Читать книгу Барсетширские хроники: Доктор Торн - Энтони Троллоп - Страница 5

День рождения молодого Фрэнка Грешема приходился на первое июля. Лондонский сезон еще не закончился, тем не менее леди Де Курси сумела-таки выбраться в провинцию, дабы украсить своим присутствием празднество в честь совершеннолетия наследника, и привезла с собою всех молодых леди – Амелию, Розину, Маргаретту и Александрину – и всех Досточтимых Джонов и Джорджей, каких только удалось по такому случаю собрать.

В этом году леди Арабелла ухитрилась провести в городе десять недель, что с небольшой натяжкой сошло за целый сезон, и более того, сумела наконец заново меблировать гостиную на Портман-сквер, причем не без элегантности. Она уехала в Лондон под насущно-важным предлогом – показать Августу зубному врачу (в подобных случаях зубы юных леди зачастую оказываются очень даже кстати) и, выговорив себе разрешение на покупку нового ковра, в котором и впрямь была нужда, воспользовалась мужниным согласием так ловко, что счет от обойщика составил шестьсот или семьсот фунтов. Разумеется, держала она и карету, и лошадей; дочери ее, разумеется, выезжали; безусловно, на Портман-сквер принимали друзей, хотя бы иногда – а как же иначе? Так что, в общем и целом, десять недель в Лондоне были не лишены приятства – и обошлись недешево.

Перед самым обедом леди Де Курси и ее золовка ненадолго уединились в гардеробной хозяйки и принялись перемывать косточки вздорному сквайру, который резче обычного отозвался о сумасбродстве – вероятно, он использовал более крепкое словцо – нынешнего лондонского выезда.

– Боже милосердный! – воскликнула графиня с чувством. – А он чего ожидал? Чего он от вас хочет?

– Он хотел бы продать лондонский дом и навеки похоронить нас всех здесь, в глуши. Прошу заметить, я ведь в столице всего-навсего десять недель пробыла!

– Да за это время девочкам и зубов-то толком не залечить! Но, Арабелла, что он говорит? – Леди Де Курси не терпелось узнать всю правду и по возможности убедиться, так ли на самом деле беден мистер Грешем, как пытается казаться.

– Ох, он не далее как вчера заявил, что никто больше в Лондон не поедет, что он едва сумел расплатиться по счетам, притом что содержание усадебного дома обходится недешево, и что он не допустит…

– Чего не допустит?

– Сказал, не допустит, чтобы бедняга Фрэнк пошел по миру!

– Фрэнк – пошел по миру!

– Вот прямо так и сказал.

– Но, Арабелла, неужели все так плохо? Откуда бы у него долги?

– Он вечно твердит о тех выборах.

– Дорогая моя, он же полностью рассчитался с кредиторами, продав Боксоллский холм. Безусловно, у Фрэнка не будет такого дохода, как в ту пору, когда вы выходили замуж, мы все это понимаем. И кого же мальчик должен за это благодарить, как не родного отца? Но Боксоллский холм продан и все долги выплачены, так сейчас-то в чем беда?

– А все эти мерзкие псы, Розина, – воскликнула леди Арабелла, с трудом сдерживая слезы.

– Я со своей стороны никогда не одобряла идеи насчет псарни. Нечего собакам делать в Грешемсбери. Если у человека заложено имущество, ему не следует входить в расходы сверх самого необходимого. Это золотое правило мистеру Грешему неплохо бы затвердить. Более того, я ему так и сказала, ровно в этих же словах, но все, что исходит от меня, мистер Грешем принимает в штыки. Вежливости от него не дождешься.

– Знаю, Розина, знаю; и однако ж где б он сейчас был, если бы не семья Де Курси? – Так воскликнула исполненная благодарности леди Арабелла; по правде сказать, если бы не Де Курси, мистер Грешем сейчас, возможно, стоял бы на вершине Боксоллского холма, по-королевски озирая сверху все свои владения.

– Как я уже начала говорить, – продолжала графиня, – я никогда не одобряла этой идеи насчет переезда псарни в Грешемсбери, и однако ж, дорогая моя, не собаки же съели все подчистую! Человек с годовым доходом в десять тысяч может позволить себе держать гончих, а уж тем более учитывая подписку.

– Он жаловался, что подписка приносит очень мало или вообще ничего.

– Чепуха, дорогая моя. Однако ж, Арабелла, что он делает со своими деньгами? Вот в чем вопрос. Он играет?

– Нет, не думаю, – очень медленно протянула леди Арабелла. Если сквайр и играл, то хорошо наловчился это скрывать – он редко отлучался из Грешемсбери, и, надо признать, мало кто из гостей усадьбы походил на игрока. – Играть-то он вряд ли играет. – Леди Арабелла особо подчеркнула слово «играть», как если бы ее муж, милосердно оправданный в том, что касается пристрастия к азартным играм, был, конечно же, привержен всем прочим порокам, известным в цивилизованном мире.

– Я знаю, что когда-то он играл, – с видом умудренным и довольно-таки подозрительным проговорила леди Де Курси. У нее, безусловно, было достаточно причин личного характера порицать эту пагубную склонность. – Когда-то играл, а ведь стоит только начать, и окончательно от этой вредной привычки уже не излечишься.

– Что ж, если и так, мне о том ничего неизвестно, – ответила леди Арабелла.

– Но куда-то же деньги уходят, дорогая моя. А чем он отговаривается, когда вы сообщаете ему о своих нуждах – самых что ни на есть обычных повседневных надобностях, к которым вы привычны с детства?

– Ничем не отговаривается; иногда сетует, что семья такая большая.

– Чушь! Девочки ничего не стоят, а из мальчиков у вас один только Фрэнк, да и тот пока обходится недорого. Может, сквайр откладывает деньги, чтобы выкупить обратно Боксоллский холм?

– Нет-нет, – запротестовала леди Арабелла. – Ничего он не откладывает, не откладывал и не будет, хотя со мной так прижимист. Он и в самом деле крайне стеснен в средствах, я точно знаю.

– Тогда куда же деваются деньги? – вопросила графиня Де Курси, буравя золовку суровым взглядом.

– Одному Господу ведомо! Между прочим, Августа выходит замуж. И мне, конечно, несколько сотен фунтов не помешали бы. Слышали бы вы, как он стенал, когда я у него их попросила! Одному Господу ведомо, куда деньги уходят! – И оскорбленная в лучших чувствах жена утерла горестную слезинку парадным батистовым платочком. – На мою долю достаются все страдания и лишения жены бедняка и никакого утешения. Муж мне не доверяет, ничего мне не рассказывает, никогда не говорит со мною о делах. Если он с кем и откровенничает, то лишь с этим кошмарным доктором.

– Как, с доктором Торном?

А надо сказать, что графиня Де Курси ненавидела доктора Торна лютой ненавистью.

– Да, с ним. Сдается мне, Розина, этот доктор Торн знает все и вечно лезет со своими советами. Я почти уверена, что во всех несчастьях бедняги Грешема именно он и повинен; готова поклясться, так оно и есть.

– Очень странно! Мистер Грешем, при всех своих недостатках, джентльмен; как он может обсуждать свои дела с жалким аптекаришкой, у меня просто в голове не укладывается. Лорд Де Курси не всегда обходится со мною так, как должно, увы, – и леди Де Курси перебрала в мыслях обиды куда более серьезного свойства, нежели выпали на долю ее золовки, – но уж такого в замке Де Курси не водилось. Амблби ведь в курсе происходящего, правда?

– Амблби не знает и половины того, что знает доктор, – вздохнула леди Арабелла.

Графиня удрученно покачала головой; самая мысль о том, чтобы мистер Грешем, почтенный сельский сквайр, выбрал в конфиданты сельского врача, оказалась слишком сильным потрясением для ее нервов, и какое-то время она вынужденно сидела молча, приходя в себя.

– Во всяком случае, Арабелла, не подлежит сомнению одно, – промолвила графиня, как только успокоилась достаточно, чтобы снова раздавать советы приличествующе непререкаемым тоном. – Одно, во всяком случае, не подлежит сомнению: если мистер Грешем настолько стеснен в средствах, как вы говорите, Фрэнк просто обязан жениться на деньгах. Таков его непреложный долг. Наследник четырнадцати тысяч в год может позволить себе искать в невесте знатности, как поступил мистер Грешем, дорогая моя, – (следует понимать, что это не было комплиментом, ведь леди Арабелла всегда считала себя красавицей), – или красоты, как некоторые мужчины, – продолжала графиня, думая о выборе, когда-то сделанном нынешним графом Де Курси, – но Фрэнк обязан жениться на деньгах. Надеюсь, он поймет это вовремя; внушите ему эту истину прежде, чем он наделает глупостей. Когда молодой человек все понимает и знает, что от него требуется в создавшихся обстоятельствах, он легко свыкается с необходимостью. Надеюсь, Фрэнк сознает, что выбора у него нет. В его положении он обязан жениться на деньгах.

Но увы, увы! Фрэнк Грешем уже успел наделать глупостей!

– Что ж, малыш, от всего сердца тебя поздравляю! – воскликнул Досточтимый Джон, хлопнув кузена по спине. Перед обедом молодые люди решили заглянуть на конный двор полюбоваться на щенка сеттера самых что ни на есть чистых кровей, присланного Фрэнку в подарок на день рождения. – Хотел бы я быть старшим сыном, ну да не всем так везет!

– Кто не предпочел бы родиться скорее младшим сыном графа, нежели старшим сыном простого сквайра? – промолвил Фрэнк, пытаясь ответить любезностью на любезность кузена.

– Я бы не предпочел, – заверил Досточтимый Джон. – Какие у меня шансы? Порлок здоров как конь, а следующим идет Джордж. Да и папаша протянет еще лет двадцать. – И молодой человек вздохнул, понимая, как мало надежды на то, что его ближайшие и дражайшие услужливо преставятся и освободят ему дорогу к желанной графской короне и состоянию. – А вот ты в своей добыче уверен, и, поскольку братьев у тебя нет, полагаю, сквайр позволит тебе делать что хочешь. Он, кстати, и не так крепок, как мой почтенный родитель, хоть и помоложе будет.

Фрэнк никогда еще не смотрел в таком свете на свою счастливую будущность и был так наивен и зелен, что не пришел в восторг от подобных перспектив. Однако ж его всегда учили смотреть на кузенов Де Курси снизу вверх как на образец для подражания, так что обиды он не выказал, но перевел разговор на другую тему.

– Джон, а ты в этом сезоне в Барсетшире охотиться думаешь? Надеюсь, что так; я-то собираюсь.

– Даже и не знаю. Тут и разогнаться-то негде: кругом либо пашни, либо леса. Я скорее подумываю съездить в Лестершир, когда сезон охоты на куропаток закончится. А у тебя что за лошади, Фрэнк?

– О, я возьму двух, – слегка покраснев, отвечал Фрэнк, – ну, то есть кобылу, на которой я уже два года езжу, и еще сегодня утром мне отец коня подарил.

– Как! Только двух? А кобыла-то – в сущности, пони!

– Она пятнадцать ладоней в холке, – обиженно возразил Фрэнк.

– Ну, Фрэнк, я бы такого не потерпел, – заявил Досточтимый Джон. – Как, появиться перед всем графством с одним невыезженным конем и с пони, а ведь ты наследник Грешемсбери!

– К ноябрю он будет выезжен так, что в Барсетшире любое препятствие возьмет, – заявил Фрэнк. – Питер говорит, – (Питер был грешемсберийским конюхом), – он задние ноги здорово подбирает.

– Но как, черт возьми, можно охотиться с одним конем, или с двумя, если на то пошло, раз уж ты твердо намерен считать старушку-пони охотничьей кобылой? Заруби себе на носу, мальчик мой: если ты такое стерпишь, выходит, из тебя веревки вить можно; если не хочешь ходить на помочах всю свою жизнь, пора бы о себе заявить. Вон молодой Бейкер – Гарри Бейкер, ты его знаешь, – ему двадцать один в прошлом году исполнилось, и у него роскошная конюшня, просто залюбуешься – четыре гунтера и верховая. А ведь у старика Бейкера доход четыре тысячи в год, не больше.

Кузен сказал правду; и Фрэнк Грешем, который еще утром так радовался отцовскому подарку, теперь почувствовал себя обделенным. Доход мистера Бейкера действительно составлял только четыре тысячи в год, но при этом Гарри Бейкер был единственным ребенком, семья Бейкеров не владела огромной усадьбой, содержание которой обходится недешево, Бейкер-старший никому не задолжал ни шиллинга, и, конечно же, с его стороны было куда как неумно потворствовать сущему мальчишке, которому вздумалось подражать причудам богачей. Однако на краткое мгновение Фрэнку Грешему и впрямь показалось, что, учитывая его обстоятельства, с ним обходятся несправедливо.

– Возьми дело в свои руки, Фрэнк, – наставлял Досточтимый Джон, видя, какое впечатление произвели его слова. – Разумеется, твой папаша отлично понимает, что такая конюшня – это курам на смех. Господи милосердный! Я слыхал, когда он женился на моей тетке – а он тогда был немногим старше тебя, – во всем графстве не нашлось бы лошадей лучше, чем у него, а в парламент он прошел еще до того, как ему исполнилось двадцать три.

– Ну так его отец умер, когда сам он был совсем юн, – возразил Фрэнк.

– Да, знаю, но такая удача выпадает не всякому…

Молодой Фрэнк не просто зарумянился – он побагровел от гнева. Когда кузен объяснял ему, как важно держать больше двух лошадей для собственного пользования, он готов был прислушаться, но когда тот же наставник заговорил о возможной смерти отца как о большой удаче, Фрэнк преисполнился такого негодования, что пропустить эти слова мимо ушей уже не мог. Что? Вот как он, значит, должен думать об отце, чье лицо, обычно такое хмурое, всегда озарялось радостью при виде своего мальчика? Фрэнк достаточно внимательно наблюдал за отцом, чтобы это подметить; он знал, что отец души в нем не чает; у него были причины догадываться, что у отца большие неприятности и что тот изо всех сил пытается не вспоминать о них, когда сын рядом. Юноша любил отца искренней, преданной, глубокой любовью, любил проводить с ним время, гордился его доверием. Мог ли он спокойно слушать, когда кузен заговорил о возможной смерти отца как о большой удаче?

– Я бы не назвал это удачей, Джон. Я бы назвал это величайшим несчастьем.

Как же трудно молодому человеку назидательно излагать принципы нравственности или даже просто выражать самые обычные добрые чувства, не выставляя себя смешным и не скатываясь в ложный пафос!

– О, разумеется, дорогой мой, разумеется, – рассмеялся Досточтимый Джон, – это уж само собой. Это и без слов понятно. Порлок, конечно же, именно так к папаше и относится, но если тот однажды откинется, думаю, тридцать тысяч в год послужат Порлоку утешением.

– Не уверен насчет Порлока; я знаю, что он постоянно ссорится с дядей. Я говорил только о себе. Я никогда не ссорился с отцом и надеюсь, что и не придется.

– Хорошо-хорошо, мой пай-мальчик, как скажешь. Надеюсь, такому испытанию судьба тебя не подвергнет, но если вдруг, ты еще до истечения полугода поймешь, что быть хозяином Грешемсбери не так уж и плохо.

– Даже слышать об этом не желаю!

– Ладно, будь по-твоему. Уж ты-то не выкинешь такого фортеля, как молодой Хэтерли из Хэтерли-Корта в Глостершире, когда его папаша сыграл в ящик. Ты ведь знаешь Хэтерли?

– Нет, в жизни его не видел.

– Он теперь сэр Фредерик и обладает – ну, или обладал – одним из самых крупных для коммонера состояний в Англии; сейчас-то оно почти растрачено. Так вот, известие о смерти папаши он получил в Париже; он сломя голову помчался домой в Хэтерли – так быстро, как только могли его нести экстренный поезд и почтовые лошади, и успел к самым похоронам. И вот возвращается он из церкви обратно в Хэтерли-Корт, а над дверью как раз вешают траурный герб, и тут мастер Фред заметил, что на мемориальной доске внизу приписано «Resurgam». Ты ведь знаешь, что это значит?

– Да, конечно, – кивнул Фрэнк.

– «Я еще вернусь», – перевел Досточтимый Джон, перетолковывая латынь для своего кузена. – «Ну уж нетушки, – заявил Фред Хэтерли, поднимая глаза на траурный герб, – еще чего удумал, старик! Как говорится, помер так помер, без дураков. Даже и не жди, и не рассчитывай!» И вот он встал в ночи, взял с собой двоих приятелей, они вскарабкались наверх, замазали краской «Resurgam» и вместо него вписали «Requiescat in pace»[3], что, как ты сам знаешь, означает: «Сиди и не высовывайся». Вот умора, а? Ровно так все и было, чтоб мне… чтоб мне… чтоб мне с места не сойти.

Фрэнк не сдержал смеха, в особенности же его развеселил своеобразный перевод эпитафий. И молодые люди неспешно направились от конюшен к дому, переодеваться к обеду.

По просьбе мистера Грешема доктор Торн приехал загодя и теперь уединился со сквайром в его так называемой библиотеке, пока Мэри болтала с девушками наверху.

– Мне срочно нужно десять или двенадцать тысяч фунтов; десять самое меньшее, – проговорил сквайр. Он устроился в своем любимом кресле рядом с заваленным бумагами столом, подперев голову рукой. Глядя на него, никто не сказал бы, что это – отец наследника родовой усадьбы и обширных земельных угодий и что наследник этот сегодня достиг совершеннолетия.

Было первое июля, и, конечно, огня в камине не разводили, тем не менее доктор стоял спиной к решетке, перекинув фалды сюртука через руку, как будто и сейчас, летом, как зачастую зимою, одновременно поддерживал беседу и поджаривал свои тыльные части.

– Двенадцать тысяч фунтов! Это очень крупная сумма.

– Я сказал десять, – поправился сквайр.

– Десять тысяч фунтов – тоже сумма немаленькая. Не сомневаюсь, что вы ее получите – Скэтчерд вам ее ссудит, но он наверняка потребует документ на право владения имением.

– Как! Из-за каких-то десяти тысяч фунтов? – возмутился сквайр. – Но ведь дом и земли даже никакими задокументированными долговыми обязательствами не обременены, кроме моего долга ему самому и еще Армстронгу.

– Но ему вы уже задолжали очень много.

– Долг Армстронгу – это сущие пустяки, всего-то двадцать четыре тысячи фунтов.

– Да, но он первый на очереди, мистер Грешем.

– Ну и что с того? Вас послушать, так подумаешь, от Грешемсбери уже вообще ничего не осталось. Что такое двадцать четыре тысячи фунтов? Скэтчерд вообще представляет себе, какой доход приносит аренда?

– О да, отлично представляет, к великому моему сожалению.

– Тогда с чего он так тревожится из-за нескольких тысяч фунтов? Документ на право владения, еще чего!

– Дело в том, что Скэтчерду необходимо надежное обеспечение уже существующих долговых обязательств, прежде чем он согласится предоставить вам новую ссуду. И как бы мне хотелось, чтобы у вас не возникало необходимости занимать еще. Я-то думал, в прошлом году все долги были погашены.

– О, если это так затруднительно, я обращусь к Амблби.

– Да, и во что вам это обойдется?

– Я лучше заплачу вдвойне, нежели позволю так со мной разговаривать, – сердито буркнул сквайр, вскочил с кресла, засунул руки в карманы брюк, стремительно подошел к окну и тут же вернулся и снова бросился в кресло.

– Есть вещи, которые стерпеть невмочь, доктор, – промолвил он, раздраженно постукивая ногой по полу. – Хотя Господь свидетель, мне теперь только и остается, что запастись терпением – столько всего на меня обрушилось. Скажите Скэтчерду, что я очень признателен ему за предложение, но беспокоить его не стану.

Во время этой небольшой вспышки доктор стоял молча, спиной к камину, придерживая фалды сюртука на руке, и хотя вслух ничего не говорил, в лице его читалось многое. Он был глубоко несчастен; он очень расстроился, узнав, что сквайру так скоро снова потребовались деньги, и расстроился не меньше, видя, как эта нужда делает друга озлобленным и несправедливым. Мистер Грешем повел себя грубо и вызывающе, но, поскольку доктор Торн твердо вознамерился не ссориться с мистером Грешемом, от ответа он воздержался.

Сквайр тоже помолчал несколько минут, но долго молчать он не умел, так что очень скоро был вынужден заговорить снова.

– Бедняга Фрэнк! – промолвил он. – Я бы даже при нынешнем положении дел так не изводился, если б не ущерб, который я причинил родному сыну. Бедный Фрэнк!

Доктор сошел с коврика и, вынув руку из кармана, ободряюще потрепал сквайра по плечу.

– С Фрэнком все будет в порядке, – заверил он. – Для счастья вовсе не обязательно иметь четырнадцать тысяч фунтов в год.

– Мой отец передал мне собственность целиком и полностью, и мне следовало передать ее в целости своему сыну… но вам этого не понять.

Доктор вполне понимал чувства собеседника. А вот сквайр, по правде сказать, хоть и знал доктора вот уже много лет, совсем его не понимал.

– Мне очень жаль, мистер Грешем, – проговорил доктор, – хотелось бы мне, чтобы обстоятельства сложились иначе и вам во благо, но, раз уж это не так, повторюсь: с Фрэнком все будет хорошо, даже если четырнадцати тысяч в год он и не унаследует; скажите это себе.

– Эх, ничего-то вы не понимаете, – твердил свое сквайр. – Откуда вам знать, что чувствует человек, когда… эх, да ладно! Что толку беспокоить вас тем, чего не поправишь! Хотел бы я знать, здесь ли Амблби?

Доктор вновь повернулся спиной к камину и засунул руки в карманы.

– Вы, случайно, Амблби не видели, когда приехали? – вновь спросил сквайр.

– Нет, не видел. И послушайте моего совета, вам с ним сейчас тоже видеться не стоит, во всяком случае, того ради, чтобы обсуждать эту ссуду.

– Я же сказал, мне нужно раздобыть денег, а вы говорите, Скэтчерд мне в долг не даст.

– Нет, мистер Грешем, я этого не говорил.

– Ну, то, что вы сказали, ничуть не лучше. Августа в сентябре выходит замуж, и деньги нужны позарез. Я согласился дать за ней Моффату шесть тысяч фунтов, и он требует всю сумму наличными.

– Шесть тысяч фунтов, – повторил доктор. – Что ж, приданое вполне достойное вашей дочери. Но пять раз по шесть тысяч это тридцать; тридцать тысяч фунтов – сумма немаленькая.

Любящий отец подумал про себя, что его младшие дочери еще совсем дети и договариваться об их приданом понадобится нескоро. Довольно для каждого дня своей заботы.

– Этот Моффат – хапуга тот еще, своего не упустит, – посетовал сквайр. – Но вроде бы Августе он по душе, а в денежном плане это хорошая партия.

– Если мисс Грешем его любит, это решает дело. Я его недолюбливаю, ну так я и не юная леди.

– Де Курси в нем души не чают. Леди Де Курси говорит, он безупречный джентльмен и в Лондоне все о нем очень высокого мнения.

– О! Если леди Де Курси так утверждает, значит все в порядке, – откомментировал доктор, но сарказм его пропал втуне.

Сквайр терпеть не мог всех Де Курси вместе взятых, особенно же леди Де Курси, но и он не был чужд тщеславию, испытывал некоторое удовлетворение при мысли о родстве с графом и графиней и, когда хотел подчеркнуть высокое положение семьи, малодушно ссылался на величие замка Курси. Лишь в разговорах с женой он отзывался о своих благородных родичах с неизменным пренебрежением.

Друзья помолчали немного, а затем доктор, вернувшись к теме, ради которой и был призван в библиотеку, заметил, что Скэтчерд сейчас в деревне (не желая ранить слух сквайра, он не сказал «в Боксолл-Хилле»), так что, наверное, стоит с ним повидаться и обговорить подробности. Без сомнения, Скэтчерд ссудит требуемую сумму под более низкий процент, нежели удалось бы получить через Амблби.

– Хорошо, – кивнул сквайр. – Тогда рассчитываю на вас. Думаю, десяти тысяч должно хватить. А теперь пойду-ка я переоденусь к обеду.

На этом доктор его оставил.

Теперь читатель, чего доброго, предположит, что, договариваясь о ссудах для сквайра, доктор преследовал собственные корыстные цели, или, по крайней мере, подумает, что сквайр наверняка именно так и считал. Но нет, ничего подобного: и доктор не искал никакой личной выгоды, и сквайр его в этом не подозревал. Мистер Грешем отлично знал: все, что делает для него в финансовом плане доктор Торн, он делает бескорыстно и во имя дружбы. Но грешемсберийский сквайр был в Грешемсбери царем и богом и, обсуждая дела насущные с деревенским доктором, ни в коем случае не мог уронить своего высокого сквайрского достоинства. Во всяком случае, этому он научился, общаясь с семейством Де Курси.

А доктор – гордый, самонадеянный, несговорчивый упрямец – он-то почему терпел подобное отношение? Потому что знал: сквайр Грешемсбери, борясь с долгами и нищетой, нуждается в снисхождении к своей слабости. Если бы мистер Грешем процветал и благоденствовал, доктор не стоял бы перед ним так миролюбиво, засунув руки в карманы, и не потерпел бы, чтобы ему в лицо швыряли имя мистера Амблби. Доктор искренне любил сквайра, любил как старейшего своего друга, и в беде и в горе любил в десять раз сильнее, чем если бы в Грешемсбери все обстояло благополучно.

Пока джентльмены беседовали внизу, Мэри болтала с Беатрис Грешем наверху, в классной комнате. Так называемая старая классная комната теперь служила гостиной для подросших юных леди, а одну из старых детских переоборудовали в современную комнату для занятий. Мэри хорошо знала дорогу в святилище и, не задавая вопросов, направилась прямиком туда, в то время как ее дядя уединился со сквайром. Уже на пороге она обнаружила, что Августа и леди Александрина тоже там, и чуть замешкалась у двери.

– Входи, Мэри, – позвала Беатрис, – ты ведь знакома с моей кузиной Александриной.

Мэри вошла, обменялась рукопожатием с обеими своими подругами и поклонилась леди, а та соизволила протянуть свою благородную длань и чуть коснуться пальчиков мисс Торн.

Беатрис была неразлучной подругой Мэри, и дружба эта доставляла матери молодой барышни немало неприятных минут и немало душевных терзаний. Но Беатрис, при всех ее недостатках, обладала искренним, преданным сердцем и упорствовала в своей любви к Мэри Торн, невзирая на все материнские намеки на неуместность подобной приязни.

Да и Августа против общества мисс Торн нимало не возражала. Августа была девушка своевольная, решительная, в изрядной степени унаследовавшая высокомерие Де Курси, но столь же склонная проявлять его в противодействии матери, как и в любой другой форме. С ней одной во всем доме леди Арабелла обходилась почтительно, ведь Августа собиралась вступить в брак с весьма достойным молодым человеком, обладателем большого состояния, которого ей представила в качестве подходящей партии ее тетушка графиня. Августа ни сейчас, ни когда бы то ни было не притворялась, будто любит мистера Моффата, но говорила, что понимает: при нынешнем состоянии отцовских дел такой брак чрезвычайно желателен. Мистер Моффат был очень богат, заседал в парламенте, обладал деловой хваткой – словом, заслуживал всяческого одобрения. Как ни печально, знатным происхождением он похвастаться не мог; допуская вслух, что мистер Моффат не родовит, Августа не заходила так далеко, чтобы сознаться: он – сын портного, а именно в этом и состояла горькая правда. Он был не родовит, и это печалило, но при нынешнем положении дел в Грешемсбери Августа хорошо понимала, что ее долг – смирить свои чувства. Мистер Моффат принесет в семью состояние, она – голубую кровь и связи. Так говорила Августа, и на душе у нее теплело от гордости при мысли о том, что она вложит в предполагаемый будущий союз куда больше супруга.

Вот в таком ключе мисс Грешем рассуждала о своем браке в беседах с задушевными подругами, например со своими кузинами Де Курси, с мисс Ориэл, со своей сестрой Беатрис и даже с Мэри Торн. Она признавала, что ею движет не пылкая страсть, но благоразумие. Она считала, что поступила благоразумно и рассудительно, приняв предложение мистера Моффата, хотя романтически влюбленной не притворялась. А сказав так, она с глубоким удовлетворением взялась за дело и принялась выбирать мебель, экипажи и наряды – не следуя строгим велениям последней моды, как поступила бы ее тетка, и не так расточительно, как поступила бы ее мать, и не по-девичьи восторженно, как Беатрис, – нет, Августа руководствовалась исключительно здравым смыслом. Она покупала дорогие вещи, ведь она выходила замуж за человека богатого и собиралась воспользоваться его богатством, она покупала вещи модные, ведь она собиралась блистать в свете, но все ее покупки были хорошего качества, надежные, добротные и стоили своих денег.

Августа Грешем рано поняла, что не преуспеет в жизни ни как богатая наследница, ни как красавица, да и остроумием не блещет, поэтому она опиралась на имеющиеся у нее качества и вознамерилась покорить мир за счет волевого характера и практичности. В ее жилах текла голубая кровь, и Августа намеревалась сделать все возможное, чтобы умножить ее ценность. А вот если бы она голубой кровью не обладала, то, верно, сочла бы притязания на оную самым что ни на есть вздорным тщеславием.

Когда вошла Мэри, молодые леди обсуждали приготовления к свадьбе. Решали, сколько подружек нужно невесте и кого следует позвать, обдумывали платья, обговаривали приглашения. При всем своем здравомыслии Августа была не чужда подобных женских забот, более того, ей очень хотелось, чтобы свадьба прошла с блеском. Она немного стыдилась своего суженого, портновского сына, и потому старалась, чтобы все было на высоте.

Мэри появилась как раз в тот момент, когда имена подружек невесты только что переписали на особую карточку. Разумеется, список возглавляли леди Амелия, Розина, Маргаретта и Александрина, далее шла Беатрис и ее сестры-двойняшки, а затем мисс Ориэл, выдающаяся молодая особа хорошего происхождения и отнюдь не бедная, пусть и всего-навсего сестра священника. И теперь разгорелся бурный спор, включать ли кого-нибудь еще. Если добавить одну, то понадобится и вторая. Мисс Моффат напрямую высказала пожелание быть в числе подружек, и Августа, хотя предпочла бы обойтись без нее, не знала, как ей отказать. Александрина – надеюсь, нам дозволено опустить «леди» ради краткости, только в этом эпизоде и нигде более, – решительно выступила против такой неразумной просьбы.

– Но ведь никто из нас с ней не знаком; может возникнуть неловкость.

Беатрис, напротив, грудью встала на защиту будущей родственницы, на что у нее были свои причины: ее удручало, что Мэри Торн в список не вошла, но если добавится мисс Моффат, то, глядишь, удастся поставить Мэри к ней в пару.

– Если взять мисс Моффат, – увещевала Александрина, – придется брать и милочку Киску, а мне кажется, что Киска слишком мала, с ней хлопот не оберешься.

Киской называли младшую мисс Грешем, Нину, восьми лет от роду.

– Августа, – промолвила Беатрис не без робости, чуть смущаясь перед верховным авторитетом своей благородной кузины, – если ты все-таки пригласишь мисс Моффат, может быть, вместе с ней позвать и Мэри Торн? Думаю, Мэри будет рада, потому что, видишь ли, Пейшенс Ориэл тоже в числе подружек, а мы знаем Мэри куда дольше, чем Пейшенс.

Леди Александрина не задержалась с вердиктом:

– Беатрис, милочка, если ты хорошенько подумаешь, о чем просишь, я уверена, ты и сама поймешь, что это невозможно, никак невозможно. Не сомневаюсь, что мисс Торн – очень славная девушка; я с ней виделась несколько раз от силы, и она произвела на меня самое благоприятное впечатление. Но, в конце концов, кто она такая? Мама, как я знаю, считает, что тетя Арабелла неправа, привечая ее в усадьбе, но…

Беатрис вспыхнула до корней волос и, невзирая на все высокое достоинство кузины, изготовилась защищать подругу.

– Заметь, я не имею ничего против мисс Торн.

– Если я выйду замуж раньше нее, она будет одной из моих подружек, – заявила Беатрис.

– Все зависит от обстоятельств, – промолвила леди Александрина; боюсь, я все-таки не в силах принудить мое куртуазное перо опустить титул. – Но Августа находится в очень щекотливой ситуации. Видишь ли, мистер Моффат не слишком родовит, потому ей следует позаботиться, чтобы с ее стороны все до одного гости были благородного происхождения.