Читать книгу Забытый язык - Эрих Фромм - Страница 4

Если верно, что способность удивляться есть начало мудрости, то эта истина – печальная оценка мудрости современного человека. Каковы бы ни были высокие достоинства нашего литературного и общего образования, мы утратили дар удивления. Считается, что все известно – если не нам самим, то какому-нибудь специалисту, обязанность которого знать то, что неизвестно нам. Действительно, проявление удивления смущает – это признак интеллектуальной неполноценности. Даже дети редко удивляются или по крайней мере стараются удивления не показывать; по мере того как мы взрослеем, мы постепенно теряем способность удивляться. Самым важным кажется получить правильные ответы; задавать правильные вопросы по сравнению с этим несущественно.

Такая установка, возможно, является причиной того, что один из самых загадочных феноменов в нашей жизни – сновидения – вызывают так мало удивления и вопросов. Все мы видим сны; своих снов мы не понимаем, но тем не менее действуем так, как будто в нашем спящем разуме нет ничего странного – странного по крайней мере по сравнению с логичными и целенаправленными действиями нашего ума, когда мы бодрствуем, – не происходит. Когда мы бодрствуем, мы активные, рациональные существа, стремящиеся получить то, чего мы хотим, и защититься от нападения. Мы действуем и мы наблюдаем, мы видим вещи вне нас, может быть, не такими, каковы они на самом деле, но по крайней мере так, что мы можем их использовать и манипулировать ими. Однако мы не особенно наделены воображением и редко – если мы не дети и не поэты – наше воображение выходит за пределы тех историй и сюжетов, которые являются частью нашего повседневного существования. Мы успешны, но довольно скучны. Мы называем то, что ежедневно наблюдаем, «реальностью» и гордимся своим «реализмом» и тем, как умело им манипулируем. Когда же мы спим, мы оказываемся в другой форме существования. Мы видим сны. Мы изобретаем события, которые никогда не случались, и иногда такие, которые не имеют никаких прецедентов в действительности. Иногда мы бываем героями, иногда злодеями, иногда видим прекрасные сцены и бываем счастливы, а иногда впадаем в ужас. Однако какую бы роль мы ни играли во сне, мы – его авторы, это наш сон, мы создали его сюжет. Большинство наших сновидений имеют одну общую характеристику: они не следуют законам логики, которые управляют нашими мыслями в бодрствующем состоянии. Категории пространства и времени не имеют значения. Умерших мы видим живыми; события, которые мы наблюдаем как имеющие место в настоящем, случились много лет назад. Нам снятся два одновременно происходящих события, когда в действительности произойти одновременно они не могли бы. Столь же мало внимания мы обращаем на законы пространства. Мы запросто перемещаемся в какое-то удаленное место в мгновение ока, оказываемся в двух местах одновременно, смешиваем двух разных людей в одного или наблюдаем, как неожиданно один человек превратился в другого. Действительно, в своих снах мы создатели мира, в котором время и пространство, ограничивающие действия нашего тела, не имеют силы. Другая странность сновидений заключается в том, что во сне мы думаем о событиях и людях, о которых не думали многие годы и кого в бодрствующем состоянии никогда не вспомнили бы. Во сне они неожиданно оказываются знакомцами, о которых мы много раз думали. В спящем состоянии мы получаем доступ к огромным источникам опыта и памяти, о существовании которых в дневное время не подозреваем. Однако, несмотря на все эти странности, наши сны, пока мы их видим, для нас реальны так же, как любые события, происходящие во время бодрствования. В сновидении не бывает «как будто». Сон – это настолько настоящее, реальное переживание, что возникают два вопроса: что есть реальность? Откуда мы знаем, что снящееся нам нереально, а то, что мы испытываем наяву, реально? Это точно выразил китайский поэт: «Прошлой ночью мне снилось, что я – бабочка, и теперь я не знаю, человек ли я, которому приснилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она – человек». Все эти волнующие, яркие события ночи не только исчезают, когда мы просыпаемся, но мы испытываем огромные трудности, пытаясь вызвать их в памяти. Большинство снов мы просто забываем настолько, что даже не можем вспомнить о том, что жили в этом другом мире. Что-то мы смутно помним в момент пробуждения, но уже в следующую секунду ничего не можем вспомнить. Некоторые сновидения мы запоминаем, и именно их имеем в виду, когда говорим: «Мне был сон». Бывает похоже на то, что какие-то духи – то ли дружественные, то ли враждебные – посетили нас, а с приходом дня неожиданно исчезли; мы едва помним, что они приходили, как и то, насколько полностью мы были ими захвачены.

Возможно, самым загадочным из всех перечисленных факторов является сходство продукта нашего творчества во сне со старейшими созданиями человека – мифами. На самом деле мифы не так уж нас озадачивают. Если они становятся респектабельной частью нашей религии, они получают наше признание, хотя и поверхностное, как часть уважаемой традиции; если они не обладают таким традиционным авторитетом, мы воспринимаем их как выражение незрелого мышления человека, еще не просвещенного наукой. В любом случае – игнорируем мы их, презираем или уважаем – мифы воспринимаются как нечто, совершенно чуждое нашему собственному мышлению. Тем не менее факт остается фактом: многие наши сновидения и по стилю, и по содержанию похожи на мифы, и мы, находя их странными и далекими от жизни, когда мы бодрствуем, обладаем способностью создавать эти подобные мифам творения во сне.

В мифе тоже происходят драматические события, невозможные в мире, где правят законы времени и пространства: герой покидает свой дом и свою родину, чтобы спасти мир, или бежит от своей миссии и живет в животе огромной рыбы, умирает и возрождается; сказочная птица сгорает и восстает из пепла еще прекраснее, чем была.

Конечно, разные народы создавали разные мифы точно так же, как разные люди видят разные сны. Однако, несмотря на все эти различия, все мифы и все сны имеют одну общую черту: все они «написаны» на одном и том же языке – языке символическом.

Мифы вавилонян, индийцев, египтян, евреев, греков написаны на том же языке, что и мифы ашанти или трук. Сны человека, сегодня живущего в Нью-Йорке или в Париже, такие же, как сны, о которых сообщали люди, жившие тысячи лет назад в Афинах или Иерусалиме.

Сновидения древнего и современного человека написаны на одинаковом языке с мифами, авторы которых жили на заре истории. Символический язык – это язык, на котором внутренние события, чувства и мысли выражаются так, словно они – чувственный опыт, события внешнего мира. Это язык, имеющий логику, отличную от привычной, которой мы пользуемся в дневное время, логику, в которой правят не время и пространство, а интенсивность и ассоциации. Это единственный универсальный язык, когда-либо созданный человеческой расой, один и тот же для всех культур на протяжении истории. Это язык с собственной грамматикой и синтаксисом, язык, который нужно понимать, если хочешь понять значение мифов, сказок и сновидений.

Однако современным человеком этот язык забыт – не когда он спит, а когда бодрствует. Важно ли понимать этот язык в бодрствующем состоянии? У людей прошлого, принадлежавших к великим культурам как Востока, так и Запада, этот вопрос не вызывал сомнений. Для них мифы и сновидения были самыми важными порождениями разума, и неспособность понимать их приравнивалась к неграмотности. Только в последние несколько столетий в западной культуре эта установка изменилась. В лучшем случае мифы стали считаться наивными плодами донаучного мышления, созданными задолго до того, как человек совершил великие открытия относительно природы и узнал некоторые секреты того, как над нею властвовать.

Снам пришлось еще хуже. На современный просвещенный взгляд, они просто бессмысленны, недостойны внимания взрослого человека, занятого таким важным делом, как создание машин, считающего себя «реалистом», потому что он не видит ничего, кроме реальности вещей, которыми можно повелевать и манипулировать. У такого реалиста есть специальное название для каждой марки автомобиля, но только одно – для понятия «любовь», которым выражаются самые разные виды привязанности.

Более того, если бы все наши сны были приятными фантасмагориями, в которых сбывались бы сокровенные желания наших сердец, мы могли бы относиться к ним более благосклонно. Однако многие сновидения вызывают беспокойство, часто оказываются кошмарами, и, просыпаясь, мы с благодарностью отмечаем, что это нам только снилось. Другие сны, хотя и не являются кошмарами, смущают нас по другим причинам. Они не соответствуют той личности, которой мы считаем себя в дневное время. Нам снится, что мы ненавидим людей, которые нам нравятся, или что любим тех, кем, как мы считаем, мы не интересуемся. Нам снится, что мы амбициозны, хотя мы уверены в своей скромности, во сне мы послушны и покорны, когда так гордимся своей независимостью. Однако хуже всего тот факт, что мы не понимаем своих снов, хотя во время бодрствования уверены, что способны понять все, о чем думаем. Мы предпочитаем обвинить сновидения в бессмысленности, чем столкнуться с таким исчерпывающим доказательством ограниченности нашего понимания.

Полная перемена отношения к мифам и сновидениям произошла в последние десятилетия. В значительной мере это было связано с работами Фрейда. Начав с ограниченной цели – помочь страдающему неврозом понять причины своей болезни, Фрейд перешел к изучению сновидений как универсального феномена, одинаково присущего и больным, и здоровым людям. Он обнаружил, что сны по сути не отличаются от мифов и сказок и что понять язык одних – значит понять и язык других.

Антропологи сосредоточили на мифах большее внимание. Мифы стали собирать и изучать, и некоторые первопроходцы в этой области, такие как И. Я. Бахофен, сумели пролить новый свет на предысторию человечества.

Однако изучение мифов и сновидений еще только начато. Оно страдает от различного рода ограничений. Одним из них является определенный догматизм и негибкость, ставшие результатом претензий различных психоаналитических школ: каждая из них настаивает на том, что она единственная обладает истинным пониманием символического языка. Так мы теряем многогранность символического языка и пытаемся уложить его на прокрустово ложе одного и только одного возможного значения.

Другим ограничением служит представление о том, что только психиатр при лечении страдающих неврозами имеет законное право на интерпретацию сновидений. Я, напротив, полагаю, что символический язык – тот иностранный язык, который все мы должны изучать. Понимание его позволяет соприкоснуться с одним из самых значимых источников мудрости, мудрости мифа, и проникнуть в более глубокие слои нашей собственной личности. На самом деле это помогает попасть на уровень специфически человеческого опыта, потому что такой уровень является общим для всего человечества как по содержанию, так и по форме.

В Талмуде говорится: «Неразгаданный сон подобен нераспечатанному письму». Действительно, и сны, и мифы – важные послания от нас нам самим. Если мы не понимаем языка, на котором они написаны, мы теряет огромную часть того, что знаем и говорим себе в те часы, когда не заняты манипулированием внешним миром.