Читать книгу Однокурсники - Эрик Сигал - Страница 2

Эта книга – моя история, моя жизнь с восемнадцати до сорока шести лет. В «Однокурсниках» рассказывается о поколении людей, которые поступили в университет, – и необязательно в Гарвард, где происходят события этой книги; рассказывается о тех, кому едва исполнилось восемнадцать в 1954 году и было уже за сорок в 1983-м, на встрече однокурсников в честь двадцатипятилетия выпуска. Мы все лишь со временем понимаем, что сделали со своей жизнью. Мне понадобилось двадцать пять лет, чтобы понять и осознать, что я сделал со своей собственной.

Эрик Сигал

От издателя

Это роман о жизни вымышленных героев, выпускников Гарварда 1958 года. В истории упоминаются настоящие члены выдающейся семьи Элиот, давно и прочно связанной с Гарвардским университетом. При этом вымышленный персонаж Эндрю Элиот не имеет никакого отношения к семье Элиот: автор не имел намерений изобразить героя как одного из членов этой семьи – ни из ныне живущих, ни из живших ранее. Все главные герои этого романа – плод воображения автора. С их помощью он показывает, каким незаурядным путем молодые люди этого поколения приходили в политику и искусство, попадали в круги интеллектуалов – и открывали самих себя. Прослеживая их жизнь в Гарварде и в последующие годы, вплоть до встречи через двадцать пять лет после выпуска, автор описывает некоторые события, в которых принимали участие известные политики и люди искусства, – как признак определенных общественных веяний за последнюю четверть века. Следует упомянуть, что диалоги и события романа, связанные с этими персонажами, являются вымышленными.

Дневник Эндрю Элиота

12 мая 1983 года

В следующем месяце состоится встреча выпускников в честь двадцатипятилетия окончания Гарварда, и мне ужасно страшно.

Мне страшно встречаться с моими однокурсниками, уверенно шагающими по пути славы, тогда как сам я могу похвастаться лишь сединой на висках.

Сегодня мне прислали увесистый альбом в бордовом переплете. В нем написано обо всех достижениях выпускников 1958 года, и я почувствовал себя жалким неудачником.

Полночи просто разглядывал лица ребят, когда-то учившихся вместе со мной, а теперь ставших сенаторами и губернаторами, всемирно известными учеными и светилами медицины. Как знать, вполне вероятно, кому-то из них суждено произнести речь в Стокгольме или на лужайке Белого дома.

И что еще удивительнее – некоторые из них до сих пор живут со своими первыми женами.

Среди наиболее выдающихся выпускников оказалось и несколько моих близких во времена учебы друзей. Соседу по комнате, показавшемуся мне сначала полным психом, прочат должность госсекретаря. Парень, который когда-то брал у меня поносить одежду, – будущий президент Гарварда. Еще один, тот, которого мы едва замечали, стал настоящей сенсацией в мире музыки. Самый смелый из всех отдал жизнь ради того, во что верил. По сравнению с его героизмом моя жизнь ничтожна.

И вот он я – во всем великолепии своих несбывшихся надежд.

Я – последний из знаменитого рода Элиотов, представители которого из поколения в поколение учились в Гарварде. Все мои предки были выдающимися людьми. В ратных подвигах и в мирных делах, в церкви, в науке и образовании. Не далее как в 1948 году мой двоюродный брат Том получил Нобелевскую премию по литературе.

Я же омрачил величие этой семейной традиции. В подметки не гожусь даже Джареду Элиоту (выпуск 1703 года), благодаря которому в Америке узнали про ревень.

Тем не менее одно незначительное сходство с моими славными предками у меня имеется: все они вели дневники. Преподобный Эндрю Элиот (выпуск 37-го), в честь которого меня и назвали, не только самоотверженно заботился о своих прихожанах, но и ежедневно записывал события, происходившие во время осады Бостона в ходе Войны за независимость. Эти заметки, кстати, сохранились до сих пор.

Когда город освободили, он поспешил на встречу Гарвардского совета наблюдателей[1] и предложил наградить генерала Джорджа Вашингтона почетной докторской степенью.

Его сын унаследовал духовный сан отца и его писательский дар, оставив нам живое свидетельство о первых днях существования республиканской Америки.

Конечно, мой дневник не идет с ними ни в какое сравнение, но я тоже веду его всю жизнь. Наверное, это единственная поддерживаемая мною традиция. Пусть сам я и не творил историю, зато внимательно наблюдал за ней.

И кстати, мне по-прежнему чертовски страшно.

Они смотрели друг на друга, как тигры, оценивающие силу грозного соперника. Но в этих джунглях никогда не знаешь, откуда ждать настоящей опасности.

Был понедельник, 20 сентября 1954 года. Тысяча сто шестьдесят два умнейших молодых человека выстроились в ряд перед чудовищным сооружением. Перед нелепо громадным строением в стиле викторианской готики, так называемым Мемориальным залом, выстроились тысяча сто шестьдесят два молодых человека – лучшие, талантливейшие молодые люди во всем мире, которым предстояло стать выпускниками 1958 года.

Демонстрируя весь спектр портновского мастерства, от дешевого готового платья до костюмов «Брукс Бразерс», они также отличались и по настроению: нетерпеливые, испуганные, уставшие или пребывающие в ступоре.

Некоторые проделали путь в тысячи километров, а кто-то – всего в пару кварталов. Тем не менее каждый из них знал, что находится в самом начале самого главного путешествия своей жизни.

Шадрак Табмен, сын президента Либерии, прилетел из Монровии с пересадкой в Париже. Из нью-йоркского аэропорта Айдлуайлд его привезли в Бостон на посольском лимузине.

Джон Д. Рокфеллер (Рокфеллер-четвертый) скромно приехал из Манхэттена на поезде, а уже в Бостоне раскошелился на такси от Южного вокзала до Гарвард-ярда[2].

Ага-хан[3], судя по всему, просто появился из ниоткуда. (По другим слухам, он прилетел то ли на ковре-самолете, то ли на личном реактивном самолете.) Впрочем, теперь он тоже стоял в очереди, как простой смертный.

Все эти первокурсники прибыли сюда уже знаменитыми. С самого своего рождения они находились в лучах славы.

Но в тот последний день лета 1954 года более тысячи других потенциальных комет готовы были вырваться из безликой темноты и озарить собой небо.

Среди них были Даниэль Росси, Джейсон Гилберт, Теодор Ламброс и Эндрю Элиот. Все они – и еще пятый, по-прежнему находившийся на другом конце света, – являются героями этой истории.

С раннего детства Дэниелем Росси владело одно-единственное отчаянное желание – угодить своему отцу.

И его постоянно мучил один и тот же кошмар – что ему это никогда не удастся.

Сначала он думал, что равнодушию отца есть какое-то разумное объяснение. Ведь Дэнни был тощим заморышем, тогда как его брат играл за футбольную команду округа Ориндж в Калифорнии и считался там самым крепким защитником. И пока Фрэнк Росси зарабатывал тачдауны, а на его игру приезжали посмотреть тренеры из университетов, отец был слишком им увлечен, чтобы обращать внимание еще и на своего младшего сына.

То, что Дэнни, в отличие от Фрэнка, хорошо учился – отца ни капли не впечатляло. Конечно, ведь Фрэнк был ростом сто восемьдесят пять сантиметров (на целую голову выше младшего брата), и уже одно его появление на стадионе сопровождалось ликующими воплями вскочивших на ноги зрителей.

А что мог сделать рыжий очкарик Дэнни, чтобы заслужить аплодисменты? Ну, он был – по крайней мере по уверениям своей матери – одаренным пианистом. Чуть ли не вундеркиндом. Многие родители гордились бы таким сыном. Но доктор Росси ни разу не пришел на выступление мальчика.

Естественно, Дэнни снедала зависть, а обида медленно, но верно перерастала в ненависть. «Ты боготворишь Фрэнка, папа. Однако я – такой же человек, как и он. Рано или поздно ты все равно меня заметишь».

Но вышло так, что в 1950 году Фрэнка, ставшего летчиком-истребителем, сбили в небе над Кореей. Едва сдерживаемая ревность Дэнни сначала превратилась в скорбь, а затем – в болезненное чувство вины. Он вообразил, что ответственность лежит на нем. Словно это он сам накликал смерть своему брату.

На церемонии прощания школьное футбольное поле назвали в честь Фрэнка. Его отец все это время плакал не переставая. Дэнни с тоской смотрел на человека, которым так восхищался. Тогда он поклялся, что поможет отцу обрести покой. Вот только чем он мог его порадовать?

Артура Росси раздражали даже звуки фортепиано. В конце концов, долгий рабочий день стоматолога проходил под нескончаемый аккомпанемент скрежещущей бормашины. Поэтому в подвале дома он устроил звуконепроницаемую студию для своего сына, теперь – единственного.

Дэнни понимал, что дело тут не в щедрости: просто отец не желал ни видеть его самого, ни слышать его музыку.

И все же он был намерен и дальше бороться за любовь своего отца. Он понимал, что из темного подвала родительского безразличия ему поможет выбраться только спорт.

Для мальчишки его роста выбор был небольшой – заняться бегом. Он встретился с тренером по легкой атлетике и робко попросил посоветовать ему что-нибудь.

Теперь каждый день он вставал в шесть утра, натягивал кроссовки и отправлялся на пробежку. В первые несколько недель от чрезмерных нагрузок постоянно болели ноги, но он не сдавался. И решил держать все в тайне, пока не сможет показать отцу что-то стоящее.

В первый день весны, чтобы оценить физическую подготовку ребят, тренер заставил всю команду пробежать полтора километра. Три четверти дистанции Дэнни удавалось держаться наравне с настоящими бегунами, чему он сам безмерно удивился.

Однако потом внезапно во рту пересохло, в груди словно вспыхнул огонь, и мальчик начал сбавлять темп. Тренер, стоявший в центре стадиона, крикнул:

– Держись, Росси! Не сдавайся!

Опасаясь разочаровать того, кто стал ему «приемным» отцом, Дэнни заставил себя пробежать последний круг и, обессиленный, повалился на траву. Пока он пытался перевести дыхание, тренер подошел к нему с секундомером.

– Неплохо, Дэнни. Ты действительно поразил меня – пять минут сорок восемь секунд. Продолжишь заниматься – сможешь бегать чертовски быстро. А с пятью минутами на соревнованиях вполне можно потягаться за третье место. Сходи на склад, возьми форму и шиповки.

Предвкушая близость цели, Дэнни временно забросил игру на фортепиано и днями напролет тренировался с командой. А тренировки обычно состояли из изнурительных забегов по пятьсот метров – и так десять или двенадцать раз. Почти после каждого занятия его тошнило.

Несколько недель спустя тренер объявил, что в награду за упорство Дэнни будет участвовать в соревнованиях со школой Вэлли Хай – надо будет одолеть дистанцию в пять километров.

Тем же вечером он рассказал обо всем отцу. Несмотря на предупреждения сына о том, что он наверняка серьезно отстанет от остальных, доктор Росси пожелал прийти на соревнования.

В ту субботу Дэнни пережил три самые счастливые минуты своего детства.

С нетерпением ожидая старта в центре беговой дорожки в компании остальных бегунов, он заметил родителей, сидевших в первом ряду.

– Вперед, сынок! – подбодрил его отец. – Покажи им, на что способны Росси!

Эти слова подстегнули Дэнни так, что он забыл о наставлениях тренера – успокоиться и задать ровный темп. Стартовал пулей, выбился вперед и уже на первом круге обогнал остальных.

«Боже, – подумал доктор Росси, – мальчишка настоящий чемпион».

«Черт, – подумал тренер, – пацан настоящий псих. Он же выдохнется».

Пробежали первый круг. Дэнни взглянул на отца и увидел то, чего никогда не надеялся увидеть: полную гордости улыбку.

– Семьдесят одна секунда! – крикнул тренер. – Слишком быстро, Росси! Слишком быстро!

– Отлично идешь, сынок! – крикнул доктор Росси.

Следующие четыреста метров Дэнни пролетел на крыльях отцовской похвалы.

Отметку в половину пути он прошел все еще первым, но легкие уже начинали гореть. К следующему повороту он уже задыхался и почувствовал то, что бегуны не совсем точно называют мышечным окоченением. Он умирал.

Соперники быстро обогнали его, уйдя далеко вперед, и он услышал, как отец кричит ему через весь стадион:

– Давай, Дэнни! Прояви характер!

Когда он наконец финишировал, зрители захлопали. Они встречали сочувственными аплодисментами безнадежно отставшего спортсмена.

С кружащейся от изнурения головой он посмотрел на трибуны. Мама ободряюще улыбалась. Отец ушел. Все было словно в кошмарном сне.

Тренер же выглядел до странности довольным.

– Росси, я никогда не встречал такого волевого парня. Ты пробежал за пять минут пятнадцать секунд. У тебя огромный потенциал.

– Только не на беговой дорожке. Я – пас, – ответил Дэнни. С трудом передвигая ноги, он пошел прочь. Он с огорчением осознал, что от всех его стараний стало лишь хуже. Ведь позорный забег состоялся как раз на стадионе имени Фрэнка Росси.

Униженный Дэнни вернулся к прежней жизни. Найти выход его расстроенным чувствам помогали клавиши фортепиано. Он упражнялся сутками напролет, не отвлекаясь ни на что другое.

С шести лет мальчик занимался с местной преподавательницей, но теперь эта почтенная седовласая матрона честно призналась его матери: она научила Дэнни всему, что знала, и посоветовала Гизеле Росси отправить мальчика на прослушивание к Густаву Ландау, бывшему солисту-пианисту из Вены, который на склоне лет служил дирижером в профессиональном колледже неподалеку, в Сан-Анджело.

Старика впечатлила игра Дэнни, и он взял его себе в ученики.

– Господин Ландау говорит, что Дэнни чрезвычайно способный для своего возраста, – сказала Гизела за обедом мужу. – По его мнению, Дэнни может сделать карьеру в музыке.

– Ну-ну, – буркнул доктор Росси. Это означало, что свое мнение он предпочтет оставить при себе.

Доктор Ландау был хотя и требовательным, но добрым наставником, а Дэнни – идеальным учеником: не просто талантливым, но стремящимся к совершенству. Если Ландау задавал играть этюды Черни по часу каждый день, Дэнни занимался по три, если не по четыре.

– Не слишком ли медленно я учусь? – взволнованно спрашивал он.

– Ах, Дэниел, не стоит тебе так усердствовать. Ты еще очень юн. Почему бы тебе не сходить куда-нибудь вечером и не развлечься?

Но на это у Дэнни не было времени, к тому же он не знал, что именно может его «развлечь». Ему хотелось поскорее чего-то добиться, поэтому каждую минуту, свободную от занятий в школе, он проводил за фортепиано.

От доктора Росси не ускользнула замкнутость Дэнни. Подобное поведение сына его расстраивало.

– Говорю тебе, Гизела, это – ненормально. Он просто помешался. Может, так он пытается компенсировать свой маленький рост или что-то в этом духе? В его возрасте ребята уже вовсю за девчонками ухлестывают. Боже, да Фрэнк в свое время был завзятым Казановой!

Арта Росси пугала перспектива того, что его сын может оказаться таким… Ну, непохожим на настоящего мужчину. Миссис же Росси полагала, что если бы он больше общался с сыном, то все его тревоги как рукой сняло бы.

К явной досаде супруга, она на следующий день после ужина оставила их наедине, чтобы они смогли поболтать по-свойски. Разговаривая с Дэнни, Артур всегда ощущал некое смутное беспокойство.

– В школе все хорошо? – поинтересовался он.

– Ну, и да, и нет, – произнес Дэнни так же скованно, как и его отец.

Доктор Росси чувствовал себя пехотинцем, с ужасом ступающим на минное поле.

– А в чем дело?

– Пап, в школе все считают меня немного странным. Но многие музыканты такие.

Доктора Росси прошиб пот.

– В каком смысле, сынок?

– Ну, они очень увлечены своим делом. Как и я. Мне хочется посвятить всю свою жизнь музыке.

В течение нескольких секунд Арт Росси судорожно пытался подыскать подходящий ответ.

– Что ж, ты – мой сын, – наконец сказал он, так и не подобрав слов, выражающих искреннюю любовь к сыну.

– Спасибо, пап. Я наверное, пойду вниз и позанимаюсь.

Дэнни ушел, а доктор Росси налил себе выпить и подумал: «Видимо, я должен быть доволен».

Страсть к музыке была лучше всех тех увлечений, что он себе воображал.

Едва ему исполнилось шестнадцать, Дэнни дебютировал в качестве солиста симфонического оркестра колледжа. Ведомый дирижерской палочкой своего наставника, он сыграл перед полным залом Концерт для фортепиано № 2 Брамса – довольно трудное произведение. Его родители тоже были среди зрителей.

Когда бледный от страха Дэнни ступил на сцену, свет старомодного прожектора, отразившись в его очках, едва не ослепил юношу. Наконец он приблизился к фортепиано, чувствуя себя парализованным от ужаса. Доктор Ландау подошел к нему и шепнул:

– Не волнуйся, Дэнни, ты хорошо подготовлен.

И боязнь Дэнни вдруг рассеялась.

Потом ему казалось, аплодисменты никогда не утихнут.

Откланявшись, он повернулся к своему учителю, чтобы пожать ему руку, и, к своему удивлению, увидел в глазах старика слезы.

Ландау обнял своего протеже.

– Знаешь, Дэн, я очень тобой горжусь.

Обделенный по большей части родительским вниманием, сын должен был бы прийти в восторг от такой похвалы. Но в тот вечер Дэниела Росси опьянило новое ощущение: обожание толпы.

С университетом Дэнни определился уже в старших классах: он поступит в Гарвард, где будет изучать композицию у Рандалла Томпсона, прославившегося своими хоралами, и у виртуозного симфониста Уолтера Пистона. Это воодушевляло его настолько, что он был готов целыми днями корпеть над учебниками по естествознанию, математике и праву.

Из сентиментальных чувств доктору Росси хотелось бы, чтобы его сын оказался в Принстоне, воспетом когда-то Ф. Скоттом Фицджеральдом. В Принстоне, который должен был бы стать альма-матер Фрэнка.

Но Дэнни был непоколебим в своем выборе, и Арт Росси в итоге перестал его уговаривать.

– Я ничего этим не добьюсь. Пусть парень учится, где хочет.

Однако затем случилось нечто, из-за чего он перестал так спокойно к этому относиться. В 1954 году сенатор Маккарти рьяно взялся за Гарвард – это «прибежище коммунистов». Некоторые из местных преподавателей ни за что не желали сотрудничать с его комитетом и отвечать на вопросы о политических взглядах своих коллег.

Что еще хуже, Маккарти потребовал их уволить, но ректор Гарварда, упрямый доктор Пьюзи[5], отказался.

– Сынок, как ты можешь мечтать поступить в подобный университет? Ведь твой брат погиб, защищая нас от коммунистической заразы, – все чаще и чаще повторял доктор Росси.

В ответ Дэнни хранил молчание. Какой был смысл объяснять отцу, что музыка не связана с политикой?

Доктор Росси все настойчивее выражал свое неодобрение, мать Дэнни, как могла, поддерживала нейтралитет. Поэтому Ландау был единственным, с кем Дэнни мог обсудить свое затруднительное положение.

С осторожностью подбирая слова, старик признался Дэнни:

– Этот Маккарти пугает меня. В Германии все тоже так начиналось.

Растревоженный нахлынувшими тягостными воспоминания, он помолчал, а затем тихо продолжил:

– Дэниел, страх охватил страну. Сенатор Маккарти считает, что может диктовать Гарварду свои условия, указывая, кого им выгнать, и все такое прочее. Думаю, их ректор проявил невероятную храбрость. Мне хочется выразить ему свое восхищение.

– Но как вы собираетесь это сделать, господин Ландау?

Старик наклонился к своему гениальному ученику и произнес:

– Я отправлю туда тебя.

Пришли майские иды 6, а с ними – и уведомления о зачислении. Принстон, Гарвард, Йель, Стэнфорд – везде были готовы принять Дэнни. Даже доктор Росси был впечатлен – хотя он и опасался, что выбор сына окажется губительным для него самого.

Катастрофа случилась в те выходные, когда он позвал Дэнни в свой кабинет, сплошь уставленный обитой кожей мебелью. Там-то отец и задал ему главный вопрос.

– Да, папа, – робко ответил юноша, – я еду в Гарвард.

Воцарилась мертвая тишина.

До этого момента Дэнни подспудно лелеял надежду, что, почувствовав твердость его решения, отец наконец смягчится. Но Артур Росси был непреклонен.

– Дэн, мы живем в свободной стране. Ты имеешь право выбирать, в каком университете тебе учиться. Однако и я свободен выразить свое несогласие. Я не заплачу ни цента за твое обучение. Добро пожаловать в самостоятельную жизнь, сын. Ты только что заявил о своей независимости.

На мгновение Дэнни растерялся. Затем, внимательно посмотрев на отца, осознал, что Маккарти – всего лишь предлог: Арту Росси просто не было никакого дела до своего сына. Он понял, что должен преодолеть свою детскую потребность в одобрении этого человека.

Теперь он знал, что никогда его не добьется. Никогда.

– Хорошо, папа, – хрипло прошептал Дэнни. – Как пожелаешь…

Потом развернулся и молча вышел из комнаты. Сквозь массивную дверь он услышал, как отец в ярости стукнул кулаком по столу.

Странно, но он почувствовал себя свободным.

Он был Золотым мальчиком. Высоким светловолосым Аполлоном, своим магнетизмом притягивавшим любовь женщин и вызывавшим восхищение мужчин. Каким бы спортом он ни занимался, у него все получалось. Учителя его обожали, ведь несмотря на всю свою славу, он оставался любезным и почтительным.

Короче, уникальный молодой человек – родители мечтают о таком сыне, а женщины – спят и видят подобного возлюбленного.

Можно было бы даже сказать, что Джейсон Гилберт-младший – воплощение американской мечты. Собственно, многие так и полагали, но под блестящей оберткой скрывался один-единственный недостаток, прискорбный изъян, передаваемый из поколения в поколение.

Джейсон Гилберт родился евреем.

Его отец изо всех сил старался скрыть этот факт. Ведь Джейсон Гилберт-старший помнил по синякам из своего детства в Бруклине[7], что быть евреем – тяжкая ноша, камнем висящая на шее. Жизнь стала бы куда лучше, если бы каждый был просто американцем.

Он уже давно хотел сменить фамилию, доставившую ему столько неприятностей. Наконец, одним осенним днем 1933 года, постановлением окружного суда Яков Грюнвальд начал новую жизнь с новым именем: Джейсон Гилберт.

Два года спустя, на весеннем балу в загородном клубе, он познакомился с Бетси Ньюман, тоненькой светловолосой девушкой с усыпанным веснушками личиком. У них оказалось много общего: оба увлекались театром, танцами, спортом. И что не менее важно, они оба были абсолютно безразличны к религиозным традициям своих предков.

Дабы избежать давления со стороны более консервативных родственников, требовавших провести «надлежащую» церемонию, они решили сбежать.

Их брак был счастливым, и еще большую радость им принес 1937 год, когда у Бетси родился мальчик, названный Джейсоном-младшим.

Когда, сидя в прокуренной приемной, старший Гилберт услышал эту великолепную новость, он принес молчаливую клятву: оберегать своего новорожденного сына от всех трудностей, которые ждут его из-за того, что формально родился в еврейской семье. Нет, когда этот мальчик вырастет, он станет членом высшего американского общества.

К тому моменту Гилберт-старший уже был вице-президентом быстро развивающейся Национальной корпорации связи. Они с Бетси жили в роскошной усадьбе, занимавшей целый гектар в растущем районе Сайоссет на Лонг-Айленде. И чтобы никаких еврейских кварталов!

Через три года у них появилась малышка Джулия. Как и ее брату, от матери ей достались голубые глаза и светлые волосы, а еще веснушки – которых у Джейсона не было.

Детство у брата и сестры было счастливым. Им пошел только на пользу подразумевающий постоянное самосовершенствование образ жизни, за которым усердно следил их отец. Они начали с плавания, затем учились верховой езде и игре в теннис. Да, и конечно катались на лыжах во время зимних каникул.

Под любящим, но строгим взором родителей юный Джейсон готовился стать королем корта.

Сначала он тренировался в теннисном клубе неподалеку. Но когда он начал подавать надежды – в чем его отец ни разу даже не усомнился, – старший Гилберт стал сам каждую субботу возить своего многообещающего отпрыска в Форест-Хиллз, где с ним занимался Рикардо Лопес, бывший чемпион Уимблдона и победитель множества американских турниров. Отец внимательно наблюдал за всеми тренировками, подбадривая Джейсона и радуясь его успехам.

Гилберты не собирались прививать детям какую-либо веру. Но вскоре поняли, что даже в таком спокойном местечке, как Сайоссет, нельзя существовать отдельно от общества. Это даже хуже, чем быть… посредственностью.

Судьба подкинула им еще один козырь – неподалеку построили новую унитарную церковь. Там их приняли с радушием, хотя Гилберты, мягко говоря, нечасто посещали службу, даже по воскресеньям. Рождество они проводили на лыжном курорте, а на Пасху ездили на море. Что ж, по крайней мере, они примкнули к сообществу.

Оба родителя были достаточно умны, чтобы не пытаться воспитывать детей как «белых англо-саксонских протестантов» – в будущем это привело бы лишь к психологическим проблемам. Они говорили сыну и дочери, что их еврейское происхождение – тоненький ручеек, слившийся с могучим потоком американского общества.

Джули отправили в школу-пансион, Джейсон же решил остаться дома и учиться в школе Хокинса-Этвелла. Ему нравилось в Сайоссете, а самое главное – он не хотел упускать возможность знакомиться с девушками[8]. Наряду с теннисом, это был его любимый вид спорта, в котором, кстати, он преуспел не меньше.

Правда, учеба не слишком его увлекала. Впрочем, оценки были достаточно высокими, чтобы практически гарантировать поступление в университет, о котором мечтал и он сам, и его отец. Йель.

Причины на то были как чисто практические, так и романтические. Выпускник Йеля считался аристократом в трех ипостасях сразу: джентльмен, эрудит и вдобавок спортсмен. Одна внешность Джейсона уже говорила о том, что ему суждено там учиться.

Однако конверт, который он получил утром двенадцатого мая, оказался подозрительно легким – судя по всему, письмо было коротким. И неприятным.

В Йель его не приняли.

Оцепенение Гилбертов переросло в ярость, когда они узнали, что Тони Росон, чьи оценки были такими же, как у Джейсона, а удар слева – намного хуже, отправился в Нью-Хейвен[9].

Отец Джейсона настоял на немедленной встрече с директором школы, который и сам был выпускником Йеля.

– Мистер Трамбалл, – обратился к нему Гилберт, – как можно объяснить то, что они взяли юного Росона, но отказали моему сыну?

Седеющий педагог, попыхивая трубкой, ответил:

– Вы должны понять, мистер Гилберт, Росон – «наследник» Йеля, там учились и его дед, и его отец. А для университета это многое значит. Традиция уже глубоко укоренилась.

– Пусть так, – сказал Гилберт-старший, – но есть ли более правдоподобное объяснение тому, что такой юноша, как Джейсон – настоящий джентльмен, выдающийся спортсмен…

– Пап, ну не надо, – перебил его Джейсон, все больше смущаясь.

Но его отец продолжал упорствовать.

– Вы можете сказать, почему в вашей альма-матер не хотят принять такого студента?

Трамбалл отклонился назад и ответил:

– Что ж, мистер Гилберт, я не слишком осведомлен о том, как именно принимает решения приемная комиссия Йеля, но, насколько мне известно, в Нью-Хейвене стараются поддерживать в классах «пропорциональный баланс».

– «Пропорциональный»?

– Ну, понимаете, определенное количество мест для студентов из различных штатов, для детей бывших выпускников, таких как Тони, – как ни в чем не бывало объяснял директор. – Поровну учеников из простых общеобразовательных и из частных престижных школ, а также из музыкальных училищ, спортивных школ…

Отец Джейсона наконец догадался, на что намекал директор.

– Мистер Трамбалл, – проговорил он, стараясь изо всех сил сохранять спокойствие, – эти ваши «пропорции», они включают в себя и религиозную принадлежность?

– В общем-то, да, – дружелюбно отозвался директор. – Не могу сказать, что в Йеле существует некая «квота», но в какой-то мере они действительно ограничивают число студентов-евреев.

– Но это же противозаконно!

– Вряд ли, – ответил Трамбалл. – Какую часть от населения Земли составляют евреи? Примерно два с половиной процента, так? Спорим, в Йеле эта цифра как минимум в четыре раза больше?

Но Гилберту-старшему было не до споров. Он чувствовал, что старику точно известно, сколько именно евреев ежегодно поступает в его альма-матер.

Джейсон боялся нарастающего гнева отца и всеми способами старался его предотвратить.

– Слушай, пап, я не хочу учиться там, где мне отказывают. Этот Йель может катиться ко всем чертям. – Он повернулся к директору и извиняющимся тоном добавил: – Прошу прощения, сэр.

– Ничего-ничего, – ответил Трамбалл. – Вполне объяснимая реакция. Но давайте подумаем о хорошем. Второй выбранный вами университет – очень достойный. Некоторые считают, что именно Гарвард – лучший в стране.

Ездить ему приходилось из пригорода. Он относился к маленькой и почти незаметной группке людей, которые не могли позволить себе роскошь жить в кампусе вместе со своими однокурсниками. Так что ребята из пригорода были гарвардцами только в дневное время – вроде студенты, а вроде и нет, – ведь вечером им нужно было садиться на автобус или метро и возвращаться в большой мир.

По иронии судьбы, Тед Ламброс родился почти рядом с Гарвард-ярдом. Сократ, его отец, приехавший в Америку в начале тридцатых, был владельцем знаменитого ресторана «Марафон» на Массачусетс-авеню, всего в паре шагов от библиотеки Уайденер[10].

В его заведении, как он часто хвалился своим работникам (то есть членам своей семьи), каждый вечер собиралось больше великих умов, чем в платоновской Академии. Не только философы, но и обладатели Нобелевских премий по физике, химии, медицине и экономике. И даже сама Джулия Чайлд[11], назвавшая приготовленного женой Сократа ягненка с лимоном «просто изумительным».

Более того, его сын Теодор учился в Латинской средней школе Кембриджа, которая находилась так близко к заветному кампусу, что практически была частью университета.

Учитывая, что старший Ламброс относился к преподавателям Гарварда с почтением, граничащим с идолопоклонством, страстное желание сына поступить туда казалось вполне естественным.

В шестнадцать лет высокий и темноволосый красавец Теодор стал работать официантом на полную ставку, а значит, постоянно видеться с этими светилами науки. Стоило им просто поздороваться с Тедом, как его пробирала дрожь.

Он и сам не понимал почему. Что представляет собой эта гарвардская харизма, которая проявляется даже в том, как они придвигают к себе тарелку с клефтико?[12]

Одним вечером все наконец стало ясно. Они обладали некой необъяснимой уверенностью. Уверенностью в себе, которая словно нимб светилась над их горделиво вскинутыми головами, и неважно, обсуждали ли они метафизику или прелести жены нового преподавателя.

Теда, сына боязливого иммигранта, особенно восхищала их способность любить самих себя и ценить свой интеллект.

Так у него появилась цель в жизни: он пожелал стать одним из них. Не просто каким-нибудь выпускником, но настоящим профессором. И отец разделял его мечту.

Правда, это вовсе не радовало Дафну и Александра, других двоих детей Ламбросов, – за обедом папа частенько пел дифирамбы Теду и его лучезарному будущему.

– Не понимаю, почему все считают Теда таким умником, – недовольно бурчал Алекс, его младший брат.

– Потому что он действительно умный! – пылко восклицал Сократ. – В этой семье Тео – настоящий lambros.

И улыбался игре слов – с греческого их фамилия переводилась как «блеск» или «великолепие».

Из комнатушки Теда на Прескотт-стрит, где он до ночи просиживал над учебниками, виднелись огни Гарвард-ярда, – всего в каких-то двухстах метрах от. Так близко, так безумно близко! И если его внимание хоть ненадолго рассеивалось, он подбадривал себя, думая: «Держись, Ламброс, ты уже почти добрался». Словно Одиссей в бушующем море совсем рядом с Феакией, он ясно видел цель своих титанических усилий.

В пылких фантазиях Теда, на волшебном острове его ждала прекрасная незнакомка. Златовласая юная принцесса, подобная Навсикае. В общем, в гарвардских мечтах юного грека помимо всего прочего присутствовали и девушки из Рэдклиффа[13].

Он до того увлекся, что, читая «Одиссею» для спецкурса по английскому в последний год школы и добравшись до песни шестой, где Навсикая страстно влюбляется в греческого красавца, вынесенного волнами на берег ее острова, счел это предсказанием безумной встречи, которая будет ждать его, когда он наконец окажется в университете.

Впрочем, отличная оценка по английскому была лишь одной из немногих, которые он получил за год. По остальным предметам он заработал, пусть и не столь выдающиеся, зато твердые четверки с плюсом. В общем, он больше корпел, чем преуспел. Да как он вообще смеет надеяться, что его возьмут в «Прекрасный Гарвард»?[14]

По успеваемости в своем классе он оказался только седьмым, а на вступительных экзаменах его балл был всего чуть выше среднего. И это не говоря уже о том, что Гарвард распахивал двери лишь перед всесторонне развитыми личностями. Тед заключил, что на таковую явно не тянет. Да и когда ему было заниматься музыкой или играть в школьной спортивной команде, если сутками напролет он либо учился, либо работал в ресторане? С мрачной беспристрастностью оценив свои перспективы, он то и дело принимался убеждать отца, что не стоит надеяться на невозможное.

Но оптимизм папаши Ламброса так просто было не поколебать. Как и его уверенность, что рекомендательные письма от «великих людей», столовавшихся в «Марафоне», сотворят чудо.

В каком-то смысле так оно и вышло. Теда Ламброса приняли, хотя и без стипендии. А это означало, что ему придется ютиться в своей каморке на Прескотт-стрит и что он не сможет вкусить радостей гарвардской жизни. Ну, кроме как на занятиях. Ведь вечерами он должен будет вкалывать в «Марафоне», чтобы заработать шестьсот долларов на обучение.

Тем не менее Теда это не пугало: пусть он стоял лишь у подножия Олимпа, он все же добрался туда и был готов штурмовать вершину.

Потому что Тед верил в американскую мечту: если ты чего-то очень хочешь и посвящаешь всего себя достижению цели, успех тебе обеспечен. А он стремился учиться в Гарварде с той же «неугасимой страстью», которая двигала Ахиллесом в его желании завоевать Трою.

Вот только Ахиллесу не приходилось каждый вечер обслуживать столики.

Последний из поступивших в Гарвард Элиотов продолжил традицию, начатую в 1649 году.

В детстве Эндрю был обеспечен абсолютно всем.

Даже после мирного развода родители щедро предоставляли ему все, о чем мог мечтать любой мальчишка его возраста. У него была няня-англичанка и целое полчище плюшевых медведей. Сколько он себя помнил, его всегда отправляли в самые дорогие школы-пансионы и летние лагеря. Родители открыли трастовый фонд, обеспечив его будущее.

Короче, они дали ему все, кроме своего внимания и участия.

Разумеется, родители его любили, тут и говорить не о чем. Может быть, именно поэтому никогда и не говорили ему о любви. Они просто полагали, что Эндрю и сам понимает, насколько они ценят такого замечательного и независимого сына.

И все же Эндрю был первым в своей семье, кто считал себя недостойным учиться в Гарварде. Как он зачастую самокритично шутил, «Меня взяли потому, что моя фамилия – Элиот и я могу написать ее без ошибок».

Происхождение явно повредило его уверенности в себе. А недостаток творческих способностей, без всякого сомнения, лишь обострял его застарелый комплекс неполноценности.

Вообще-то Эндрю вырос весьма умным юношей и неплохо выражал свои мысли – доказательством тому был дневник, который он вел с начальной школы. Еще мальчик хорошо играл в футбол – был крайним нападающим, – и его угловой удар не раз помогал форварду забивать голы. Таким уж Эндрю был человеком – всегда готов помочь другу.

Вне поля также оставался добрым, внимательным и тактичным юношей. Чаще всего, хотя сам он никогда не стал бы столь самонадеянно о себе отзываться, друзья называли Эндрю «славным малым».

В университет его приняли с гордостью. Однако у Эндрю Элиота, будущего выпускника 58-го года, было одно качество, отличавшее его от всех остальных студентов курса.

Он не был амбициозен.

Двадцатого сентября, в шестом часу утра, к обшарпанному вокзалу в центре Бостона прибыл автобус «Грейхаунд» и выпустил из своих дверей, среди прочих пассажиров, уставшего Дэниела Росси. Его одежда совершенно измялась, а рыжеватые волосы растрепались. Очки и те оказались залапаны после путешествия через всю страну.

Он покинул Западное побережье три дня назад с шестьюдесятью долларами в кармане, из которых потратил всего восемь. Он едва не умер с голоду в этой долгой поездке.

Из последних сил дотащил свой единственный чемодан (с парой рубашек и партитурами, которые изучал по дороге) до метро и доехал до станции «Гарвардская площадь». Сначала он поплелся на Холуорти, дом 6, в общежитие для первокурсников, расположенное в Гарвард-ярде, потом постарался как можно быстрее зарегистрироваться, чтобы вернуться в Бостон и перевестись из калифорнийского филиала Союза музыкантов в местное отделение.

– Особо не надейся, парень, – предупредила его секретарь. – У нас миллион безработных пианистов. Если честно, сейчас работа есть только для «священных» клавиш. Господь, видишь ли, хотя бы выплачивает профсоюзный минимум. – Ткнув пальцем с кроваво-красным маникюром в доски объявлений, она с кривой улыбкой добавила: – В общем, выбирай себе религию, малыш.

Внимательно изучив все листочки с предложениями работы, Дэнни вернулся к секретарше с двумя из них.

– Вот эти мне бы отлично подошли, – сказал он. – Органист в церкви Малдена, вечером в пятницу и утром в субботу, и еще с утра по воскресеньям в Куинси[16]. Туда еще никого не взяли?

– Иначе бы их не было на доске, парень. Но думаю, тебе ясно, что так ты заработаешь себе не на хлеб, а скорее на пачку крекеров.

– Ага, – ответил Дэнни, – но мне пригодится каждый цент. А танцы по субботам тут часто устраивают?

– Ну надо же! Да ты, похоже, на все готов ради денег. Содержишь большую семью или вроде того?

– Нет. Я поступил в Гарвард, и мне надо как-то платить за учебу.

– И почему же эти кембриджские богатеи не дали тебе стипендию?

– Долгая история, – пробормотал Дэнни. – Но я был бы рад, если вы будете иметь меня в виду. В любом случае, я еще зайду.

– Не сомневаюсь, малыш.

Предыдущим днем, около восьми, Джейсон Гилберт-младший проснулся в Сайоссет на Лонг-Айленде.

Казалось, что в окна его комнаты солнце всегда светит ярче. Может, оно просто отражалось от бесчисленных сверкающих наград?

Он побрился, надел сорочку от «Лакост», а потом отволок чемоданы и многочисленные футляры с ракетками для сквоша и тенниса к своему автомобилю «Меркури» 1950 года выпуска с откидным верхом. Джейсон дождаться не мог, когда наконец взревет мотор его спортивного купе и он помчит по Пост-роуд – он собственными руками переделал любимую машину, увеличив ее мощность, и даже добавил выхлопную трубу из двойного фибергласа.

Вся семья Гилбертов в полном составе, – мама, папа и Джули, а также экономка Дженни и ее муж садовник Максвелл, – вышли его проводить.

Джейсона целовали, обнимали, а отец не преминул выступить с кратким напутствием.

– Сын, я не стану желать тебе удачи, ты в ней не нуждаешься. Твоя судьба – всегда быть первым, и не только на теннисном корте.

Слова отца произвели противоположный желаемому эффект, хотя Джейсон этого не показал. Ему уже было не по себе из-за отъезда и перспективы проверки характера в среде настоящей элиты своего поколения. И теперь, когда отец напоследок напомнил о возлагаемых надеждах, нервы у Джейсона вконец сдали.

Впрочем, его мог бы утешить факт, что в тот день восторженная речь его отца сотни раз эхом повторялась сотнями других родителей, отправляющих своих уникально одаренных отпрысков в город Кембридж, штат Массачусетс.

Пять часов спустя Джейсон стоял у своей комнаты в общежитии для первокурсников – в здании Штраус А‑32 17. К двери был приклеен обрывок желтой оберточной бумаги с надписью:

«Моему соседу по комнате: днем я всегда ложусь подремать, так что, пожалуйста, не шуми. Спасибо».

И инициалы – «Д. Д.».

Джейсон потихоньку открыл дверь и на цыпочках пробрался внутрь. Отнес свои чемоданы в свободную спальню, положил их на металлическую кровать (она слегка скрипнула) и выглянул из окна.

Ему достался вид на лихорадочно шумную Гарвардскую площадь. Впрочем, Джейсона это не смутило. Он пребывал в приподнятом настроении, к тому же у него было полно времени, чтобы дойти до Солджер-филд[17] и сыграть с кем-нибудь в теннис. В белый спортивный костюм он уже был одет, так что оставалось лишь взять ракетку «Уилсон» и набор мячей «Сполдинг».

На свою удачу, он узнал парня из университетской команды, который пару лет назад обыграл его в летнем турнире. Тот обрадовался, снова встретившись с Джейсоном, и согласился помахать ракеткой. Впрочем, он быстро понял, что его противник, теперь уже студент, многому успел научиться.

Вернувшись в Штраус-холл, Джейсон обнаружил на двери еще одну записку на той же желтой бумаге: таинственный Д. Д. сообщал, что вернется к десяти вечера, поскольку идет ужинать, а затем – в библиотеку заниматься. Подумать только, в библиотеку! – а они ведь даже еще не зарегистрировались. «Если планируешь вернуться поздно, то постарайся, пожалуйста, сильно не шуметь» – так заканчивалось послание.

Джейсон принял душ, надел чистую вельветовую куртку фирмы «Хаспел», перекусил в кафетерии на Гарвардской площади, а потом направился к Рэдклиффу, чтобы посмотреть на первокурсниц.

На следующее утро его поджидала очередная записка:

«Пошел регистрироваться. Если позвонит моя мама, скажи, что я вчера хорошо поужинал. Спасибо».

Джейсон скомкал бумажку с «уведомлением» и тоже отправился на регистрацию – очередь у Мемориального зала уже терялась где-то за углом здания.

Несмотря на похвальное намерение неуловимого Д. Д. занять очередь на регистрацию первокурсников пораньше, первым он точно не стал. Потому что, как только часы пробили девять и распахнулись массивные двери Мемориального зала, внутрь вошел Теодор Ламброс.

Тремя минутами ранее Тед покинул свой дом на Прескотт-стрит и прибыл сюда с целью оставить небольшой, но глубокий след в истории старейшего университета Америки.

Он был уверен, что перед ним – врата рая.

Отец Эндрю Элиота вез его из Мэна на старомодном семейном «универсале», багажник которого был забит чемоданами с твидовыми и шерстяными пиджаками, белыми туфлями-дерби, мокасинами, шелковыми галстуками в полоску и запасом классических сорочек на весь семестр. В общем, со всей школьной одеждой Эндрю.

По обыкновению, отец с сыном почти не разговаривали. Уже несколько столетий Элиоты проходили через этот обряд, так что беседы тут были ни к чему.

Они припарковались у ближайших к Массачусетс-холлу ворот (это общежитие когда-то предоставляли солдатам армии Джорджа Вашингтона). Эндрю побежал через Гарвард-ярд к Уиг G‑21, в надежде завербовать кого-нибудь из своих бывших однокашников на переноску своих шмоток. Затем, когда они потащили его тяжеленный багаж, он неожиданно остался наедине с отцом. Мистер Элиот воспользовался случаем, чтобы дать ему житейский совет.

– Сынок, – начал он, – я был бы тебе весьма благодарен, если ты сделаешь все, чтобы не вылететь отсюда. И хотя в нашей великой стране есть немало хороших университетов, Гарвард у нас только один.

Эндрю с благодарностью принял родительское напутствие, пожал отцу руку и побежал к общежитию. Двое парней, его соседи по комнате, уже решили помочь ему распаковывать вещи. Точнее – привезенную им выпивку, чтобы отметить встречу после целого лета кутежа в Европе, – ну, по крайней мере, так оно было по их рассказам.

– Эй, ребята! – запротестовал он. – Могли хотя бы спросить. И нам, кстати, надо зарегистрироваться.

– Да ладно тебе, Элиот, – сказал Дики Ньюэлл, делая еще один большой глоток. – Мы только что проходили мимо – там очередь на всю улицу.

– Точняк, – подтвердил Майкл Уигглсворт, – новички жаждут побыстрее отметиться. А как нам всем прекрасно известно, не проворным достается успешный бег[18].

– Думаю, в Гарварде как раз наоборот, – тактично заметил Эндрю. – Впрочем, напившихся вдрабадан это не касается. Как хотите, а я пошел регистрироваться.

– Так и знал, – осклабился Ньюэлл. – Старина Элиот, дружище, у тебя все задатки первоклассного зануды.

Шуточки этих зазнаек никак не подействовали на Эндрю – он был тверд в своем решении.

– Все, я пошел, ребята.

– Иди-иди, – вальяжно помахал ему на прощание Ньюэлл. – Если поспешишь, мы оставим тебе немного Хейга[19]. Кстати, а остальные бутылки где?

Вот как Эндрю Элиот, пройдя через Гарвард-ярд, чтобы присоединиться к длинной змейке людей в очереди, связал свою жизнь с разношерстной публикой будущего выпуска 1958 года.

Теперь в Кембридже собрался весь первый курс, хотя последние из студентов сумели официально зарегистрироваться лишь через несколько часов.

Внутри похожего на пещеру здания у огромного витражного окна стояли будущие профессионалы своего дела: обладатели Нобелевской премии, промышленные магнаты, нейрохирурги и десятки страховых агентов.

Сначала им раздали большие светло-желтые конверты с бланками (четыре экземпляра для финансовой инспекции, четыре экземпляра для бюро регистрации и еще зачем-то шесть экземпляров для отдела здравоохранения). Они расселись бок о бок за узкими столами, уходящими, похоже, в бесконечности, и принялись заполнять бумаги.

В конверте обнаружилась анкета для Ассоциации Филипса Брука[20], в которой среди прочих имелся вопрос о религиозной принадлежности (ответ по желанию).

Хотя никто из них не был особо религиозен, Эндрю Элиот, Дэнни Росси и Тед Ламброс поставили галочки рядом с вариантами «англиканская церковь», «католичество» и «греческое православие» соответственно. Джейсон Гилберт отметил, что не придерживается никакого религиозного течения.

После официальной регистрации им пришлось прорываться сквозь строй оголтелых агитаторов, размахивающих листовками, – все они громогласно призывали первокурсников вступать в общества юных демократов, республиканцев, либералов, консерваторов, альпинистов, любителей подводного плавания и так далее.

Неугомонные и шумные разносчики газет уговаривали их подписаться на «Кримсон»[21] («Единственная утренняя газета Кембриджа, выходящая ежедневно!»), «Эдвекэт»[22] («Сможете сказать, что читали этих авторов до того, как они получили Пулитцеровку!») и «Лэмпун»[23] («Если посчитать, то выйдет примерно по центу за шутку!»). В общем, только самые законченные скряги или совершенные бедняки не потянулись за своими кошельками.

Тед Ламброс никуда записаться не мог. Его время и так уже было расписано по минутам: учеба – днем, работа – вечером.

Дэнни Росси заинтересовался Католическим клубом, решив, что со скромными набожными девушками будет проще познакомиться. Вдруг они окажутся такими же неопытными, как и сам Дэнни?

Эндрю Элиот выбрался из всей этой суматохи, как бывалый турист, привычно раздвигающий густые заросли. Клубы, в которые собирался вступать он, набирали студентов в куда более спокойной обстановке и вдалеке от широкой общественности.

Джейсон Гилберт лишь по-быстрому приобрел подписку на «Кримсон» (чтобы посылать газету маме и папе – уж там наверняка напишут о его успехах), спокойно прошел через толпу зазывал, – так когда-то его предки пересекли Красное море, – а затем вернулся в Штраус-холл.

И – о, чудо из чудес! – загадочный Д. Д. даже не спал. По крайней мере, дверь в его комнату была открыта и на кровати лежал кто-то, с головой ушедший в учебник физики.

Джейсон рискнул заговорить первым.

– Привет, ты – Д. Д.?

Из-за книги на него бросили настороженный взгляд – Д. Д. носил очки в роговой оправе с толстыми стеклами.

– Ты мой сосед? – несколько нервозно спросил парень.

– Ну, меня заселили в Штраус А‑32, – кивнул Джейсон.

– Значит, мой сосед, – логично рассудил юноша. Аккуратно зажав скрепкой страницу, он отложил книгу, встал и протянул Джейсону руку. Ладонь была чуть холодной и влажной.

– Я Дэвид Дэвидсон, – представился он.

– Джейсон Гилберт.

Д. Д. снова подозрительно посмотрел на своего соседа и спросил:

– Ты, случайно, не куришь?

– Нет, терпеть не могу запах дыма. А почему ты спрашиваешь, Дейв?

– Предпочитаю, чтобы меня называли Дэвидом, – отрезал тот. – А спрашиваю я потому, что нарочно попросил себе некурящего соседа. Вообще-то мне хотелось комнату на одного, но первокурсникам таких не дают.

– Ты сам откуда? – спросил Джейсон.

– Из Нью-Йорка. Научная школа Бронкс-Сайенс[24]. Я занял первое место в конкурсе «Вестингхауз»[25]. А ты?

– Из Сайоссет на Лонг-Айленде. И я занял первое место всего в нескольких теннисных турнирах. Дэвид, ты спортом каким-нибудь занимаешься?

– Нет, – ответил юный всезнайка. – Пустая трата времени. Кроме того, я буду учиться на медика. Так что мне должно относиться к учебе с полной серьезностью – как к биохимическому анализу крови. А кем собираешься стать ты, Джейсон?

«Боже, – подумал Джейсон, – мне что, нужно пройти собеседование, чтобы стать сокамерником этого зануды?»

– Честно говоря, я еще не решил. Ну, а пока я весь в раздумьях, может, сходим и купим какую-нибудь незамысловатую мебель для гостиной?

– Зачем это? – с опаской спросил Д. Д. – У нас обоих есть кровати, столы и стулья. Чего еще надо?

– Ну, не помешал бы диван, – пояснил Джейсон. – Отдохнуть там, то-се. Позаниматься. Еще пригодился бы холодильник – хранить всякое для гостей на выходных.

– Гостей?! – воскликнул Д. Д. – Ты что, собираешься устраивать здесь вечеринки?

Терпение Джейсона начало иссякать.

– Скажи-ка, Дэвид, а ты, случайно, не указывал в анкете, что твой сосед должен быть замкнутым и нелюдимым отшельником?

– Нет.

– Вот монаха тут-то и не оказалось. Ну, так как насчет покупки подержанного диванчика? Ты в доле?

– Лично мне никакой диван не требуется, – напыщенно заявил Дэвид.

– Отлично, – сказал Джейсон, – тогда куплю сам. Но учти, если хоть раз увижу, что ты на нем сидишь, буду брать с тебя арендную плату.

Весь вечер Эндрю Элиот, Майк Уигглсворт и Дики Ньюэлл рыскали по мебельным магазинчикам в окрестностях Гарвардской площади. В итоге удалось раздобыть недурственную мебелишку, изысканно обитую дерматином, потратив на все про все три часа и 195 долларов. Теперь ребята стояли со своим скарбом на первом этаже общежития со стороны входа G.

– Боже! – воскликнул Ньюэлл. – Меня прямо в дрожь бросает при мысли о том, скольких цыпочек можно будет уложить на эту роскошную кушетку. Серьезно, стоит им только взглянуть на нее – сами разденутся и запрыгнут.

– В таком случае, Дики, – прервал Эндрю мечтательную речь своего друга, – нам лучше поскорее поднять это барахло в комнату. Если Клиффи увидит нас здесь с твоей кушеткой, тебе придется демонстрировать ее прелести всему курсу.

– Как будто я откажусь, – с напускной бравадой ответил Ньюэлл, быстро добавив: – Ладно, потащили наверх. Мы с Энди понесем диван. Справишься с креслом в одиночку, Уигглсворт? – обратился он к самому крупному парню из их троицы.

– Одной левой, – коротко отозвался высокий спортивный Майк, тут же вскинул огромное кресло над головой, словно гигантский шлем для регби, и потопал вверх по лестнице.

– Вот идет наш могучий Майк, – съязвил Нью-элл, – будущий великий игрок университетской команды и первый выпускник Прекрасного Гарварда, которого пригласят в кино на роль Тарзана.

– Тут всего три лестничных пролета, ну пожалуйста, ребята, – умолял Дэнни Росси.

– Слушай, приятель, в нашу задачу входила простая доставка этой штуковины. Ты не предупредил, что придется переть это наверх. Фортепиано мы всегда поднимаем на грузовых лифтах.

– Да ладно вам, – продолжал взывать Дэнни, – вы же сами знаете, что в гарвардских общежитиях таких нет. Ну что вам стоит поднять его всего на три лестничных пролетика в мою комнату?

– Двадцать баксов, – ответил один из амбалов.

– Да вы что?! Я за чертово фортепиано отдал всего тридцать пять!

– Выбирай, дружище, – либо платишь, либо будешь распевать под дождем[26].

– Но я не могу потратить на это двадцать баксов, – заныл Дэнни.

– Что ж, значит, плохи твои дела, гарвардский мальчик, – пророкотал в ответ самый разговорчивый из двоих, и грузчики ушли.

Сидя на ступеньках у входа в Холуорти, Дэнни несколько минут раздумывал над своей проблемой. А затем у него родилась идея.

Он поставил перед фортепиано колченогий стул, поднял крышку своего древнего инструмента и начал осторожно, а потом все более уверенно возвращать пожелтевшие клавиши к жизни, наигрывая мелодию «The Varsity Drag» 27.

Погода стояла замечательная, все окна, выходящие в Гарвард-ярд, были распахнуты настежь, так что скоро вокруг Дэнни собралась толпа. Некоторые первокурсники даже бросились танцевать, готовясь к покорению Рэдклиффа и сражениям на других важных в этом обществе полях боя.

Играл он бесподобно, а его сокурсники искренне радовались тому, что среди них обнаружился такой талант. «Этот парень – настоящий Питер Неро[27]», – заметил кто-то. Наконец Дэнни закончил. Точнее, думал, что закончил. Все зааплодировали и начали просить его сыграть еще. Тогда он стал играть по запросам своих зрителей самые разные мелодии, вроде «Танца с саблями» и «Трех монет в фонтане».

Однако вскоре в толпе появился университетский полицейский. Именно на это Дэнни и рассчитывал.

– Эй, ты! – заорал ему полицейский. – Не положено посреди Гарвард-ярда играть на фортепьяне. Этот вот инструмент должен стоять в общежитии.

Первокурсники неодобрительно загудели.

– Ребята, – обратился Дэнни к своей восторженной аудитории, – почему бы нам не занести фортепиано ко мне в комнату? Тогда я смогу играть для вас весь вечер.

Раздались радостные крики, и шестеро крепких парней с готовностью подхватили инструмент и потащили его к лестнице.

– Да, и еще! Чтоб никакой музыки после десяти, не забывайте, – предупредил страж порядка. – Таковы уж здешние правила.

Снова раздался свист и недовольное ворчание. Дэнни Росси вежливо ответил:

– Разумеется, сэр. Обещаю, что буду играть только до ужина.

Несмотря на то, что у него не было возможности переехать куда-то из каморки, в которой он жил, пока учился в школе, тем не менее Тед Ламброс провел большую часть дня, покупая все необходимое в магазине «The Coop» 28.

Прежде всего – обязательный для каждого серьезного студента Гарварда практичный зеленый портфель, эдакий отличительный знак истинно стремящегося к знаниям человека. Потом приобрел большой темно-красный флажок прямоугольной формы, на котором красовалась напыщенная белая надпись: «Гарвард – выпуск 1958». И пока остальные первокурсники гордо завешивали флажками стены комнат в общежитии, Тед прикреплял свой в крохотной спаленке над письменным столом.

Кроме того, в «Левитт энд Пирс» он купил впечатляющую своим видом трубку, которую когда-нибудь обязательно научится курить.

К концу дня он еще несколько раз внимательно осмотрел приобретенную в секонд-хенде одежду для университета и мысленно счел себя готовым к превратностям гарвардской жизни, ожидавшей его с завтрашнего дня.

Потом все волшебство рассеялось: он направился в «Марафон» на Массачусетс-авеню, где ему пришлось напялить свой старый фартук и подавать ягнятину кембриджским светским львам.

Это был день стояния в очередях. Сначала утром, у Мемориального зала. Потом после шести вечера – перед входом в Фрешмэн-юнион в ожидании ужина. Последняя очередь тянулась вниз по гранитным ступенькам, едва не доходя до Куинси-стрит. Естественно, все новички были в пиджаках с галстуками. Одежда, правда, сильно разнилась и по цвету, и качеству, в зависимости от благосостояния и происхождения того, кто ее надел. Однако в правилах университета четко оговаривалось, что студент Гарварда может явиться в столовую только в подобающем приличному человеку виде.

Но наших строго одетых джентльменов ждал неприятный сюрприз: тарелок в столовой не обнаружилось.

Еду плюхали в коричневые пластиковые миски, навроде собачьих, разделенных на несколько секций – непонятно для чего. Единственное, что было разумного в этой штуковине, – углубление для стакана.

Однако как бы своеобразна ни была миска, ей не удалось скрыть тот факт, что еда в столовой для первокурсников оказалась просто отвратительной. Что это за серые ломтики, которые бросали им в миски в самом начале очереди? Их заверяли, что это – мясо. На вид оно больше смахивало на подметку. Оказалось, что и на вкус – тоже. И хотя порции были неограниченными, это никого не утешило. Да и кто бы захотел добавки этой массы, которую невозможно прожевать?

Единственным спасением стало вкуснейшее мороженое. А для восемнадцатилетнего мальчишки этого лакомства вполне хватило, чтобы компенсировать любые кулинарные огрехи. Тем более что мороженого было невероятно много.

Впрочем, всерьез никто не жаловался, потому что всех радовала сама возможность быть здесь – хотя и не все в этом признавались. Безвкусная еда позволила каждому первокурснику ощутить свое превосходство над чем-то. Большинство из них привыкли играть первую скрипку в той или иной сфере деятельности. На первый курс зачислили по меньшей мере двести восемьдесят семь выпускников средних школ. Все они прекрасно понимали, что первым в Гарварде из них станет только один.

Каким-то необъяснимым образом «физкультурники» быстренько обнаруживали друг друга в толпе. За одним из круглых столов, ближе к стене, Клэнси Робертс уже начал дипломатическую кампанию по продвижению своей кандидатуры на место капитана хоккейной команды. За другим сидели ребята, занимающиеся американским футболом. Они радовались тому, что скоро будут обедать отдельно от остального плебса. Ведь как только им выдадут форму, еда будет ждать их уже за тренерским столом в здании спортивного клуба. Может, мясо там и будет таким же серым, зато куски – в два раза толще.

От обитых деревом стен огромного зала эхом отражался гул голосов взволнованных первокурсников. Кто из них учился в обычной школе, а кто – в частной, мгновенно бросалось в глаза. Выпускники престижных учебных заведений, узнавая друг друга по одинаковому «оперению» (пиджаки из шотландской шерсти и шелковые галстуки), расселись тесными группками; даже их смех и разговоры звучали на один манер. Будущий физик из Омахи, поэт из Миссури, а также потенциальный политик и юрист из Атланты ели отдельно. Или же со своими соседями по комнате – если после целых суток, проведенных вместе, они им еще окончательно не надоели.

Нельзя сказать, что в Гарварде подбор соседей для студентов осуществлялся бездумно и на скорую руку. Напротив, некий увлеченный своим делом гений с садистскими наклонностями часами обдумывал, как расселить новичков. А это была та еще задача – прямо шведский стол из тысячи с лишним различных блюд. Что с чем сочетается? Что хорошо усвоится, а что вызовет взаимное «несварение»? И кто-то в управлении университета знал ответы на эти вопросы. Или думал, что знает.

Естественно, студентов спрашивали о предпочтениях. Некурящий, занимающийся спортом, интересующийся искусством и так далее. Разумеется, выпускники частных школ просили поселить их со школьными товарищами, и их просьбы выполняли. Но опять же, они были одними из немногих приверженцев традиционных взглядов в этом гигантском сообществе, полном чудаков, где исключения были нормой.

Что им было, например, делать с Дэнни Росси, если единственной его просьбой было жить как можно ближе к Пэйн-холлу, музыкальному корпусу? Поселить его с другим музыкантом? Нет, нельзя сталкивать лбами две яркие личности. Гарвард хотел обеспечить спокойную и мирную жизнь своим первокурсникам, получившим в ту первую неделю один из самых суровых уроков. Каждому из них предстояло узнать, что мир не вращается вокруг него одного.

По причинам, которые не мог понять никто, кроме администрации университета, Дэнни Росси поселили в Холуорти с китайцем Кингмэном Ву, будущим архитектором из Сан-Диего (может, из-за того, что они оба были калифорнийцами?), и Берни Акерманом, математическим гением и первоклассным фехтовальщиком из школы Нью-Триер в пригороде Чикаго.

За ужином именно Берни пытался разгадать загадку, почему гарвардские гуру расселения студентов надумали поселить их троих вместе.

– Палка, – предположил. – Единственный связывающий нас символ.

– Это результат твоих долгих размышлений или просто непристойная шутка? – поинтересовался Кингмэн Ву.

– Черт, вы что, не понимаете? – горячился Акерман. – Дэнни у нас собирается стать знаменитым дирижером. А чем они размахивают перед оркестром? Правильно, дирижерскими палочками. У меня вообще самая большая палка, поскольку я занимаюсь фехтованием. Теперь понятнее?

– А что насчет меня? – поинтересовался Ву.

– Чем обычно чертят архитекторы? Карандашами там, ручками. Вот эти-то три палки и есть разгадка нашего соседства.

Китайца это не убедило.

– У меня, значит, по-твоему, самая маленькая, – нахмурился он.

– Ну, зато ты знаешь, куда ее засунуть, – с самодовольным смешком отозвался Акерман.

Это положило начало вечной неприязни между будущими выпускниками 58-го года.

Несмотря на показную браваду, Джейсон Гилберт ужасно волновался перед первым самостоятельным походом на совместную трапезу первокурсников. С горя он даже отыскал Д. Д. и предложил ему пойти вместе. Увы, его сосед вернулся с ужина еще до того, как Джейсон успел одеться.

– Я был третьим в очереди, – похвастался он. – И съел целых одиннадцать порций мороженого. Моя мамочка будет довольна.

Делать нечего, Джейсон отправился в столовую один. К счастью, рядом с библиотекой Уайденера он встретил парня, с которым играл (и, кстати, победил) в четвертьфинале Большого городского турнира среди частных школ. Тот с гордостью представил соседям своего бывшего соперника как «сукиного сына, который прикончит меня ради победы. Если, конечно, тот чертов калифорниец не уложит на лопатки нас обоих».

Джейсон был рад присоединиться к их компании и разговору, в основном – о теннисе. И отвратной еде. И разумеется, о собачьих мисках.

Дневник Эндрю Элиота

21 сентября 1954 года

Первый вечер в Гарварде мы с моими соседями по комнате отметили тем, что не стали ужинать в университетской столовой. Вместо этого поехали в Бостон, быстро поели в «Устричном доме» на Юнион-стрит и двинули на площадь Сколлэй, этот оазис аморальности в городской пустыне пуританства.

Там посетили весьма поучительное представление, которое давали в старом добром «Говарде»[28]. В этом многоуважаемом бурлеск-театре выступали лучшие стриптизерши всех времен и народов, среди которых тем вечером особенно блистала Ирма Тело.

После спектакля (если можно его так назвать) мы все подначивали друг друга пробраться за кулисы и пригласить примадонну присоединиться к нашей изысканной компании за бокалом шампанского. Сначала мы думали сочинить изящную записочку в духе: «Дорогая мисс Тело…», но затем решили, что лучше отправить эмиссара и побеседовать с глазу на глаз.

Каждый из нас, естественно, делал вид, что ему это – раз плюнуть и он хоть сейчас готов отправиться на разведку. При этом подойти к служебному входу никто так и не решался. Тогда я предложил гениальное, на мой взгляд, решение:

– Слушайте, а почему бы нам не пойти туда всем вместе?

Мы смотрели друг на друга, ожидая, решится ли кто-нибудь выразить согласие, но все молчали.

Внезапно нами овладел необъяснимый приступ добросовестности, и мы единогласно постановили, что разумнее будет выспаться перед суровыми буднями гарвардской учебной жизни. Дух, рассудили мы, должен восторжествовать над зовом плоти.

Увы тебе, бедняжка Ирма! Ты так и не узнаешь, чего лишилась!

Двенадцать дрожащих, раздетых догола первокурсников стояли, выстроившись в линию. Телосложения они были самого разного, от толстяков до худышек (среди последних был Дэнни Росси). Внешность их тоже отличалась: кто-то смахивал на Микки Мауса, а кто-то – на Адониса (Джейсон Гилберт, например). В спортзале перед ними стояла деревянная скамья со ступеньками, почти в метр высотой, а за ней – властного вида человек, зловеще представившийся как «Полковник Джексон».

– Значит, так! – рявкнул он. – Вам, первокурсникам, предстоит пройти известный тест «Гарвардская лестница». Суть его можно понять и не обучаясь в университетах – надо подняться на скамью и спуститься с нее. Пока все понятно? Тест этот был разработан в годы войны для проверки готовности наших солдат. И видимо, он сработал – ведь Гитлера-то мы одолели, правильно?

И замолчал в надежде, что его подопечные заполнят паузу бурным выражением патриотизма. Так ничего и не дождавшись, он начал рассказывать о правилах тестирования.

– Ладно, когда я дам свисток, вы начинаете подниматься и спускаться со скамьи. Я поставлю пластинку и еще буду отстукивать ритм вот этой палкой. Испытание продлится ровно пять минут. Учтите, я буду следить за каждым, так что не сачкуйте и не пропускайте ступеньки, иначе будете заниматься физподготовкой весь этот чертов год.

От назойливого бубнежа этого амбала Дэнни уже всего трясло. «Вот дерьмо, – подумал он, – я тут самый мелкий. Для всех подобное будет все равно что подняться на бордюр. Для меня же эта мерзкая скамья – настоящий Эверест. Так нечестно!»

– Приготовились! – резко сказал Полковник Джексон. – Когда я скажу «вперед!», вы начинаете взбираться наверх. И чтоб быстро! Вперед!

И они начали взбираться.

Загремела пронзительная музыка, и монструозный Полковник начал отстукивать безжалостный, одуряющий ритм своей палкой. «Вверх-два-три-четыре, вверх-два-три-четыре, вверх-два-три-четыре…»

Пробежав туда-сюда несколько раз, Дэниэл начал уставать. Если бы Полковник хоть немного замедлил свой стук! Но тот продолжал мерно колотить палкой с упорством адского метронома. «Ничего, скоро все закончится», – успокаивал себя Дэнни.

– Полминуты! – выкрикнул Джексон.

«Слава богу, – подумал Дэнни, – еще чуть-чуть, и я смогу остановиться».

Но спустя мучительные тридцать секунд полковник прогрохотал:

– Минута! Осталось еще четыре!

«Еще четыре? – ужаснулся Дэнни, – Нет, не может быть. Я же сейчас задохнусь». Затем он напомнил себе, что если сдастся, то помимо других предметов ему придется ходить к этому садисту на занятия по физкультуре. Собравшись с духом и призвав на помощь всю свою храбрость, которая когда-то подстегнула его на беговой дорожке, он решил держаться дальше, превозмогая боль.

– Эй, ты! Ледащая морковка! – рявкнул пыточных дел мастер. – Вижу, ты пропускаешь ступеньки. Не тормози, иначе будешь бегать на минуту дольше остальных.

Пот лился ручьем со всех двенадцати первокурсников. Его капли попадали даже на тех, кто бежал рядом.

– Две минуты! Осталось три!

Дэнни охватило отчаяние. Он чувствовал, что изнемогает. Он уже едва передвигал ноги и был уверен, что вот-вот упадет, сломает руку, а тогда – конец его выступлениям. И все из-за этого дурацкого, бесполезного зверства.

– Держись, парень, – негромко произнес кто-то рядом. – Постарайся выровнять дыхание. Если пропустишь ступеньку, я тебя прикрою.

Дэнни устало поднял глаза. Оказывается, его подбадривал тот самый светловолосый здоровяк, настоящий спортсмен, находящийся, видимо, в прекрасной форме, раз ему хватало дыхания раздавать советы, не прекращая взбираться по ступенькам. Дэнни же сумел лишь кивнуть в знак благодарности. Собравшись с силами, он продолжил бег.

– Четыре минуты! – крикнул этот Торквемада в тренировочных штанах. – Осталась всего одна. Для гарвардцев, ребята, вы неплохо справляетесь.

Ноги Дэнни Росси вдруг окаменели. Он не мог больше сделать ни шагу.

– Не сдавайся, – шептал тот же самый парень. – Вперед, приятель, всего-то шестьдесят секунд.

Дэнни почувствовал, как чья-то рука подхватывает его под локоть и тянет вверх. Его ноги сдвинулись с места, и он неуклюже продолжил изнурительное восхождение в никуда.

И наконец-то свобода. Весь этот кошмар закончился.

– А-а-тлично! Все, садимся на скамью, кладем руку на шею соседа справа и меряем пульс.

Довольные первокурсники, прошедшие потогонный обряд посвящения, сели, пытаясь перевести дыхание.

Полковник Джексон, записав все данные о физической форме студентов, отпустил двенадцать мучеников в душ, после чего они должны были, по-прежнему в костюмах Адама, спуститься вниз, в бассейн. Потому что, как отметил этот деспот: «Кто не в силах проплыть пятьдесят метров, тот и университет окончить не сумеет».

Когда они стояли бок о бок под струями воды, смывая пот после безжалостной проверки, Дэнни обратился к своему великодушному однокурснику, благодаря которому у него останется бесценное время для занятий музыкой.

– Слушай, даже не знаю, как тебя отблагодарить. Ты меня просто спас.

– Да ладно. Глупо начинать год такой проверкой. Сочувствую тем, кому придется выслушивать приказы этой гориллы весь семестр. Как тебя, кстати, зовут?

– Дэнни Росси, – представился невысокий парень, протягивая намыленную руку.

– Джейсон Гилберт, – ответил ему второй, спортивного телосложения, с ухмылкой добавив: – Плавать-то ты умеешь, Дэн?

– Ну, спасибо на добром слове, – улыбнулся Дэн. – Я же из Калифорнии.

– Родом из Калифорнии и не занимаешься спортом?

– Мой спорт – фортепиано. Классику слушаешь?

– Ничего серьезнее Джонни Мэтиса[29]. Но с удовольствием послушаю, как играешь ты. Может, как-нибудь после ужина во Фрешмен-юнионе?

– Конечно, – кивнул Дэнни. – А если не получится, то обещаю тебе два билета на мой первый настоящий концерт.

– Подумать только! Ты что, взаправду настолько хорош?

– Да, – уверенно ответил Дэнни Росси.

Потом они оба спустились к бассейну и проплыли обязательные пятьдесят метров по соседниим дорожкам: Джейсон – с поразительной скоростью, Дэнни – с расчетливой осторожностью. Это было последнее связанное с физической формой условие для будущих выпускников Гарварда.

Дневник Эндрю Элиота

12 сентября 1654 года

Вчера мы проходили идиотскую «Гарвардскую лестницу». Спасибо футболу, я поддерживаю неплохую физическую форму, так что даже и не вспотел. (Ну, вспотеть-то вспотел, но справился одной левой.) Единственная проблема была в том, что Полковник Джексон заставил нас нащупать сонную артерию соседа, а у сидящего рядом со мной парня кожа была настолько липкая, что я не сумел даже нащупать у него пульс. Поэтому когда этот фашист подошел ко мне, чтобы записать данные, пришлось брякнуть какое-то число наобум.

Вернувшись в общежитие, мы втроем обсудили это унизительное событие. В итоге сошлись на том, что самым оскорбительным и необязательным в этом деле было сделать чертово фото во весь рост прямо перед ступенями Гарварда. Только представьте, теперь в Гарварде на каждого студента имеется личное дело – или, точнее, на каждого первокурсника, стоявшего перед камерой голышом. Все это проходило под предлогом проверки нашей осанки. Но в действительности, наверное, для того, чтобы, когда кто-нибудь из нас станет-таки президентом Соединенных Штатов, на кафедре физкультуры могли бы достать фотографию и полюбоваться на главу великой нации без прикрас.

Уигглсворт всерьез обеспокоился, что какой-нибудь вор может проникнуть в архив спортивного корпуса, стащить наши фотографии и выручить за них целое состояние.

– Кому? – спросил я. – Кто станет платить за фото тысячи голых первокурсников Гарварда?

Он задумался. Действительно, кому может понадобиться сия портретная галерея? Разве что каким-нибудь горячим студенткам из Уэллсли[30]. Интересно, а рэдклиффских девчонок тоже заставили сделать такие фото?

Ньюэлл думал, что да. Тогда я предложил пробраться в спортзал Рэдклиффа и спереть их фотки. Вот это я понимаю! Тогда бы мы точно знали, на каких девушек стоит обратить внимание.

Сначала моя затея была принята на ура, но потом их энтузиазм куда-то испарился, а Ньюэлл заявил, что «настоящий мужчина» должен выяснить это опытным путем.

Тоже мне храбрецы. Было бы здорово совершить полуночный налет.

Наверное.

Учетные карты надо было сдать в пять вечера в четверг. Это давало будущим выпускникам 58-го года возможность немного поразмыслить и подобрать подходящую программу: предметы по специализации, углубленные курсы и что-то культурно-образовательное. И что-нибудь необременительное, хотя бы один по-настоящему простой предмет, без которого не обойтись ни выпускникам частных школ, ни студентам медицинской школы.

Для Теда Ламброса, давно определившегося в своей специализации – классических языках, – выбрать предметы было проще простого: латынь, курс по Горацию и Катуллу, и естествознание с Л. К. Нэшем, пиротехником, который подрывался с регулярностью несколько раз в год.

В качестве легкого и при этом обязательного предмета он выбрал вводный курс в классический греческий – языка, на котором он говорил с самого детства. Через два семестра он сможет читать Гомера в оригинале, а на четвертом – изучать знаменитые поэмы в переводе. Курс греческой литературы вел легендарный профессор Джон Финли. «Гум‑2[31]», как ласково именовали этот курс студенты, предоставлял тебе стимулы, знания и, по мнению гарвардцев, был весьма несложен.

Дэнни Росси определился с предметами еще во время своего путешествия через всю страну. Анализ музыкальной формы – обязательный курс для любого студента факультета музыки. Зато все остальные будут сплошным удовольствием. История оркестровой музыки от Гайдна до Хиндемита. Затем – начальный курс немецкого, чтобы научиться дирижировать оперы Вагнера. (Попозже надо будет записаться еще на итальянский и французский.) И конечно же, всеми любимый, вдохновляющий и, главное, халявный «Гум‑2».

Он хотел записаться на курс Уолтера Пистона по композиции и предполагал, что знаменитый Уолтер примет его несмотря на то, что Дэнни был первокурсником, а в группе в основном занимались старшекурсники. Но Пистон отказал ему – «ради его же блага».

– Послушай, – объяснял ему композитор, – твое произведение просто прелестно. Мне даже необязательно было его слушать, – достаточно было почитать письма Густава Ландау. Но если я возьму тебя сейчас, ты окажешься в парадоксальной ситуации. Как бы это сказать… ты будешь бежать галопом, а не идти ровным шагом. Если тебя это успокоит, то мы даже Леонарда Бернстайна заставили начинать с самых основ.

– Хорошо, – покорно согласился Дэнни и ушел, а про себя подумал: «Наверное, он намекал, что мой отрывок звучит еще не вполне зрело».

У тех, кто заканчивает престижные частные школы, есть одно громадное преимущество: куча знакомых среди бывших выпускников. Они в курсе того, что происходит в Кембридже, и с их помощью новички узнают, на какие предметы стоит записаться, а каких лучше избегать.

Именно подобные поклонники харисского твида и сообщили ребятам пароль, являющийся ключом к успеху в Гарварде: «чушь собачья». Чем легче на занятии устроить пустопорожний спор (не прибегая к помощи таких банальностей, как факты), тем больше вероятность того, что курс окажется проще простого.

Прибыв в университет, они уже были подкованы в вопросах написания эссе и могли расцвечивать свои сочинения такими полезными фразами, как «с теоретической точки зрения» и «в результате первоначального исследования мы смогли выявить особые тенденции, которые требуют еще более внимательного рассмотрения» и так далее. Вот этот-то попутный ветер поможет преодолеть волны проверочных работ без необходимости прибегать к каким-либо фактам.

С математикой подобные фокусы не пройдут, так что ради всего святого, дружище, держись подальше от точных наук. И хотя естествознание – обязательный среди углубленных предметов, записывайся на него только на втором курсе. К тому времени твое умение болтать ни о чем будет настолько отточено, что ты, возможно, даже сумеешь подтвердить: с определенной точки зрения два плюс два в некоторых случаях действительно равняется пяти.

Программа, выбранная Эндрю Элиотом, была просто мечтой выпускника частной школы. Для начала – курс общественных отношений, само название которого уже вызывает желание молоть какую-нибудь чепуху. Затем английская литература периода Чосера и его кузена Тома. Курс был достаточно сложным, но он читал большую часть изучаемых произведений (по крайней мере, в кратком содержании) еще в выпускном классе в школе.

Курс изящных искусств тоже был выбран не с бухты-барахты. Не очень длинный список литературы, почти никаких лекций под запись. То есть в основном – просмотр слайдов. Более того, занятие поставили на полдень, и проходило оно в полумраке, что давало приятную возможность вздремнуть перед обедом. А еще, как заметил Ньюэлл, «как только мы найдем себе подружек в Клиффе, эта аудитория идеально подойдет, чтобы их клеить».

С выбором четвертого предмета тоже особых проблем не было. Естественно, «Гум‑2». Вдобавок ко всем остальным прелестям курса, предки Эндрю обеспечили место преподавателя профессору Финли, поэтому он считался в каком-то смысле должником семьи.

Сдав вечером свои учетные карточки, Эндрю, Уиг и Ньюэлл отметили джин-тоником начало своего пути к самосовершенствованию.

– Ну так как, Энди, – спросил Дики после четвертого бокала, – кем ты хочешь стать, когда повзрослеешь?

Эндрю, лишь с долей шутки, ответил:

– Если честно, я вообще не уверен, что хочу взрослеть.

Дневник Эндрю Элиота

5 октября 1954 года

Вероятность встретиться всем курсом, на котором числится больше тысячи человек, крайне мала.

В течение учебы мы соберемся вместе всего три раза. Сначала – на встрече первокурсников: серьезном, нравоучительном и скучном мероприятии. Затем – на общеизвестном мальчишнике для новичков: полной противоположности занудного первого сборища. И наконец, преодолев все необходимые препятствия, четыре года спустя, одним июньским утром, мы снова встретимся на вручении дипломов.

Все остальное время в Гарварде мы будем сами по себе. Говорят, что самая важная встреча состоится через четверть века после выпуска. Это будет в 1983 году – я вряд ли решусь заглядывать так далеко в будущее.

Еще я слышал, что, собравшись на двадцатипятилетие выпуска, мы будем отчасти ощущать принадлежность к тесно сплоченной группе людей. На данный же момент мы подобны животным, угодившим на Ноев ковчег. В смысле, львам вряд ли было о чем побеседовать с ягнятами. Или с мышами. Именно так мы с моими соседями по комнате относимся к некоторым существам, которые попали вместе с нами на борт, чтобы отправиться в это четырехлетнее путешествие. Мы живем в разных каютах и ходим по разным палубам.

В общем, сегодня мы встречались всем курсом в театре Сандерс. И все прошло очень торжественно.

Я в курсе, что в данный момент доктор Пьюзи – не самая почитаемая персона, но когда сегодня он произносил речь о традиции университета защищать свободу преподавания, меня это даже тронуло.

В качестве примера он привел Э. Лоуренса Лоуэлла[32], сменившего в начале века моего прадедушку на посту президента Гарварда. Судя по всему, после Первой мировой войны многие в Кембридже увлеклись социализмом и коммунизмом – тогда это была модная новинка. На Лоуэлла оказывали сильное давление, заставляя очистить факультет от леваков.

Даже такой недалекий тип, как я, понял, что, цитируя слова Лоуэлла, который яростно защищал право педагога преподавать «истину как она есть», Пьюзи подразумевал свою безжалостную войну с сенатором Маккарти.

Надо отдать ему должное. Он показал свое мужество, так называемое «достоинство под давлением», как его охарактеризовал Хемингуэй. Впрочем, будущий выпуск 58-го не устроил ему бурных оваций.

Хотя что-то мне подсказывает, когда мы станем старше и наберемся опыта, мы устыдимся того, что сегодня не признали аплодисментами мужество Пьюзи.

– Куда это ты направился, Гилберт?

– А сам как думаешь, Д. Д.? На завтрак, куда ж еще.

– Сегодня?

– А что такого?

– Да ладно, Гилберт, тебе ли не знать. Сегодня ведь Йом-Кипур.

– И что?

– Ты разве не знаешь, что это?

– Естественно, знаю – День искупления у евреев.

– Гилберт, сегодня тебе нужно соблюдать пост, – упрекнул его сосед. – Говоришь так, как будто ты не еврей.

– Ну, Д. Д., вообще-то, я и вправду не еврей.

– Не вешай мне лапшу на уши. Ты – еврей, как и я.

– И какие же основания позволяют тебе сделать столь категоричное заявление? – весело спросил Джейсон.

– Ну, для начала, если ты не заметил, в Гарварде евреев всегда заселяют вместе. Думаешь, почему я стал твоим соседом?

– Хотелось бы мне это знать, – пошутил Джейсон.

– Нет, ты что? Действительно отрицаешь свою принадлежность к еврейской вере? – продолжал стоять на своем Д. Д.

– Слушай, я знаю, что мой дед был евреем. Но что касается веры, мы являемся приверженцами унитарной церкви.

– Это ничего не значит, – отмахнулся Д. Д. – Будь Гитлер жив, он все равно счел бы тебя евреем.

– Знаешь, Дэвид, – невозмутимо ответил Джейсон, – если ты не в курсе, то этот ублюдок уже несколько лет как умер. Кроме того, мы в Америке. Ты ведь помнишь тот отрывок из Билля о правах про свободу вероисповедания? Так вот, внук еврея может в том числе и завтракать на Йом-Кипуре.

Но так просто сдаваться Д. Д. не собирался.

– Гилберт, тебе стоит почитать работу Жан-Поля Сартра о еврейской идентификации. Это поможет решить твою проблему.

– Честно говоря, я и не знал, что у меня есть какая-то проблема.

– Сартр пишет, что ты еврей, если тебя считают таковым. А это значит, Гилберт, что ты можешь быть светловолосым, есть бекон на Йом-Кипуре, одеваться как выпускник престижной школы или играть в сквош – ничего это не меняет. Тебя все равно будут считать евреем.

– Пока что единственный, кто достает меня разговорами на данную тему, – это ты, друг мой.

И все же в душе Джейсон знал, что это не совсем правда. Как насчет проблем с приемом в Йель, а?

– Ладно, – подвел итог Д. Д., застегивая пальто, – если хочешь и дальше обманывать самого себя – твое право. Но рано или поздно ты все поймешь. – И на прощание с сарказмом добавил: – Приятного аппетита.

– Спасибо-спасибо, – весело поблагодарил Джейсон, – и не забудь там помолиться за меня.

Старик с удовольствием оглядел «винноцветное море» студентов в бордовой форме, благоговейно ожидающих его комментариев по поводу решения Одиссея отправиться домой после десяти напряженных лет столкновений с женщинами, чудовищами и чудовищными женщинами.

Он стоял на сцене театра Сандерс, единственного здания на кампусе Гарварда, которое было достаточно большим – и вообще подходящим – для лекций профессора Джона Х. Финли-младшего, избранного самим Олимпом, чтобы нести слово о великолепной Греции массам hoi polloi[33] Кембриджа. Его харизма и красноречие были столь велики, что к Рождеству большая часть слушателей его «Гума‑2» – а их было несколько сотен – превратились из простых обывателей в страстных эллинофилов.

Таким образом, в десять утра по вторникам и четвергам почти четверть всех студентов Гарвардского университета собиралась, чтобы послушать лекции выдающегося преподавателя по эпосу от Гомера до Мильтона. Похоже, на занятиях Финли у каждого имелось свое любимое местечко в зале. Эндрю Элиот и Джейсон Гилберт предпочитали слушать с балкона. Дэнни Росси, убивая разом двух зайцев, постоянно пересаживался, чтобы оценить акустику театра, в котором проводятся самые важные концерты Гарварда, – иногда здесь выступает даже Бостонский симфонический оркестр.

Тед Ламброс всегда выбирал первый ряд, дабы не упустить ни единого окрыляющего его слова. Он поступил в Гарвард с желанием углубленно изучать латынь и греческий, а теперь благодаря профессору эта область знаний приобрела для него некую мистическую величественность, еще больше пробуждавшую интерес и гордость за свое происхождение.

Сегодня Финли комментировал эпизод, в котором Одиссей покидает зачарованный остров нимфы Калипсо, несмотря на все ее отчаянные мольбы и обещания вечной жизни.

– Вы только представьте! – воскликнул Финли, обращаясь к своим восторженным слушателям. И вдруг замолчал, заставив всех гадать, к какому же образу он взывает.

– Представьте, как нашему герою предлагают бесконечную идиллию с вечно молодой нимфой. Однако он отказывается от всего, желая вернуться на свой жалкий остров, вернуться к женщине, которая, как не устает напоминать ему Калипсо, с каждым днем становится все старше, и ничто не поможет ей это скрыть. Исключительное, заманчивое предложение, от которого невозможно отказаться. Но какова же реакция Одиссея?

Прохаживаясь взад-вперед, он начал цитировать отрывок – явно на ходу переводя с греческого:

– «Богиня, я знаю, правдивы твои слова и ум Пенелопы не сравнится с красотою лица твоего и тела. Но ведь она всего лишь смертная, а ты – неподвластное времени божество. И все же, невзирая на это, по дому тоскую и хочу вернуться туда поскорее».

Он остановился, а затем медленно и осторожно подошел к краю сцены.

– И вот в чем, как мне видится, основная мысль «Одиссеи»… – произнес профессор совсем тихо, но его услышали даже на последних рядах.

Тысяча карандашей были взяты на изготовку, чтобы записать ключевые слова.

– Эта мысль, скажем так, заключается в том, что, покидая зачарованный – и наверняка манящий своей экзотикой остров, дабы вернуться в холодные зимние ветра, допустим, Бруклина или Массачусетса, Одиссей отказывается от бессмертия ради самоопределения. Другими словами, сила человеческой любви перевешивает недостатки человеческой натуры.

Наступила небольшая пауза; аудитория ждала, пока Финли переведет дыхание, и никто не осмеливался сделать вдох раньше него.

А затем раздались аплодисменты. Мало-помалу, когда студенты покидали театр Сандерс, волшебство рассеивалось. Тед Ламброс едва сдерживал слезы. Он чувствовал, что должен что-то сказать преподавателю, но пока он пытался набраться храбрости, педагог проворно накинул песочного цвета плащ, надел шляпу и направился к высокому арочному выходу.

Тед робко приблизился к нему. Он был удивлен, что такой великий человек оказался невысок.

– Сэр, если позволите, – начал он. – Более вдохновляющей лекции я не слышал никогда в жизни. И пусть я всего лишь первокурсник, но собираюсь специализироваться на классических языках и уверен, вы не у одной тысячи студентов вызвали интерес к этому профилю… Вот, сэр.

Тед знал, что несет какую-то нескладную чушь, но Финли привык к неловкости восхищенных им студентов. В любом случае, ему это нравилось.

– Только поступили и уже решили в пользу классической филологии? – поинтересовался он.

– Да, сэр.

– Как вас зовут?

– Ламброс, сэр. Теодор Ламброс, выпуск тысяча девятьсот пятьдесят восьмого.

– Вот как, – сказал Финли, – «Тео-дорос», дар Бога, и «лампрос», имя в духе Пиндара. Сразу приходят на ум известные строки из 8-й Пифийской песни: «Lampron phengos epestin andron», «То в людях светел свет…». Мистер Ламброс, приходите к нам в среду на чаепитие в Элиот-хаус.

Тед даже не успел поблагодарить его, а Финли уже развернулся и, нараспев декламируя Пиндара, вышел навстречу октябрьскому ветру.

Ночью Джейсон проснулся от жалобного вопля.

Бросил взгляд на прикроватный столик. Часы показывали несколько минут третьего. Из соседней комнаты вместе со сдавленными всхлипами раздавались испуганные крики: «Нет! Нет!»

Джейсон вскочил с кровати и бросился к спальне Д. Д. – все эти звуки страданий раздавались из-за его двери. Осторожно постучав, Джейсон спросил:

– Дэвид, у тебя все хорошо?

Всхлипы вдруг прекратились, стало совсем тихо. Джейсон снова постучал и повторил:

– Ты там как?

Из-за закрытой двери донесся резкий ответ:

– Уходи, Гилберт. Оставь меня в покое.

Но голос звучал до странности тоскливо.

– Послушай, Д. Д, если ты тотчас же не откроешь, я вышибу дверь.

Через мгновение он услышал, как скрипнул стул. Минутой спустя дверь слегка приоткрылась. Из-за нее выглянул встревоженный сосед. Судя по всему, он сидел за учебниками.

– Чего тебе? – рявкнул Д. Д.

– Ну, я услышал шум, – ответил Джейсон. – Подумал, ты заболел.

– Просто задремал, и мне приснился какой-то кошмар. Ерунда. И я буду признателен, если ты дашь мне позаниматься. – И он захлопнул дверь.

Джейсон не уходил.

– Эй, Д. Д., послушай! Я конечно, не врач, но мне и без этого ясно, что от недосыпа у человека крыша съезжает. Может, тебе уже хватит на сегодня?

Дверь снова приоткрылась.

– Гилберт, я не могу спать, зная, что мои соперники все еще корпят над учебниками. Это химия, понимаешь? Естественный отбор, в котором выживут лишь двадцать сильнейших.

– И все же, я уверен, небольшой отдых пойдет тебе только на пользу, – спокойно сказал Джейсон. – Кстати, что за кошмар тебе приснился?

– Если я расскажу, ты мне не поверишь.

– А ты попробуй.

– Да ерунда какая-то, – нервно засмеялся Д. Д. – В общем, мне приснилось, будто нам раздали билеты, а я не могу понять ни одного вопроса. Глупость, правда? Ладно, теперь идти спать, Джейсон. Со мной все в порядке.

На следующее утро Д. Д. ни словом не обмолвился о ночном происшествии. Напротив, он вел себя нарочито нахально, словно исподволь стараясь убедить Джейсона, что случившееся несколько часов назад было лишь минутной слабостью.

Тем не менее Джейсон полагал, что обязан сообщить об этом проктору[34] общежития, который формально отвечал за благополучие студентов. Кроме того, Деннис Линден учился на медицинском, и Джейсон надеялся, что тот поможет ему разобраться со случившимся.

– Деннис, только дай слово, что все останется между нами, – в конце разговора попросил Джейсон.

– Естественно, – ответил без пяти минут врач. – Спасибо, что ты рассказал.

– Я серьезно. Похоже, Д. Д. просто спятит, если не получит отличных оценок. Он одержим тем, чтобы быть первым по успеваемости на всем курсе.

Линден затянулся «Честерфилдом», выпустил колечки дыма и небрежно ответил:

– Но Гилберт, мы ведь оба понимаем, что это невозможно.

– Почему ты так уверен? – озадаченно спросил Джейсон.

– Слушай, я скажу тебе кое-что по секрету. Твой сосед даже в выпускном классе не был лучшим из лучших. Из его школы к нам поступило человек шесть, и у всех и средний балл, и проходной были намного выше. В приемной комиссии ему поставили чуть выше 10 с половиной[35].

– Что? – изумился Джейсон.

– Не забывай, все это не подлежит разглашению. Но в Гарварде приблизительно оценивают, как каждый поступивший проявит себя в будущем…

– Заранее? – перебил Джейсон.

Проктор кивнул и продолжил:

– Более того, они почти никогда не ошибаются.

– Хочешь сказать, тебе известно, какие оценки я получу в январскую сессию? – удивленно спросил Джейсон.

– И не только. Мы более или менее представляем даже то, с какими результатами ты выпустишься.

– Мог бы тогда сказать мне прямо сейчас, чтобы я не упирался напрасно, – несколько натянуто пошутил Джейсон.

– Все, Гилберт, шутки в сторону. Никому ни слова о том, что я тебе тут сказал. А сказал я это только затем, чтобы ты был готов поддержать своего соседа, когда тот опомнится и сообразит, что до Эйнштейна ему далеко.

Неожиданно Джейсона охватил приступ гнева:

– Знаешь, Деннис, психиатр из меня тот еще. Мы разве не можем помочь парню прямо сейчас?

Проктор сделал еще одну затяжку и ответил:

– Джейсон, наш юный Дэвидсон – который, между нами, кажется мне слегка занудным – в Гарварде именно затем, чтобы узнать пределы своих возможностей. Скажем так: этому здесь как раз учат лучше всего. Пусть все идет как идет до экзаменов в середине семестра. Если парень не сумеет справиться с тем, что он вовсе не царь горы, мы направим к нему кого-нибудь из отдела здравоохранения. В любом случае это хорошо, что ты ко мне обратился. Начнет опять себя странно вести, сразу найди меня.

– Да он все время странно себя ведет, – слегка улыбнулся Джейсон.

– Гилберт, – сказал ему проктор, – ты даже не представляешь, каких психов принимают в Гарвард. По сравнению с некоторыми ненормальными, которых я здесь встречал, твой Д. Д. – просто паинька, черт возьми.

Дневник Эндрю Элиота

17 октября 1954 года

Я никогда не считал себя отличником и знал, что наверняка получу трояки за все промежуточные экзамены. Но полагал, что в футбол-то уж играю неплохо. Что ж, еще одним заблуждением меньше.

В нашу чертову команду первокурсников набилось столько чемпионов со всех концов света, что я едва сумел туда попасть.

И все же в этом истинно гарвардском уроке унижения есть кое-что утешающее. Сидя на скамейке запасных в ожидании, когда меня выпустят на поле в последние три-четыре минуты матча (если в счете будет достаточный отрыв, само собой разумеется), я успокаиваю себя мыслью о том, что парень, на замену которого меня взяли, не какой-нибудь там средненький футболист.

Может, он бьет такие мощные угловые, потому что является отпрыском самого Всевышнего?

Что ж, если мне суждено быть запасным, то кто сказал, что подобное не коснется такого игрока, как Карим Ага-хан, «пра-пра-пра-пра… ну и так далее, внука господа нашего», по словам профессора Финли?

Он не единственный небожитель, благодаря которому я превратился в созерцателя. В нашем пантеоне имеется самый настоящий персидский принц, играющий центральным нападающим. Еще у нас есть заезжие из других экзотических мест, вроде Южной Америки, Филиппин и государственных общеобразовательных школ. И все они по мере сил поспособствовали моему нынешнему сидячему положению.

Зато мы – непобедимы. Как ни крути, а есть в этом что-то утешаюшее. И если меня выпустят еще минут на семь, будем считать, я не зря числюсь в команде.

И словно пыла этих талантов было недостаточно, чтобы нежный росток моей веры в себя окончательно увял, тогда, стиснув зубы, я вам представляю Брюса Макдональда: лучшего игрока в команде и, вероятно, величайшего гения на всем нашем клятом курсе.

Лучший по успеваемости выпускник Экзетера[36]; капитан школьной футбольной команды, забивший больше всех голов; то же самое касается и лакросса (только в него он играл по весне). А вечерами музицировал на скрипке и так преуспел, что его, первокурсника, приняли первой скрипкой в оркестр Гарварда-Рэдклиффа!

Слава богу, мое чувство собственного достоинства оставляло желать лучшего и до приезда сюда. А вот приди я в первый день на поле таким же самонадеянным, как и большинство других, мне оставалось бы только броситься в реку Чарльз[37].

Стоящий за кафедрой раввин объявил:

– После заключительного гимна мы будем рады пригласить нашу паству в ризницу, где можно угоститься вином, фруктами и медовым пирогом. А теперь обратимся к сто второй странице и споем вместе молитву «Адон Олам, Господь Мира».

После этих слов Дэнни Росси, сидевший за органом на хорах, сыграл вступительные аккорды столь отменно, что привел в восторг всех присутствующих.

Получив благословение раввина, все начали выходить из зала под мелодию последнего песнопения, которую играл Дэнни. Закончив, он тут же схватил куртку и помчался вниз.

Он скромно вошел в ризницу и направился к ломившимся от еды столам. Когда Дэнни накладывал на пластиковую тарелку несколько кусочков медового пирога, то услышал голос раввина:

– Спасибо, что остался, Дэнни. Это ведь не входит в твои обязанности. Я знаю, как сильно ты занят.

– Ну, мне нравится принимать во всем участие, – ответил он. – В смысле, тут очень интересно.

Дэнни говорил вполне искренне, хотя и не упоминал, что больше всего в еврейских празднествах ему нравилось обилие еды – ради этого он обычно даже пропускал обед в университете.

Эта суббота будет у него особенно жаркой, ведь молодежная группа конгрегационалистской церкви Куинси, в которой он тоже играл, проводит у себя Осенний бал. Дэнни убедил священника нанять «его трио» (быстро позвонив в Союз музыкантов, он попросил найти молодого барабанщика и басиста). День обещает быть утомительным, но пятьдесят баксов станут неплохой наградой за труды.

Ехать обратно в Кембридж, чтобы скоротать время между священным и мирским выступлениями, он посчитал бессмысленным, особенно учитывая, что Гарвард захватит субботняя футбольная лихорадка, а в таком шуме заниматься все равно невозможно. Поэтому Дэнни доехал на метро до Копли-скуэр и большую часть дня провел за книгами в Бостонской библиотеке.

В дальнем конце стола, обложившись тетрадями с эмблемой Университета Бостона, сидела пухленькая брюнеточка. Робкий казанова воспользовался поводом начать разговор.

– Учишься в Бостонском?

– Ага.

– А я – в Гарварде.

– По тебе и видно, – презрительно бросила девица.

Потерпев свое вполне ожидаемое поражение, Дэнни вздохнул и вернулся к чтению «Искусства музыкальной композиции» Хиндемита.

Когда он вышел на улицу, город уже накрыла прохладная тьма. Пересекая бостонскую версию площади Сан-Марко в Венеции, он размышлял о жизненно важной теологической закавыке, а именно: накроют ли конгрегационалисты стол?

Впрочем, рассудил Дэнни, не стоит слишком сильно на это надеяться, лучше подстраховаться. Поэтому, прежде чем поехать назад в Куинси, он перекусил сэндвичем из ржаного хлеба с тунцом.

Самым приятным в танцевальном вечере было то, что и барабанщик, и басист оказались такими же мальчишками-студентами, как он сам. А самым же неприятным было то, что, сидя весь вечер за фортепиано, он едва сдерживался, чтобы не пялиться на пышногрудых старшеклассниц в обтягивающих свитерках, кружащихся в ритме музыки, созданной его жаждущими пальцами.

Когда танцплощадку покинули последние пары, измученный Дэнни взглянул на часы. «Боже, – подумал он, – уже полдвенадцатого, и до Гарварда добираться как минимум час. А завтра в девять утра мне опять играть здесь». На мгновение он едва не поддался соблазну заночевать наверху, на отдельной скамье. «Нет, не стоит рисковать работой. Собирайся лучше домой».

Когда он наконец добрался до Гарвард-ярда, в окнах уже почти нигде не горел свет. Но затем он с изумлением обнаружил, что на каменных ступенях у входа в Холуорти сидит его сосед, Кингмен Ву.

– Привет, Дэнни.

– Кинг, какого черта ты тут делаешь? Холодно же.

– Берни выгнал меня, – печально ответил тот. – Он тренируется – заявил, что для фехтования ему нужно сосредоточиться, а значит, побыть одному.

– В такой поздний час? Да он просто чокнутый!

– Ага, – согласился несчастный Кингмен. – Но у него рапира, так что я ни черта не мог поделать.

Вероятно, дикая усталость не оставляет места страху, потому что Дэнни вдруг почувствовал себя достаточно смелым, чтобы разобраться с этой ситуацией.

– Идем, Кинг. Может, вдвоем мы сумеем вставить ему мозги.

Они зашли внутрь, и Ву пробормотал:

– Ты настоящий друг, Дэнни. Жаль, что ростом не вышел.

– А уж мне-то как жаль, – тоскливо ответил тот.

К счастью, безумный мушкетер уже улегся спать. И уставший Дэнни Росси почти сразу же последовал его примеру.

– Черт, этот еврейский парнишка на отборе был фантастически хорош.

Дики Ньюэлл подробно рассказывал своим соседям по комнате об отборочных играх в сквош – в этом виде спорта он совершенствовался с самого детства, как только смог удержать ракетку.

– Думаешь, ему удастся тебя потеснить? – поинтересовался Уиг.

– Шутишь? – вздохнул Ньюэлл. – Да он полкоманды обыграет! Его укороченные удары вообще не берутся. И что еще хуже – парень он просто отличный. Не в смысле отличный для еврея, а вообще, как человек.

Услышав это, Эндрю спросил:

– А что, евреи, по-твоему, не люди?

– Ой, да ладно тебе, Элиот, ты же понял, что я имею в виду. Они обычно занозистые ботаники и смотрят на тебя сычом. А этот даже очков не носит.

– Знаешь, – ответил Эндрю, – мой отец всегда с особым восхищением относился к евреям. Он даже говорит, что пойдет лечиться к врачу, только если тот – еврей.

– Но со многими ли из них он общается в повседневной жизни? – парировал Ньюэлл.

– Это другое. Но вряд ли он нарочно их избегает. Просто у нас другой круг общения.

– Хочешь сказать, это всего лишь совпадение, что эти знаменитые доктора не состоят в тех же клубах?

– Ладно, – сдался Эндрю. – Но он никогда не позволяет себе каких-либо расистских выпадов. Даже насчет католиков.

– Но он и не пересекается с ними в повседневной жизни, ведь так? Даже нашего нового сенатора-католика из Массачусетса избегает.

– Ну, он вел кое-какие дела с Джо Кеннеди-старшим.

– Вряд ли за ужином в гольф-клубе «Фаундерс», – вставил Уиг.

– Хорошо-хорошо, – сказал Эндрю, – я же не утверждал, что мой отец – святой. Но он хотя бы научил меня не употреблять выражения, которые так нравятся Ньюэллу.

– Энди, ты же годами терпел мою цветистую речь.

– Точно, – подхватил Уиг. – С каких это пор ты стал у нас таким паинькой?

– Послушайте, ребята, – ответил Эндрю. – В школе у нас не было ни евреев, ни негров – совсем. Так что никому не было дела до твоей болтовни о «низших сословиях». Но в Гарварде полно разных людей, вот и я считаю, что нам надо научиться жить рядом с ними.

Его друзья удивленно переглянулись. А затем Ньюэлл недовольно сказал:

– Кончай уже свою проповедь, а? Серьезно, назови я этого парня толстяком или коротышкой, ты бы никак не отреагировал. Когда я говорю «жид» или «черномазый», это просто такой способ отнести их к определенной группе людей, вроде условного обозначения. И чтоб ты знал, я пригласил этого Джейсона Гилберта к нам на пирушку после матча в субботу.

Ехидно взглянув на Эндрю, он добавил:

– Если ты, конечно, ничего не имеешь против общения с евреями в повседневной жизни.

Ноябрь только начался, но уже в шесть вечера на улице становилось темно и холодно, как зимой. Переодеваясь после сквоша, Джейсон с досадой обнаружил, что забыл галстук. Теперь ему придется возвращаться за ним в Штраус, иначе ирландский цербер, проверяющий внешний вид студентов на входе во Фрешмен-юнион, с радостью выкинет его за порог. Вот пакость.

Он потащился назад через стылый Гарвард-ярд с облетевшими деревьями, поднялся к своей комнате А‑32, достал ключ и открыл дверь.

Что-то явно было не так. Свет не горел. Он взглянул на дверь в спальню Д. Д.: там тоже было темно. Может, сосед заболел? Джейсон осторожно постучал и спросил:

– Дэвидсон, ты в порядке?

Никто не ответил.

Вопреки сложившимся правилам, Джейсон вошел в его комнату. Сначала ему бросились в глаза свисающие с потолка оборванные провода. Он опустил глаза: на полу, с затянутым вокруг шеи ремнем, неподвижно лежал его сосед.

От ужаса у Джейсона закружилась голова.

«Боже, – подумал он, – этот ублюдок таки покончил с собой». Он опустился на колени и перевернул Д. Д. В ответ послышалось нечто, отдаленно напоминающее слабый стон. «Быстрее, Джейсон, – подгонял он самого себя, стараясь сохранять хладнокровие. – Звони в полицию. Нет, они могут и не успеть».

Поспешно сняв кожаный ремень, перетягивающий шею соседа, взвалил Д. Д. на плечо и со всех ног, словно пожарный, бросился к Гарвардской площади. Там он поймал такси и приказал водителю гнать в больницу.

– С ним все будет хорошо, – заверил Джейсона дежурный врач. – Сомневаюсь, что электрические провода в Гарварде настолько прочны, чтобы на них можно было повеситься. Хотя, видит бог, некоторым особо находчивым это удавалось. Как думаешь, почему он это сделал?

– Не знаю, – ответил Джейсон, все еще в шоке от увиденного.

– Паренек переволновался, – заявил Деннис Линден. Он прибыл как раз вовремя, чтобы дать профессиональную оценку безрассудному поступку первокурсника.

– И ничто в его поведении не навело на мысль о подобном исходе? – поинтересовался доктор.

Джейсон взглянул на Линдена. Тот с важным видом изрек:

– Увы, ничего. Знал бы, где упасть… Знаете, первый год учебы – это такой стресс для первокурсника…

Пока врачи беседовали, Джейсон смотрел в пол.

Десять минут спустя он вместе с проктором вышел из больницы. Только тогда Джейсон понял, что не надел пальто. И перчатки. Никакой верхней одежды. Тогда, в панике, он не почувствовал холода, теперь же весь дрожал.

– Тебя подвезти, Джейсон? – предложил Линден.

– Нет, спасибо, – глухо ответил он.

– Брось, Гилберт, ты замерзнешь до смерти, пока пешком доберешься назад.

– Хорошо, – уступил он.

Во время их короткой поездки до улицы Маунт-Оберн проктор пытался оправдаться.

– Послушай, – объяснял он, – это и есть Гарвард: либо пан, либо пропал…

– Да-да, – едва слышно пробормотал Джейсон, – но вообще-то предполагается, что ты должен за нами присматривать.

На следующем светофоре он вышел из машины Линдена, хлопнув дверцей.

Он был настолько зол, что не обращал внимания на собачий холод. Побрел в сторону площади. Зашел в «Элсис», съел две порции ростбифа в качестве компенсации за пропущенный обед, а затем заглянул в «Кронинс»[38], надеясь найти за одним из деревянных столиков подходящего собеседника, с которым можно напиться.

На следующее утро Джейсона разбудил негромкий стук в дверь, от которого у него еще сильнее разболелась голова. Пошатываясь, он побрел открывать и тут только обнаружил, что со вчерашнего вечера так и не переоделся. На душе у него тоже было скомкано – под стать одежде.

Открыл дверь. За ней с решительным видом стояла низенькая женщина средних лет в широкополой зеленой шляпке.

– Что ты с ним сделал? – требовательным тоном спросила она.

– А, видимо, вы – мама Дэвида, – пробормотал Джейсон.

– Да ты просто гений, – пробормотала она. – Я приехала забрать его вещи.

– Прошу, – Джейсон пропустил ее внутрь.

– На лестнице, между прочим, ужасно холодно, – высказалась она. Оказавшись в их гостиной, она орлиным взором осмотрела комнату.

– Кошмар, настоящий свинарник! Здесь вообще кто-нибудь убирается?

– Ну, раз в неделю у нас пылесосят и моют сортир, – ответил Джейсон.

– Тогда неудивительно, что мой несчастный ребенок заболел. Чьи это грязные вещи тут раскиданы? На них же полно микробов!

– Это Дэвида, – спокойно сказал он.

– И зачем же ты повсюду их разбросал? Так вы, богатенькие мальчики, привыкли развлекаться?

– Миссис Дэвидсон, он сам их здесь бросил, – терпеливо возразил Джейсон. А потом быстро добавил: – Может, присядете? Вы, должно быть, очень устали.

– Устала? Да я просто вымотана! Знаешь, каково это, ехать ночным поездом, особенно в моем возрасте? Впрочем, я лучше постою, а ты пока попытайся доказать мне, что все это не твоя вина.

Джейсон вздохнул.

– Послушайте, миссис Дэвидсон, я не знаю, что именно вам сказали в больнице…

– Что он очень болен и что его надо перевести в какую-то чертову… клинику. – Она замолчала, а потом тяжело вздохнула. – В психиатрическую клинику.

– Мне очень жаль, – искренне отозвался Джейсон, – но на студентов здесь иногда беспощадно давят. В плане успеваемости.

– У моего Дэвида всегда были хорошие оценки. Он круглыми сутками сидел за учебниками. А теперь он, уехав из дома и поселившись с тобой, вдруг падает духом, словно в нем не осталось пороху. Зачем ты мешал ему?

– Поверьте мне, миссис Дэвидсон, – настаивал Джейсон, – я его никогда не беспокоил. Он… – Джейсон набрался храбрости, чтобы закончить фразу: – Отчасти он сам во всем виноват.

Миссис Дэвидсон помолчала, обдумывая его заявление.

– Каким же образом? – наконец спросила она.

– Не знаю почему, но он считал, что просто обязан быть лучшим. Лучше всех остальных.

– И что в этом плохого? Именно так я его и воспитывала.

Джейсон почувствовал запоздалую жалость к своему соседу. Судя по всему, мать гнала его, словно скаковую лошадь по бесконечному кругу. Чтобы свалиться под таким давлением, вовсе не нужно быть Шалтаем-Болтаем.

Внезапно она тяжело опустилась на диван и разрыдалась.

– Что, что я делала не так? Разве я не посвятила ему всю свою жизнь? Это просто несправедливо.

Джейсон осторожно коснулся ее плеча.

– Миссис Дэвидсон, если Дэвида отправят в лечебницу, ему понадобятся его вещи. Помочь вам их собрать?

Женщина подняла на него беспомощный взгляд.

– Спасибо тебе, дорогой. Прости, что накричала, просто я расстроилась и к тому же всю ночь провела в поезде.

Она открыла сумочку, вытащила платок, уже совершенно мокрый, и протерла глаза.

– Знаете, – спокойным голосом обратился к ней Джейсон, – почему бы вам немного не отдохнуть? А я пока сделаю кофе, сложу его вещи, потом подгоню машину и отвезу вас… Куда перевели Дэвида?

– В психиатрическую клинику Массачусетса, в Уолтеме, – ответила она, с трудом выговаривая каждое слово.

Джейсон зашел в спальню Дэвида, достал чемодан и сложил в него вещи, которые посчитал необходимыми. Интуиция подсказывала ему, что галстуки и пиджаки в клинике не пригодятся.

– А книги? – напомнила его мать.

– Думаю, прямо сейчас учебники Дэвиду ни к чему. Однако я в любой момент смогу привезти все, что он попросит.

– Ты очень добр, – сказала она и высморкалась.

Упаковав один чемодан, Джейсон быстро осмотрел комнату, чтобы понять, не забыл ли он что-нибудь важное, и тут заметил на письменном столе листок бумаги. С нехорошим предчувствием он протянул руку, хотя уже знал, что это такое.

Да, он оказался прав. Результаты промежуточного экзамена Д. Д. по биохимии. Кошмарный сон соседа оказался пророческим: ему поставили лишь четыре с минусом. Стараясь вести себя как можно непринужденнее, Джейсон свернул экзаменационный лист и засунул его в задний карман.

– Подождите меня здесь, миссис Дэвидсон. Моя машина в паре кварталов отсюда. Я скоро.

– Но ты же пропустишь из-за меня занятия, – робко сказала она.

– Ничего страшного, – ответил Джейсон. – Я рад, что могу чем-то помочь Дэвиду. Он ведь действительно хороший парень.

Глядя Джейсону Гилберту в глаза, миссис Дэвидсон прошептала:

– Знаешь, родители должны очень тобой гордиться.

– Спасибо, – тоже шепотом ответил Джейсон Гилберт и выбежал из комнаты. Сердце его сжималось от тупой боли.

Дневник Эндрю Элиота

3 ноября 1954 года

Что меня особенно радует в жизни вдали от дома (если речь не идет о частной школе, конечно) – так это возможность не спать всю ночь напролет. Правда, зачастую такое случается по причине написания важной работы, которую нужно кровь из носу сдать на следующий день.

Майк Уигглсворт – мастер подобной методики. Около семи вечера он садится за печатную машинку, приготовив кое-какие записи и бутылок пять «Будвайзера». До полуночи набрасывает черновой вариант, а потом за несколько предрассветных часов разбавляет свои рассуждения соответствующим количеством «воды». Для этого он под завязку накачивается кофе. Затем завтракает, съедая с десяток яиц с беконом (он у нас звезда команды по гребле, как-никак), сдает работу и заваливается спать. После обеда встает и отправляется к Лодочному домику[39].

Но прошлым вечером никто из нас троих не ложился по весьма уважительной причине – хотелось узнать результаты всеобщих выборов. Не то чтобы нам было дело до всей этой дурацкой политики, просто удобный повод немного выпить.

В типичной для этой провинциальной газетенки манере утренняя «Кримсон» написала о том, сколько выпускников Гарварда оказалось среди избранных лиц. Как минимум тридцать пять свежеиспеченных конгрессменов оказались выпускниками нашего скромного университета, не говоря уже о четырех новых сенаторах. Что ж, если общенациональные проблемы покажутся им неразрешимыми, они всегда смогут вместе с Джеком Кеннеди пойти в мужскую уборную Сената и спеть там хором гарвардские футбольные гимны.

Читая за завтраком колонку криминальных новостей, я вдруг кое о чем задумался. Вдруг тот зачуханный парень, жующий хлопья за соседним столом, однажды станет сенатором? Или даже президентом? Ведь никогда не узнаешь, кому удастся пробиться. Отец как-то сказал мне, что в студенческие годы Франклин Делано Рузвельт был явно с придурью. Его даже не взяли в Клуб старшекурсников, куда при этом в свое время попал его дальний родственник Тедди[40].

Сейчас все первокурсники Гарварда напоминают бесформенных гусениц. Понадобится время, чтобы узнать, кто из них превратится в прекрасную бабочку.

Уверен в одном – сам я останусь гусеницей на всю свою жизнь.

Из газеты «Гарвард Кримсон» от 12 января 1955 года:

«ГИЛБЕРТ ВОЗГЛАВИТ КОМАНДУ ПО СКВОШУ «ЯРДЛИНГ».

Джейсон Гилберт из Штраус-холла, выпускник 58-го года, приехавший в Гарвард из Сайоссета, Лонг-Айленд, был выбран капитаном команды первокурсников по сквошу. Гилберт, окончивший школу Хокинса-Этвелла, где возглавлял команды по сквошу и по теннису, весь сезон занимает первое место в турнирной таблице. Он также был посеян под седьмым номером в рейтинге юниоров Восточного побережья».

– Гилберт, тебе надо медаль дать, – сказал Деннис Линден. – Промедли ты хоть немного, и этот зануда Д. Д. действительно бы помер.

Впрочем, проктор вызвал его не только чтобы похвалить за оказание первой помощи, но и чтобы поделиться с ним новой проблемой. Другими словами, чтобы сообщить ему не самую приятную новость.

– Мы нашли для тебя другого соседа, – объявил Деннис. – Я сам выбрал его на собрании прокторов, потому что уверен, ты сумеешь положительно на него повлиять.

– Эй, так нечестно! – запротестовал Джейсон. – Мне что, опять придется быть нянькой? Нельзя найти кого-нибудь нормального?

– А нормальных в Гарварде не держат, – философски заметил Линден.

– Ладно, Деннис, – со вздохом сдался Джейсон. – И что же не так с этим типом?

– Да как бы тебе сказать, – беззаботным тоном начал проктор, – он чуточку… драчлив.

– Ничего страшного. Я занимался боксом.

Линден кашлянул.

– Понимаешь, этот дерется на шпагах.

– Он что, забрел к нам из Средневековья?

– Очень остроумно, – хохотнул Линден. – Нет, на самом деле он искусный фехтовальщик. Про него то и дело пишут в «Кримсоне». Берни Акерман, слышал? Он отменный саблист.

– Потрясающе. И кого же он пытался убить?

– Ну, не совсем убить. Его сосед в Холуорти – чрезмерно впечатлительный парнишка из Китая. Стоит им поцапаться – и Акерман хватает свою саблю, размахивая ею направо и налево. Он так запугал пацана, что университетским врачам пришлось выписать тому снотворное. Вот и приходится их расселять.

– А почему, черт подери, нельзя подселить ко мне этого китайца? – воскликнул Джейсон. – Судя по всему, он хороший парень.

– Нельзя. Он неплохо ладит с их третьим соседом, музыкантом, так что прокторы решили, что лучше оставить все как есть. Кроме того, я подумал, что такой парень, как ты, сможет преподать урок этому типу.

– Деннис, я приехал сюда получать образование, а не обучать приличным манерам хулиганов из Лиги плюща.

– Брось, Джейсон, – продолжал умасливать его проктор, – с тобой он станет настоящим душкой. А в обмен можешь рассчитывать на приятный бонус к твоей характеристике.

– Деннис, ты просто сама щедрость, – сказал Джейсон на прощание.

Дневник Эндрю Элиота

16 января 1955 года

Вчера на вечеринке в честь окончания зимнего семестра Джейсон Гилберт заставил нас валяться по полу от смеха. Мы пригласили несколько тщательно отобранных красоток из местных колледжей, которые особенно славятся распутностью своих учениц. (Если верить Ньюэллу, он переспал с той, которую отвозил назад в Пайн-Мэйнор[41]. Будь он поумнее, то добыл бы какие-нибудь доказательства.)

Старина Гилберт становится центром внимания на любой вечеринке, тут у него просто талант. Прежде всего, он чертовски симпатичный парень, настолько симпатичный, что нам приходится оттаскивать от него наших собственных подружек. А уж когда он начинает травить байки, все так и покатываются со смеху. Вроде бы у него теперь новый сосед (он не говорит, куда делся прежний) – какой-то бесноватый парень.

Как только Джейсон собирается ложиться спать, этот тип достает свою саблю и начинает скакать по всей гостиной, очевидно, воображая себя Эрролом Флинном[42].

В общем, к концу первой недели парень искромсал их диван практически в лоскуты. Но хуже всего были его вопли. Судя по всему, с каждым успешным выпадом – а успешными они оказывались все до единого, ведь сопротивляться бедный диванчик не мог – фехтовальщик вопил: «Умри!», что и доводило Джейсона до белого каления.

Вчера вечером у соседей состоялась решающая битва. Гилберт пошел на него с одной только теннисной ракеткой в руке и, стараясь говорить как можно спокойнее, поинтересовался, какого черта тот творит. Парень ответил, что ему нужно дополнительно тренироваться перед соревнованиями против Йеля.

Джейсон сказал, что если ему и правда нужна практика, он будет рад помочь ему – только тогда в битве выживет всего один. Понятное дело, сначала этот тип решил, что Гилберт просто блефует. Но чтобы придать своему вызову убедительности, Джейсон разодрал в щепки то, что еще оставалось от дивана, после чего повернулся к своему противнику и объяснил, что если тот проиграет схватку, он сделает то же самое с ним.

Невероятно, но фехтовальщик опустил свою саблю и ретировался в свою спальню.

Таким образом Джейсон и положил конец бедламу. Более того, на следующий день его хулиганистый сосед купил новый диван.

После того случая в комнате Гилберта стало спокойнее. То есть совсем спокойно. Судя по всему, теперь парень боится даже заговаривать с Джейсоном.

Как и у его знаменитого античного тезки, жизненные принципы Сократа Ламброса были непоколебимы. Это означало, что его сын Тед ни под каким предлогом не мог пропустить свою вечернюю смену в «Марафоне». То есть тем сентябрьским вечером, когда президент Пьюзи красноречиво защищал свободу преподавания, Теду не было дозволено пойти послушать его вместе со всем курсом.

Попадая в неволю сразу после окончания занятий, Тед не ходил на футбольные матчи, он не сидел на Солджер-филде среди остальных первокурсников, которые кричали до хрипоты и напивались до беспамятства.

Это была одна из причин, почему он не ощущал себя полноценным членом сообщества первокурсников. Меж тем он жаждал присоединиться к своим собратьям. И когда объявили о предстоящем мальчишнике для новичков, он стал умолять своего отца отпустить его ради такого события – единственного поистине фривольного мероприятия в жизни гарвардца.

Сократ было запротестовал, но Таласса встала на сторону сына.

– Мальчик трудится как проклятый. Отпусти ты его хоть на один вечер. Parakalo[43], Сократ.

– Ладно уж, так и быть, – смилостивился глава семьи.

Сам Демосфен не смог бы произнести столь изящную хвалебную речь, которой юный Тед Ламброс удостоил своего великодушного отца.

Вечером 17 февраля Тед побрился, надел новую рубашку, купленную в магазине «Джей Огэст», и свой лучший твидовый пиджак (ношеный, но почти как новый) и пошел к театру Сандерс. Оплатил вход. За эти деньги тебе полагался не только билет и море пива, но и участие в лотерее, в которой можно было выиграть как трубку из сухого кукурузного початка, так и рекламные пачки «Пэлл-Мэлл».

Deo Gratias[44], теперь он действительно был одним из них.

В половине девятого на сцену дерганой походкой выскочил чересчур загримированный конферансье, готовый объявить начало вечера. Его встретили гулом недовольства и невообразимыми непристойностями: вот такие они, утонченные гарвардцы.

Первыми выступили «Вдовы Уэллсли», группа из двенадцати юных и строгих на вид певиц из местного колледжа для девушек. Не успели они взять хотя бы ноту, как со всех сторон театрального зала посыпался град монеток, подкрепленный криками: «Раздевайтесь!»

Ведущий посоветовал девушкам поскорее покинуть сцену. Остальных исполнителей постигла та же судьба.

Этот концерт можно было считать молитвой перед ужином. Настоящий мальчишник начинался в Мемориальном зале, где томимых жаждой первокурсников ожидали триста кегов[45] пива.

Конечно, за ребятами присматривали: на мероприятии присутствовали четверо деканов, а также все прокторы и десять представителей полиции кампуса. Копы были достаточно сообразительными и надели дождевики, впоследствии сильно им пригодившиеся.

Вскоре весь пол Мемориального зала, в котором прошло столько торжественных университетских мероприятий, был залит пивом. То и дело затевались драки. Прокторов, пытавшихся помирить хулиганов, грубо отталкивали и швыряли на липкий пол.

Наблюдая за безумствующей толпой, Тед Ламброс отказывался верить своим глазам. И это будущие сильные мира сего?

В этот момент его позвали.

– Эй, Ламброс! – заорал кто-то. – Да ты трезв как стеклышко!

Это был Кен О’Брайен, учившийся вместе с ним в Латинской школе Кембриджа – мокрый и пьяный в дымину.

Не успел Тед ответить, как ему на голову что-то вылили. Крещение пивом. Жидкость медленно стекала по его лучшему пиджаку из твида. Разозлившись, Тед бросился на Кена и двинул ему прямо в челюсть, но при этом сам поскользнулся, грохнувшись на пол. Точнее, в лужу пива, в которую теперь превратился пол.

Он больше не мог это терпеть. Хотя О’Брайен, повалившийся на колени от удара, вполне по-дружески предлагал продолжить потасовку, Тед с тяжелым сердцем выбежал вон из Мемориального зала. И ни разу не обернулся.

Ежегодный конкурсный концерт оркестра Гарварда-Рэдклиффа проводится для того, чтобы определить самого талантливого солиста университета. Состязание проходит зимой, дабы лауреат, обычно старшекурсник или студент последнего курса, смог принять участие в весеннем выступлении оркестра.

Но всегда находятся торопыги, желающие попасть в конкурс уже на первом году обучения. И Дону Левенштейну, директору оркестра, с тактичностью истинного дипломата приходилось отговаривать их от публичного позора.

Однако первокурсника, который пришел к нему сегодня, тощего рыжего очкарика, разубедить оказалось не так-то просто.

– Послушайте, – слегка снисходительно обратился к нему Левенштейн, – большинство наших солистов в дальнейшем продолжают профессиональную карьеру. Уверен, что в школьном оркестре вас считали звездой…

– Я уже профессионал, – перебил его Дэнни Росси, выпускник 1958 года.

– Ладно, ладно, не волнуйтесь так сильно. Просто в нашем конкурсе невероятно жесткий отбор.

– Знаю, – ответил Дэнни. – Если я окажусь не на уровне, это будет моя проблема.

– Что ж, давайте разберемся прямо сейчас. Пойдемте вниз, я вас прослушаю.

Вернувшись назад примерно через час, Дональд Левенштейн пребывал в состоянии легкого шока. Сюзан Водсворт, его заместитель, уже была на месте. Когда Дон зашел в кабинет и плюхнулся за свой стол, она подняла взгляд.

– Сюзи, я только что слушал будущего победителя этого года. Говорю тебе, этот первокурсник Росси просто гений.

В этот момент вошел восхваляемый им студент.

– Спасибо, что уделили мне время, – поблагодарил Дэнни. – Надеюсь, вы сочтете меня достойным участия в конкурсе.

– Здравствуй, – откликнулась вместо Левенштейна студентка Рэкдлиффа. – Я Сюзи Водсворт, замдиректора оркестра.

– Э-э, рад познакомиться. – Он надеялся, что она не заметила, как он таращился на нее из-за очков.

– Думаю, это здорово, что в нынешнем году у нас на конкурсе будет первокурсник, – радостно сказала она.

– Ну, может, в итоге я просто выставлю себя на посмешище, – скромно ответил он.

– Сомневаюсь. – Сюзи одарила его улыбкой. – Дон говорит, что вы очень талантливы.

– Правда? Ну… Я… Надеюсь, он сказал это не просто из вежливости.

Вдруг между ними повисла неловкая пауза. И в этот краткий момент Дэнни решился на геройскую попытку – решился попробовать впечатлить это прекрасное создание.

Конечно, ничего у него не получится – как обычно, но он попытался убедить себя, что теория вероятности в этот раз окажется на его стороне.

– Э-э, Сюзи, а ты не хотела бы послушать, как я играю?

– С удовольствием, – с энтузиазмом ответила она и, взяв Дэнни за руку, повела его в комнату для репетиций.

Он сыграл партитуру Баха и кое-что экспрессивное из Рахманинова. Присутствие девушки воодушевило Дэнни, и его игра стала еще более впечатляющей. Однако боясь отвлечься, он даже не смотрел в ее сторону, хотя все равно ощущал присутствие Сюзи. Боже, как же сильно он его ощущал!

Наконец он поднял взгляд. Она склонилась над фортепиано, и в низком вырезе блузки открывался вид, представляющий огромный интерес с эстетической точки зрения.

– Ну как? Сойдет? – слегка запыхавшись, спросил он.

Ее лицо озарила широкая улыбка.

– Позволь кое-что сказать тебе, Росси, – начала она, наклоняясь еще ближе и кладя руки ему на плечи. – Уверяю, я никогда не находилась в одной комнате с таким потрясающим парнем.

– О. – Дэнни смотрел на Сюзи, чувствуя, как по лбу у него стекает пот. – Слушай… А может, как-нибудь кофе попьем?

Она засмеялась.

– Дэнни, хочешь заняться любовью прямо сейчас?

– Что, прямо здесь?

Она начала расстегивать его рубашку.

Дэнни уже давно лелеял надежду, как в один прекрасный день женщины поймут, что его великолепная игра может быть не менее возбуждающей, чем удачный пас футболиста. И вот это случилось.

А футболистов, кстати, на бис никогда не зовут.

Дневник Эндрю Элиота

6 марта 1955 года

Что отличает Гарвард и, признаем это, Йель от других высших учебных заведений в Америке, это так называемое устройство университета.

Примерно в 1909 году Кембридж начал разрастаться из поселения в настоящий город, и, хотя некоторые студенты жили в общежитиях, дома большинства гарвардцев были раскиданы по всему городу. Ребята победнее снимали дешевые лачуги на Массачусетс-авеню, а студенты из привилегированных семей (вроде моего отца) жили в по-настоящему роскошных квартирах в районе, который тогда назывался Золотым Берегом (рядом с улицей Маунт-Оберн). Подобный разброс был показателем сильнейшего социального расслоения общества, в котором господствовали различные предубеждения.

Президент Лоуэлл считал, что студенты не должны жить такими обособленными группами. И выступил с предложением взять за образец опыт Оксфорда, разделив университет на несколько менее крупных колледжей, в которых будут учиться ребята из разных слоев населения.

Вот что представляет собой этот процесс. Сначала они расселяют всех первокурсников по общежитиям в Гарвард-ярде, чтобы, по идее, мы общались с разными людьми нашего курса. Считается, что за год столь поучительного опыта мы найдем себе друзей среди этой замечательно разношерстной компании. После чего будем готовы провести следующие три года в прекрасных небольших колледжах у реки, которые в Гарварде с надменной невзыскательностью именуют просто «домами».

Вообще-то на некоторых это действительно оказывает кое-какое воспитательное воздействие. Спортсмены из Алабамы заселяются в дом вместе с будущими медиками, философами и писателями. Если задумка срабатывает, жизнь студента обогащается не меньше, чем от прослушивания любого учебного курса.

Но только когда дело не касается выпускников частных школ. Разнообразие – это, знаете ли, не для нас. Мы, словно бактерии (только капельку поумнее), существуем в своей собственной питательной среде. Поэтому я уверен, что когда мы с Ньюэллом и Уигглсвортом решили продолжать жить вместе, в университете никто особо не удивился.

Сначала мы хотели, чтобы нашим четвертым соседом стал Джейсон Гилберт. Он отличный парень, и с ним было бы весело. Кроме того, Ньюэлл полагал, что нам может перепасть толика внимания со стороны его поклонниц, но это уже частности.

Когда мы возвращались в автобусе после матча по сквошу с командой Йеля (в котором победили), Дик спросил Джейсона, что он об этом думает. Тот отказался. Ему так ужасно не везло с соседями, что на следующий год он хотел подать запрос на отдельную комнату. Хотя второкурсникам редко предоставляли подобные привилегии, проктор Гилберта обещал походатайствовать за него. В общем, Джейсон предложил нам подать заявки в один и тот же дом, чтобы мы могли вместе обедать и устраивать спонтанные вечеринки.

Оставалось лишь выбрать общежитие.

Из семи домов нормально жить можно только в трех. Несмотря на всю эту трепотню насчет демократии, главы домов стремятся придать им самобытность, подбирая определенный тип людей, которые и сами не прочь попасть в подобное сообщество.

Многие ребята выбрали Адамс-хаус (названный в честь старого доброго Джонни, выпускника 1755 года, второго президента США), возможно, потому, что когда-то это был престижный многоквартирный дом Золотого Берега.

Кроме того, весьма немаловажно, что здесь служил повар, работавший раньше в модном ресторане Нью-Йорка, а подобный факт не стоит игнорировать, ведь следующие три года нам придется питаться именно тут.

Потом есть еще Лоуэл-хаус, настоящий шедевр архитектуры в георгианском стиле, как раз приличествующий Клубу старшекурсников. Глава этого дома кажется более истинным англичанином, нежели сама королева. Вдобавок сам дом очень уютный.

Но настоящим раем в Гарварде для выпускника частной школы бесспорно является… Элиот-хаус. Не стоит и говорить, что Уиг и Ньюэлл хотят попасть именно туда. Однако меня немного смущает перспектива жить в архитектурном памятнике из красного кирпича, носящем имя моего собственного прадедушки, да еще с его статуей во дворе.

Но Уиг и Ньюэлл горели желанием поселиться там, куда попадут все наши друзья. Это едва не переросло в настоящую проблему, но тут однажды поздно вечером нас посетил удивительный гость.

К счастью, мы не упились еще настолько, чтобы не услышать стук в дверь.

Пошатывающийся Ньюэлл пошел открывать дверь ночному посетителю. Внезапно я услышал, как он воскликнул: «Господи Исусе!» Я поспешил к двери, а наш гость ответил: «Не совсем так, юноша. Всего лишь скромный Его слуга».

Это был не кто иной, как профессор Финли. Не шучу, профессор Финли собственной персоной – в нашем общежитии!

Оказалось, он совершал свой вечерний променад и, проходя мимо, решил заглянуть и спросить, где мы собираемся поселиться на следующий год. Точнее, узнать, будет ли наш выбор сделан в пользу Элиот-хаус.

Мы поспешили уверить его, что все так и есть, хотя он почувствовал, что лично мне, Эндрю Элиоту, кажется сомнительной идея проживания в Элиот-хаус, главой которого был профессор Элиот, преподаватель греческого.

Вообще-то он пришел, чтобы поддержать меня.

Он вовсе не ждал, что я однажды переведу Библию на индейский диалект или стану президентом Гарварда, но все же был уверен, что из меня выйдет толк.

Не знаю, был ли я изумлен или просто тронут. Представьте, великий профессор считает, что я действительно могу достичь… Ну, не знаю, чего именно. Достичь чего-то.

На следующее утро все еще не верилось, что Джон Х. Финли на самом деле заходил к нам в комнату.

Впрочем, даже если это был сон, мы втроем теперь собираемся поселиться в Элиоте, потому что даже в виде призрака (на случай, если это было всего лишь видение) Финли способен околдовать кого угодно.

Каждое утро, забирая номер «Кримсона», лежащий у его порога, Джейсон Гилберт сразу же открывал спортивный раздел и смотрел, не написали ли в газете о его успехах. После этого прочитывал первую полосу, дабы узнать, что вообще происходит в университете. Наконец, если у него хватало времени, просматривал зарубежные новости – эта небольшая колонка располагалась в самом углу страницы.

Поэтому он и не заметил короткой заметки о том, что впервые в истории университета в концертном конкурсе оркестра Гарварда-Рэдклиффа победил первокурсник.

Вечером 12 апреля 1955 года Дэниел Росси, будущий выпуск 58-го, играл Концерт ми-бемоль Листа.

Джейсон узнал об этом только три дня спустя, когда под его дверь подсунули конверт.

«Дорогой Гилберт, если бы ты тогда не помог мне с «Лестницей Гарварда», вероятно, у меня не нашлось бы времени на репетиции, а следовательно, я бы не победил.

Как и обещал, вот два билета. Возьми с собой кого хочешь.

С уважением, Дэнни».

Джейсон улыбнулся. Казалось, что та первая неделя учебы была так давно. Он уже и думать забыл про обещание Дэнни. Зато теперь можно было пригласить Энни Расселл, первую красавицу Рэдклиффа. Джейсон давно подыскивал подходящий повод к ней подкатить, и вот наконец ему улыбнулась удача.

Вечером 12 апреля все почитатели истинного таланта набились в театре Сандерс, чтобы оценить новую звезду, якобы вспыхнувшую в их галактике.

Сам солист лучше всех осознавал, под каким пристальным вниманием он находится. Дэнни стоял за кулисами и с нарастающим беспокойством следил за залом, наполняющимся личностями, наводившими на него страх и трепет. Присутствовали не только его преподаватели из Гарварда. Он узнал несколько уважаемых господ из самых знаменитых консерваторий города. Боже, пришел даже сам Джон Финли!

В течение нескольких недель репетиций Дэнни чувствовал постоянный душевный подъем и ждал этого великого события с маниакальным восторгом. Еще бы, ведь он сможет показать свой музыкальный талант тысячам важных «тузов». Он вдруг стал ощущать невероятную силу.

Правда, лишь до сегодняшнего вечера. В ночь перед своей гарвардской коронацией – так он называл это событие – уснуть Дэнни не смог. Он ворочался. Метался по кровати. Представлял свой катастрофический провал. И стонал так, будто это было неизбежно.

«Я стану посмешищем, – думал он. – Выйду на сцену и грохнусь в обморок. Или поскользнусь. Или слишком рано сыграю вступление. Или слишком поздно. Или же вообще забуду все ноты. Они будут кататься по полу от смеха. Не только дамочки из округа Ориндж, а вся эта тысяча самых известных людей мира музыки. Ужас какой! И зачем я вообще решил участвовать в этом дурацком конкурсе?»

Он приложил руку ко лбу. Тот был горячий и влажный. «А вдруг я заболел? – подумал Дэнни с надеждой. – Может, тогда они отменят мое выступление? Господи, пожалуйста, пошли мне грипп! Или даже что-нибудь посерьезнее…»

Однако, к его огромному разочарованию, на следующее утро он чувствовал себя вполне здоровым. Делать нечего, решил Дэнни, придется ему отправляться на казнь в театр Сандерс.

Он стоял за кулисами совсем один, мечтая оказаться как можно дальше отсюда.

Дирижировавший тем вечером Дон Ловенштейн подошел к нему и спросил, готов ли он. Дэнни хотелось сказать «нет!», но почему-то кивнул.

Сделал вдох, мысленно произнес: «Вот дерьмо!» – и, не отрывая взгляд от пола, вышел на сцену. Прежде чем сесть за рояль, слегка поклонился публике в ответ на их любезные аплодисменты. К счастью, прожекторы так слепили его, что разглядеть чьи-либо лица ему не удавалось.

А затем произошло нечто необъяснимое.

Стоило Дэнни оказаться перед инструментом, как страх исчез, превратившись во что-то иное. В приятное волнение. Дэнни горел желанием творить музыку.

Он кивнул Дону в знак готовности.

Со вступительным движением палочки Дэнни погрузился в странный, гипнотический транс. Ему грезилось, что играет он безупречно, намного лучше, чем когда-либо в своей жизни.

Крики «браво!» неслись отовсюду, а аплодисментам, казалось, не грозит никакое diminuendo.

Атмосфера, окружавшая Дэнни после выступления, напомнила Джейсону финал теннисного турнира. Все то же самое, только пианиста не таскали по всему театру на руках. Хотя седовласые властители музыкального мира, словно поклонники звезды спорта, выстроились в очередь, чтобы пожать ему руку.

Однако, едва заприметив Джейсона, Дэнни вырвался из толпы и поспешил к краю сцены, чтобы поздороваться с ним.

– Потрясающее выступление, – искренне сказал Джейсон. – Мы были очень рады, что ты прислал нам билеты. Кстати, позволь представить тебе мою спутницу: мисс Энни Расселл, выпускница 57-го года.

– Привет, – улыбнулся ей Дэнни. – Ты из Клиффа?

– Да, – с сияющей улыбкой ответила она. – И разреши в миллионный раз за этот вечер сказать, что ты был просто великолепен.

– Спасибо, – поблагодарил Дэнни и быстро добавил извиняющимся тоном: – Послушайте, мне жаль покидать вас, но я должен пожать руку еще нескольким профессорам. Давай как-нибудь встретимся за обедом, Джейсон? Было приятно познакомиться, Энни.

Он помахал на прощание и убежал.

На следующий день, воодушевленный благосклонным поведением Энни прошлым вечером, Джейсон позвонил ей и пригласил на субботний футбольный матч.

– Извини, – ответила она, – я еду в Коннектикут.

– На свидание в Йеле?

– Нет-нет. Дэнни будет играть с Хартфордским симфоническим оркестром.

«Вот дерьмо, – подумал Джейсон, вешая трубку и едва не лопаясь от досады. – Что ж, пусть это послужит тебе уроком: никогда не помогай однокурснику в Гарварде. Пусть даже подняться всего на одну ступеньку».

Во вторник, 24 апреля 1955 года, в Кембридже было все еще по-зимнему холодно. Однако согласно официальной университетской статистике метафорические солнечные лучи уже озарили жизни 71,6 процента из 322 студентов первого курса Гарварда. Ведь это ликующее большинство было принято выбранными ими домами.

Троицу из общежития Уиг G‑21 эта новость не удивила, ведь они узнали благую весть еще месяц назад благодаря визиту необычного архангела, но все равно были рады тому, что их поселили в комнаты с видом на реку: редким второкурсникам выпадала такая удача.

Как и немногие второкурсники имели возможность жить в отдельной комнате. Но Джейсону Гилберту-младшему оказали подобную честь (за оказанные им услуги). Уединенное жилище располагалось как раз напротив Элиот-хаус, где жили трое его аристократичных друзей.

Позвонив домой – как делал всегда раз в неделю, – он сообщил хорошую новость своему отцу.

– Просто замечательно, сынок. Ведь даже далекие от Гарварда люди знают, что Элиот-хаус – это самые сливки студенческого общества.

– Но разве все мы уже здесь не являемся сливками, папа? – смеясь ответил ему Джейсон.

– Да-да, конечно. Но обитатели дома Элиот – это crème de la crème, Джейсон. Мы с мамой очень гордимся тобой. И всегда гордились. Кстати, ты отработал удар слева?

– Ага.

– Слушай, я прочитал в «Теннис Уорлд», что сейчас вся «тяжелая артиллерия» занимается бегом, прямо как боксеры по утрам.

– Знаю, но у меня совсем нет времени. Нам очень много всего задают.

– Понимаю, сынок. Ни в коем случае не ставь под удар свое образование. Поговорим на следующей неделе.

– До скорого, пап. Передавай привет маме.

Дэнни Росси, в свою очередь, пребывал в ярости. В списке желательных для себя домов на первое место он поставил Адамс-хаус, потому что в нем жили многие музыканты и писатели. Шагу не успеешь ступить – и уже готов оркестр.

Он был настолько уверен, что его примут в Адамс-хаус, что второй и третий варианты отметил почти наобум: просто написал названия двух домов, стоявших следующими в алфавитном списке – Данстер и Элиот.

Именно Элиот стал его новым жилищем.

Да как они могли с ним так поступить? С тем, кто уже проявил себя в студенческом обществе? Разве однажды для Адамс-хаус не стало бы поводом для гордости то, что в нем когда-то проживал Дэнни Росси?

Кроме того, его не радовала возможность три года торчать в Элиоте, полном надутых индюков из частных школ.

Человеком, которому он решил пожаловаться, стал Финли. Дэнни так зауважал этого великого человека после курса «Гум‑2», что чувствовал – он может честно выказать свое недовольство главе дома, в котором он не хотел жить.

Но еще более поразительной оказалась его реакция, когда Финли откровенно признался:

– Видишь ли, я очень хотел заполучить тебя, Дэниел. Мне пришлось пообещать главе Адамс-хауса двух здоровяков футболистов и поэта, который уже публикуется, лишь бы он отпустил тебя.

– Наверное, я должен быть польщен, сэр, – ска-з-ал Дэнни, слегка сбитый с толку этой новостью. – Только…

– Понимаю, – ответил глава, догадываясь об опасениях Дэнни. – Просто несмотря на нашу репутацию, я хочу, чтобы в Элиоте жили выдающиеся студенты самых разных направлений. Ты раньше бывал в нашем доме?

– Нет, сэр, – признался Дэнни.

Спустя мгновение Финли уже вел Дэнни вверх по извилистой лестнице башенки внутреннего двора. Юноша запыхался, а энергичный Финли буквально взлетел по ступеням и открыл дверь.

Первое, что заметил Дэнни – это потрясающий вид из широкого круглого окна на реку Чарльз. Только через пару секунд он заметил рояль.

– Ну, что вы теперь скажете? – спросил Финли. – Все великие умы прошлого находили вдохновение где-то в горней вышине. Вспомните о вашем итальянском гении Петрарке, восходящем на гору Ванту. По-моему, очень патетично.

– Глазам своим не верю, – прошептал Дэнни.

– Здесь и симфонию можно написать, не правда ли, Дэниел?

– Еще бы!

– Именно поэтому мы хотели, чтобы вы поселились в Элиот-хаусе. Не забывайте, Гарвард принимает гениев, но помогаем им развиваться мы.

Финли, живая легенда, протянул руку юному музыканту и добавил:

– С нетерпением буду ждать вас следующей осенью.

– Спасибо, – ответил Дэнни, все еще ошеломленный. – Спасибо, что привели меня в Элиот.

Впрочем, для некоторых 24 апреля оказалось самым обычным днем.

Одним из этих несчастных был Тед Ламброс. Жил он в пригороде и никаких заявок ни в один из домов не подавал, а значит, и новости, облетевшие весь Гарвард-ярд, его не касались.

Как обычно, он сходил на занятия, всю вторую половину дня провел за зубрежкой в библиотеке Ламонт, а в пять отправился в «Марафон».

Но он не мог не думать о том, что его более привилегированные однокурсники сейчас радуются возможности провести следующие три года в замечательных домах на берегу реки и стать членами уникального сообщества.

Получив на промежуточных экзаменах «отлично с минусом» и три «хорошо», он вполне естественно рассчитывал на стипендию, причем такую, которая позволила бы поселиться в кампусе. Однако, к огорчению Теда, в письме от Отдела финансовой помощи студентам ему «были рады сообщить, что на следующий год назначена стипендия в восемьсот долларов».

В обычной ситуации это стало бы достаточным поводом для восторга, но в Гарварде только что объявили, что стоимость года учебы повысилась и теперь составляет именно эту сумму.

Тед был чертовски удручен. Словно спортсмен, загоняющий себя на беговой дорожке.

Он все еще не был одним из них. Пока что.

На концерте Дэнни Росси в театре Сандерс присутствовали не только члены университетского сообщества, которых Дэнни не знал. Профессор Пистон пригласил Шарля Мюнша, знаменитого дирижера Бостонского симфонического оркестра. Маэстро, отмечая выступление Дэнни, собственноручно написал хвалебное письмо, пригласив его поработать летом на известном Тэнглвудском музыкальном фестивале 46.

«Работа не слишком возвышенна, но, полагаю, вам пойдет на пользу возможность увидеться со всеми знаменитыми музыкантами, которые сюда приедут. А я буду особенно рад пригласить вас на репетиции нашего оркестра, поскольку знаю, как вы стремитесь построить профессиональную карьеру. С уважением, Шарль Мюнш».

Это приглашение также разрешило щекотливую семейную проблему. В письмах, которые Гизела присылала каждую неделю сыну, мать заверяла, что если он приедет домой на лето, отец наверняка перестанет его третировать и они смогут заново построить свои отношения.

И хотя ему очень хотелось увидеться с матерью, а заодно рассказать о своих выдающихся успехах с доктором Ландау, Дэнни просто не мог отважиться на очередное столкновение с Артуром Росси, дипломированным хирургом-стоматологом.

Как-то совершенно неожиданно первый курс подошел к концу.

С начала мая студентам начали выделять время для подготовки к экзаменам. По идее, эти свободные дни предназначались для самостоятельной дополнительной работы. Но для большинства гарвардцев (к которым относились и Эндрю Элиот сотоварищи) это был период, в который они отдувались за весь семестр, выполняя то, что задавали еще в самом начале года.

В конце спортивного сезона прошло немало встреч с Йелем, и далеко не все из них завершились в пользу Гарварда. Впрочем, Джейсону Гилберту удалось привести теннисную команду к победе. Особенное удовольствие ему доставила физиономия тренера йельской сборной, когда в матче против их лучшего игрока Джейсон беспощадно разгромил последнего. Вторым раундом сладкой мести стала их с Дики Ньюэллом победа в парном турнире.

Однако теперь даже Джейсону пришлось угомониться и засесть за учебу. Он решительно отказался от большинства развлечений, откладывая их на выходные.

На Гарвардской площади катастрофически выросли продажи сигарет и кофеиновых пилюль. В библиотеке Ламонт круглые сутки толпился народ. Современная система вентиляции изрыгала назад в зал все запахи несвежих рубашек, холодного пота и неприкрытого ужаса. Однако никто этого не замечал.

В действительности экзамены оказались не такими уж сложными. К своей огромной радости, выпускники 58-го года узнали, что старая гарвардская поговорка оказалась правдивой: самым сложным оказалось сюда попасть, а вот вылететь из университета – это надо было еще постараться.

Мало-помалу общежития первокурсников пустели, освобождая место для выпускников двадцатипятилетней давности, вновь приехавших пожить в этих комнатах в течение недели вручения дипломов. Однако некоторые студенты курса уезжали осюда навсегда.

Несколько человек сумели-таки добиться невозможного, и их исключили. Другие честно признали, что не готовы пока ко всевозрастающему давлению со стороны своих более амбициозных однокурсников и, дабы сохранить рассудок, капитулировали, оформив перевод в университеты поближе к дому.

Другие уходили с боем и заодно слетали с катушек. Дэвид Дэвидсон (все еще лежавший в больнице) был одним из них. А на Пасху, между прочим, произошло еще одно самоубийство, которое в «Кримсоне» из жалости выдали за автокатастрофу (хотя в момент смерти Боба Рузерфорда из Сан-Антонио его машина спокойно стояла в гараже).

Тем не менее разве в итоге не получили урок как жертвы, так и выжившие, прямолинейно утверждали некоторые из студентов. Разве жизнь на самом верху будет легче добровольного заключения в пыточной под названием «Гарвард»?

Впрочем, более разумные из них сознавали, что именно здесь им и предстоит выживать в течение еще трех лет.

Дневник Эндрю Элиота

1 октября 1955 года

В августе прошлого года мы все отправились в нашу усадьбу в Мэне. Большую часть времени я потратил на знакомство с мачехой и ее детьми, а с отцом мы, как всегда, беседовали, сидя у озера. Сначала он поздравил меня с тем, что я хоть и со скрипом, но «вытянул» экзамены. Теперь перспектива моего дальнейшего пребывания в университете представлялась фактически решенной.

Продолжая разговор об образовании, он заявил, что я не должен иметь форы в виде происхождения из богатой семьи и поэтому, хотя он будет с удовольствием оплачивать мою учебу и проживание, но ради моего же блага, перестанет давать мне деньги на карманные расходы.

Таким образом, если у меня есть желание, а он надеялся, что есть, вступить в Клуб старшекурсников, болеть за футбольную команду Гарварда, водить приличных юных леди в «Локе-обер»[46] и так далее, мне придется найти другой источник доходов. Все это, разумеется, лишь затем, чтобы научить меня эмерсоновскому доверию[47] к себе, за что я его вежливо поблагодарил.

Вернувшись в Кембридж к началу второго курса, я сразу отправился в университетский центр занятости и обнаружил, что все хорошо оплачиваемые занятия оказались заняты студентами на стипендии, которым деньги нужны были куда больше, чем мне. А значит, поучительный опыт мытья тарелок или раскладывания картофельного пюре по порциям мне не светил.

И вот, когда я, погруженный в уныние, бродил по внутреннему дворику, то случайно встретил профессора Финли. Я рассказал ему, почему так рано вернулся, и он одобрил желание моего отца привить мне истинные ценности американской жизни. К моему удивлению, он тут же повел меня в библиотеку Элиот-хаус – как будто у него не было дел поважнее – и убедил заведующего, Неда Девлина, взять меня к себе в помощники.

В общем, устроился я весьма и весьма неплохо: три вечера в неделю буду сидеть за столом с семи до полуночи, присматривать за читателями и получать за это семьдесят пять центов в час.

Похоже, глава Финли знал, что делает: работа не требовала от меня больших затрат сил, так что от нечего делать я сидел за учебниками.

Лишь изредка кто-нибудь отрывает меня от учения, чтобы взять ту или иную книгу, поэтому я почти не поднимаю взгляд от страницы. Разве что кто-то слишком уж разболтается, тогда мне приходится попросить его заткнуться.

Однако прошлым вечером все было по-другому. В библиотеке Элиот-хаус действительно кое-что произошло.

Около девяти часов я оторвался от книжки, чтобы осмотреть свое «королевство». Зал был битком забит парнями из частных школ, обряженных в свою «униформу»: рубашечки с пуговицами на воротниках и широких брюках.

И тут за столом в дальнем углу я заметил что-то странное на спине одного крепкого парня. Это же мой пиджак, подумал я. Или, точнее, мой прежний пиджак. Обычно я не отличал бы один свой пиджак от другого, но этот был из твида, с кожаными пуговицами – родители купили его в «Харродзе» в Лондоне. Такие на каждом углу не встречаются.

Не то чтобы это так меня поразило: прошлой весной я продал пиджак одному типу, широко известному в узких кругах перекупщику подержанной одежды Джо Кизеру. Он – неотъемлемая часть Гарварда, и многие из моих друзей загоняли свои модные шмотки старине Джо, когда им срочно нужны были деньги на такие жизненно важные вещи, как машины, алкоголь и клубные взносы.

Но я не был знаком ни с кем, кто покупал бы у него вещи. В смысле, так не бывает. Так что, находясь в тот момент на должности библиотекаря, я столкнулся с проблемой. Возможно – нет, даже вполне вероятно! – в библиотеку проник чужак, переодетый в богатенького.

Парень выглядел хорошо – темноволосый, красивый, но он слегка переборщил с опрятностью. Понимаете, хоть в комнате и было довольно душновато, он не только не снял пиджак, но и, насколько я мог видеть, даже не расстегнул воротник. А еще, похоже, он зубрил как помешанный. Зарылся в книгу, изредка отрываясь от нее лишь затем, чтобы заглянуть в словарь.

Ладно-ладно, все это не противозаконно, согласен. Но и нормой для кого-либо из Элиот-хауса такое поведение назвать нельзя. Я подумал, что за возможным нарушителем границ лучше присматривать.

В одиннадцать сорок пять я обычно начинаю гасить свет, намекая, что лавочка закрывается. По чистой случайности вчера вечером к этому времени в библиотеке уже было пусто, если не считать незнакомца в моем старом пиджаке. У меня появилась возможность разгадать эту тайну.

Как ни в чем не бывало я подошел к его столу и, показав на большую лампу в центре зала, спросил, могу ли ее выключить. Он испуганно посмотрел на меня и смущенно ответил, что даже не заметил, как подошло время закрытия.

Я сказал, что по официальным правилам Дома у него есть еще четырнадцать минут. Он все понял, встал и поинтересовался, как я угадал, что он не из Элиота. Неужели дело в его внешности?

Я откровенно ответил, что дело лишь в его пиджаке.

Это его смутило еще больше. Он начал разглядывать пиджак, а я объяснил, что раньше эта вещь принадлежала мне. Упомянув об этом, я почувствовал себя дерьмово и тут же добавил, что в мое присутствие он может появляться в библиотеке когда угодно.

В смысле, он же из Гарварда, верно?

Ага. Второкурсник, живет в пригороде. Зовут Тед Ламброс.

17 октября в Элиот-хаус случился небольшой мятеж. Или, если быть точнее, – демонстрация против классической музыки. Если еще точнее, демонстрация против Дэнни Росси. Если уж совсем-совсем точно, людская агрессия была направлена не на него самого, а на его фортепиано.

Все началось с пары тусовщиков, устроивших коктейльную вечеринку во второй половине дня. Если у Дэнни не было экзаменов или срочной сдачи работы, он обычно репетировал в Пэйн-холле, играя у себя в комнате на своем подержанном рояле.

Репетиция была в самом разгаре, когда кто-то из развеселившихся гостей решил, что Шопен – не самое подходящее музыкальное сопровождение для того, кто хочет напиться в хлам. Это все дело вкуса. А в Элиот-хаусе, конечно же, вкус – это высшая инстанция, поэтому было решено, что Росси должен заткнуться.

Сначала они попробовали решить проблему дипломатическими методами. Дики Ньюэлла отправили деликатно постучаться к Росси и вежливо попросить Дэнни, чтобы он «перестал бренчать это дерьмо».

Пианист ответил, что согласно правилам Дома он имеет право играть на музыкальном инструменте в дневные часы и что он намерен продолжать пользоваться своим правом. На это Ньюэлл сказал, что ему нет никакого дела до правил и что Росси мешает проведению важной беседы. А Дэнни попросил его отвалить. Тот и ушел.

Когда Ньюэлл вернулся и доложил о провале своей миссии, собутыльники поняли, что настало время применить физическую силу.

Четверо самых крепких и самых пьяных рыцарей дома Элиота с воинственным видом пересекли внутренний дворик и поднялись к Росси. Они вежливо постучали в дверь. Дэнни слегка приоткрыл ее. Не говоря ни слова, коммандос вошли в команту, окружили мерзкий инструмент, подтащили к открытому окну – и выкинули наружу.

Рояль пролетел три этажа, упал на тротуар и разлетелся на щепки. К счастью, в тот момент под окном никто не проходил.

Росси боялся, что он будет следующим в очереди на выброс из окна. Но Дики Ньюэлл лишь сказал: «Спасибо за сотрудничество, Дэн», и ликующий отряд ретировался.

Спустя несколько секунд вокруг искалеченного инструмента собралась толпа. Дэнни появился первым, и его реакция была такой, словно умер кто-то из его родных.

(«Боже, – рассказывал потом Ньюэлл, – в жизни не видел, чтобы парень так убивался из-за куска деревяшки!»)

Злоумышленников немедленно вызвали в кабинет старшего преподавателя, где доктор Портер пригрозил им исключением и приказал оплатить покупку нового инструмента, а также замену разбитого окна. Кроме того, им было сказано пойти и извиниться.

Но Росси все еще был в ярости. Он назвал их стадом диких животных, которые не заслуживают находиться в Гарварде. Поскольку там присутствовал доктор Портер, дебоширам волей-неволей пришлось согласиться. Уходя, весельчаки поклялись отомстить этому «мелкому итальянскому сопляку», из-за которого их так унизили.

Тем вечером за ужином Эндрю Элиот (который во время дневного столкновения грел скамейку на университетском футбольном матче) увидел, что Дэнни сидит один за столом в самом углу, печально ковыряя еду вилкой. Он подошел и сел напротив.

– Привет, Росси, слышал про твой рояль. Сочувствую.

Дэнни поднял голову.

– Кем они, черт возьми, себя возомнили? – вдруг взорвался он.

– Хочешь знать правду? – спросил Эндрю. – Они возомнили себя гениями софистики. Но в действительности они лишь шайка пустоголовых богачей, которые даже не попали бы сюда, не отправь их родители в дорогую частную школу. Рядом с такими, как ты, они чувствуют себя неуверенно.

– Такими, как я?

– Да, Росси. Это место как раз для таких, как ты. У тебя есть то, чего нельзя купить, и это чертовски их раздражает. Они завидуют, потому что у тебя есть настоящий талант.

Дэнни молчал. Потом он взглянул на Эндрю и тихо ответил:

– Знаешь, Элиот, ты и правда отличный парень.

Тед никак не мог сосредоточиться на Елене Троянской. И дело не в том, что комментарии профессора Уитмана по поводу описания ее внешности в Песни третьей не были интересными. Нет, были, но Теда отвлекало нечто более великолепное, чем лицо женщины, отправившей в путь тысячи кораблей.

Уже больше года он смотрел на эту девушку. Прошлой осенью они оба начали ходить на занятия по древнегреческому, и Тед все еще помнил, как первый раз увидел ее: лучи утреннего солнца проникали внутрь Сэвер-холла, мягко освещая ее янтарного цвета волосы и изящные черты лица. Будто образ, вырезанный на камее из слоновой кости. Ее платье, скромное и со вкусом подобранное, напомнило ему описание нимфы в оде Гомера «simplex munditiis»: «элегантная простота».

Он ясно помнил тот день, когда он впервые заметил Сару Харрисон. Это случилось тринадцать месяцев назад. Профессор Стюарт попросил кого-нибудь проспрягать глагол paideuo в имперфекте и первом аористе[48], и она подняла руку. Девушка застенчиво устроилась у окна на самом последнем ряду, в отличие от Теда, который всегда сидел в центре первого ряда. И хотя Сара отвечала, голос ее был так тих, что Стюарт вежливо попросил ее говорить громче. Именно в этот момент Тед Ламброс обернулся и увидел ее.

После того занятия он пересел на крайнее правое место в первом ряду, чтобы можно было одновременно смотреть на Сару и оставаться в центре внимания преподавателя, зарабатывая дополнительные баллы. Дома у него был экземпляр «Списка студентов Рэдклиффа», и периодически он позволял себе доставать его и украдкой смотреть на ее фото – словно пьяница, тайком присасывающийся к бутылке. Тед выучил наизусть ту скудную информацию, которая сопровождала фотографию. Сара была из Гринвича, штат Коннектикут. Окончила школу мисс Портер[49]. Жила в Кэбот-холле. Он запомнил это на тот маловероятный случай, что когда-нибудь отважится позвонить ей.

Однако ему не хватало смелости даже заговорить с ней после занятия. Так продолжалось в течение двух семестров – он поровну делил свое время между сложными греческими глаголами и утонченным лицом Сары. И хотя Тед был невероятно напорист, разбираясь с грамматикой, когда дело касалось разговора с ангелом по имени Сара Харрисон, он становился катастрофически скромным.

Но затем случилось нечто невероятное. Сара не сумела ответить на вопрос преподавателя.

– Извините, мистер Уитман, я никак не разберусь в гекзаметре Гомера.

– Еще немного практики, и все поймете, – доброжелательно ответил ей профессор. – Мистер Ламброс, поможете нам распределить строку на метры?

Вот так все и началось: после занятия Сара сама подошла к Теду.

– Господи, у тебя так легко получается. В чем твой секрет?

Он едва набрался смелости, чтобы ответить.

– Я с радостью помогу тебе, если хочешь.

– О спасибо! Я буду очень рада.

– Как насчет выпить кофе в «Бике»?

– Отлично, – сказала Сара.

Тед сразу же понял, в чем была ее трудность: она не обратила внимания на дигамму, греческую букву, которая была в алфавите во времена Гомера, но которая была пропущена и не напечатана в этом тексте.

– Тебе просто надо представить, где перед словом может оказаться невидимая w. Например, «oinos» превратится в «woinos», что напоминает слово «вино» – и именно это обозначает.

– Знаешь, Тед, ты замечательный учитель.

– Мое греческое происхождение этому способствует, – с нетипичной для него скромностью сказал он.

Через два дня профессор Уитман снова дал Саре Хариссон задание разбить на метры гекзаметр Гомера. Она прекрасно справилась и после своего ответа с благодарностью улыбнулась своему гордому наставнику, сидящему в другом конце зала.

– Огромное спасибо, Тед, – прошептала она, когда они выходили из аудитории. – Как я могу отблагодарить тебя?

– Ну, можешь снова составить мне компанию за чашкой кофе.

– С удовольствием, – согласилась она. И от ее улыбки у него едва не подкосились колени.

С того момента их встречи после занятия превратились в традицию, и Тед с нетерпением ждал их, будто благочестивый монах в предвкушении утренней молитвы. Конечно, болтали они на самые общие темы – обсуждали учебу и в особенности курс греческого. Тед был слишком скромен, чтобы попытаться хоть немного изменить их отношения в сторону чего-то большего, чем простое платоническое восхищение.

Тем не менее они помогали друг другу с подготовкой к занятиям Уитмана. Тед, вполне ожидаемо, лучше разбирался в грамматике, а Сара изучала дополнительную литературу. Она прочитала работу Милмэна Пэрри «Традиционные эпитеты у Гомера» на французском (на английском ее не публиковали) и помогла Теду разобраться в устоявшихся стилевых приемах Гомера.

Они оба получили пятерки и успешно взялись за курс греческой лирической поэзии профессора Хэвлока, и изучаемый предмет лишь распалил чувства Теда.

Все началось с полных страсти стихов Сапфо, которые они по очереди читали и переводили, сидя напротив друг друга за обшарпанным столом.

И так далее по тексту «Фрагмента 16» древнегреческой поэтессы.

– Потрясающе! Правда, Тед? – воскликнула Сара. – Я имею в виду, как женщина выражает свои чувства, говоря, что они превосходят все, существующее в мире мужчин. В те времена это, наверное, было принципиально новым подходом.

– А меня восхищает то, что она говорит о своих эмоциях без какого-либо смущения. Это трудно для всех – и для мужчин, и для женщин.

Интересно, подумал Тед, поняла ли Сара, что он имел в виду и себя тоже?

– Еще кофе? – спросил он.

Она кивнула и поднялась.

– Моя очередь угощать.

И она пошла к стойке. У Теда мелкнула было мысль пригласить ее поужинать вместе, но он тут же пал духом. Кроме того, каждый вечер с пяти до половины одиннадцатого он был обязан отработать смену в «Марафоне». И еще он был уверен, что у нее есть парень. Такая девушка может заполучить кого угодно.

В честь прихода весны профессор Левин, преподающий латынь, устроил группе Теда внеплановое чтение великолепного произведения «Ночное празднество Венеры» 50. И хотя в нем прославляется начало новой жизни, заканчивается оно на грустной, трогательной ноте. Поэт сокрушается:

Дневник Эндрю Элиота

4 ноября 1955 года

Задолго до поступления в Гарвард я мечтал петь в девчачьем хоре.

Это не только море веселья, но и отличный способ познакомиться с девушками.

Уже более века театральный клуб «Заварной пудинг» каждый год ставит мюзикл, в котором все роли играют мужчины. Сценарий пишут самые великие студенческие умы (именно так Алан Дж. Лернер, выпускник 40-го года, практиковался перед работой над «Моей прекрасной леди»[51]).

Но своим легендарным статусом это представление обязано не сценарию, а скорее участникам кордебалета: этот оригинальный танцевальный ансамбль состоит из крепких студентов-спортсменов, высоко задирающих свои волосатые мускулистые ноги.

После кембриджского забега эта бессмысленная и довольно вульгарная буффонада кратко повествует о городах, выбранных в честь гостеприимства приехавших оттуда выпускников, и, самое главное, о зрелости их дочерей.

Я помню, как много лет назад отец впервые взял меня на одно из подобных представлений, думая, что оглушающий топот отплясывающих канкан парней покорит зал. Деревянное здание на Холиок-стрите ходило тогда ходуном.

В этом году постановка (сто восьмая по счету) называется «Бал для леди Годивы». Сразу понятно, насколько утонченным чувством юмора обладают ее авторы, не так ли?

В общем, первый день репетиций напоминал съезд слонов. Только представьте, что по сравнению с некоторыми футболистами даже наш атлет Уигглсворт казался хрупким небесным созданием. Нет никаких сомнений в том, что все эти мастодонты страшно хотели сыграть одну из горничных леди Годивы – именно такие наряды будут в этот раз у кордебалета «Рокеттс».

Я знал, что отбор будет жестким, поэтому немного потренировался (подъем пальцев ног и приседания), чтобы подкачать ноги, и надеялся, что они будут выглядеть достаточно нелепо для роли – тогда я пройду.

Каждому из нас предоставили по минуте, чтобы спеть что-нибудь, но я думаю, все было решено в ту секунду, когда нас попросили задрать брюки.

Нас вызывали по алфавиту. На подкашивающихся ногах я вышел на сцену, чтобы низким баритоном спеть отрывок из песни «Alexander’s Ragtime Band»[52].

Два дня я с тревогой ждал, когда вывесят список распределенных ролей.

В нем оказалось два сюрприза.

Ни Уигу, ни мне не достались роли горничных. Майку, к его бесконечному удовольствию, досталась Фифи, впервые выезжающая в свет дочь леди Годивы – он жаждал получить эту роль.

А мне – какой позор! – поручили играть принца-итальяшку, одного из претендентов на его руку.

– Отлично, – радостно сказал Майк. – Мой сосед будет в одной из главных ролей.

Меня же это отнюдь не обрадовало. Я думал, что снова все провалил.

Я был недостаточно мужественным даже для того, чтобы сыграть девчонку.

В «Марафоне» был обычный вечер пятницы: все столики заняли гарвардцы и их спутницы, увлеченные своей болтовней. Сократ подгонял всех работников, потому что снаружи выстроилась огромная очередь. У кассы, похоже, завязался какой-то спор. Сократ по-гречески обратился к своему старшему сыну:

– Тео, ступай, помоги своей сестре.

Тед поспешил на помощь. Подойдя ближе, он услышал, как Дафна возмущается:

– Послушайте, мне ужасно жаль, но это вы, должно быть, неправильно поняли. Мы никогда не бронируем столики на выходных.

Но высокий надменный богатей в длинном пальто категорично утверждал, что заказал столик на восемь вечера и что он не собирается стоять в очереди на Массачусетс-авеню вместе с простолюдинами (он их назвал и другими разными словами). Увидев брата, Дафна немного успокоилась.

– В чем дело, сестренка? – спросил Тед.

– Этот джентльмен утверждает, что заказал столик, Тедди. А тебе известно наше правило по поводу выходных.

– Да, – ответил Тед и сразу же повернулся к возмущающемуся клиенту, объясняя: – Мы никогда…

И, не договорив, замолк. Рядом с безукоризненно выглядящим и взбешенным молодым человеком стояла Сара.

– Привет, Тед, – поздоровалась она с ним, явно смущенная грубостью своего спутника. – Похоже, Алан что-то напутал. Мне ужасно жаль.

Парень бросил на нее яростный взгляд.

– Я никогда ничего не путаю, – отрезал он и повернулся к Теду. – Я звонил вчера вечером, и мне ответила какая-то женщина. Она не очень хорошо говорила по-английски, так что я подробно все ей объяснил.

– Видимо, это была мама, – предположила Дафна.

– Что ж, вашей маме следовало бы все записать, – настаивал педантичный Алан.

– Она так и сделала, – сказал Тед, заглядывая в специальную тетрадь. – Вы – мистер Дэйвенпорт?

– Именно, – ответил Алан. – Мой заказ на восемь вечера, не так ли?

– Да. Записано на вчерашний вечер, на четверг – по четвергам мы принимаем заказы. Посмотрите. – Он показал ему страницу.

– И как же я это прочитаю, парень? Тут же на греческом! – возмутился он.

– Тогда попросите мисс Харрисон, она вам переведет.

– Не втягивайте мою спутницу в эту неразбериху, официант.

– Хватит, Алан, он мой друг. Мы оба посещаем лекции по классической филологии. И он прав. – Она показала строку, где миссис Ламброс по-гречески записала его фамилию, Дэйвенпорт, на восемь часов вчерашнего вечера. – Наверное, ты забыл сказать ей, что это на следующий день.

– Сара, да что с тобой такое? – рявкнул Алан. – Ты что, веришь безграмотной женщине больше, чем мне?

– Простите, сэр, – обратился к нему Тед, стараясь сдержать свой гнев. – Я уверен, что моя мать не менее образованна, чем вы. Просто так получилось, что она предпочитает писать на своем родном языке.

Сара попыталась прекратить этот все нарастающий спор.

– Хватит, Алан, – мягко сказала она, – давай пойдем в пиццерию. Как я с самого начала и предлагала.

– Нет, Сара, это дело принципа.

– Мистер Дэйвенпорт, – сдержанно сказал Тед, – если вы перестанете бушевать, я посажу вас, как только освободится следующий столик. Но если вы будете и дальше грубить, я выкину вас отсюда ко всем чертям.

– Ах, простите меня великодушно, гарсон, – процедил Алан. – Но так уж вышло, что я учусь на третьем курсе юридического факультета и знаю, что если не нахожусь в состоянии опьянения, вы не имеете права меня выгнать. Если вы попытаетесь это сделать, я вас засужу и оберу до нитки.

– Это вы меня простите, – отозвался Тед. – Видимо, на юрфаке Гарварда вы узнали немало умных словечек, но я сомневаюсь, что вы знакомы с постановлением городских властей Кембриджа, согласно которому владелец заведения может выставить клиента – хоть и трезвого, – если тот причиняет беспокойство.

К этому моменту Алан осознал, что ссора превращается в жестокую дуэль, победителю которой достанется Сара.

– Ну, давайте, попробуйте меня выгнать, – отрывисто сказал он.

На мгновение все замерли. Двое соперников явно были готовы затеять драку.

Дафна сообразила, что брат подвергает риску их семейное дело – их единственный источник существования, и прошептала:

– Пожалуйста, Тедди, не надо.

– Ты не хочешь уйти, Алан? – неожиданно раздался чей-то голос, и Алан вздрогнул. Потому что эти слова произнесла Сара. Он сердито посмотрел на нее.

– Нет, – резко ответил он. – Я останусь и закажу ужин.

– Тогда есть его тебе придется в одиночестве, – бросила она и вышла.

Дафна Ламброс шепотом вознесла благодарственную молитву, а Тед кинулся на кухню и принялся стучать кулаками в стену. Спустя мгновение появился его отец.

– Ti diabolo echeis, Тео? Не стыдно так себя вести? У нас полный зал, клиенты жалуются на долгое ожидание. Ты хочешь мне все испортить?

– Я хочу сдохнуть! – заорал Тед, продолжая атаковать стену.

– Тео, сынок, мой первенец, нам надо зарабатывать на жизнь. Умоляю тебя, вернись в зал и займись столиками с двенадцатого по двадцатый.

В этот момент из-за кухонной двери показалась Дафна.

– Народ нервничает, – сказала она. – Что такое с Тедди?

– Ничего! – закричал Сократ. – Быстро назад к кассе, Дафна!

– Но папа, – робко возразила она, – там с Тео хочет поговорить девушка. Та, которая помогла разрешить ситуацию.

– Охтыбожежтымой! – изумленно выпалил Тед и метнулся к мужской уборной.

– Куда ты, черт тебя подери? – рявкнул Сократ.

– Мне надо причесаться, – сказал Тед и исчез за дверью.

Сара Харрисон скромно стояла в углу. На ней было пальто, но девушка слегка дрожала, хотя в кафе было очень душно. Тед подошел к ней.

– Привет, – сказал он будничным тоном, который минуту назад до одури репетировал перед зеркалом.

– Ты даже не представляешь, как мне стыдно, – начала она.

– Да все нормально…

– Нет, дай мне объяснить, – настаивала она. – Он оказался невыносимым занудой. Вел себя так с самой первой минуты нашей встречи.

– Тогда зачем с таким встречаться?

– Встречаться?! Да мне просто устроили свидание с этим животным! Из серии «его мама знает мою маму» и все такое прочее.

– Вот как, – сказал Тед.

– Я хочу сказать, что дочерний долг имеет свои пределы. Если мама снова попробует такое устроить, я пригрожу обетом безбрачия. Ужасный тип, правда?

– Точно, – улыбнулся Тед Ламброс.

Повисла неловкая пауза.

– Ну, в общем… мне жаль, – повторила Сара. – Наверное, я отвлекаю тебя от работы.

– По мне, так пусть они все помрут от голода. Я лучше с тобой побеседую.

«Ну надо же, – удивился про себя Тед. – И как это у меня вырвались такие слова?»

– Я тоже, – робко ответила она.

Из суеты набитого до отказа зала его отец закричал на греческом:

– Тео, бегом сюда, или я тебя прокляну!

– Думаю, тебе лучше вернуться, Тед, – пробормотала Сара.

– Можно задать тебе всего один вопрос?

– Конечно.

– Где сейчас Алан?

– Надеюсь, что в аду, – ответила Сара. – По крайней мере, я послала его именно туда.

– Значит, спутника у тебя сегодня вечером нет, – разулыбался Тед.

– Тео! – заревел его отец. – Я прокляну тебя и детей твоих детей!

Не обращая внимания на отцовские угрозы, Тед продолжил:

– Сара, я хотел бы пригласить тебя на ужин – если ты подождешь меня еще час.

Она ответила всего одним словом:

– Хорошо.

По мнению знатоков, самую вкусную пиццу в Кембридже делают в «Ньютаун Гриль», неподалеку от площади Портер. Именно туда в одиннадцать вечера Тед повез Сару (взяв родительский рыдван «Шеви Бискейн») на их первое свидание. Он справился с работой в «Марафоне» невероятно быстро, ведь за спиной у него будто выросли крылья.

Они сели за столик у окна. На их лица время от времени падал свет от красной неоновой вывески, отчего происходящее напоминало ему сон – Тед еще не мог до конца поверить, что это наяву. Пока пицца готовилась, они заказали пиво.

– Не понимаю, почему такая девушка, как ты, вообще согласилась на свидание вслепую, – сказал Тед.

– Ну, это ведь лучше, чем сидеть весь субботний вечер за книжками, правда?

– Да за тобой, наверное, толпы поклонников ходят. Я-то думал, у тебя все вечера расписаны вплоть до 58-го.

– Это один из главных мифов Гарварда, Тед. Половина девчонок Рэдклиффа сидит в гордом одиночестве каждую субботу. Просто потому, что все гарвардские мальчики полагают, что их уже пригласил на свидание кто-то другой. Тогда как у девиц из Уэллсли жизнь просто кипит.

– Черт, знать бы мне раньше! – воскликнул Тед. – А ты никогда ничего такого не говорила…

– Ну, это не та тема, которую обсуждают за греческими глаголами и английскими булочками с маслом, – ответила она, – хотя иногда я думаю, что было бы неплохо.

Теда это просто сразило.

– Знаешь, Сара, – решил признаться он, – я хотел пригласить тебя на свидание с того самого дня, как впервые тебя увидел.

Она озорно взглянула на него.

– Тогда какого черта ты столько тянул? Неужели ко мне так страшно подойти?

– Уже нет.

Он остановил «шеви» у Кэбот-холла и проводил ее до двери. Затем обнял ее за плечи и посмотрел в глаза.

– Сара, – твердо произнес он, – ради этого я и ел целый год дурацкие булки.

И поцеловал ее так жарко, как представлял миллион раз в своих фантазиях.

Она ответила ему той же пылкостью.

Возвращаясь домой, Тед был так одурманен, что едва не парил над землей, но вдруг остановился. «Вот черт, – подумал он, – я же оставил машину у Кэбот-холла!» Он побежал назад, чтобы забрать ее, надеясь, что Сара не выглянет в окно и не заметит его идиотскую промашку.

Но в тот момент Сара Харрисон ни на что не обращала внимания. Она неподвижно сидела на кровати и смотрела в никуда.

Последним на курсе греческого изучали стихотворение автора, с которым обычно не связывают любовную поэзию – Платона.

– Парадоксально, – заметил профессор Хэвлок, – но философ, который отказался от лирики в своем «Идеальном государстве», на самом деле написал, пожалуй, одно из лучших стихотворений всех времен. – И прочел на греческом одну из знаменитых эпиграмм «Астеру».

Как нельзя кстати в этот момент пробили часы на Мемориал-холле, оповещая о конце занятия. Тед с Сарой вместе пошли к выходу, и он прошептал:

– Вот бы мне быть небом…

– Ни в коем случае! – ответила она. – Хочу, чтобы ты был рядом.

И, держась за руки, они направились в «Бик».

Ноябрь – самый напряженный месяц. По крайней мере для десяти процентов второкурсников. Именно в ноябре в Клубах старшекурсников (а называются они так, потому что состоять можно лишь в одном) проводили заключительный отбор. Эти одиннадцать сообществ – не центр гарвардской жизни, конечно, но, по крайней мере, его золотая каемка.

Клуб старшекурсников – это элитное, пусть и не разнообразное, сообщество, в которое богатеи вступают для встреч за бокалом с другими богатеями. Это джентльменское братство никак не связано с учением. Кстати, большинство студентов даже не в курсе, что это братство вообще существует.

Однако господа Элиот, Ньюэлл и Уигглсворт, естественно, в ноябре были очень заняты. Их комната стала настоящей меккой для паломников в твидовых одеждах, умоляющих присоединиться именно к их сообществу.

Словно современные мушкетеры, эти трое решили держаться вместе. Хотя их пригласили на пунш почти все клубы, они были вполне уверены, что пойдут в «Порцелин», «Эй Ди» или «Флай».

Сами они, безусловно, выбрали бы «Порц», но только в том случае, если туда позовут всех троих. Раз уже эта тягомотина так необходима, то стоит остановить выбор на лучшем, а именно на «старейшем мужском клубе Америки».

И когда их пригласили на заключительный ужин, троица посчитала, что дело в шляпе.

Не успели они вернуться в Элиот, снять смокинги и выпить дижестив, как в дверь постучали.

Ньюэлл со смешком предположил, что это, должно быть, какой-нибудь отчаявшийся вербовщик из другого клуба – может, из «Эй Ди», в который взяли Франклина Д. Рузвельта после того, как его отверг «Порцелин».

Оказалось, это был Джейсон Гилберт.

– Не помешал? – мрачно спросил он.

– Нет, ничуть, – ответил Эндрю. – Заходи. Выпьешь с нами бренди?

– Спасибо, но я к такому не притрагиваюсь, – сказал он.

Его взгляд заставил их вспомнить о том, в каком они сейчас одеянии.

– Заключительный ужин, да? – поинтересоваля он.

– Ага, – обыденным тоном ответил Уиг.

– «Порц»?

– Угадал, – выкрикнул Ньюэлл.

– Трудно было выбрать? – спросил он.

– Не особо, – сказал Уиг. – У нас была парочка других вариантов, но «Порц» показался наболее заманчивым.

– Понятно. Наверное, здорово чувствовать себя востребованным.

– Тебе ли не знать, – ухмыльнулся Ньюэлл. – В Клиффе каждая красотка молится на твою фотографию.

Джейсон даже не улыбнулся.

– Видимо, они и не представляют, что я изгой.

– О чем ты, черт возьми, говоришь, Гилберт? – спросил Эндрю.

– Я о том, что почти все получили приглашение на приветственный пунш как минимум от одного клуба, а меня не позвали даже в затрапезный «БЭТ». Вот уж не думал, что я такой неудачник.

– Плюнь, Джейсон, – подбодрил его Ньюэлл. – Клубы старшекурсников – это чушь собачья.

– Ну, конечно, – ответил он. – Именно поэтому вы все так радуетесь, что вступаете в один из них. Я просто подумал, что, узнав о клубе изнутри, вы, может, сумеете понять и сказать мне, чем именно я им не приглянулся.

Ньюэлл, Уиг и Эндрю неловко переглянулись, думая, кому именно придется объяснить Джейсону то, что им казалось совершенно очевидным. Эндрю понял, что его соседи по комнате не горят желанием взять слово, поэтому он решился просветить товарища о не самых приятных фактах из жизни Гарварда.

– Послушай, Джейсон, – начал он. – Кого обычно приглашают в клубы? Богачей из частных школ вроде Сент-Полз, Маркс, Гротон. Они все как бы связаны. Знаешь, как говорят, птицы одного полета и так далее. Понимаешь, о чем я?

– Еще бы, – насмешливо ответил Гилберт. – Я просто учился не в той школе, да?

– Ага, – быстро согласился Уиг. – В точку.

На что Джейсон ответил:

– Брехня.

В комнате повисло гробовое молчание. Ньюэлл наконец раздраженно заявил, что Джейсон испортил им все веселье.

– Черт возьми, Гилберт, с какого хрена Клубу старшекурсников принимать еврея? Думаешь, в Гилель[54] взяли бы меня?

– Это религиозное сообщество, черт побери! Туда и меня бы не взяли. В смысле, я же не…

Он замолчал, не договорив. На мгновение Эндрю подумал, что Джейсон собирается сказать, будто он вовсе не еврей. Но это же абсурд. Не может ведь негр взять и сказать, что он не черный?

– Эй, Ньюэлл, – заговорил Уигглсворт, – он наш друг. Не беси его, он и так зол.

– Я не зол, – тихим, но гневным голосом сказал Джейсон. – Скажем так, я узнал не самую приятную истину. Спокойной ночи, птички, простите, что помешал вашему полету.

Он развернулся и вышел из комнаты.

Это стало поводом выпить еще бренди и послушать о философских наблюдениях Майкла Уигглсворта.

– Почему такой приятный парень, как Джейсон, стесняется своего происхождения? В смысле, что тут плохого, чтобы быть евреем? Главное, не переживать из-за таких глупостей, как Клубы старшекурсников.

– И не надеяться стать президентом Соединенных Штатов, – добавил Эндрю Элиот.

16 ноября 1955 года.

«Дорогой папа,

Я не попал в Клуб старшекурсников. Знаю, что по большому счету это не так уж важно, да меня не особо интересует еще одно место, куда можно пойти выпить.

Но меня беспокоит то, что я даже не был приглашен. И больше всего – почему.

Когда я наконец осмелился попросить моих друзей (по крайней мере, я считал их друзьями) объяснить мне, они не стали ходить вокруг да около. Они напрямую сказали, что в Клубы старшекурсников евреев не берут. Правда, выражено это было в столь вежливой форме, что даже оскорблением не прозвучало.

Папа, уже во второй раз мне отказывают в чем-то просто потому, что люди считают меня евреем.

И как это объяснить? Ты всегда говорил, что мы американцы, «как и все остальные», и я верил тебе – и все еще хочу верить, – но, похоже, все остальные твоего мнения не разделяют.

Может, избавиться от еврейского происхождения – это не то же самое, что снять с себя одежду?

Возможно, поэтому на нашу долю и выпадают все предрассудки – а гордость теряется.

В Гарварде много по-настоящему талантливых людей, которые считают, что быть евреем – некая особая честь. Это тоже сбивает меня с толку, ведь сейчас я вообще не уверен, что именно собой представляет еврей. Я знаю лишь то, что многие считают меня таковым.

Пап, я действительно запутался и поэтому обращаюсь за помощью к тебе, к человеку, которого я уважаю больше всего на свете. Для меня важно во всем разобраться.

Пока я не пойму, кем именно являюсь, то и не узнаю, кто я такой.

Твой любящий сын Джейсон».

Отец не стал отвечать на тревожное письмо сына. Вместо этого он отменил все деловые встречи и сел на поезд до Бостона.

Когда Джейсон вышел после тренировки по сквошу, он не поверил своим глазам.

– Папа, что ты здесь делаешь?

– Идем-ка, сынок, в «Дерджин-парк» и съедим там по большому стейку.

В каком-то смысле выбор места все объяснял, потому что во всемирно знаменитом мясном ресторане, расположенном недалеко от бостонской скотобойни, не было ни отдельных кабинок, ни укромных уголков. Вывернув идею снобизма наизнанку, ресторан ставил банкиров и водителей автобусов в равное положение: все сидели за одинаковыми вытянутыми столами, накрытыми скатертью в красную клетку. Что-то вроде принудительной демократии для плотоядных.

Возможно, Гилберт-старший и правда не понимал, что такая обстановка совсем не подходит для сугубо личной беседы. Возможно, он выбрал этот ресторан из-за атавистического желания защитить сына. Он накормит своего мальчика, чтобы хоть как-то компенсировать его обиду.

В общем, среди грохота огромных фарфоровых тарелок и криков с кухни Джейсон понял лишь то, что отец был готов поддержать его. И всегда будет. Жизнь полна разочарований, и единственный способ справиться с мелкими неудачами – собраться с силами продолжать борьбу.

– Когда-нибудь, Джейсон, – говорил он, – ты станешь сенатором, тогда те, кто сегодня отвернулся от тебя, пожалеют об этом. И поверь мне, сынок, это неприятное событие, причиняющее боль и мне самому, тогда уже не будет ничего для тебя значить.

Джейсон проводил отца до Южного вокзала – его поезд уходил в полночь. Прежде чем зайти в вагон, старший Гилберт похлопал Джейсона по плечу и сказал:

– Сынок, я любил тебя больше всех на свете. Никогда об этом не забывай.

Джейсон пошел назад к станции метро, ощущая внутри странную пустоту.

– Нет.

– Да.

– Нет!

Сара Харрисон резко поднялась, ее лицо покраснело.

– Хватит, Тед. Сколько раз за свою жизнь ты отказывался заняться любовью с девушкой?

– Я воспользуюсь Пятой поправкой[55], – возмутился он.

– Тед, я даже в темноте вижу, что ты чертовски стесняешься. Мне все равно, сколько у тебя было девушек до меня. Я просто хочу стать следующей.

– Нет, Сара. На заднем сиденье «Шевроле» – это все как-то неправильно.

– А я не против.

– Зато я против, черт возьми! В смысле, я хочу, чтобы наш первый раз случился в немного более романтичном месте. Например, на берегу реки Чарльз.

– Ты с ума сошел, Тед? Там жутко холодно! Как насчет мотеля «Киркленд»? Я слышала, они почти не обращают внимания на заселяющихся.

Тед сел прямо и покачал головой.

– Не выйдет, – печально вздохнул он. – Хозяин мотеля – друг нашей семьи.

– Значит, остается только этот прелестный «Шевроле».

– Прошу тебя, Сара, я хочу, чтобы все было по-другому. Слушай, в следующую субботу мы можем поехать в Нью-Хэмпшир.

– Нью-Хэмпшир? Ты в своем уме? Хочешь сказать, теперь нам придется каждый раз уезжать за сотню километров от дома, чтобы заняться любовью?

– Нет-нет-нет! – запротестовал он. – Только пока я не найду подходящее место. Боже, никогда так не желал жить в одном из Домов, как сейчас. По крайней мере, эти ребята могут приглашать к себе девушек на весь день.

– Ну, а ты не можешь. Я же застряла в Рэдклиффе, куда парней пускают раз в год по обещанию…

– И когда следующий запуск?

– Не раньше последнего воскресенья следующего месяца.

– Ладно. Можем подождать до этого дня.

– И что нам делать все это время, принимать холодный душ?

– Не понимаю, куда ты так торопишься, Сара?

– А я не понимаю, почему не торопишься ты.

На самом деле Тед не мог объяснить, чем его так беспокоила возможность «дойти до самого конца». Он рос с мыслью о том, что любви и сексу соответствуют совершенно различные типы женщин. Пусть они с дружками, раздуваясь от гордости, рассказывали о своих подвигах с «доступными» девицами, никто из них и помыслить не мог о том, чтобы взять в жены не девственницу.

Пусть он не смел признаться в этом даже самому себе, подсознательно Тед не понимал, почему такая «хорошая» девушка, как Сара Харрисон, спешила заняться любовью. Поэтому он и хотел отложить все до дня посещений в ее общежитии: ему нужно было время подумать о том, как чувственность и любовь могут быть частями единого целого.

Однако где-то в глубине души его мучил один вопрос, и Тед все пытался сообразить, как бы поделикатнее об этом заговорить.

– Эй, что тебя так беспокоит?

– Не знаю. Просто… жаль, что я не первый.

– Но это не так, Тед. Ты первый мужчина, которого я полюбила.

– Эндрю, ты сегодня занят? – нервничая, спросил Тед. – Можешь уделить мне пять минут после того, как закроешь библиотеку?

– Конечно, Ламброс. Сходим в «Гриль» и съедим по чизбургеру?

– Думаешь? Ну, вообще-то я хотел бы поговорить в более приватной обстановке.

– Тогда можем взять еду с собой и пойти ко мне.

– Было бы здорово. Я принесу кое-что особенное, чтобы запить чизбургеры.

– Ух ты! Звучит весьма интригующе, Ламброс.

В четверть первого ночи Эндрю Элиот выложил на столик в своей комнате два чизбургера, а Тед достал из своего портфеля бутылку.

– Ты когда-нибудь пробовал рецину? – спросил он. – Это традиционный греческий напиток. Вот, решил тебя угостить.

– В честь чего?

Тед опустил голову и сконфуженно произнес:

– Если честно, это что-то вроде взятки. Хочу попросить тебя об одной услуге, Энди. Об очень серьезной услуге.

По смущенному виду друга Эндрю решил, что тот сейчас будет просить у него денег.

– Даже не знаю, как тебе сказать, – начал Тед, пока Эндрю наливал рецину. – Но независимо от твоего ответа пообещай, что не расскажешь об этом ни единой душе.

– Конечно, обещаю. А теперь выкладывай – я уже с ума схожу от напряжения.

– Энди, – робко начал Тед, – я влюбился…

И вновь замолчал.

– Правда? Мои поздравления, – ответил Эндрю, не зная, чего от него ждут.

– Спасибо, но, видишь ли, в этом-то вся и проблема.

– Не понимаю, Ламброс. Какая еще проблема?

– Обещаешь, что не станешь читать мне мораль?

– Честно говоря, не думаю, что у меня самого она есть.

Тед с облегчением взглянул на Эндрю и вдруг выпалил:

– Слушай, можно бывать у тебя в комнате пару раз в неделю днем, когда тебя нет?

– И это все? Из-за этого у тебя голова идет кругом? На какое время тебе нужно?

– Ну, – ответил он, – согласно внутриуниверситетским правилам Домов, девушки могут находиться в общежитиях с четырех до семи. Вы с соседями бываете в комнате во второй половине дня?

– У Уигглсворта – футбол, потом – ужин в спортивном клубе. У Ньюэлла то же самое, только с теннисом. У меня тренировка. Так что без проблем. Полная свобода действий – что бы ты там ни надумал.

Тед весь просиял.

– Господи, Элиот, как мне тебя отблагодарить?

– Заноси время от времени бутылочку рецины – не откажусь. Только вот что, мне надо знать имя этой девушки и внести ее в список моих гостей. Сначала может оказаться непросто, но наш комендант – классный парень.

Они придумали план, который поможет Теду и его возлюбленной («сошедшей с небес богине» по имени Сара Харрисон) наслаждаться гостеприимством Элиот-хауса. Все, что ему надо было сделать, – это предупредить Эндрю за несколько часов.

Бурно выразив свою благодарность, Тед вылетел из комнаты, словно паря на облачке.

Эндрю оставалось только размышлять о том, «Что это за штука такая – любовь?» – если выражаться словами выпускника Йеля Коула Портера[56].

И он совершенно не знал ответа на этот вопрос.

Весна для Джейсона Гилберта оказалась довольно удачной.

За весь первый сезон игр в университетской команде по сквошу его так никто и не сумел одолеть. Он стал капитаном теннисной сборной по одиночным состязаниям и тоже ни разу не проиграл. А венцом его достижений за второй курс стало присуждение ему звания чемпиона Всеамериканской студенческой ассоциации спортсменов-любителей и Восточного колледжа.

Благодаря этим успехам он оказался первым на своем курсе, чью фотографию напечатали в спортивном разделе несколько более многотиражной версии «Кримсона», то есть – в «Нью-Йорк таймс».

Если неприятный опыт с Клубами старшекурсников и подорвал поначалу его дух, это было совсем не заметно – по крайней мере, для его соперников в спорте.

В каждом американском университете есть человек, известный как «СКНК» – «Самый крутой в кампусе». В Гарварде гордились тем, что не признают уместность подобного определения.

Впрочем, как бы это ни называлось, Джейсон Гилберт-младший сейчас несомненно был центром студенческого внимания, всеми признанным героем – или, как сказал Шекспир, «примером примерных».

Уважение небольшого музыкального сообщества не помогало Дэнни Росси справиться с досадой, возникшей после унизительного эпизода с роялем. Он возненавидел Элиот-хаус и время от времени испытывал отвращение даже к главе Дома Финли за то, что тот затащил его в логово неприятных псевдоинтеллектуалов.

На его презрение большинство жильцов Дома отвечали презрением. И почти каждый раз он обедал в одиночестве, разве что Эндрю Элиот, заметив его, иногда подсаживался и пытался поднять ему настроение.

Развитие отношений Теда Ламброса с Сарой подтвердило обоснованность платоновской идеи о том, что любовь заставляет нас тянуться ввысь. Он получил пятерки по всем предметам курса классических языков. Более того, он уже не ощущал себя в кампусе чужаком. Может, потому, что он так много вечеров проводил в Элиот-хаусе.

Эндрю отстраненно наблюдал, как течет жизнь его однокурсников. Раскрывались лепестки, появлялись бутоны – второй курс стал для всех них временем настоящего пробуждения.

Временем надежды. Веры. Безграничного оптимизма. Почти каждый студент их курса уезжал на лето из Кембриджа с мыслью о том, что впереди у него еще половина пути.

Тогда как на самом деле половина пути уже была пройдена.

Второе лето, проведенное Дэнни Росси в Тэнглвуде, оказалось еще более запоминающимся. Если в 1955 году ему доверяли лишь, как он выражался, посмеиваясь над самим собой, – «полировать дирижерскую палочку маэстро Мюнша», то в 1956-м он уже размахивал ею перед оркестром.

Седовласый француз испытывал отеческие чувства к юному амбициозному калифорнийцу и, к ужасу остальных студентов Школы фестиваля, постоянно предоставлял Дэнни возможность творить «истинную» музыку.

Например, когда виртуоз Артур Рубинштейн прибыл, чтобы сыграть «Императора» Бетховена, Мюнш предложил ему в качестве помощника Дэнни – переворачивать страницы во время репетиции.

В первый же перерыв Рубинштейн, знаменитый своей феноменальной музыкальной памятью, с изумлением спросил, зачем дирижер положил перед ним давно знакомую ему партитуру. На что Мюнш с лукавой улыбкой ответил, что это все ради парня, который переворачивает страницы. Ради того, чтобы Дэнни Росси мог побыть рядом с великим мастером.

– Он в неописуемом восторге, – добавил он.

– Как и мы в его возрасте, правда? – улыбнулся Рубинштейн.

Спустя несколько мгновений он позвал Дэнни в свою гримерную, чтобы послушать его интерпретацию произведения.

Дэнни принялся играть, неуверенно, но, дойдя до аллегро в третьей части, он так увлекся, что позабыл о своей застенчивости. Его пальцы летали над клавишами. Он сам поразился тому, с какой невероятной легкостью ему давался этот безумный темп.

Закончив, Дэнни поднял взгляд. Он вспотел и тяжело дышал.

– Слишком быстро, да?

Маэстро кивнул, но в его глазах ясно читалось восхищение.

– Да, – согласился он. – Но все равно замечательно.

– Наверное, я переволновался, просто над этими клавишами мои руки парили, как облака над землей. Из-за этого я и поторопился.

– И знаешь почему, мальчик мой? – спросил Рубинштейн. – Так как я не самый крупный человек, клавиши этого «Стейнвея» специально для меня сделали на осьмушку меньше. Взгляни-ка еще раз.

Дэнни с удивлением посмотрел на уникальный рояль Артура Рубинштейна. Ведь на нем и он, тоже «не самый крупный человек», мог легко сыграть большую терцдециму.

Затем мастер щедро предложил:

– Слушай, мы оба знаем, что для меня не требуется переворачивать страницы. Так почему бы тебе не побыть тут и не поиграть в свое удовольствие?

В другой раз на репетиции увертюры к «Свадьбе Фигаро» Моцарта, проходившей на открытом воздухе, Мюнш вдруг театрально вздохнул и уставшим голосом сказал:

– Эта массачусетская жара и влажность просто невыносимы для француза. Мне надо побыть в тени минут пять.

Затем он позвал Дэнни.

– Поди-ка сюда, мой мальчик! – Думаю, ты знаешь эту часть достаточно хорошо, чтобы помахать палкой перед музыкантами. Замени меня ненадолго и не забывай следить за ними, – сказал он, протягивая свою палочку и оставляя Дэнни стоять в смущении и одиночестве перед целым Бостонским симфоническим оркестром.

Конечно, как раз на такой случай у них имелось несколько помощников дирижера. Они стояли с краю, кипя от чего-то погорячее летней жары.

Тем вечером Дэнни был вне себя от радости. Вернувшись к себе, он сразу позвонил доктору Ландау.

– Это замечательно, – с восхищением отозвался его учитель. – Родители должны тобой гордиться.

– Ага, – слегка уклончиво ответил Дэнни. – Я… ну… вы можете позвонить маме и рассказать ей об этом?

– Дэниел, – серьезным тоном сказал Ландау, – эта мелодрама с твоим отцом несколько затянулась. Тебе не кажется, что появилась отличная возможность сделать шаг к примирению?

– Доктор Ландау, прошу, постарайтесь понять. Я просто не могу заставить себя… – Он не договорил до конца.

Дневник Эндрю Элиота

29 сентября 1956 года

Секс.

О нем я упорно размышлял в течение всего лета, которое проработал на стройке, – так отец решил познакомить меня с физическим трудом. Пока мои соседи по комнате, Ньюэлл и Уиг, колесили по лучшим пляжам Европы, я укладывал кирпичи.

Вернулся я в Гарвард к третьему курсу с твердым намерением преуспеть в той области, в которой ни разу не потерпел неудачу. Не потерпел просто потому, что мне не хватало смелости даже попробовать.

Я собирался потерять девственность.

Майк и Дик вернулись домой с кучей невероятных историй о том, как они проводили ночи с красотками всех народностей и размеров груди.

Не желая выделяться из толпы, я не стал просить у них совета – и уж тем более чьего-нибудь номера телефона. Я стал бы посмешищем всего «Порцелина», не говоря уже об Элиот-хаусе, спортивной команде и кумушках из столовой.

Отчаявшись, я решил было сходить в пользующиеся дурной славой бары на площади Сколлэй, но не находил в себе храбрости отправиться туда в одиночку. Кроме того, вся эта идея казалась мне несколько убогой.

Кто мог бы помочь мне?

Ответ я нашел в первый же вечер, когда вернулся на работу в библиотеку: на своем привычном месте за зубрежкой сидел Тед Ламброс.

На этот раз уже Эндрю пришлось просить Теда зайти к нему в комнату, мол, есть срочный разговор.

Тед, никогда прежде не видевший своего друга таким взволнованным, был в недоумении.

– Как дела, Элиот?

– Да так себе. Как прошли каникулы, Тед?

– Неплохо, если не считать того, что с Сарой я виделся всего пару раз на выходных. Все остальное время вкалывал в «Марафоне», как обычно. Ладно, так что у тебя приключилось?

Эндрю не знал, как вообще об этом спросить.

– Слушай, Ламброс, ты умеешь хранить секреты? – спросил он.

– Ты во мне сомневаешься, Элиот? У нас же священные отношения хозяина и арендатора.

Эндрю открыл еще одно пиво и сделал большой глоток.

– Ну, знаешь, я с восьми лет учился в закрытых школах и девушек видел только на танцевальных вечеринках и тому подобных мероприятиях. Такие жеманные и с холодным взглядом…

– Ага, – ответил Тед. – Знаю таких.

– Ты учился в смешанной школе?

– Конечно, это одно из преимуществ не очень богатой жизни.

– Тогда ты, наверное, довольно рано начал… Ну… встречаться с девчонками?

– Да, вроде того, – легкомысленно ответил Тед, явно не подозревая о растущем беспокойстве Эндрю.

– Во сколько лет ты получил свой… Скажем так, первый опыт?

– А да примерно как все, – сказал Тед. – Может, даже немного поздновато. Мне было почти шестнадцать.

– С профи или дилетанткой?

– Брось, Элиот, за такое не платят. Это была горячая штучка из старших классов по имени Глория. А ты?

– Что – я?

– Сколько было тебе, когда ты потерял девственность?

– Тед, – взволнованно пробормотал Эндрю, – это может тебя шокировать…

– Постой, Элиот, дай угадаю. В одиннадцать лет с твоей няней?

– Если бы. Примерно так и было у Ньюэлла. Нет, я хотел сказать тебе, что… Черт, так неловко. В общем, я все еще девственник.

Эндрю боялся, что, услышав его признание, его друг сразу же рассмеется. Вместо этого Тед задумался на мгновение, а потом посмотрел на него с искренним сочувствием.

– У тебя какие-то проблемы с этим?

– Нет, если только не считать проблемой дикий страх. За последние несколько лет у меня было много свиданий, и думаю, что некоторые из девчонок… согласились бы, но я слишком боялся, чтобы сделать первый шаг. Если честно, Ламброс, я не уверен, что знаю, как это делается. Конечно, я читал в книжках, ну, знаешь, – «Любовь без страха», «Идеальный брак»… Но эта мысль мучает меня так давно, что я боюсь потерпеть неудачу в самый важный момент, если ты понимаешь, о чем я.

Тед по-дружески похлопал Эндрю по плечу.

– Приятель, думаю, тебе не помешает то, что в футболе называют «показательной игрой».

– Да, но я не хочу причинять тебе беспокойство!

– Никаких проблем, Энди. В Кембридже до сих пор живут несколько девчонок, с которыми я учился в старших классах. Они будут рады парню из Гарварда – и в особенности интеллектуалу из Элиот-хауса.

– Но Тед, – ответил он с отчаянием в голосе, – они не должны быть какими-нибудь уродинами. Меня ведь с ними увидят, в столовой, например, или где-нибудь на свидании.

– Нет-нет, их необязательно обхаживать. Просто приглашаешь к себе в комнату, и пусть все идет своим чередом. И не волнуйся, та, о которой я подумал, очень даже симпатичная.

– Эй, но только чтобы не слишком симпатичная. Я хочу начать с простого и постепенно продвигаться к лучшему. Если понимаешь, о чем я.

Тед Ламброс рассмеялся.

– Энди, Энди, брось ты это чертово пуританство. Не все в жизни должно даваться с трудом. Слушай, почему бы нам не встретиться завтра в четверть первого у Бригэма?[57] Эта блондинка, продающая там мороженое, – просто бомба.

Он встал и зевнул.

– Знаешь, уже поздно, а мне надо успеть на девятичасовой. Увидимся завтра.

От изумления Эндрю Элиот не мог сдвинуться с места. Он не ожидал, что дело пойдет так быстро. К тому же на языке у него вертелся еще миллион всяких вопросов.

На следующий день он встретил Теда у Бригэма и раздраженно спросил:

– Какого черта ты опаздываешь? Я уже заждался.

– Ты что, я пришел вовремя. У меня были занятия до двенадцати. Что с тобой такое? Идем, пора приступать к делу.

– Стой-стой-стой, Ламброс! Я же должен знать, что делать.

Тед спокойно ответил:

– Послушай, Элиот, просто идем со мной, закажешь мороженое, а когда рядом никого не будет, я представляю тебя Лоррен.

– Кто такая Лоррен?

– Твой пропуск в рай, детка. Она хорошая девчушка, и ей очень нравятся парни из Гарварда.

– Но Тед, что именно мне ей сказать?

– Просто улыбнись ей, как ты умеешь, и спроси, не хочет ли она сегодня выпить с тобой. А зная Лоррен, могу сказать, что она не откажется.

– Почему ты так уверен?

– Потому что она ни разу никому не отказывала.

Она подошла как раз в тот момент, когда парни оказались у стойки. Тед не врал – девушка была красоткой. Они мило поболтали, она наклонилась вперед, и Эндрю не мог не заглянуть за вырез ее легкомысленно расстегнутой форменной блузки.

«Ого, – подумал он, – это действительно со мной происходит? Боже, надо было перечитать за ночь все те книги».

– И в каком из Домов ты живешь? – поинтересовалась Лоррен.

– Э-э, в Элиоте, – ответил он и замолчал. Тед тыкнул локтем ему в бок, и Эндрю добавил: – Э-э, не хочешь зайти ко мне сегодня днем?

– Конечно, – ответила она. – Время посещения с четырех, да? Тогда встретимся у ворот. А теперь прости, покупатели меня уже заждались.

– Ну что? – спросил Тед, когда они вышли на улицу. – Ты готов?

Готов? Да он чуть в обморок не упал.

– Ламброс, – умоляющим голосом обратился он, – можешь дать мне хоть пару советов? В смысле, с чего все начать.

Тед остановился прямо посреди Гарвардской площади, где как всегда в полдень было полно студентов.

– Энди, – снисходительно сказал он, – скажи ей что-нибудь простое, вроде «Лоррен, не хочешь зайти ко мне в спальню и немного подурачиться?».

– А это не слишком грубо?

– Господи, Элиот, она же не какая-нибудь Дорис Дэй![58] Она правда любит забавляться с гарвардскими парнями.

– Серьезно?

– Абсолютно, – заверил его Тед. И напоследок достал что-то из кармана и сунул в ладонь Эндрю.

– Что это?

– Культура – превыше всего, – с улыбкой ответил он. – Ты только что получил от грека троянского коня.

Дневник Эндрю Элиота

30 сентября 1956 года

Сегодня у меня был просто потрясающий день.

Я никогда не забуду Теда Ламброса за его помощь.

Если честно, Лоррен я тоже никогда не забуду.

Дэнни Росси вернулся в Кембридж в сентябре, и его взгляд на мир и в том числе самого себя изменился. Его хвалил сам Артур Рубинштейн. Он по-настоящему дирижировал симфонией, пусть и всего одну минуту.

Не то чтобы он превратился в казанову, но его краткие знакомства (два знакомства, если быть точным) помогли ему обнаружить свою новую эрогенную зону – клавиши. Теперь его не испугает даже сама Брижит Бардо: главное, чтобы в комнате стоял «Стейнвей».

Чтобы стать универсальным музыкантом, оставалось только серьезно заняться композицией. Уолтер Пистон, как и было обещано, принял его на свой курс, и Дэнни основательно взялся за написание музыки.

Но еще больше он жаждал освободиться от всех ограничений, которые накладывало на него «ученичество». Ему надоело считаться учеником знаменитостей, чьим-то протеже или любимчиком. Теперь его возмущали подобные определения. Он уже был готов сам стать великим музыкантом.

Курс по композиции его разочаровал, потому что, как ему показалось, состоял только из разбора стилей различных мастеров прошлого. Когда Дэнни пожаловался на «ограниченность» заданий, профессор Пистон попытался объяснить ему суть этого метода.

– Все великие творцы – и писатели, и музыканты – начинают с подражания. Это помогает найти чувство стиля, только потом можно начать создавать свое. Не торопись. Даже Моцарт в юности подражал Гайдну, а Бетховен начинал с имитации стиля Моцарта. Не будь таким нетерпеливым, Дэнни, ты в прекрасной компании.

Дэнни услышал его предостережение, но не послушал: летний опыт в Тэнглвуде вскружил ему голову. Покорно выполняя задания Пистона, он, тем не менее, начал искать возможность проявить себя в музыке как личность.

И возможность нашла его. Как-то поздно вечером, когда он заканчивал письменную работу, раздался телефонный звонок. Он снял трубку.

– Дэнни Росси? – спросил слегка нервный женский голос.

– Да.

– Меня зовут Мария Пасторе, я – глава танцевального клуба Рэдклиффа. Надеюсь, ты не сочтешь это дерзостью, но наша группа хотела бы этой весной поставить балет с оригинальной музыкой. Естественно, мы сразу подумали о тебе. Если я навязываюсь, то просто скажи, и я не буду дальше…

– Нет-нет! – поспешил заверить ее Дэнни. – Вы меня очень заинтересовали.

– Правда? – радостно спросила невидимая собеседница.

– Конечно, – ответил Дэнни. – Кто будет хореографом?

– Ну, вроде как я, – скромно сказала Мария. – В смысле, я не совсем новичок в этом. Я училась у Марты Грэм[59] и…

– Не тушуйся, – подбодрил ее Дэнни с преувеличенным великодушием, – мы все еще студенты. Почему бы нам не поужинать в Элиоте и не обсудить это?

– Боже, это было бы отлично. Давай встретимся у кабинета коменданта примерно в половине шестого?

– А может, лучше в пять? Сначала обсудим все у меня в комнате, а потом пойдем поедим.

Про себя же подумал: «Если эта Мария окажется уродиной, я вообще не поведу ее ни на какой ужин».

– У тебя в комнате? – Ее голос снова зазвучал нервно.

– Конечно, – вежливо сказал он. – У меня ведь там рояль и все такое. Но если не хочешь, встретимся в Пэйн-холле. Мне обязательно нужен инструмент.

– Нет-нет, все нормально, – торопливо ответила Мария Пасторе, хотя ее тон противоречил словам, – встретимся у тебя. Значит, в среду в пять. И я очень рада, спасибо.

Она повесила трубку. И Дэнни подумал: «Интересно, буду ли я тоже рад?»

Ровно в пять вечера в среду, 14 ноября, в дверь Дэнни Росси постучали.

– Прошу! – крикнул он, поправив галстук и принюхавшись. Похоже, он переборщил с лосьоном для бритья. Вся комнате пропахла «Олд спайсом». Кинулся к окну, немного приоткрыл его, потом подошел к двери.

– Привет, – сказала Мария Пасторе.

Она была такой высокой, что Дэнни не сразу увидел ее лицо. Но то, что он увидел, было достаточно интересным, поэтому он поднимать глаза не спешил.

Она была очень симпатичной. Лицо обрамляли длинные черные волосы, а большие темные, совсем итальянские глаза[60] – выразительны. Без сомнения, сегодня они пойдут на ужин в Элиот, и у всех просто челюсти отвиснут.

– Спасибо, что нашел время поговорить со мной, – с энтузиазмом заговорила Мария.

– Не за что, – любезно ответил Дэнни. – Твоя задумка мне понравилась.

– Но я же еще не успела ничего толком объяснить, – робко произнесла она.

– Конечно. Я имею в виду, что мне очень нравится мысль сочинить музыку для балета. Снимешь пальто?

– Нет, не стоит, – застенчиво отказалась она, – тут как-то прохладно.

– Это верно, – ответил Дэнни, закрывая окно. – Люблю свежий воздух, знаешь ли. Помогает прояснить мысли.

Он жестом пригласил ее присесть. За весь их разговор она так и не сняла пальто, и Дэнни чувствовал, что дело тут не только в сквозняке.

«Скромница, – думал он. – Ничего, вот мы пойдем ужинать, увижу, что ты скрываешь».

– Выпьешь что-нибудь? – предложил он.

– Нет, спасибо. Танцорам это вредно.

– Я имел в виду всего лишь пару капель хереса. (Он верил в студенческую поговорку: «От виски они игривые, а от хереса – счастливые».)

– Я вообще не очень люблю алкоголь, – едва ли не извиняющимся тоном сказала Мария.

– Тогда кола? – спросил Дэнни.

– Хорошо.

Внимательно выслушивая ее мысли по поводу небольшой балетной постановки, Дэнни размышлял о том, чувствует ли Мария, как он практически раздевает ее взглядом. В действительности она так нервничала, что почти ничего вокруг не замечала.

Ей понадобилось полчаса, чтобы рассказать о всех свои задумках.

Она изучила «Идиллии» Феокрита, «Эклоги» Вергилия и выписала кое-что из «Мифов Древней Греции» Роберта Грейвса, собрав материал для вариантов сценария балета, который будет называться «Аркадия» («Аполлон и Дафна! Это была бы изумительная сцена!»). Ведущие танцоры будут играть пастушков и пастушек, а в качестве комической составляющий намечался повторяющийся фрагмент с гротескными сатирами, гоняющимися за нимфами.

Дэнни идея показалась замечательной. Эта постановка чертовски поможет ему проявить себя.

На следующий день за обедом какие-то незнакомые ребята, проходя мимо его стола, отвесили комментарий о невероятной красоте его спутницы, с которой он вчера ужинал. Дэнни самодовольно улыбнулся.

«Да, – думал он, – в столовой Элиот-хауса таких девушек еще не видали». Когда некоторые парни погрубее напрямик спросили: «Ты с ней трахаешься, Росси?», он ушел от разговора, дабы защитить честь мисс Пасторе.

На самом деле, провожая ее назад до Рэдклиффа, он понял, что, скорее всего, никогда не добьется от нее даже поцелуя. Уж очень она была высокой. И хотя обсуждение их совместных планов будет зачастую проходить в его в комнате, шансов на успех у него не было.

Двухметровая Белоснежка поддерживает с гномами чисто дружеские отношения.

Дневник Эндрю Элиота

12 ноября 1956 года

Существует всеобщее заблуждение, что богатенькие студенты – это такие жутко крутые парни. Самоуверенные. Невозмутимые. И прыщей у них не бывает. Они не потеют, а их волосы не растрепываются. Что ж, позвольте развенчать данный миф. У богатея есть глаза. У богатея есть члены, органы и чувства. Уколи его чем-то острым – польется кровь. А если ему больно, то он может даже заплакать.

Так было и с моим давним другом и соседом по комнате Майклом Уигглсвортом, бостонским аристократом, высоким, красивым спортсменом и вообще отличным парнем.

И ни искренняя поддержка его команды и друзей по «Порцу», ни восхищение чуть ли не целого Элиот-хауса не помогли ему отвлечься. Вышло так, что на выходных он поехал домой в Фэрфилд, а его невеста заявила, мол, пораскинула мозгами и решила выйти замуж за претендента постарше – мужчину под тридцать.

Казалось, Уиг воспринял эту новость хладнокровно. По крайней мере, так казалось сначала. Однако по возвращении в кампус, стоя вечером в очереди за ужином, он весело сказал одной из теток, накрывавших на стол: «Зарублю-ка я рождественскую индейку».

При этом Уиг непрерывно хихикал, и столовские матроны дружно рассмеялись. Затем он достал из своего мешковатого, довольно потертого пиджака фирмы «Дж. Пресс» пожарный топорик и, дико размахивая им, принялся носиться по всему залу за «индейкой» – которую, судя по всему, видеть мог только он.

Столы опрокидывались, тарелки летели на пол. Все – и преподаватели, и студенты, и гости из Клиффа – в ужасе разбежались. Кто-то позвал полицию из кампуса, но когда копы зашли внутрь, они тоже до смерти испугались. Единственным, кому достало хладнокровия разобраться с этой ситуацией, оказался старший преподаватель Уитни Портер. Он осторожно подошел к Уигу и уверенным тоном спросил, нужен ли еще Майку топор.

Этот невинный, но столь уместно заданный вопрос заставил Уига затормозить и задуматься о происходящем. Ответил он не сразу. Судя по всему, до него постепенно дошло, что он держит в руке смертельное оружие, при этом, наверное, не до конца понимая, зачем оно ему понадобилось.

С тем же непоколебимым спокойствием Уитни попросил Майкла отдать топор.

Уигглсворт отреагировал с необычайной вежливостью. Он тут же подал орудие (рукояткой вперед) старшему преподавателю со словами: «Да, сэр, доктор Портер».

К тому времени уже появились два врача из медицинского корпуса. Они увели Майка, и, к их, несомненно, бесконечной радости, доктор Портер настоял на том, чтобы поехать в больницу вместе с ними.

Как только врачи стали пускать к нему посетителей, я его навестил. Мне было действительно больно увидеть, каким беспомощным стал наш гарвардский силач. Он то принимался рыдать, то срывался на хохот. Доктор сказал, что больному требуется «много отдыха». Другими словами, они не знали, когда – и, возможно, как – ему станет лучше.

Через десять дней после того, как Майкл Уигглсворт внезапно покинул нас, глава Финли вызвал Эндрю к себе в кабинет. Беседа, как и раньше, началась с бесконечного повторения его фамилии разными интонациями. Элиот повествующий, Элиот созерцающий, Элиот вопрошающий. Закончив со вступительными обращениями, он сказал:

– Элиот, я считаю тебя не только эпонимом, но и настоящим эпигоном.

(Сразу после этого разговора Эндрю поспешил заглянуть в словарь и обнаружил, что сначала его похвалили за происхождение из семьи, давшей имя студенческому дому, а потом за то, что он достоин этого имени.)

– Элиот, Элиот, – повторял глава Финли, – меня крайне беспокоит судьба Уигглсворта. Сижу вот, вспоминаю и пытаюсь понять, не замечал ли я каких-то предпосылок к этому. Но он всегда представлялся мне истинным Аяксом.

Эндрю даже слегка растерялся. Ему был известен лишь один Аякс – моющее средство.

– Ну же, Элиот, – продолжил преподаватель, – Аякс, «стена ахейцев», великий воин, уступавший по силе лишь самому Ахиллесу.

– Да-да, – согласился Эндрю, – Уиг был настоящей «стеной».

– Я видел его каждое утро, – сказал профессор, – когда он с командой проплывал мимо моего окна. Он выглядел здоровым.

– В команде будут по нему скучать.

– Мы все будем, – сказал Финли, печально покачивая поседевшей головой. – Все.

Следующие слова великого человека не прозвучали неожиданно.

– Элиот, Элиот, – проговорил он.

– Да, сэр?

– Элиот, несвоевременный отъезд Майкла оставил пустоту в нашем доме и в наших сердцах. И хотя второго такого Уигглсворта нам не найти, возможно, в это вмешалась сама Судьба.

Он поднялся, будто расправляя невидимые крылья.

– Элиот, – продолжил он, – кому не ведомы трагические события последних дней? Ведь после падения Трои бесконечное множество невинных жителей были iactati aequore toto…reliquiae Danaum atque immitis Achilli…

Эндрю помнил эти слова из курса латыни в старших классах частной школы и сообразил, что профессор цитирует «Энеиду». Он что, собирался сказать, что место Уига займет какой-то троянец?

Финли взволнованно мерил шагами комнату, постоянно выглядывая в окно, в сторону реки, рядом с которой он больше никогда не увидит здоровяка Майка Уигглс-ворта, и вдруг развернулся и бросил сверкающий взгляд на Эндрю.

– Элиот, – напоследок сказал он, – завтра вечером приедет Джордж Келлер.

Будапешт, октябрь 1956 года

Детство Дьердя прошло под патронажем двух изуверов: Иосифа Сталина и собственного отца. Разница была лишь в том, что Сталин мучил миллионы, а отец – одного Дьердя.

Конечно, «Иштван Грозный», как часто в мыслях называл его Дьердь, в жизни никого не убил и даже не лишил свободы. Он был всего лишь младшим служащим в Венгерской партии трудящихся и, ругая своего сына, использовал жаргон марксизма-ленинизма.

– За что он меня тиранит? – жаловался он своей сестре Марике. – Да я куда более истинный социалист, чем он сам. Я верю в теорию и хоть не выношу их партию, вступил туда ради него. Чего он вечно мной недоволен?

Марика старалась успокоить брата. Утешить его. Как бы он ни пытался отрицать это, неодобрение со стороны их старика действительно его расстраивало.

– Наверное, – осторожно говорила она, – он бы хотел, чтоб ты стригся покороче…

– Что? Он хочет, чтобы я побрился налысо? Многие мои друзья носят «утиный хвост», как у Элвиса.

– Твои друзья ему тоже не нравятся, Дьюри.

– Не понимаю почему, – сказал Дьердь, с беспокойством качая головой. – Все они – сыновья членов партии. Некоторые из которых к тому же – большие шишки, и то они не обращаются со своими детьми так строго, как наш отец.

– Он просто хочет, чтобы ты оставался дома и учился, Дьюри. А ты уходишь куда-то почти каждый вечер.

– И тем не менее, Марика, гимназию я окончил с самыми высокими оценками. Теперь изучаю советское право…

В этот момент в комнату зашел Иштван Колоджи и, сразу взяв инициативу в свои руки, договорил за сына.

– Ты попал в университет благодаря моему партийному статусу, yompetz, не забывай об этом. Будь ты обычным умным католиком или евреем, никому не было бы дела до твоих оценок. Ты подметал бы улицы в какой-нибудь тьмутаракани. Благодари судьбу за то, что ты – сын советника партии.

– Помощника советника, – поправил его Дьердь, – в Отделе коллективизации сельского хозяйства.

– Ты говоришь так, будто в этом есть что-то позорное, Дьюри.

– Ну, вряд ли государство можно назвать демократичным, если людей насильно заставляют заниматься сельским хозяйством…

– Мы не заставляем…

– Прошу тебя, отец, – с сердито перебил его Дьюри, – ты ведь говоришь не с каким-нибудь наивным дурачком.

– Нет, я разговариваю с yompetz, жалким хулиганом. А что касается этой твоей подружки…

– Как ты можешь осуждать Анико, отец? В партии думают, она достаточно умна, чтобы изучать аптечное дело.

– Тем не менее, когда вас видят вместе, это вредит моей репутации. Она – дурная девчонка. Сказывается больной, а сама торчит в кафе на улице Ваци[61] и слушает западную музыку.

«В действительности тебя раздражает то, – думал Дьердь, – что я сижу там рядом с ней. В прошлое воскресенье в «Кедвеше» мы почти три часа слушали Коула Портера».

– Отец, – обратился к нему Дьердь, надеясь свести назревающий скандал к цивилизованному спору, – если социалистическая музыка взправду так хороша, то почему «Кантата о Сталине» звучит так уныло?

Побагровев от ярости, их отец, государственный служащий, повернулся к дочери.

– Я больше не стану говорить с этим yompetz. Он позорит наше имя.

– Тогда я его поменяю, – пошутил Дьердь.

– Изволь, – рявкнул отец, – и чем быстрее, тем лучше.

Он вылетел из комнаты, хлопнув дверью.

Марика пожала плечами. Сколько она себя помнила, ей всегда приходилось быть судьей в стычках между отцом и сыном. Казалось, их конфликт начался со смерти их матери – Дьердю было пять, а ей – всего два с половиной.

Тогда старик стал сам не свой, и в приступах горечи он изливал гнев на старшего из детей. Марика старалась вырасти как можно скорее, чтобы стать между ними посредником, играя роль матери для брата и жены для отца.

– Постарайся понять, Дьердь, как трудно ему живется.

– Это не повод поднимать на меня руку. Нет, в каком-то смысле я понимаю: на этой работе он словно в клетке. Да, Марика, даже приверженцы социализма скрывают свои амбиции. План коллективизации полностью провален. Его начальник явно винит в этом нашего отца, а на ком ему выпускать пар? Иногда я жалею, что у нас нет собаки, которую он мог бы пинать вместо меня.

Марика знала, что, несмотря на раздражение, в чем-то Дьердь искренне сочувствовует неудаче отца. Старик помог кому-то, кто начал новую жизнь в качестве помощника сапожника в Капошваре. Самым большим несчастьем Иштвана Колоджи было то, что он вырастил невероятно умного сына, на фоне которого сам казался полной посредственностью.

Глубоко в душе они оба понимали это и по этой причине опасались друг друга любить.

– У меня потрясающие новости! – крикнула Анико, перебегая через бульвар Музеум, чтобы увидеться с Джорджем в перерыве между лекциями на юридическом факультете.

– Погоди, – улыбнулся он, – тест на беременность оказался отрицательным?

– Это мы узнаем лишь в пятницу, – ответила она, – но ты только послушай: польские студенты устраивают забастовку в поддержку Гомулки[62], а мы собираемся организовать марш солидарности.

– Анико, тайная полиция это так не оставит. Эти головорезы из Управления госбезопасности вышибут вам мозги. А не они, так наши вежливые «гости» из России.

– Дьюри Колоджи, ты не только пойдешь со мной на марш, но и будешь нести один из плакатов, которые я рисовала все утро. Итак, какой выбераешь: «Дорогу польской молодежи» или «Русские, убирайтесь вон»?

Дьердь улыбнулся. Отец ведь обрадуется, когда увидит его с транспарантом?

– Этот, – сказал он, показывая на плакат с надписью «Венгрии – новое правительство».

Они поцеловались.

Атмосфера на площади Пятнадцатого марта накалилась от ожидания. Тысячи демонстрантов столпились вокруг, размахивая плакатами и флагами. Прибыли делегации от заводов, школ и университетов. Молодой актер из Национального театра забрался на статую Шандора Петефи и начал декламировать его «Национальную песню», в 1848 году воодушевившую венгрский народ на революцию.

Разрастающаяся толпа решительно подхватила со слов «Most vagy soha! – «сейчас или никогда!».

Впервые в жизни Дьердь почувствовал, что происходит нечто серьезное и он является частью этого.

Наконец началось шествие, возглавляемое демонстрантами, несшими венок из красных гвоздик. Они высыпали на главные улицы города, перекрывая движение, но никакой агрессии не наблюдалось. Напротив, многие водители закрывали машины и присоединялись к марширующим, которых становилось все больше благодаря вышедшим на улицу продавцам и рабочим. Из каждого окна, с каждого балкона им махали в знак поддержки.

Будто по волшебству Будапешт превратился в бесконечное поле красного, белого и зеленого. Триколор был повсюду: ленточки, одежда и даже бумага. Когда студенты наконец повернули к площади Йозефа Бема, они увидели, что статую в центре уже накрыли огромным венгерским флагом, в середине которого на месте советского герба зияла дыра.

Ближе к закату многие студенты заговорили о том, чтобы продолжить демонстрацию у здания парламента. Другие предложили снести гигантский памятник Сталину, который уже много лет стоял в центре Городского парка, с неизменной усмешкой глядя на Будапешт. Дьердь и Анико держались за руки, и поток людей нес их назад, на другой берег реки, к Парламентской площади.

– Как думаешь, что предпримет правительство? – спросил Дьердь.

– Подаст в отставку. Им придется.

Размер толпы, собравшейся на площади у парламента, пугал. Сотни тысяч – казалось, будто миллионы – осаждали старинное государственное здание с готическими башнями. Они скандировали имя Имре Надя[63], требуя вернуть к власти единственного правителя, которому они доверяли – и которого годом ранее благодаря русским сместили с его поста.

За вечером пришла ночь, а вместе с ней – пронзительно-холодный ветер. Но многие сделали факелы из газет и брошюр и, держа их в руках, продолжали выкрикивать имя Надя.

Вдруг, совершенно неожиданно, на балконе появилась худощавая фигура. Шепот голосов волной пронесся в толпе, превратившись в отражающийся эхом крик: «Надь! Это Надь!» Немного скованно из-за переполнявших его эмоций свергнутый правитель поднял руку, призывая к тишине.

– Он что, сошел с ума? – удивился Дьердь. – Машет руками, как ненормальный.

Но спустя мгновение все стало ясно: он дирижировал толпой, распевающей национальный гимн. Это было поистине гениально!

Затем Надь исчез так же быстро, как и появился. Толпа – взволнованная и ликующая – начала расходиться. Интуиция подсказывала им, что этой ночью больше ничего не случится. По крайней мере, не на Парламентской площади.

Дьердь и Анико были на полпути к университету, когда услышали выстрелы. Они взялись за руки и побежали к бульвару Музеум. На вымощенных булыжником улицах теснился народ – взволнованный, любопытный, напуганный.

Когда они добрались до парка Музеум, слезоточивый газ еще не рассеялся. Анико достала платок и прижала к лицу. У Дьердя начало жечь глаза. Какая-то девушка билась в истерике и кричала, что тайная полиция поубивала беззащитных людей.

– Мы сами убьем этих ублюдков, всех до одного! – рыдала она.

– Черта с два, – прошептал Дьердь девушке. – Поверю в это, только когда увижу хоть одного из них мертвым.

Он схватил Анико за руку, и они побежали дальше.

Не пробежав и квартала, они в ужасе замерли – на фонарном столбе висел агент тайной полиции. Точнее, оставшееся от него кровавое месиво. Дьердя затошнило.

– Дьюри, – сдавленным голосом произнесла Анико, – но ведь все знают, что они творили с заключенными…

Через пару улиц они увидели еще два трупа агентов госбезопасности.

– Боже, я не могу на это больше смотреть.

– Идем, я отведу тебя домой, – сказал ей Дьердь.

– Что ж, yompetz, как вижу, тебя еще не арестовали.

Было почти пять утра. Усталый Иштван Колоджи сидел у радио и нервно курил. Марика кинулась обнимать своего брата.

– Дьюри, ходят ужасные слухи, я боялась, что с тобой что-то случилось.

– Забудь о слухах, Марика, – перебил ее отец семейства. – Правду только что сказали в новостях.

– Правду? – спокойно спросил Дьердь. – И какова же эта правда по версии Радио Будапешт?

– Мелкий фашистский бунт, с которым полиция сурово расправилась, – сказал Иштван Колоджи. – А где ты был весь вечер?

Дьердь сел на стул напротив отца, наклонился вперед и с улыбкой ответил:

– Слушал Имре Надя.

– Ты сошел с ума. Надь теперь никто.

– Скажи это тысячам людей, которые приветствовали его на Парламентской площади. И мы вернем его на пост главы партии.

– А у меня снова отрастут волосы на затылке. Вы – просто шайка идиотов.

– Говоришь, как истинный социалист, – отметил Дьердь, выходя из комнаты. – Я иду спать. Даже сумасшедшим нужен отдых.

Прошло всего три часа, когда сестра растолкала его.

– Просыпайся, Дьюри. Надя назначили премьером! Только что сказали в новостях.

Дьердь заставил свое измученное тело подняться с кровати. Он должен был увидеть лицо своего отца. На ходу застегивая рубашку, прошлепал в гостиную. Старик был будто прикован к креслу у радио, а вокруг стояли переполненные окурками пепельницы.

Марика подала Дьердю чашку черного кофе.

– Ну, и? – спросил Джордж отца. Глава семьи поднял взгляд и без тени иронии ответил:

– Я ни слова не говорил против Имре Надя. В любом случае он наверняка получил одобрение Москвы, потому что просил помощи у советских войск.

– Теперь мне кажется, это ты фантазируешь. – И повернувшись к сестре, добавил: – Когда Анико позвонит, скажи, я ушел в университет.

Перекинув пальто через плечо, он торопливо вышел из дома.

В последующие годы, вспоминая об этом моменте, он спрашивал самого себя, почему по-нормальному не попрощался. С отцом все было понятно. Бесстыдное лицемерие старика его взбесило. Но почему он был так холоден с Марикой?

Мысль о том, что тем стылым октябрьским утром 1956 года он и представить не мог, как далеко направляется, не могла его утешить.

Слухи лавиной распространялись по университету. После каждого сообщения по радио люди начинали бегать по холлу, будто городские глашатаи. Обессиленные студенты ликовали, услышав слова президента Эйзенхауэра: «Америка всем сердцем поддерживает людей Венгрии». Они радостно говорили друг другу: «Весь мир наблюдает!»

Но пик всеобщей радости пришелся на вторник, когда премьер-министр Надь объявил, что началась эвакуация советских войск. Дьердь, наверное, сбил с ног человек шесть, когда в восторге бросился через весь холл, чтобы обнять Анико.

Утром первого ноября Дьердя разбудил Джеза, его однокурсник с юридического факультета.

– Какого черта… – начал было он и тут заметил нечто странное. Худощавый Джеза выглядел, как толстяк из цирка. Не веря своим глазам, Дьердь потер их. – Какого черта с тобой случилось? – спросил он.

– Нам надо отсюда выбираться, – сказал Джеза. – На мне вся моя одежда – по крайней мере все, что сумел натянуть. Я еду в Вену.

– Ты не в своем уме? Советские войска ушли! Ты разве не слышал, что говорили по радио «Свободная Европа»?

– Да, а еще я слышал, что сказал мой кузен из поселка Дер. Он позвонил пару часов назад и сообщил, что у западной границы собрались сотни русских танков. Они просто перегруппировываются, чтобы затем вернуться.

– Он уверен?

– Хочешь подождать и проверить лично?

Дьердь колебался, но длилось это всего долю секунды.

– Я схожу за Анико.

– Давай, только пошустрее.

Она начала возражать.

– С чего ты взял, что русские возвращаются?

– Как еще можно тебя убедить? – раздраженно сказал Дьердь в ответ. – Слушай, если Венгрия станет независимой, то поляки и чехи тоже начнут действовать. А тогда – бум! – и Российская империя рухнет, как карточный домик.

Она побледнела. Анико пугала серьезность решения, которое ее заставляли принять.

– Но как же моя мама, она без меня не справится.

– Ей придется, – невозмутимо ответил Дьердь. Он обнял ее: она тихо всхлипывала.

– Дай я хотя бы ей позвоню, – попросила она.

– Хорошо. Но, прошу тебя, быстрее.

Они двинулись в путь. Дьердь и Анико лишь с накинутыми на плечи несколькими вещами, Джеза – со всем своим гардеробом. Когда они добрались до окраин Будапешта, Дьердь заметил телефонную будку и вдруг вспомнил о своей сестре.

– У кого-нибудь есть мелочь? – спросил он.

Анико сунула ему монетку.

– Дьюри, – беспокойным голосом ответила сестра, – ты где? Даже отец волнуется.

– Послушай, я очень спешу…

– Скажи ей, что «Голос Америки» передает закодированные сообщения о беженцах, которым удается перейти через границу.

Дьердь кивнул.

– Прошу тебя, Марика, больше никаких вопросов. Слушай «Голос Америки». Если они скажут, что… – Он снова заколебался. – Что «Карл Маркс мертв», это будет означать, что я прав.

– Дьюри, я ничего не понимаю. Ты кажешься напуганным.

– Да, я напуган, – признался он, а затем добавил: – И ради всего святого, молись, чтобы он умер.

Ничего больше не сказав, он повесил трубку.

– А как же твой отец? – спросила Анико. – Разве у него не будет проблем, если ты сбежишь из страны?

– Он у нас политикан до мозга костей и крупный специалист по самосохранению. Все с ним будет в порядке, уверяю тебя.

А сам подумал: «Он игнорировал меня все мои детские годы, так почему я должен теперь за него волноваться?»

Они молча шагали дальше. По дороге лишь изредка проезжал какой-нибудь древний грузовик – и почти каждый из них направлялся к западной границе. Некоторые подвозили троицу на несколько десятков километров. И никто из водителей ни разу не спросил, куда они едут и зачем.

До окраин Дера они добрались почти затемно.

– Что теперь? – спросил Дьердь у Джезы. – Ночевать на улице слишком холодно, и еду купить не на что – у меня в карманах ни форинта.

– У меня не хватит даже на тарелку супа, – добавила Анико.

Джеза слегка улыбнулся.

– Об этом я позабочусь. Сможете идти еще часок?

– Только если я буду знать, что где-нибудь нас пустят внутрь, – ответил Дьердь. Анико кивнула.

– Родители Тибора Ковача живут в Энесе, примерно в десяти километрах отсюда. Он собирался бежать с нами. Они будут ждать его.

Анико онемела от изумления.

– Разве они не знают, что его застрелили два дня назад?

– Нет, – ответил Джеза, – и говорить им об этом нет смысла.

И он повел их в сторону Энесе.

Через полчаса они уже шли по обледенелой проселочной дороге, освещенной лишь лунным светом. Они были в пути с самого утра и устали так, что едва могли говорить.

– Завтра будет отличный шанс перейти границу, – сказал Джеза. – День всех усопших – на улице будет полно народу. Все пойдут на кладбища.

Семья Ковач была рада приютить друзей их сына, и, похоже, они не удивились тому, что его с ребятами не оказалось. Он учил разные группы народного ополчения пользоваться оружием, поэтому ложь Дьердя о том, что Тибору пришлось задержаться в Будапеште еще на пару дней, выглядела правдоподобной.

О таком ужине они и не мечтали. В отличие от столицы, в деревнях было много еды: миссис Ковач устроила им настоящий пир – подала курицу с овощами и даже достала бутылку токайского вина.

– Я вами восхищаюсь, – широко улыбнувшись, сказал мистер Ковач. – Будь я немного помоложе, я бы тоже бежал, потому что русские вернутся – как снег на голову. Все, с кем я говорил, видели танки. Они вдалеке от главной дороги, но они там, в лесу – выжидают, будто голодные медведи.

Анико предложили спать в кровати Тибора. Хотя мысль об этом ее ужасала, она знала, что не должна отказываться. Двое юношей улеглись у огня в большой комнате.

На следующее утро пошел сильный снег.

Джеза взглянул на Дьердя и Анико.

– Думаю, в такую погоду лучше всего попытаться сесть на поезд до Шопрона[64]. Граница с Австрией там вытянутая и разрозненная. Если повезет, сегодня к ночи сможем ее пересечь.

В полдень они поблагодарили Ковачей и двинулись в путь, попросив их передавать привет Тибору.

Уже на окраине деревни они испытали потрясение: русские танки перестали прятаться среди деревьев. Два из них стояли прямо посреди дороги.

– Ну и? – спросил Дьердь у Джезы.

– Без паники, Дьюри. Тут чертовски метет, да и они, похоже, особо не приглядываются. У нас нет чемоданов, так что в чем нас можно заподозрить?

– Ты, Джеза, во всей этой одежде похож на ходячий футбольный мяч, – сказал Дьердь. – Если ты думаешь выкрутиться и проскочить мимо этих танков, тебе лучше раздеться.

На лице Джезы вдруг отразилась тревога. Он не желал расставаться с четвертью всего своего имущества.

– Давайте обойдем город и посмотрим, сумеем ли мы добраться до станции с другой стороны, – беспокойно настаивал он.

Так они и сделали.

Но с дальней стороны деревни было еще два танка. Больше часа они бесцельно бродили в метели. Дьердь и Анико пристально посмотрели на Джезу. Он молча начал расстегивать пальто. Его пальцы дрожали – и не только от холода.

– Кто… кто… кто будет с ними говорить?

– Да ладно, Джеза, мы почти шесть лет учили русский. Главное, чтобы наши истории совпадали.

– У тебя отличный акцент, Дьердь, – настаивал Джеза. – Лучше ты говори от всех нас. Кроме того, когда дело касается вранья, ты у нас спец.

– Идет, приятель, – ответил Дьердь. – Я буду нашим посредником.

Сняв все, кроме последнего костюма, и закопав вещи в сугроб, Джеза вместе с остальными пошел к танкам.

– Stoi! Kto idyot?

Военный попросил их назвать себя. Дьердь сделал пару шагов вперед и заговорил с ним на превосходном русском.

– Мы трое студентов из университета Этвеша Лоранда, навещали друга – у него железистая лихорадка. Хотим сесть на поезд и вернуться в Будапешт. Показать наши документы?

Военный шепотом переговорил с одним из своих и повернулся назад к Дьердю.

– Это необязательно. Proiditye! – Он махнул им, разрешая идти дальше. С бешено колотящимися сердцами они поспешили в деревню, к железнодорожной станции.

– Черт, – сказал Джеза, показывая вперед. – Там у них тоже танки.

– Не обращай внимания, – ответил Дьердь. – Вряд ли эти солдаты вообще знают, что им нужно делать.

Он был прав, никто не помешал им зайти на платформу, с которой вскоре отправлялся переполненный поезд. На перроне царили шум и суматоха. Все трое в отчаянии спрашивали у людей:

– Шопрон? Это поезд до Шопрона?

Из поезда послышались крики, кто-то замахал руками: поезд медленно тронулся. Джеза запрыгнул первым; Дьердь помог Анико, потом залез сам. Спустя мгновение они отъехали от станции.

В вагоне не было ни одного свободного места, поэтому они стояли в проходе и смотрели в окно. Каждый из них знал, о чем думают двое других: максимум через полтора часа они буду в Шопроне. У самой границы.

К привычным венгерским пейзажам добавилось нечто пугающее. Русские танки. Повсюду. И все их пушки были направлены на поезд.

За следующие полчаса они не обменялись ни словом.

А затем – потрясение.

– Дьердь, – прохрипел Джеза так, будто его горло стянула петля, – ты видишь, куда мы едем?

Дьердь посмотрел вдаль, за советскую бронетанковую технику. Его сердце едва не оборвалось.

– Мы же не туда едем! Чертов поезд идет не в Шопрон, а назад, в Будапешт! – Анико в ужасе схватила его за руку.

Поезд вдруг резко затормозил. Анико упала на Дьердя, сумевшего сохранить равновесие лишь потому, что держался за раму окна. Пассажиры в ужасе и смятении переглядывались. Дьердь не отрывал взгляда от русских танков, стоявших снаружи.

– Они ведь не будут стрелять, как думаешь? – прошептала Анико.

– Не уверен, – ответил он, прикусывая губу.

Внезапно в дальнем конце вагона появился проводник в линялой серо-голубой форме; он пытался протиснуться сквозь толпу. Со всех сторон его засыпали вопросами. Он сложил руки рупором у рта и объявил:

– Мы не можем въехать в Будапешт. Повторяю: мы не можем въехать в Будапешт. Советские войска оккупировали город и устроили жестокий обстрел. – И затем добавил самое изумительное: – Мы возвращаемся. Поедем назад в Шопрон.

Джеза, Дьердь и Анико переглянулись. В их взглядах было ликование. Через пару мгновений поезд медленно тронулся… уезжая прочь от советских танков, вцепившихся в Будапешт мертвой хваткой.

Казалось, что весь их путь проходит по коридору из танков. Когда они приехали и сошли на платформу станции в Шопроне, вновь вспыхнувшая надежда позволила им наконец сделать глубокий вдох. Пока все шло хорошо.

Вечерело.

– А в какой стороне граница? – спросил Дьердь у Джезы.

– Понятия не имею, – признался тот.

– И что же нам, черт возьми, делать? – рявкнул Дьердь. – Спросить дорогу у русского солдата?

Но у Анико появилась идея.

– Слушайте, тут поблизости есть школьное лесничество. Давайте спросим у кого-нибудь из учеников.

Не успела она договорить, как через долю секунды Дьердь побеседовал с какой-то пожилой женщиной, и они двинулись вперед.

Стоило им войти в огромный зал, и молодой человек в форменном берете тут же спросил их:

– Оружие нужно?

Атмосфера в школе была праздничной. Десятки патриотов готовились бороться и выгнать русских захватчиков из своей родной страны.

Им дали по куску хлеба, кружке какао и – по горсти патронов, которые зачерпнули из большой коробки.

– Где оружие? – спросил Дьердь с набитым ртом.

– Будет оружие, приятель, все будет.

Втроем они уселись в углу, чтобы обсудить свои дальнейшие действия. Одно они знали точно: весь этот путь был проделан не для того, чтобы присоединиться к обреченному на провал восстанию.

– Сумасшедшие, – сказал Джеза, будто орехи, перебирая десяток пуль. – Все патроны разного калибра, нет даже двух одинаковых. Что они думают делать – плеваться в русских пулями?

Он поднялся и вышел, чтобы попробовать сориентироваться на местности.

Дьердь и Анико переглянулись. Впервые за несколько дней они остались одни.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Мне страшно. Надеюсь, у нас все получится.

Она сжала его руку.

– Не волнуйся, – сказал он. А затем, через несколько минут, добавил: – Кстати, что ты сказала матери?

– Знаю, ты будешь смеяться, но в другое она не поверила бы. – Она слегка улыбнулась. – Я сказала, мы уезжаем, чтобы пожениться.

Он устало улыбнулся и пожал ее руку.

– Может, это окажется правдой, Анико.

– Ты серьезно, Дьюри?

На мгновение он задумался, а потом ответил:

– Иначе зачем бы я брал тебя с собой?

Обессиленные, они оба молча сидели, опершись о стену.

Через несколько минут Анико грустно сказала:

– Интересно, что сейчас происходит в Будапеште.

– Ты должна заставить себя не думать о таких вещах, – ответил он.

Она кивнула, но, в отличие от Дьердя, не могла так легко избавиться от подобных мыслей.

Наконец появился Джеза.

– До Австрии всего несколько километров через тот самый лес. Если уйдем сейчас, к ночи будем там.

Дьердь взглянул на Анико. Она молча встала.

Снова пошел сильный снег. Крупные и тихие белые хлопья. Все трое быстро промокнут и замерзнут. В легкой обуви было даже хуже, чем босиком.

Но они были не одни. Каждые несколько минут мимо проходили группы людей, семьи с детьми. Кому-то они просто кивали, с другими обменивались той скудной информацией, что у них имелась. Да, мы думаем, что к границе туда. Да, мы правда слышали, что пограничников там почти не осталось. Нет, мы не видели ни одного русского солдата.

В глубине леса попадались ямы-ловушки, из которых угрожающе торчали пулеметы. Это были засады пограничного патруля, судя по всему, пустые. Во всяком случае, так они надеялись. Они просто двигались вперед, страшась, что сзади может внезапно раздаться пулеметная очередь.

Свет зловеще отражался от снега. Вдалеке зарычала собака. Беглецы, будто парализованные, замерли на месте.

– Патруль? – в панике прошептал Джеза.

– Откуда мне знать, черт возьми? – бросил в ответ Дьердь. Пару секунд спустя на тропинке появился мужчина с немецкой овчаркой, но ничего страшного в этом не было – просто местный житель, выгуливающий собаку. Они двинулись дальше.

Не прошло и пяти минут, как лес закончился и они вышли на холм, который, судя по всему, возвышался над австрийской границей. Им было видно, как одетые в шинели солдаты останавливали у пропускного пункта транспорт, разговаривали с людьми, спрашивали документы. Некоторые автомобили пропускали, других заворачивали назад.

– Что ж, вот мы и пришли, – объявил Джеза, и в его усталом голосе прозвучала нотка ликования.

– Ага, – с кривой улыбкой отозвался Дьердь, – теперь нам осталось лишь пройти мимо патруля. Кто умеет летать?

– Стоять, руки вверх! – раздался незнакомый голос.

Они обернулись и увидели двух мужчин в форме. У одного из них был пулемет.

Черт, пограничный патруль!

– Вы, случаем, не на пикник в Австрию?

Никто не ответил, ни Дьердь, ни Джеза, ни Анико – они онемели от безысходности. У второго патрульного была рация, по которой он теперь связывался со штабом.

Зная, что терять им нечего, Дьердь из отчаяния попытался использовать дипломатичный подход.

– Послушайте, мы же с вами венгры. Через несколько часов мы станем пленниками русских и вы тоже, между прочим. Почему бы нам всем не…

– Молчать! – рявкнул мужчина с рацией. – Мы поймали вас при попытке нелегально пересечь границу.

Но другой с пулеметом, казалось, пытался поймать взгляд Дьердя. Ему это привиделось или патрульный действительно слегка наклонил голову, будто пытаясь сказать: «Бегите»?

Хотя это было неважно. Другого шанса на свободу не оставалось, и интуитивно они все это понимали.

Дьердь легонько коснулся руки Анико. Она все поняла, и в то же мгновение они бросились бежать. Джеза, жаждущий спастись не меньше, чем они, кинулся влево, а Джордж и Анико – вправо.

Они сделали всего пару-тройку шагов, но в воздухе уже засвистели пули. Может, солдат и не пытался прицелиться, но Дьердю не хотелось выяснять это сейчас. Он пригнул голову и бежал, бежал, бежал…

Он не имел представления о том, сколько уже бежит. Знал лишь, что не чувствует усталости. Он мчался вперед и вперед, сквозь снег, доходивший до колена, пока наконец постепенно не начал осознавать, что выстрелов больше не слышно. Вообще ничего не слышно. Дьердь вдруг оказался посреди огромного и безлюдного снежного поля.

Он почувствовал, что опасность миновала, и замедлил шаг. Только теперь он ощутил дикую усталость и едва не повалился на землю. Дьердь слышал лишь собственное тяжелое дыхание и повернулся, чтобы взглянуть на Анико.

Но ничего не увидел. Никого. Медленно, болезненно он начал осознавать, что девушки рядом не было. Он так старался спастись сам, что забыл про нее.

Может, она споткнулась и упала? Заблудилась в этой непроглядной метели? В нее попала пуля?

Дьердь пошел назад по своим следам, не зная, стоит ли позвать ее по имени. Он открыл рот, но не вымолвил ни звука. Он боялся. Боялся привлечь внимание. Если он пойдет назад, полиция его схватит. Как могла уже схватить и Анико. Есть ли смысл добровольно идти на смерть?

Нет, Анико бы хотела, чтобы он шел вперед и спасался. Дьердь опять развернулся, стараясь не думать о девушке, которая любила его и которая бросила все, чтобы быть с ним.

Пару мгновений спустя он увидел вдалеке – или подумал, что увидел – очертания башни на фоне ночного неба. И понял, что это колокольня. «Таких церквей в Венгрии нет, – подумал Дьердь. – Должно быть, это Австрия». Он пошел в сторону горизонта.

Полчаса спустя Дьердь Колоджи, пошатываясь, добрался до австрийского городка Нойнкирхен. Жители отмечали какой-то местный праздник. Стоило ему появиться, все сразу поняли, кто он такой. Или, по крайней мере, кем он был. Тыча в него пальцем, подошел полный краснощекий мужчина.

– Bist du ungarisch? – спросил он.

Даже в потрясенном состоянии он понял, что они хотят узнать, венгр ли он. И что самое главное, они говорили по-немецки. Он был в безопасности.

Двое мужчин усадили его на скамейку. У одного из них была фляжка шнапса. Дьердь сделал глоток. И вдруг заплакал.

Он чувствовал вину за то, что выжил.

Метрах в двадцати от того места, где сидел Дьердь, со скрипом остановился небольшой фургон – австрийская полиция. К нему подошел высокий и худой страж порядка с совершенно невозмутимым видом.

– Guten Abend, – тихо сказал он. А потом показал на свою машину: – Mit mir, bitte.

Тяжело вздохнув, Дьердь послушно поднялся и медленно пошел вслед за своим захватчиком. Устало забравшись в машину, он понял, что его худшие страхи подтвердились. Внутри было еще человек десять-двенадцать: все, как и он, венгры.

– Добро пожаловать на Запад, – поприветствовал его крепкий низкорослый мужчина с густыми бакенбардами, устроившийся на заднем сиденье. Джордж поспешил сесть рядом с ним.

– Какого черта тут происходит? – с тревогой спросил он.

– Австрийцы собирают всех бродяг вроде нас. Меня зовут Миклос Шандор. Можешь звать меня Мики. А ты?..

– Дьердь Колоджи, – ответил беглец, а потом быстро добавил: – Они везут нас назад?

– Не глупи. Я вот еду в Чикаго.

– Откуда ты знаешь?

– По эту сторону границы люди имеют право ехать куда захотят. Разве не поэтому ты сбежал?

Дьердь на мгновение задумался и потом осторожно ответил:

– Наверное. Но куда нас везут в этом фургоне?

– Ну, как только отловят еще нескольких рыбешек, выскользнувших из советских сетей, отвезут нас куда-нибудь, где можно поспать. Я немного знаю немецкий и уже сумел разговорить командира.

Дьердь едва не позволил себе расслабиться, но после всех обманутых надежд и напряжения не смел утратить бдительность.

Они ехали в темноте, многие беженцы задремали. Дьердь не спал и, внимательно глядя в окно, пытался разглядеть названия городов и деревень. Он хотел быть абсолютно уверен в том, что они не свернут с пути к свободе.

Прямо перед рассветом они добрались до Айзенштадта. Фургон замер на переполненной автостоянке у железнодорожной станции – там толпились тысячи беженцев из Венгрии.

– Что происходит? – спросил Дьердь, когда Мики вернулся, немного разведав обстановку.

– Готовят поезда, – выдохнул он, – чтобы отвезти нас в какой-то большой заброшенный лагерь, где во время войны русские размещали военных.