Читать книгу Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991) - Эрик Хобсбаум - Страница 10

Значительную часть “короткого двадцатого века” советский коммунизм претендовал на то, чтобы стать альтернативной капитализму, более прогрессивной системой, исторически призванной одержать над ним победу, поскольку большую часть этого периода даже многие из тех, кто отвергал притязания коммунизма на превосходство, были уверены, что он победит. За одним существенным исключением – периода 1933–1945 годов (см. главу 5), международную политику всего “короткого двадцатого века”, начиная с Октябрьской революции, легче всего расценивать как извечную борьбу сил старого порядка против социальной революции, победу которой напрямую связывали с судьбой Советского Союза и международного коммунизма.

Но чем дальше, тем менее реалистичным становилось подобное представление о мировой политике как о дуэли двух конкурирующих социальных систем (каждая из которых после 1945 года объединилась вокруг сверхдержавы, обладавшей оружием массового поражения). К 1980‐м годам это имело не больше отношения к международной политике, чем крестовые походы. Тем не менее можно понять, откуда возникло такое представление. Вспомним, что с еще большей убежденностью, чем даже французская революция в якобинский период, Октябрьская революция считала себя не столько национальным, сколько всемирным явлением. Она совершалась не для того, чтобы принести свободу и социализм в Россию, но чтобы положить начало мировой пролетарской революции. Для Ленина и его товарищей победа большевизма в России являлась прежде всего сражением в борьбе за победу большевизма в более широком мировом масштабе и лишь в этом случае имела смысл.

То, что царская Россия созрела для революции, вполне ее заслуживала и что эта революция, несомненно, свергнет царизм, признавалось всеми здравомыслящими наблюдателями в мире начиная с 1870‐х годов (см. Век империи, главу 12). После 1905–1906 годов, когда царизм был фактически поставлен революцией на колени, никто по большому счету в этом не сомневался. Некоторые историки утверждают, что, если бы не катастрофа Первой мировой войны и большевистской революции, царская Россия превратилась бы в процветающее либерально-капиталистическое индустриальное государство и что она была уже на пути к нему, однако потребуется микроскоп, чтобы обнаружить предпосылки этого до 1914 года. В действительности нерешительный и непрочный царский режим, едва оправившись от революции 1905 года, снова оказался перед лицом растущей волны социального недовольства. Несмотря на преданность армии, полиции и государственного аппарата, в последние месяцы перед началом войны казалось, что страна вновь находится на грани революции. Однако, как и во многих воевавших государствах, массовый энтузиазм и патриотизм в начале войны разрядили политическую ситуацию (в случае России ненадолго). К 1915 году проблемы царского правительства опять казались непреодолимыми, так что революция, произошедшая в марте 1917 года, вовсе не стала неожиданностью[7]. Она опрокинула русскую монархию и была встречена с радостью всем западным политическим миром, кроме самых закоренелых традиционалистов-реакционеров.

И все же, за исключением романтиков, видевших прямой путь от коллективизма российской деревни к социалистическому обществу, все наблюдатели были уверены, что русская революция не может быть социалистической. Для подобных преобразований не было условий в крестьянской стране, являвшейся олицетворением бедности, невежества и отсталости, где промышленный пролетариат, назначенный Марксом на роль могильщика капитализма, составлял крайне малую, хотя и сплоченную часть общества. Эту точку зрения разделяли даже русские революционеры-марксисты. Само по себе свержение царизма и упразднение системы крупного землевладения могло, как и ожидалось, вызвать буржуазную революцию. Классовая борьба между буржуазией и пролетариатом (которая, согласно Марксу, может иметь только один исход) затем продолжалась бы в новых политических условиях. Конечно, Россия не находилась в изоляции, и революция в этой огромной стране, простиравшейся от Японии до Германии, одной из небольшого числа “великих держав”, определявших ситуацию в мире, не могла не иметь огромных международных последствий. Сам Карл Маркс в конце жизни надеялся, что русская революция послужит неким детонатором пролетарской революции в промышленно более развитых западных странах, где для пролетарской социалистической революции имелись все условия. Как мы увидим, в конце Первой мировой войны казалось, что все именно так и произойдет.

Существовала лишь одна сложность. Если Россия не была готова к марксистской пролетарской социалистической революции, значит, она не была готова и к либерально-буржуазной революции. Однако даже те, кто мечтал только об этой революции, должны были найти способ осуществить ее, не опираясь на малочисленный и ненадежный российский либеральный средний класс – незначительное меньшинство населения, не обладавшее ни репутацией, ни общественной поддержкой, ни традициями участия в представительных органах власти. Кадеты – партия буржуазных либералов – получили менее 2,5 % депутатских мандатов в избранном свободным голосованием (и вскоре распущенном) Учредительном собрании 1917–1918 годов. Иначе буржуазно-либеральную революцию в России можно было осуществить лишь с помощью восстания крестьян и рабочих, которые не знали и не интересовались тем, что это такое, под руководством революционных партий, имевших другие цели; однако, вероятнее всего, силы, делавшие революцию, перешли бы от буржуазно-либеральной стадии к более радикальной “перманентной революции” (используя выражение Маркса, воскрешенное во время революции 1905 года молодым Троцким). В 1917 году Ленин, чьи мечты в 1905 году не шли дальше создания буржуазно-демократической России, сразу же понял, что либеральной лошадке не победить на российских революционных скачках. Это была реалистичная оценка. Однако в 1917 году он, как и остальные российские и нероссийские марксисты, понимал, что в России просто не существовало условий для социалистической революции. Русским революционерам-марксистам было ясно, что их революция будет вынуждена распространиться куда‐нибудь в другое место.

По всем признакам казалось, что именно так и произойдет, поскольку Первая мировая война закончилась массовым крушением политических систем и революционным кризисом, в частности в потерпевших поражение странах. В 1918 году правители всех четырех побежденных держав (Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии) лишились своих тронов, как и царь побежденной Германией России, свергнутый еще в 1917 году. Кроме того, социальная нестабильность, в Италии чуть не закончившаяся революцией, ослабила даже те европейские государства, что вышли из войны победителями.

Как мы уже говорили, общественные системы европейских стран, принимавших участие в войне, начали разрушаться под воздействием колоссальных военных перегрузок. Волна патриотизма, сопровождавшая начало войны, пошла на спад. К 1916 году усталость от войны начала превращаться в угрюмое и тихое недовольство бесконечной и бессмысленной бойней, которой, казалось, никто не хочет положить конец. В 1914 году противники войны чувствовали свою беспомощность и одиночество, однако в 1916 году они уже понимали, что говорят от имени большинства. Насколько круто изменилась ситуация, стало очевидно, когда 28 октября 1916 года Фридрих Адлер, сын лидера и основателя австрийской социалистической партии, обдуманно и хладнокровно застрелил в венском кафе австрийского премьер-министра графа Штюргка (в ту эпоху еще не знали о службе безопасности). Это была акция публичного антивоенного протеста.

Антивоенные настроения, безусловно, укрепили политические позиции социалистов, все более решительно возвращавшихся к неприятию войны, характерному для них до 1914 года. В действительности некоторые партии (например, в России, Сербии и Великобритании) всегда были против войны, и даже когда социалистические партии ее поддерживали, именно в их рядах можно было найти ее главных откровенных противников[8]. В это же время организованное рабочее движение, возникшее в гигантской военной промышленности во всех воюющих державах, стало главным центром антикапиталистической и антивоенной деятельности. Профсоюзные активисты на фабриках – опытные работники, искушенные в переговорах с владельцами (“цеховые старосты” в Великобритании, Betriebsobleute в Германии), – стали символами радикализма, так же как мастера и механики новых, оснащенных современной техникой военных кораблей, похожих на плавучие фабрики. И в России, и в Германии главные военно-морские базы (Кронштадт, Киль) стали основными революционными центрами. Во время Гражданской войны в России 1918–1920 годов восстание на французских военных кораблях в Черном море явилось причиной прекращения французской военной интервенции против большевиков. Так антивоенные настроения приобрели цель и организаторов. Именно в это время австро-венгерские цензоры, проверявшие корреспонденцию своих солдат, стали замечать изменение тона в их письмах. “Если бы только Господь ниспослал нам мир” превратилось в “с нас хватит” или даже в “говорят, что социалисты собираются заключить мир”.

Поэтому неудивительно, по сведениям тех же цензоров, что русская революция явилась первым политическим событием в мировой войне, нашедшим отражение даже в письмах жен рабочих и крестьян. Естественно (особенно после того, как Октябрьская революция привела к власти большевиков), что устремления к миру и социальной революции слились воедино: треть авторов писем, перлюстрированных с ноября 1917‐го по март 1918 года, выражала надежду на обретение мира с помощью России, еще одна треть надеялась на революцию, а остальные 20 % – на сочетание того и другого. То, что русская революция должна иметь исключительное международное влияние, было ясно всегда: даже ее первый этап 1905–1906 годов заставил пошатнуться самые древние империи, от Австро-Венгрии и Турции до Персии и Китая (Век империи, глава 12). К 1917 году вся Европа превратилась в пороховой погреб, в любую минуту готовый взорваться.