Читать книгу Домик в Оллингтоне - Энтони Троллоп - Страница 15

Джон Имс долго смотрел на удалявшуюся кавалькаду, и лишь только затих стук лошадиных копыт, отправился в одинокую прогулку. Само собою разумеется, расположение духа его далеко было неприятное. Он был крайне озабочен, думы, одна мрачнее другой, тяготили его душу в то время, как он удалялся от дома своей матери, уж не лучше ли отправиться ему в Австралию, на остров Ванкувера, на…? Я не буду называть мест, которые бедный молодой человек представлял себе крайними пределами дальних путешествий, которые, по всей вероятности, ему суждено было сделать. В тот самый день, перед самым приездом Делей, он получил от нежно любящей Амелии второе письмо, написанное вслед за первым. Почему он не прислал ей ответа? Здоров ли он? Не изменил ли ей? Нет, последнего предположения она не хотела допустить и оставалась при втором, именно, что он захворал. Если это правда, то она бросит все и прилетит повидаться. Ничто в мире не принудит ее оставаться вдали от постели своего нареченного. Если она не получит с первой же почтой ответа от своего неоцененного Джона, то немедленно, на экстренном поезде, отправится в Гествик. Таково было положение такого молодого человека, как Джон Имс! Что касается до Амелии Ропер, то можно сказать, что она принадлежала к числу тех молодых женщин, которые до последней возможности преследуют свою добычу. «Нет, мне надобно куда-нибудь уехать», – говорил про себя Джон Имс, проходя, с нахлобученной на глаза шляпой, по одной из глухих улиц Гествика.

Что скажет ему мать, когда услышит об Амелии Ропер? Что скажет, когда увидит ее?

Джонни направился к соседнему господскому дому, намереваясь уединенно побродить по лесу. От большой дороги через поле, в полумиле от домиков, мимо которых проезжали Дели, пролегала тропинка. Джон Имс вышел на эту тропинку, миновал господский дом и вскоре очутился в центре гествикских лесов. Он хорошо был знаком почти с каждым деревом, потому что с той поры, как ему было позволено одному делать прогулки, он часто бродил по этому лесу. Здесь, под тенью столетних дубов, он по целым часам мечтал о Лили, в те дни он мечтал о ней с наслаждением. Теперь же он мог только вспоминать о ней как о милом создании, которое покинуло его навсегда, и вместе с тем думать о той, которая, по его выбору, заступила место Лили.

Молодые люди, очень молодые люди, люди столь молодые, что представляется вопрос: достигли ли они или еще нет зрелого возраста? – всегда более расположены к задумчивости и мечтательности, когда бывают одни, нежели в присутствии других, хотя бы эти другие были их старшие. Мне кажется, что вместе с летами мы забываем, что это действительно так было с нами, и, забывая, не верим, что так бывает с нашими детьми. Мы постоянно говорим, что юность безрассудна. Не знаю, не будет ли вернее, если мы заменим это выражение другим и будем говорить, что юность рассудительна, благоразумна. Конечно, нет никакого сомнения, что размышления не сразу же производят благоразумие. Благоразумие, которое мы имеем в зрелые лета, не происходит ли скорее от прекращения наклонности поддаваться искушениям, или оно составляет результаты мысли и размышлений – это еще вопрос. Мужчины, вполне оперенные и имеющие какой-нибудь труд, бывают большею частью слишком заняты, чтобы предаваться думам, но молодые люди, на которых общественные дела не налегли еще всею своею тяжестью, имеют достаточно времени, чтобы думать, мечтать.

Таким образом и Джон Имс был рассудителен и благоразумен. Знавшие его коротко считали его за веселого, доброго, немного беспечного молодого человека, доступного искушениям, но еще более доступного хорошим впечатлениям; нельзя было предсказать ему больших успехов на пути жизни, но близкие его вполне могли надеяться, что он не наделает для них хлопот, а тем менее не опозорит своего имени. Несмотря на то, его нередко называли безрассудным, и, называя таким образом, конечно, поступали в отношении к нему несправедливо. Он любил размышлять, размышлял о свете, как он ему казался, размышлял о себе, как он сам казался свету, размышлял также о предметах за пределами света. Какова-то будет судьба его в настоящее время и впоследствии? Он навсегда лишился Лили Дель, а Амелия Ропер, как жернов, висела у него на шее. При таких обстоятельствах какая впереди ожидала его участь?

С своей стороны, мы можем сказать, что трудности на его пути не были еще очень велики. Что касается до Лили, ему не оставалось ни малейшей надежды, да и то сказать, его любовь к Лили была, может статься, не настоящая страсть, а просто одна сентиментальность. Большая часть молодых людей испытывали и испытывают подобное разочарование, они способны переносить его без малейшего вреда своей карьере или счастью. В последующей жизни воспоминание о такой любви должно служить для них скорее блаженством, нежели чувством томительной горести, испытавшему это разочарование представляется возможность к сознанию, что в те ранние дни в душе его было чувство, стыдиться которого он не имел ни малейшего повода. Относительно Лили Дель я нисколько не сожалею бедного Джона Имса. Обращаясь затем к Амелии Ропер, если бы Джонни имел хотя одну десятую долю опытности этой барышни или на четверть обладал ее наглостью, то, разумеется, он не знал бы ни малейшего затруднения! Что могла бы сделать ему Амелия, если бы он напрямик сказал ей, что жениться на ней не намерен? Если строго судить, так он вовсе не обещал на ней жениться. В отношении к ней он решительно ничем не был связан, даже по долгу чести. По долгу чести… к такой женщине, как Амелия Ропер! Впрочем, мужчины всегда бывают трусами перед женщинами, пока не сделаются тиранами, бывают чрезвычайно скромны и покорны, пока вдруг не ознакомятся с фактом, что гораздо приятнее быть жертвоприносителем, нежели жертвой. Впрочем, есть люди, которые никогда не выучивают этого последнего урока.

Хотя причина страха была ничтожная, но бедный Джон Имс находился в величайшей боязни. Различные мелочи, имевшие связь с его глубокой горестью, мелочи, о которых даже смешно упоминать, увеличивали затруднительное положение и делали в глазах Джонни выход из этого положения совершенно невозможным. Ему нельзя было возвратиться в Лондон, не заглянув в Буртон-Кресцент, потому собственно, что там было его платье и потому еще, что он должен был мистрис Ропер небольшую сумму денег, которой у него не оказалось бы в кармане немедленно по возвращении в Лондон. Поэтому он должен встретиться с Амелией, он знал, что у него недостанет настолько смелости, чтобы сказать ей прямо в лицо, что он вовсе не любит ее, хотя в одно время и вынужден был признаться в своей любви. Самое смелое его намерение состояло не более как только в том, чтоб написать письмо, в котором хотел решительно отказаться от нее, и навсегда удалиться из той части города, в которой находился Буртон-Кресцент. Но как поступить ему с платьем, с долгом? Ну что, если Амелия, не дождавшись письма, приедет в Гествик и заявит свои права? В состоянии ли он будет в присутствии матери объяснить, что Амелия не имела ни какого права на подобное заявление? Затруднения действительно совершенно ничтожные, но они были слишком тяжелы для бедного молодого клерка из управления сбора государственных доходов.

Читатели, пожалуй, заметят, что Джонни был чистый глупец и трус. В оправдание Джонни мы скажем, что он умел читать и понимать Шекспира. Он знал наизусть много, даже очень много стихотворений Байрона. Он был глубокий критик и писал в своем чересчур растянутом дневнике критические статьи. Он писал бегло и со смыслом, вообще, я должен сказать, что сослуживцы Джонни далеко не признавали его за бездарного человека. Он знал свое дело и исполнял его едва ли не лучше тех многих людей, которые в глазах модного света представлялись более способными и образованными. Что касается до трусости, то надобно сказать, что Джонни счел бы за величайшее блаженство в мире запереться в комнате с Кросби, получив позволение биться с ним до тех пор, пока один из них увидит себя вынужденным отказаться от своих притязаний на Лили Дель. Нет, Джонни Имс не был трус. Он никого не боялся в целом мире – страшно боялся только Амелии Ропер.

В грустном настроении духа бродил Джон Имс по заповедным лесам, окружавшим поместье лорда Дегеста. Почта отходила из Гествика в семь часов, и ему нужно было непременно решить, писать или не писать в тот день к Амелии Ропер. Нужно было также придумать, что написать. Он сознавал необходимость по крайней мере хоть что-нибудь ответить на письма. Не обещать ли жениться на ней лет через десять, через двенадцать? Не сказать ли ей, что он негодный человек, неспособный для любви, и со всею покорностью, даже с унижением умолять ее, чтобы она его извинила? Наконец, не написать ли к ее матери, сказав ей, что в Буртон-Кресценте жить ему больше нельзя, обещать ей уплатить долг при окончательном расчете и в заключение просить о доставлении его платья в управление сбора доходов? Или же не отправиться ли ему домой и смело рассказать все своей матери?

Как бы то ни было, Джонни решился писать, составляя в уме своем проект письма, он сел под старое дерево, стоявшее на том месте, где встречалось и пересекалось несколько лесных тропинок. Составленное здесь письмо было бы очень не дурно, если бы только он сейчас же написал его и отнес на почту. Каждое слово этого письма отличалось точностью, каждое выражение было ясно, определительно и вполне оправдывало его намерение. Он признавал себя виновным в том, что ввел в заблуждение свою корреспондентку и дал ей повод воображать, что она владеет его сердцем. Он не мог отдать своего сердца в ее распоряжение. Он был довольно легкомыслен, не написав ей на первое письмо, его удерживала боязнь огорчить ее, но теперь он считает себя обязанным по долгу совести и чести объявить ей истину. Объяснив все это, он прибавил, что не намерен возвращаться в Буртон-Кресцент, зная, что его присутствие там будет для него тяжело. Он всегда будет питать к ней глубокое уважение (о Джонни!), будет надеяться, что жизнь ее будет сопровождаться благополучием и счастьем. Таково было содержание письма, написанного под деревом в уме Джонни, но перевести это письмо на бумагу было делом, как знал и сам Джонни, величайшей трудности. Он повторил его, и заснул.

– Молодой человек! – раздалось в ушах его во время сна.

Сначала Джонни подумал, что голос этот ему приснился, но когда слова «молодой человек» были повторены, Джонни проснулся, приподнялся и увидел перед собой здоровенного джентльмена. С минуту он не знал, где находился, не мог понять, каким образом попал сюда, глядя на деревья, не мог припомнить, долго ли он пробыл в лесу. Он узнал джентльмена, хотя и не видел его более двух лет.

– Молодой человек, если вы хотите получить ревматизм, то вы выбрали самый лучший способ. Гм! Да это кажется молодой Имс, не правда ли?

– Да, милорд, – отвечал Джонни, глядя на румяное лицо графа.

– Я знал вашего отца, хороший был человек, только ему бы не следовало заниматься фермерством. Иные думают, что можно заниматься сельским хозяйством, не изучив этой науки, и, право, шибко ошибаются. Я могу держать ферму, потому что изучил сельское хозяйство. Как вы думаете, не лучше ли вам встать?

Джонни встал на ноги.

– Впрочем, если хотите, то можете лежать, сколько угодно, только в октябре, вы знаете…

– Извините, милорд, что я без позволения расположился на вашей земле, – сказал Имс. – Я шел по тропинке и…

– Ничего, сколько вам угодно. Если вы пойдете со мной в дом, то я дам вам что-нибудь закусить.

Джонни отклонил от себя это гостеприимное предложение, сказав, что уже поздно и что он должен воротиться домой к обеду.

– Пойдемте же вместе, – сказал граф. – Вы не найдете короче дороги, как мимо моего дома. Боже мой, боже мой! как хорошо я помню вашего отца. Он был умнее меня, несравненно умнее, но только ничего не смыслил в фермерстве, другой ребенок лучше его сумел бы отправить на рынок какую-нибудь домашнюю скотину. Кстати, говорят, вас определили в общественную службу, правда ли это?

– Правда, милорд.

– Весьма хорошее дело, прекрасное дело. Но зачем же вы спали в лесу? Ведь вы знаете, теперь не тепло, напротив, я нахожу, даже холодно.

И граф пристально посмотрел на Джонни, как бы решившись проникнуть в глубину его тайны.

– Я пошел прогуляться, кое о чем думал, присел под дерево и заснул.

– Вероятно, вы в отпуску?

– Так точно, милорд.

– Не случилось ли у вас чего-нибудь дурного? Вы кажетесь таким озабоченным. Ваш бедный отец часто бывал в затруднительном положении.

– Ведь я не занимаюсь фермерством, – отвечал Джонни, делая попытку улыбнуться.

– Ха-ха-ха!.. Правда, совершенная правда. И пожалуйста, никогда не занимайтесь, пока не научитесь, это все равно, не научась, приняться башмаки тачать, решительно все равно. Так у вас нет ничего дурного, а?

– Нет, милорд, по крайней мере, нет ничего особенного в этом роде.

– Ничего особенного! Я знаю очень хорошо, что молодые люди, живя в Лондоне, часто наживают себе хлопоты. Если вам понадобится что-нибудь… совет или что-нибудь в этом роде, приходите ко мне во всякое время, я очень хорошо знал вашего отца. А что, любите вы стрелять?

– Не стрелял в жизнь свою.

– И прекрасно делаете. Сказать вам правду, я не очень-то жалую молодых людей, которые берутся за ружье, когда нечего стрелять. Да вот что, хорошо что вспомнил, я пришлю вашей матери немного дичи. (Здесь кстати сказать, что мистрис Имс довольно часто получала дичь из гествикского господского дома). – Холодный фазан за завтраком – вещь отличная. Фазан за обедом – дрянь, настоящая дрянь. Вот мы и у дома. Не хотите ли зайти и выпить рюмку вина?

Джонни отказался и от этого предложения, что понравилось графу более, чем если бы Джонни принял его. Не потому, что лорд был негостеприимен или неискренен в своем предложении, но потому, что ему не хотелось, чтобы такой господин, как Джон Имс, слишком скоро воспользовался предлагаемым знакомством. Он чувствовал, что Имс оказывал его особе некоторый страх и полную почтительность, и вследствие этого он нравился ему еще более. Да, Джон Имс еще более понравился за это, а надо сказать, что граф Дегест был такой человек, который никогда не забывал, что ему нравилось.

– Если не хотите зайти, то до свидания, – сказал он, протянув Имсу руку.

– Добрый вечер, милорд, – сказал Джонни.

– Помните же, что получить ревматизм – чертовски неприятная вещь. Будь на вашем месте, я бы ни за что не лег спать под деревом, тем более теперь, в октябре. Впрочем, вы во всякое время можете гулять в моем поместье, где вам угодно.

– Благодарю вас, милорд.

– А если вздумаете охотиться, но, я знаю, вы не вздумаете, если попадете в затруднительное положение и вам понадобится мой совет или что-нибудь в этом роде, напишите мне. Я очень хорошо знал вашего отца.

И они расстались, Имс пошел по дороге в Гествик.

По какой-то причине, которой Джонни не мог объяснить, он после свидания с графом чувствовал себя гораздо лучше. В этом тучном, добродушном, чувствительном человеке было что-то особенное, которое не только рассеяло в нем печаль, но даже располагало к веселости.

– Фазан за обедом – дрянь, настоящая дрянь, – повторял он про себя по дороге в Гествик.

Это были первые слова, которые он произнес перед матерью по возвращении домой.

– Я бы желала почаще иметь такую дрянь, – сказала мистрис Имс.

– И вы получите ее не позже завтрашнего дня.

И Джонни со всею подробностью рассказал свою встречу с милордом.

– Что же, граф, во всяком случае, говорил совершенную правду, что теперь вредно ложиться на землю; удивляюсь, как ты безрассуден. Он говорил тоже совершенную правду насчет твоего бедного отца. Однако, поди перемени сапоги, а мы между тем приготовимся к обеду.

К величайшей досаде матери, Джонни Имс, прежде чем сесть за обед, написал письмо к Амелии и сам отнес его на почту. Письмо это, однако же, не заключало в себе тех положительных и сильных выражений, которые сами собою слагались в уме его во время прогулки по лесам лорда Дегеста. Это была простая записка, в которой проглядывала трусость.

«Милая Амелия (так начиналось письмо). Я получил оба ваши письма, и не отвечал на первое из них потому, что чувствовал некоторое затруднение выразить вам то, что было на моей душе. Теперь же я нахожу за лучшее преодолеть это затруднение до возвращения в Лондон. Я буду там дней через десять. Все это время я был совершенно здоров, здоров и теперь, и очень благодарен вам за ваши осведомления. Я знаю, что письмо это покажется вам холодным, но когда расскажу вам все, то вы согласитесь со мной, что лучше этого не может быть ничего. Если мы вступим в брак, то будем несчастны, потому что не имеем никаких средств к жизни. Если я сказал вам что-нибудь с целью обмануть вас, то от всей души прошу у вас прощения, впрочем, может статься, будет лучше оставить этот предмет до нашей встречи в Лондоне.

Остаюсь ваш искреннейший друг и, могу сказать, обожатель (о, Джонни, Джонни!)

Джон Имс».