Читать книгу Теория Фрейда (сборник) - Эрих Фромм - Страница 8

В детстве Фрейд испытывал восхищение перед великими военачальниками. Самыми ранними его героями были великий карфагенянин Ганнибал и наполеоновский маршал предположительно еврейского происхождения Массена [7; Vol. 1; 8]. Фрейд испытывал страстный интерес к наполеоновским войнам и приклеивал бумажки с именами наполеоновских маршалов к своим деревянным солдатикам. В возрасте четырнадцати лет он начал интересоваться франко-прусской войной. В своей комнате он хранил карты с отмеченными флажками позициями воюющих сторон и обсуждал стратегические проблемы с сестрами [7; Vol. 1; 23]. Этот энтузиазм и интересы имели двойной эффект: с одной стороны, породили интерес к истории и политике, с другой – восхищение великими вождями, оказывающими влияние на историю и меняющими судьбы мира. То, что энтузиазм Фрейда по поводу побед Ганнибала и Массены и его интерес к франко-прусской войне мотивировались его озабоченностью историей и политическим прогрессом, а не просто мальчишеской страстью к мундирам и сражениям, подтверждается последующим развитием политических интересов Фрейда. Когда ему было семнадцать лет, он всерьез подумывал о том, чтобы изучать юриспруденцию; это было время «буржуазного министерства».

«Незадолго до этого, – сообщает Фрейд, – мой отец принес портреты добившихся успеха представителей среднего класса – Хербста, Гиски, Унгера, Гергера, – и мы украсили в их честь наш дом. Среди них было даже несколько евреев; с тех пор каждый трудолюбивый еврейский мальчик носил в своем ранце министерский портфель. События того времени, несомненно, оказали влияние на тот факт, что почти до самого поступления в университет я собирался изучать юриспруденцию; только в последний момент я передумал» [4; 193].

То, что у семнадцатилетнего Фрейда имелась идея стать политическим лидером, подтверждается его школьной дружбой с Генрихом Брауном, его одноклассником, который впоследствии стал одним из ведущих немецких социалистов. Через много лет Фрейд сам описывал эту дружбу в письме к вдове Генриха Брауна: «В гимназии мы были неразлучными друзьями. Все свободные часы после занятий я проводил с ним… Ни цели, ни способы осуществления наших амбиций не были для нас ясны. С тех пор я пришел к выводу, что его цели были в основном негативными. Однако одна вещь была несомненна: что я буду работать с ним и что я никогда не изменю его партии. Под его влиянием я также в то время определенно намеревался изучать в университете юриспруденцию»[10].

Неудивительно, что в силу этого возможного интереса к социализму в юности у Фрейда возникла неосознанная идентификация с Виктором Адлером, пользовавшимся успехом вождем австрийской социал-демократической партии. Госпожа Бернфельд привлекла к этому факту внимание в дискуссии об обстоятельствах, при которых Фрейд арендовал квартиру на Берггассе. До 1891 года Фрейд с семьей жил на Шоттенринг; ожидалось появление ребенка, и семья решила переехать.

«Переезд был тщательно спланирован профессором и госпожой Фрейд. Они составили список своих самых важных требований. Они посвятили планированию своего нового местожительства много времени. Однажды днем, закончив визиты к пациентам, он [Фрейд] отправился на прогулку. Полюбовавшись садами, мимо которых он проходил, Фрейд оказался перед домом, на котором имелось объявление «Сдается». Этот дом неожиданно сильно его привлек. Он вошел и осмотрел квартиру, которую для него открыли; обнаружилось, что она соответствует всем требованиям, и Фрейд немедленно подписал договор. Это и был дом на Берггассе, 19. Фрейд вернулся домой, сообщил жене, что нашел идеальное жилище, и тем же вечером отвел ее для осмотра. Госпожа Фрейд сразу увидела все недостатки, но с типичной для нее интуицией поняла, что Фрейду нужен именно этот дом и никакой другой не подойдет. Поэтому она сказала, что квартира ей нравится и она думает, что они сумеют там устроиться. Они и устроились в мрачном и неудобном доме и прожили в нем сорок семь лет»[11].

«Что могло привести, – задается вопросом госпожа Бернфельд, – такого осторожного и вдумчивого человека, каким был Фрейд, к столь импульсивному и неразумному решению и что могло удерживать его в этом доме столько лет?» [Там же]. Ответ, который госпожа Бернфельд дает на этот весьма обоснованный вопрос, основывается на том, что Виктор Адлер, впоследствии ставший неоспоримым вождем австрийского социализма, жил в той же квартире, и что на Фрейда, который раньше бывал у Адлера, произвело огромное впечатление его жилище. Некоторые намеки на даты, связанные с домом на Берггассе, также интерпретируются автором как указание на значение связи с Адлером. Хотя я совершенно согласен с предположением госпожи Бернфельд, думаю, что она упустила одно обстоятельство, важное в данном контексте: гуманитарные идеалы Фрейда и его амбицию сделаться великим политическим лидером.

Существовал еще один вождь социалистов, с которым Фрейд, должно быть, себя идентифицировал. На это, вероятно, указывает эпиграф, который Фрейд предпослал «Толкованию сновидений»: Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo (Если небесных богов не склоню – Ахеронт я подвигну)[12]; он использовался выдающимся немецким социалистом Лассалем в книге «Итальянская война и задачи Пруссии» (1859). Под влиянием Лассаля Фрейд использовал ту же цитату. Доказательство этого можно обнаружить в письме Фрейда Флиссу от 17 июля 1899 года, где он пишет: «Кроме своей рукописи я беру в Берхтесгаден Лассаля и несколько работ по бессознательному. После того как ты отверг сентиментальную цитату из Гёте, мне пришел в голову новый эпиграф для «Толкования сновидений». В нем содержится намек на подавление: «Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo» [5; 286][13]. Забавно то, что хотя Лассаль использовал фразу Вергилия в одной из своих книг, она не содержится в той, которая упомянута в письме Фрейда. Тот факт, что Фрейд не пишет ясно, что использует эпиграф Лассаля, можно было бы рассматривать как указание на бессознательный характер идентификации Фрейда с этим социалистическим деятелем.

Прежде чем более детально обсудить другие случаи идентификации, хочется упомянуть некоторые факты, которые показывают, как глубоко Фрейд интересовался не только медициной, но и философией, политикой и этикой. Джонс сообщает, что в 1910 году Фрейд со вздохом выражал «желание отказаться от медицинской практики и посвятить себя исследованию культурных и исторических проблем – в первую очередь величайшей проблемы: как человек стал тем, что он есть» [7; Vol. 1; 27]. Сам Фрейд говорит об этом так: «В юности я чувствовал всепоглощающее желание понять что-то в загадках того мира, в котором мы живем, и, может быть, даже внести что-то в их разгадку» [7; Vol. 1; 28].

В соответствии с этим гуманитарным взглядом на политику в 1910 году Фрейд заинтересовался Международным братством этики и культуры, основателем которого был аптекарь Кнапп, а президентом – Форель. Фрейд рекомендовал Кнаппу связаться с Юнгом и спрашивал у Юнга совета по поводу присоединения к этой организации. Фрейд писал: «Меня привлекли практические, агрессивные, но в то же время и протекционистские черты программы: обязательство бороться против власти государства и церкви в случае, если они совершают откровенную несправедливость» [7; Vol. 2; 68]. Из этого ничего не вышло и, как отмечает Джонс, «эта затея скоро была вытеснена образованием чисто психоаналитической ассоциации». Хотя идея присоединения к Международному братству показывает, насколько еще в 1910 году Фрейд был привержен к старым идеалам прогрессивного исправления мира, как только он организовал психоаналитическое движение, его явный интерес к этике, культуре и т. д. исчез и преобразовался, как я постараюсь показать, в цели движения. Фрейд видел себя его вождем и в этой роли бессознательно идентифицировал себя со своим старым героем, Ганнибалом, и с Моисеем, великим вождем его предков.

«Ганнибал, – пишет он, – был моим любимым героем в старших классах школы. Как многие мальчики этого возраста, я симпатизировал не римлянам во время Пунических войн, а карфагенянам. В старших классах я впервые начал понимать, что значит принадлежать к иной расе; антисемитские настроения других мальчиков предупредили меня о том, что я должен занять определенную позицию, и образ полководца-семита еще более вырос в моих глазах… Желание побывать в Риме стало в моих мечтах символом других страстных желаний. Их осуществление должно было достигаться со всем трудолюбием и целеустремленностью карфагенянина, хотя в то время представлялось, что это так же не суждено мне, как Ганнибалу – войти в Рим» [4; 196–197].

Для Фрейда идентификация с Ганнибалом не ограничилась подростковым возрастом. Уже взрослым он страстно стремился отправиться в Рим; об иррациональном характере этого желания он писал Флиссу 3 декабря 1897 года: «Несомненно, моя жажда побывать в Риме глубоко невротична. Она связана с моим юношеским почитанием героя – полководца-семита, и в этом году я так же не достиг Рима, как Ганнибал с Тразименского озера» [5; 141]. Действительно, бывая в Италии, Фрейд многие годы избегал Рима. Во время одного из своих путешествий он побывал на Тразименском озере и наконец, увидев Тибр, печально вернулся, когда от Рима его отделяло всего пятьдесят миль (для сравнения: [4; 196]). Фрейд планировал побывать в Италии и на следующий год – но только снова миновал Рим. Лишь в 1901 году он позволил себе туда отправиться.

Какова же была причина этой странной нерешительности, если он многие годы мечтал увидеть Рим? Фрейд полагал, что дело в следующем: «В то время года, когда я могу путешествовать, пребывания в Риме следует избегать, чтобы не повредить здоровью» [4; 194]. Тем не менее в 1909 году Фрейд писал, что для исполнения этого желания потребовалось «всего немного смелости», и с тех пор он стал постоянным посетителем Рима (см. примечание там же). Совершенно очевидно, что «опасность для здоровья» была рационализацией. Так что же заставляло Фрейда избегать Рима? Единственная правдоподобная причина подавления желания Фрейда посетить Рим может быть обнаружена в его бессознательном.

Вероятно, посещение Рима для его бессознательного означало завоевание вражеского города, завоевание мира. Рим был целью Ганнибала, целью Наполеона; он был столицей Католической церкви, к которой Фрейд питал глубокую неприязнь. В своей идентификации с Ганнибалом Фрейд не мог зайти дальше своего героя до тех пор, пока через много лет не сделал последнего шага и не прибыл в Рим, что, совершенно очевидно, было символической победой и самоутверждением после появления его шедевра – «Толкования сновидений».

В том, что Фрейд так долго не бывал в Риме, проявилась и еще одна его идентификация – идентификация с Моисеем. Об одном своем сне Фрейд писал: «Кто-то привел меня на вершину холма и показал Рим, полускрытый в тумане; он был так далек, что я удивился тому, насколько ясно его вижу, но тема «обетованной земли, увиденной издалека», в этом сновидении очевидна» [4; 194].

Фрейд сам чувствовал такую идентификацию, отчасти осознанно, отчасти бессознательно. Осознанная идея была выражена в письмах к Юнгу (от 28 февраля 1908 года и от 17 января 1909). Заявив, что Юнг и Отто Гросс были единственными истинно оригинальными мыслителями среди его последователей, Фрейд писал, что Юнгу суждено стать Иисусом Навином, исследовавшим обетованную землю психиатрии, в то время как Фрейду, подобно Моисею, позволено увидеть ее лишь издали [7; Vol. 2; 33]. Джонс добавляет: «Это замечание интересно как указание на самоидентификацию Фрейда с Моисеем, которая с годами стала очень заметной».

Бессознательная идентификация Фрейда с Моисеем нашла выражение в двух его работах: в «Моисее Микеланджело» (1914) и в его последней книге – «Моисей и монотеизм». «Моисей Микеланджело» уникален тем, что это единственная из статей Фрейда, опубликованная анонимно в журнале «Имаго» (1914, т. III). Статье предшествовала следующая редакционная заметка: «Хотя данная статья, строго говоря, не соответствует условиям публикации в нашем журнале, было решено ее напечатать, поскольку автор, лично известный редакторам, принадлежит к психоаналитическим кругам и поскольку его образ мыслей в определенной мере напоминает методологию психоанализа».

Почему Фрейд написал эту статью, в которой не пользуется психоаналитическим методом, и почему ему пришлось опубликовать ее анонимно, хотя вполне уместно было бы предпослать ей информацию о том, что, поскольку статья принадлежит перу Фрейда, она печатается несмотря на то, что не носит строго психоаналитического характера? Ответ на оба эти вопроса, должно быть, лежит в том факте, что фигура Моисея имела для Фрейда огромное эмоциональное значение, однако это значение не было ясно им осознано и против его осознания существовало существенное сопротивление.

Каков главный результат тщательного исследования Фрейдом статуи Микеланджело? Фрейд предполагает, что статуя изображает Моисея не перед тем, как он в припадке гнева разбил скрижали с заповедями, как полагало большинство исследователей, а, напротив: Фрейд старается изобретательно и усердно доказать, что Микеланджело изменил характер Моисея. «Моисей, традиционно изображаемый в легенде, имел взрывной темперамент и впадал в ярость… Однако Микеланджело поместил на надгробии папы другого Моисея, превосходящего исторического, традиционного Моисея». Таким образом, согласно Фрейду, Микеланджело изменил тему разбитых скрижалей: он заставил Моисея сдержать свой гнев из заботы о своем народе и сострадания. Таким образом он добавил фигуре Моисея нечто новое и сверхчеловеческое, так что «огромная скульптура, изображающая чрезвычайную физическую силу, становится лишь конкретным выражением высочайшего духовного достижения, какое только доступно человеку: успешной борьбы с внутренней страстью ради дела, которому он себя посвятил» [2; Vol. 4; 283]. Если принять во внимание, что это было написано во время «измены» Юнга, если, кроме того, вспомнить, что Фрейд считал себя частью элиты, характеризуемой способностью контролировать свои порывы, то остается мало сомнений в том, что Фрейд так страстно заинтересовался своей интерпретацией скульптуры Моисея, потому что видел себя в роли Моисея, не понятого своим народом и все же способного укротить свой гнев и продолжать работать. Этот вывод подтверждается реакцией Фрейда на попытки Джонса и Ференци побудить его напечатать статью под собственным именем. «Основания, которые он приводил для своего решения, – сообщает Джонс, – казались довольно неубедительными. «Зачем позорить Моисея, – говорил Фрейд, – ставя мое имя на статье? Это шутка, но, может быть, не такая уж плохая»» [7; Vol. 2; 366]. На поверхностный взгляд в мысли о том, что Моисей будет опозорен, если на статье появится имя Фрейда, нет большого смысла. Это замечание, впрочем, становится понятным, если рассматривать его как сконфуженную реакцию на бессознательную идентификацию с Моисеем, которая и побудила Фрейда написать статью.

Важность для Фрейда этой темы еще ярче показывает то, сколько времени в последние годы жизни он уделял личности Моисея. Во времена правления Гитлера (первая и вторая части книги о Моисее были опубликованы в 1937-м, а третья часть – в 1939 году) Фрейд пытался доказать, что Моисей был не евреем, а египтянином. Что могло побудить Фрейда лишить евреев их величайшего героя как раз в тот момент, когда могущественный варвар старался их уничтожить? Что могло спровоцировать Фрейда на написание книги, далекой от его области, и на попытку доказать что-то на основании аналогий и довольно неубедительных рассуждений? Ответ представляется очевидным: та же одержимость и идентификация с Моисеем, которые вызвали появление его статьи о статуе Микеланджело двадцатью годами раньше. На сей раз, по-видимому, это уже была не «плохая шутка», и Фрейд не боялся опозорить Моисея, соединяя свое имя с его именем. Однако ущерб Фрейд нанес не Моисею, а евреям: он лишил их не только героя, но и притязаний на оригинальность монотеистической идеи[14]. Будь это область, в которой специализировался Фрейд, или будь его доказательства исчерпывающими, не пришлось бы задаваться психологическими вопросами по поводу того, какой мотив побудил Фрейда опубликовать «Моисея и монотеизм». Однако поскольку это не так, остается сделать вывод: одержимость Фрейда Моисеем коренилась в глубокой бессознательной идентификации с ним. Фрейд, как и великий вождь евреев, вел свой народ к земле обетованной, но не вошел в нее; он испытал неблагодарность и насмешки, но не отказался от своей миссии.

Можно упомянуть еще одну идентификацию, хотя и имеющую гораздо меньший вес по сравнению с Ганнибалом и Моисеем: идентификацию с Колумбом. После того как Юнг покинул движение, Фрейд заметил: «Знает ли кто-нибудь теперь, с кем отплыл Колумб, когда открыл Америку?» [7; Vol. 2; 127]. Сон, который Фрейд видел в конце жизни, показывает, какой глубокой была идентификация с героями-победителями: в поезде, доставившем его из Парижа в Лондон во время бегства из Вены, Фрейду приснилось, что он высаживается в Пивенси, где в 1066 году высадился Вильгельм Завоеватель (см. [7; Vol. 3; 228]). Какое поразительное выражение гордости и уверенности в себе, которые ничто не могло сломить! В конце жизни, прибыв в Англию старым больным беженцем, Фрейд бессознательно полагал, что прибывает туда как герой и завоеватель.