Читать книгу Бумажные души - Эрик Аксл Сунд - Страница 20

Надзирательница недавно разменяла шестой десяток, она служила уже давно. Олунд знал ее не первый год. Ему казалось, что надзирательница, как и он сам, не стремится делать карьеру. Не собирается менять свое место на директорское ради того, чтобы просиживать штаны и перекладывать бумажки за зарплату немногим больше, чем есть у нее сейчас. Еще их объединял интерес к машинам, мотоциклам и “народным гонкам”. Оба обожали осенние вечера, пропахшие раскисшей землей и бензином, любили, когда четыре цилиндра гудят, как рассерженные пчелы. Иногда Олунд случайно встречал эту женщину на каких-нибудь соревнованиях за городом, и не будь они оба людьми замкнутыми, они бы давным-давно перешли от шапочного знакомства к настоящей дружбе. Есть люди, думал Олунд, которым требуется побольше времени, чтобы завязать дружеские отношения.

– Все еще молчит? – спросил он, когда они с надзирательницей стояли в коридоре перед дверью камеры. Олунд на ходу поедал обед – полбагета с бесцветным сыром и столь же бесцветной ветчиной.

– Да, но она совершенно точно не глухая. По-шведски понимает. Хоть немного, но понимает. Но когда мы пытаемся общаться с ней при помощи бумаги и ручки – все, конец. Она как будто не умеет ни читать, ни писать, хотя не исключено, что притворяется и просто не хочет ни с кем разговаривать.

Олунд с самого начала подозревал, что их ожидает процесс сродни кафкианскому. Мало того, что у девочки не было документов – у нее не было даже имени. Может, шведка, а может, и нет.

Людей, личность которых не установлена и которые совершили серьезное преступление вроде покушения на убийство, инструкция требовала держать в изоляции по двадцать три часа в сутки. Каждые две недели – новое судебное разбирательство, новая надежда. В худшем случае такого человека ожидали год или два полной неопределенности; день за днем – никого, кроме надзирателей или адвокатов. Иногда заключенные и вовсе узнавали, в чем их обвиняют, лишь через несколько месяцев. И даже если дело доходило до судебного разбирательства, время, проведенное в ожидании суда, растягивалось до дурной бесконечности.

Такие процессы высасывают из людей всякую волю к жизни, подумал Олунд и шагнул в кабинет, где его ждали изъятые у девушки вещи. На столе лежали одежда и обнаруженные в рюкзаке пожитки; белая ночная рубашка и тяжелые ботинки-“вездеходы”, совершенно неподходящие для этого времени года, зеленая армейская куртка, а также нож с пятнами крови на лезвии. Самый обычный туристический нож, хотя рукоять в виде головы какого-то животного выточена вручную.

Еще здесь были вещи, недавно доставленные с сортировочной в Томтебуде. На столе рядом с уликами лежали грязный сложенный брезент и такой же грязный рюкзачок. Надзирательница уже осмотрела вещи и постановила, что они не являются вещественными доказательствами и их следует рассматривать как личное имущество. Теперь Олунду предстояло собрать их и снабдить пометками; он достал формуляр и принялся составлять опись лежавших перед ним предметов, сопровождая список комментариями.

“Серый рюкзак фирмы “Фьелльрэвен” (детский); металлическая расческа с длинной острой ручкой (не должна находиться в распоряжении заключенной); пачка кукурузных хлопьев (половина); варежки домашней вязки, пара; целая плитка шоколада (двести граммов, с орехами); старая стеклянная бутылка с резиновой пробкой и металлической ручкой (на треть заполнена обычной водопроводной водой)”.

Сбоку на рюкзаке была пришита тканевая метка. Она порвалась и замахрилась по краям, однако некоторые буквы еще читались.

Олунд повнимательнее присмотрелся к ярлычку, какие мамы по всему миру пришивают к вещам своих детей.

Методом исключения он сумел определить, что там написано. Слово напоминало “Мелисса”. Да, совершенно точно: Мелисса. Разобрать фамилию оказалось сложнее, но она, похоже, заканчивалась на “-стрём”.

В комнату для отдыха Олунд пришел уставшим и потому с благодарностью принял предложенную надзирательницей чашку кофе.

– Я только что разговаривала с руководителем охранного предприятия, – сказала надзирательница, садясь за стол. – У охранника, которого пнула девушка, есть разрешение на оружие. Он когда-то служил в правительственной канцелярии… откуда его уволили прошлой осенью. Причина – неподобающее поведение.

– Превышение должностных полномочий? – Риторический вопрос Олунда мог сойти за констатацию факта.

– Именно… Но разрешение на владение оружием он сохранил. Его начальник утверждает, будто не знал, что он держал пистолет в своем шкафчике, но кое-кто из сослуживцев, похоже, в курсе. – Надзирательница отпила кофе и продолжила: – А сегодня он, уходя на обед, забыл запереть шкафчик. Решили, что девочка, когда сбегала, стащила пистолет, но пистолет просто завалился за полку.

Олунд не удивился, но энтузиазма у него это сообщение не вызвало. Его больше интересовал рюкзак.

– Значит… девочку зовут Мелисса? – спросил он.

Охранница покачала головой.

– Мы от нее пока ни слова не добились. Я спрашивала про Мелиссу, но она вообще никак не реагирует. Кстати, хотите чего-нибудь к кофе? В холодильнике, если рискнете, есть “косичка” с корицей. Она давно там лежит.

Олунд тяжело поднялся со стула и подошел к холодильнику.

– Поезд, на который “села” девочка, вышел из Свега четыре дня назад, – начал он, рыская глазами по полкам.

– На верхней, – подсказала надзирательница.

– Шестнадцать вагонов балансовой древесины. – Олунд наконец нашел “косичку”. – Из-за скатившегося бревна поезд на час задержали у водонапорной башни в Эмодалене, а потом в Море меняли локомотив, и поезд простоял там всю ночь. – Олунд положил “косичку” на разделочный стол и отрезал щедрый кусок. – Между Орсой и Бурленге одноколейка, там товарные составы часто останавливаются, чтобы пропустить пассажирские. Наш поезд перенаправили в Лудвику, потому что рельсы деформировались из-за жары, а на перегоне между Лудвикой и Стокгольмом нашлось еще с полдюжины мест, где поезду пришлось постоять. Обслуживать железнодорожные пути сейчас трудно, там масса проблем – неисправности стрелочного перевода, обрыв контактной сети… А искривление рельсов – особенно коварная штука. И на каждой такой стоянке девушка спокойно могла забраться на платформу вагона. От Свега до Стокгольма больше пятидесяти миль, большая часть пути идет через лес, но до самой сортировочной в Томтебуде никто не будет вылавливать безбилетников. Итого весь путь от Свега до Стокгольма занял около тридцати девяти часов, включая ночь в Муре.

Надзирательница, похоже, вполне удовлетворилась этими подробностями.

– Ясно… Как вы думаете, кто эта девочка? – спросила она.

– Пока не знаем. Но у нее в прошлом явно какая-то травма. Мы сегодня после обеда кое-кого ждем. – Олунд откусил булочку и снова сел. – Одного следователя из Оперативного управления, он расследует преступления против детей, – пояснил он. – Девочка явно пережила что-то страшное.

– Вроде изнасилования?

– Может быть.

– Если у вас к ней пока нет вопросов, я свожу ее хотя бы помыться. – Надзирательница встала, подошла к двери, где остановилась, и, улыбаясь, повернулась к Олунду.

– Пока я не ушла… Как это – “рельсы деформируются от жары”?

Это же и так понятно, подумал Олунд.

– В такую жару, как сейчас, пути искривляются. От этого поезда сходят с рельсов.

– Вы и к поездам неравнодушны? Не только к машинам? – рассмеялась надзирательница.

– Люблю все, что ездит, плавает или летает.

* * *

Когда надзирательница открыла дверь в камеру, в нос ей ударил сильный, трудноопределимый запах.

Пот и… как будто мята, подумала она.

Девочка подняла взгляд и, не здороваясь, уставилась на надзирательницу.

В ее глазах не было враждебности, девочка смотрела на нее спокойно и очень пристально, однако выдержать взгляд было трудно. Через несколько секунд надзирательница почувствовала себя неуютно.

В памяти всплыло непрошеное воспоминание из детства. Каникулы на Крите, встреченная в переулке бродячая собака – тощая, облезлая. Собака в упор смотрела на нее, и она, тогда еще маленькая, не знала, смотреть ли в ответ или отвести глаза. Теперь, на пороге камеры, надзирательница ощутила тот же спазм в желудке.

– Если понимаешь, о чем я говорю, – кивни. Тебе надо принять душ, помыться. Хорошо?

Темно-карие, почти черные глаза никак не вязались с по-скандинавски белокурыми локонами.

Надзирательница протянула руку.

– Идем… Ты вся грязная, тебе надо принять душ, – повторила она, сама услышав, что слова, вопреки ее желанию, звучат как приказ.

Девочка, к удивлению надзирательницы, помедлила, но все же взяла ее за руку и встала.

Обе пошли по ярко освещенному коридору с белыми стенами. Девочка ступала по полу поразительно тихо, почти беззвучно.

Надзирательница открыла дверь душевой, принесла полотенце, два пакетика – с мылом и шампунем – и протянула девочке.

– Если стесняешься, можешь раздеться здесь, – сказала она, указывая на кафельную перегородку в стене душевой. Потом она положила полотенце на деревянную скамью и открутила один из кранов.

Отошла в сторону, подставила руку под струю.

– Смотри! Приятная, теплая, чистая вода.

Надзирательнице казалось, что она разговаривает с малышом. Что-то подсказывало ей, что девочка вряд ли раньше видела душ.

Чего в девочке не оказалось, так это стеснительности. Она тут же стащила с себя кофту, и надзирательница увидела, что она значительно моложе, чем они думали. Груди нет, соски едва наметились. Наверное, их ввел в заблуждение рост девочки.

Может, у нее еще переходный возраст не начался? Надзирательница положила на полочку у крана пакетики с жидким мылом и шампунем и села на скамейку метрах в двух от душа, чтобы девочка не чувствовала себя под неусыпным взором.

Жесткие спутавшиеся волосы до лопаток. Стройная, как сосна, на теле ни грамма жира. Спина и ноги в красных ссадинах. Ребенок ростом метр семьдесят, на грани истощения.

Девочка подставила руку под струю и шагнула в кабинку. Подняла голову, намочила волосы. Медленно повернулась, прислонилась спиной к кафельной стенке и закрыла глаза. Она явно наслаждалась купанием.

Охранница невольно опустила глаза и вздрогнула. Перед ней была не девочка в предпубертате.

Перед ней вообще была не девочка.