистом и, в особенности, антисемитом по меркам своего времени, но все остальное присутствует, прямо на виду.

Но тот факт, что идеи Ницше, когда его уже не было на свете, использовали для поддержки зла, не поможет нам избежать глубоких и страшных вопросов, которые задает этот философ. Где закон морали, который не позволяет Сверхчеловеку поступать так, как он хочет? Какой закон, разума или природы, запрещает мне получить желаемое, добиться величия, растоптав другого?

– Ты знаешь, что почти кричишь?

– Что? О! Таков Ницше.

– Не оборачивайся, сюда идут…

Монти был прав. К нам приближались мужчина с женщиной и несколькими бегающими детьми: дети лупили палками по головкам чертополоха, а изможденные родители выглядели так, будто им нужен перерыв от отдыха.

Если вас застали говорящим со своей собакой, все, что можно сделать, – продолжать в том же духе, но более приемлемым образом. Поэтому я еще повозился с Монти, говоря: «Хороший мальчик!», и потрепал его по мордочке, как любой нормальный владелец собаки. Пока я это делал, то заметил, что Монти немного дрожит.

– Ладно, приятель, пошли домой.

Когда мы опять оказались среди деревьев, я продолжил.

– В этом наша проблема. Можем ли мы найти рациональную основу для морали, доказав, что мы не просто собаки, виляющие хвостом, или слабаки, пытающиеся заковать в цепи сильных для того, чтобы узурпировать принадлежащее им по праву место на вершине кучи?

– А мы можем?

– На обсуждение этого вопроса потребуется не одна прогулка. Давай сегодня за оставшееся время заново сформулируем проблемы настолько точно, насколько возможно. Потом можно рассмотреть, какие решения предлагали философы в последние пару тысяч лет и выдержали ли эти идеи строгую философскую критику.

Сначала о проблеме. И это действительно проблема. Если мы хотим отвергнуть Ницше и представления о виляющих хвостом и утверждаем, что существуют универсальные истины, касающиеся правильного и неправильного, или, по меньшей мере, что мораль имеет твердую рациональную основу, тогда нам необходимо рассмотреть несколько серьезных вопросов.

Во-первых, очевидно, что в вопросах морали нет даже малейшего намека на согласие. Ни один человек в здравом уме не будет спорить, что сумма внутренних углов треугольника равна 180°, или что люди произошли в результате эволюции от более примитивных человекообразных обезьян, или что Земля вращается вокруг Солнца. Потому что это разумные, давно установленные факты. Но когда речь идет о вопросах морали, в нашем обществе постоянно ведется множество споров, касающихся этических вопросов. Некоторые из них – личные, другие – более общего характера с политическим оттенком. Можно ли солгать, если правда заденет чьи-то чувства? Должен ли я отдавать часть своего заработка на благотворительность? Подходит ли человек, который считает низшими женщин и небелые этнические группы, для того, чтобы занимать высокий политический пост? Можно ли направлять деньги, полученные от налогоплательщиков, на оплату вещей, которые для них не важны? Личная свобода важнее физического благополучия? Правильно ли прокладывать железнодорожную линию через чей-то сад против воли владельца, если это делается ради общественного блага? Должны ли мы вторгаться в страны, чьи правительства оскорбляют определенные «ценности цивилизованного мира»? Что это за ценности цивилизованного мира? Должны ли мы чувствовать себя обязанными с готовностью принимать беженцев из других стран? Если да, то на каких основаниях? Хорошо ли убивать и есть животных? Обладает ли женщина исключительным правом решать, делать ли ей аборт? Существуют ли преступления, которые должны караться смертью? Если мы решим уничтожить террориста с помощью беспилотника, сколько невинных детей допустимо убить при этом? Или, скажем, у вас есть… домашний питомец, которому может понадобиться очень дорогостоящее медицинское лечение. Оправданна ли трата этих денег, если вы могли бы их использовать на спасение или улучшение жизни людей?

– Если бы мне было позволено выразить мнение по последнему вопросу, то я бы определенно сказал «гав».

Я погладил Монти сбоку по мордочке и почесал ему брюшко.

– Интересно и печально, что эти споры кажутся бесконечными. Мы не можем найти в Google ответ, потому что расхождения по вопросам морали редко в конечном итоге сводятся к фактам. Если мораль рациональна и объективна, тогда почему мы не можем прийти к согласию?

– Объективна?

– О, извини. Давай немного разберемся в терминах. Понятия «субъективный» и «объективный» часто будут появляться во время наших прогулок. Когда я говорю о чем-то, что это субъективно, или субъективная истина, это значит, что нечто истинно с точки зрения конкретного человека, субъекта. Ты – субъект, я – субъект. «Мне холодно. Собачья еда ужасно пахнет. Я люблю чизкейк». Ты заявляешь о собственных чувствах или своем восприятии. С другой стороны, если ты утверждаешь, что нечто – это объективная истина, это значит, что это нечто реальное, независимо от точки зрения любого человека или даже группы людей. Температура воздуха 11 °C. Мы в четырех километрах от дома. Земля вращается вокруг Солнца. Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов. Это объективные факты. Их истинность или ложность не зависит от моего отношения к ним. Понятно?

– Кажется, да. Субъективное – это просто то, что я думаю, объективное – верно или неверно, что бы я ни думал?

– Довольно близко. Раз уж мы об этом заговорили, то можно упомянуть о еще одном термине – «релятивизм». Релятивизм представляет собой идею о том, что простой универсальной истины не существует, что любое утверждение следует предварять словами «для меня». Релятивизм может ограничиваться отдельными областями, например представлением об относительности всякого движения или о том, что красота – в глазах смотрящего; но очень часто релятивисты придерживаются более общих взглядов и утверждают, что все истины относительны и зависят не от универсальных законов или принципов, а от субъективных чувств и восприятия отдельных людей, которые живут в конкретное время и в конкретном месте.

– Так что? Субъективизм и релятивизм – это одно и то же?

– Не совсем, хотя эти понятия явно перекрываются. Я думаю, большинство из нас согласится с тем, что многие суждения субъективны и они обычно достаточно очевидны. Возможно, у меня есть субъективное мнение, не знаю… скажем, о пиве, – я считаю, что оно освежает, поднимает настроение и помогает скрасить горечь существования. При этом я также могу соглашаться с определенными объективными, безотносительными вещами, касающимися пива: например, что избыточное его употребление разрушит мой мозг и печень. Но в целом существует разделение: субъективное, относительное и частное, с одной стороны, и объективное и универсальное – с другой. А мораль находится точно посередине этого поля сражения.

Возвращаясь к этим бесконечным спорам о морали: дело в том, что мы, по-видимому, не можем прийти к согласию зачастую потому, что две стороны спора имеют фундаментально противоположные концепции морали. И не просто противоположные, а несовместимые. Для обозначения такого состояния философы используют термин «несоизмеримый».

– Слушай, ты не мог бы учитывать особенности аудитории?..

– Это похоже на выставку собак, где все категории перемешались и ты пытаешься оценить на одном ринге пекинеса, датского дога и далматина.

– Спасибо.

– Или, например, два человека пытаются решить, какое печенье лучше, и один из них использует в качестве критерия, насколько печенье устойчиво к размоканию, а другой – сколько на нем шоколадной глазури. Конечно, они никогда не придут к согласию. Женщина может сказать (или, по крайней мере, думать), что можно солгать мужу о поцелуе с Кеном из бухгалтерии на рождественской вечеринке, потому что, если рассказать, это причинит ненужные страдания; ее подруга скажет, что лгать всегда нехорошо, каковы бы ни были последствия. Один человек скажет, что налоги следует повысить для финансирования здравоохранения, а другой спросит: «По какому праву ты забираешь мои с трудом заработанные деньги?»

Поэтому даже в нашем собственном обществе не существует общего согласия в вопросе о том, что правильно и неправильно. А там, где существуют разногласия, по-видимому, нет никаких убедительных способов их разрешения.

Вероятно, следует подчеркнуть, что современное западное общество нетипично в этом отношении. Большая часть людей в Древнем Риме или средневековой Европе не сочли бы такой уж проблемой установление всеобщей моральной основы. Большинство более ранних цивилизаций обладали функционирующей системой нравственности на основе общих религиозных взглядов, или неоспоримой веры в законы государства, или общей системы культурных норм, табу и предписаний.

– Но не мы?

– Нет. Современный мир утратил свое монолитное мировоззрение в том, что касается вопросов морали. Это не значит, что мы в прямом смысле слова вольны выбирать ту мораль, которая нам нравится, – государство непременно вмешается, если мы решим, как древние представители зороастризма, что следует поклоняться огню во всех его формах и поэтому сожжение сарая для инструментов, принадлежащего соседу, считается религиозным долгом, – и традиционные нравственные представления, несомненно, по-прежнему не утратили гравитационного притяжения, но тем не менее у нас есть особенно широкий выбор моральных точек зрения.

– И что именно все это значит?

– Ты мог бы утверждать, что такое разнообразие (а на самом деле хаос) очень похоже на то, что мораль не может иметь никакой другой основы, кроме меняющихся привычек и обычаев людей. Один из самых первых философов, Архелай, живший в V веке до н. э., кратко сформулировал эту идею, когда сказал: «Справедливое и безобразное существуют не по природе, а по установлению»[11].

Монти немного убежал вперед, но теперь развернулся и ждал меня, либо нервничая из-за притаившихся ротвейлеров, либо желая знать, существует ли способ выбраться из лабиринта, проложенного сторонниками Ницше, поклонниками идеи о вилянии хвостом и релятивистами.

– Но ведь ответ существует, правда?

– Ответ? О таких вещах лучше не судить заранее. В философии самое главное – это поиск, исследование. Это немного напоминает, как вы лезете на чердак, чтобы найти старую раму от картины или кроссовки, которые, как вы и предполагали, в конце концов, теперь стали относиться к ретро. Возможно, вы так и не найдете раму или кроссовки, но вы обнаружите массу других интересных вещей: сломанную теннисную ракетку, зубной протез бабушки, матричный принтер, «волшебный экран»…

– Знаешь, что-то ты не очень понятно говоришь…

– Хорошо. Давай начнем с того, что убедимся, насколько хорошо нам известно, в чем заключается проблема. Собаки дерутся. Например за кость. Она принадлежит одной собаке, а другая хочет ею завладеть.

– Так бывает…

– И побеждает сильнейший.

– Как правило.

– И он получает кость.

– Или она. Может, у этой таксы из дома 47 глаза искусительницы, но дерется она не по правилам.

– И это нормально. Сильнейший получает кость, не так ли?

– Так обстоят дела у собак…

– У нас иногда тоже. И у этой идеи длинная родословная. Мы находим ее убедительное доказательство в «Государстве» Платона. Немного об истории вопроса. Платон (428/427–348/347 до н. э.) изложил свою философию в серии драматических диалогов (всего их 38), которые довольно хорошо определяют, что мы имеем в виду, используя термин «философия». Обсуждая философию, почти невозможно не обращаться к Платону. Говорят, что вся философия представляет собой набор примечаний к Платону, и действительно, почти все ключевые философские вопросы, которые волнуют нас вплоть до наших дней и над которыми мы будем размышлять во время наших прогулок, впервые были четко сформулированы в диалогах Платона. Но дело в том, что и через две с половиной тысячи лет мы все еще озадачены, все еще размышляем, следовательно, ответы, данные философом, редко так же плодотворны, как заданные им вопросы. Диалоги представляют собой не только главные труды по философии, но и великие литературные произведения. В большинстве диалогов главным героем предстает Сократ, учитель Платона. (На протяжении всех прогулок каждый раз, когда я говорю «Сократ», я, как правило, имею в виду Платона. Сократ сам никогда ничего не записывал, поэтому мы имеем представление о его философии лишь в том виде, в каком она изложена Платоном.)