Читать книгу Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой - Эрик Вейнер - Страница 4

Первые швейцарцы, которых я встретил, взбесили меня, как никто другой.

Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Швейцарцы? Эти милые, нейтральные, лучшая-в-мире-армия, лучшие-в-мире-часы, вкусный-шоколад швейцарцы? Да, именно эти.

Это было в конце 1980-х годов в Танзании. Мы с моей девушкой поехали на сафари. Мы делали это по дешевке, вместе с четырьмя другими бюджетными путешественниками: двумя спокойными норвежцами и тихой швейцарской парой.

Наш водитель был танзаниец, чье имя переводилось как Удача. Мы думали, что это совпадение. И только позже мы узнали, что его имя – лишь пожелание, но не сам факт. Правда, к тому времени было уже слишком поздно и все пошло ужасно неправильно. Во-первых, камнем из-под проезжающего грузовика нам разбило лобовое стекло. Никто не пострадал, но мы провели следующие два дня, останавливаясь в каждой танзанийской деревне в поисках замены. Шли дожди, хотя это не был сезон дождей. Мы с девушкой пытались установить палатку, но через пару минут она рухнула, оставив нас облитыми, грязными и жалкими. Палатка норвежцев едва выдерживала.

Но что швейцарцы? Их палатка была крепкая, как Маттерхорн. Неприступная для проливного дождя и сильного ветра, она сохраняла их в тепле и сухости. Я держал пари, что, сидя внутри, они потягивали горячий шоколад. Тогда я думал, что черт бы побрал этих эффективных, компетентных швейцарцев в ад.

Эти воспоминания еще свежи в моей памяти, когда поезд из Роттердама проходит через Германию и прибывает в Швейцарию. Я приехал сюда по делу, и это дело не имеет отношения к мести, клянусь. Швейцарцы, оказывается, близки к вершинам пирамиды счастья Рута Винховена. Да, у швейцарцев, похоже, есть кое-что – счастливые, счастливые ублюдки.

Мой поезд опаздывает на восемнадцать минут, вызвав массовую панику в Базеле, пограничном городе, где я должен был пересесть на поезд в Женеву. Расписание полностью разбито. Пассажиры, и я в том числе, выскакивают из опоздавшего немецкого поезда и бегут, чтобы поймать наш абсолютно точный швейцарский поезд. Удивительно, думаю я, пыхтя и отдуваясь на лестнице, только швейцарцы могут выставить немцев несобранными.

Итак, стереотипы верны. Швейцария – страна эффективных и пунктуальных. Богатая страна, в которой практически отсутствует безработица. И, конечно, воздух чистейший. Улицы безупречны. Не забудьте о шоколаде, которого тут вдоволь. Но как насчет счастья? Я не видел радости на лицах хорошо укомплектованных швейцарцев в Африке. Только спокойное удовлетворение, смешанное с самодовольством.

Для того чтобы решить эту загадку, обратимся еще раз к тем мертвым, белым и несчастным философам. Никто не был менее счастлив, чем Артур Шопенгауэр. Если счастье – это отсутствие страданий, как он считал, то у швейцарцев есть все основания для того, чтобы считаться счастливыми. Но если счастье – это нечто большее, если для него нужна радость, то швейцарское счастье остается загадкой, такой же глубокой и темной, как плитка шоколада «Lindt».

Так почему швейцарцы стоят выше на ступенях пирамиды счастья, чем французы или итальянцы, полные joie de vivre?[1] Черт, да ведь французы и придумали joie de vivre.

Все эти мысли носятся в моей голове, пока такси везет меня к дому моей подруги Сюзан в Женеве. Она нью-йоркская писательница и говорит о себе, что думает на английском и французском языках сразу. Ее откровенность постоянно спотыкается о швейцарскую непробиваемость. Сюзан жалуется, что швейцарцы «культурно запертые» и «скупые на информацию». Даже если эта информация жизненно необходима, вроде той, что «ваш поезд уходит прямо сейчас» или «ваша одежда горит», швейцарец ничего не скажет. Говорить об этом считается оскорбительным, поскольку подразумевает, что собеседник невежественен.

Методы напористой жительницы Нью-Йорка Сюзан не всегда срабатывают в дипломатическом корпусе Женевы – где тысячи хорошо воспитанных мужчин и женщин целыми днями говорят о мировых проблемах. Они делают это хорошо одетыми и, по возможности, после обеда. Или, если возникает крайняя необходимость, на конференциях. Европейцы обожают конференции. Соберите трех европейцев вместе, и с большой долей вероятности они устроят конференцию. Все, что для этого нужно, так это несколько тегов и много, много галлонов «Перье».

Женева была названа одним из самых лучших мест для жизни, но не для отдыха или осмотра достопримечательностей. И в этом есть доля правды. Швейцарцы считают Женеву скучной, а если швейцарец говорит о каком-то месте, что оно скучное, то это значит, что в этом месте на самом деле совсем нечего делать. Но меня это все же не останавливает. Из квартиры Сюзан открывается вид на лабиринт узких и прямых улочек города. Женева, как и большинство европейских городов, построена для людей, а не машин, и это делает ее интересной по своей природе.

Даже Сюзан не совсем уж негативна. Она находит у местных покоряющие качества – гражданскую неординарность, например. В автобусе вы легко можете увидеть подростка с ирокезом и в тяжелых сапогах, уступающего место пожилой женщине.

– В Нью-Йорке никто бы не сдвинулся с места, – воодушевленно говорит Сюзан.

Я распаковываю свой чемодан. Я, конечно, привез с собой швейцарский армейской нож. Он довольно старомодной модели – сейчас они комплектуются флеш-накопителями, но мне нравится мой. Я вожу его с собой везде. Если бы только хоть одна армия в мире прославилась использованием швейцарского армейского ножа. Насколько я знаю, ни одна война этими ножами не велась и никакие международные комиссии не обсуждали опасность их распространения.

Весна в этой части Европы поздняя, но стоящая того, чтобы ее дождаться. Почти сразу же после первых намеков на тепло люди снимают зимнюю одежду и по берегам женевского озера пышным цветом расцветают разноцветные плавки Speedo. Сегодня один из таких великолепных дней, так что мы с Сюзан выбираем единственное разумное европейское занятие: идем в кафе.

Сюзан устроила мне встречу с несколькими настоящими швейцарцами. Мы занимаем большой стол и усаживаемся за него так, что по европейским меркам можно было бы сказать, что мы собираемся провести здесь несколько месяцев. Пиво заказано, сигареты закурены.

Наш стол довольно эклектичен. Так, Тони, богатый банкир, который описал себя как «по духу англичанин, по географии швейцарец». «Что, черт возьми, это значит», – думаю, но ничего не говорю. Если смотреть с этой позиции, то географически я тоже швейцарец, потому что нахожусь в Швейцарии в данный момент. Второй мой сосед – Дитер – швейцарец и географически, и во всех прочих смыслах. Он врач, у него копна волос и масса самоуверенности. Рядом с ним его американская жена Кэтлин, некогда голливудский агент, живущая в Швейцарии последние десять лет. Я замечаю, что из сидящих за столом только она теребит BlackBerry во время пауз в разговоре.

Все удивляются, что мое исследование привело меня в Швейцарию. Счастливые швейцарцы? Это, должно быть, какая-то ошибка. Нет, настаиваю я, именно так сказал мне голландец, похожий на Робина Уильямса. И у него есть исследования, чтобы это доказать. Я провожу неформальный опрос стола. В целом счастливы ли вы сегодня? Результат говорит сам за себя: твердые восьмерки и девятки и одна американская семерка. Швейцарцы за столом удивленно переглядываются и будто думают: «М-даа. Возможно, мы действительно счастливы. Кто бы мог подумать?»

– Итак, теперь, когда мы определили, что вы действительно счастливы, в чем же источник швейцарского счастья? – спрашиваю я.

– Чистота, – отвечает Дитер. – Вы видели наши общественные туалеты? Они очень чистые.

Я поначалу думаю, что он шутит, но быстро исключаю эту возможность – ведь швейцарцы на шутки не способны. Ни о чем. Никогда.

Он прав. Швейцарские туалеты действительно чистые. Интересно, что стало, если бы Рут Винховен и его коллеги провели исследование корреляции счастья нации и чистоты туалетов. Держу пари, что результат был бы поучительным.

Не только туалеты в Швейцарии чисты – все остальное тоже. В некоторых странах попить воды из-под крана – один из способов самоубийства. В Швейцарии это модно. Цюрих даже хвастает перед туристами качеством своей водопроводной воды. На швейцарских дорогах нет выбоин. Все работает. Швейцария – это высокофункциональное общество, и, не давая особых причин для радости, она вместе с тем исключает все причины несчастий.

Образ Швейцарии как богатого, чистого и хорошо ухоженного места так привлекателен, что некоторые страны делают у себя «маленькие Швейцарии» в некоторых регионах. Сингапур – это азиатская Швейцария, Коста-Рика – в Центральной Америке. Но вот я здесь, в том месте, которое называется европейской Швейцарией.

Самая настоящая.

Впрочем, иногда реальность несколько хуже ожиданий. Иногда даже в Швейцарии не все работает так гладко. Дитер говорит мне, что «если поезд опаздывает на двадцать минут, люди начинают серьезно беспокоиться». Несколько лет назад, по его словам, вся железнодорожная система встала в течение восемнадцати часов, что ввергло страну в пучину глубокого экзистенциального кризиса.

– Так в чем же источник вашего счастья, кроме чистых туалетов и точных поездов?

– Зависть.

– Это причина быть счастливым?

Нет, говорит он, швейцарцы счастливы, потому что они предпринимают максимум усилий, чтобы не вызывать зависть у окружающих. Они инстинктивно знают, что зависть – главный враг счастья, и будут делать все, чтобы ее избежать.

– У нас говорят, – объясняет Дитер, – не светите на себя прожектором слишком ярко, вы можете получить пулю.

Швейцарцы ненавидят говорить о деньгах. Они лучше будут говорить о своих венерических болезнях, чем о том, сколько они зарабатывают. Я встретил несколько швейцарцев, которые даже отказывались использовать слово на букву «д» и просто потирали пальцы, чтобы показать, что речь идет о деньгах. Это поначалу показалось мне странным, учитывая, что экономика Швейцарии основана на банках – месте, которое, насколько я помню, основано на работе с деньгами. Но швейцарцы знают, что деньги, более чем что-либо еще, вызывают зависть.

Американский путь: если у вас что-то есть, покажите это.

Швейцарский путь: если у вас что-то есть, скройте это. Один швейцарец сказал мне:

– Не стоит одеваться и вести себя как богач. Но, конечно, вы можете поставить у себя в квартире кофемашину за четыре тысячи долларов.

Я спрашиваю у Дитера, в чем подвох.

Богатый швейцарец, объясняет он, не хвастает своими деньгами, потому что он не должен этого делать. Все знают, что он богат, потому что швейцарцы знают все о своих соседях. Фактически, если богатый человек начнет кичиться своими деньгами, покупая новенький блестящий автомобиль, – люди скорее решат, что у него финансовые проблемы.

В Америке самое худшее, что может быть, – это стать неудачником. В Швейцарии самая ужасная участь – быть показным победителем, нуворишем[2]. «Страшная участь», – сказал мне один состоятельный швейцарец, как если бы он говорил о какой-то страшной болезни.

Философ Мартин Хайдеггер однажды определил скуку как «горячее дыхание небытия на нашей шее». В Швейцарии это горячее дыхание повсюду. Это в воздухе. Швейцарцы сделали со скукой то же, что французы – с вином, а немцы – с пивом: довели ее до совершенства и выпустили в широкое производство.

Швейцарцы живут альтернативной жизнью. Они не падают ниже плинтуса, но и не возносятся к небесам. Швейцарец никогда не опишет что-либо как потрясающее, но только скажет «c’est pas mal» – неплохо. Может быть, швейцарский секрет счастья в этом «c’est pas mal»? Или, возможно, швейцарцы на самом деле считают многое удивительным, но на каком-то подсознательном уровне умаляют это значение. Опишите что-то как удивительное, и оно перестанет быть таковым.

Исследователи в области счастья обнаружили, что со статистической точки зрения швейцарская модель имеет право на существование. Лучше жить в среднем диапазоне, чем постоянно колебаться между наивысшими точками наслаждения и ужасным дном.

Никто не знает больше о швейцарской скуке, чем Джонатан Стейнберг, ученый, посвятивший свою карьеру изучению Швейцарии. Когда он объявил своим ученикам, что будет читать лекцию о гражданской войне в Швейцарии, половина класса встала и вышла, приведя профессора к угнетающему выводу, что «даже гражданская война, если она в Швейцарии, – нечто очень скучное».

Причем не только скучное, но и без тени юмора. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, швейцарский юмор работает на совершенно другой частоте, неслышимой для моих нешвейцарских ушей. И так, с этим непредубежденным отношением, я спрашиваю Дитера – дипломатично, конечно, – о том, правда ли, что у швейцарцев нет чувства юмора.

– Определенного чувства юмора, – отвечает он, разряжая обстановку.

Отсутствие чувства юмора у швейцарцев имеет долгую и серьезную историю. Один ученый рассказывал мне, что в семнадцатом веке в Базеле существовал самый настоящий запрет на смех в общественных местах. Конечно, сегодня такого закона больше нет. Потому что в этом больше нет необходимости. Отсутствие чувства юмора в Швейцарии стало элементом самоцензуры. Швейцарцы любят правила так же, как голландцы марихуану и проституток. Во многих регионах Швейцарии вы не можете косить газон или вытряхивать ковры по воскресеньям. Нельзя вешать белье на балкон в любой день недели. Слив в туалете запрещено использовать после 10 часов вечера.

Я встретил британку, живущую в Швейцарии, которая неоднократно нарушала швейцарские правила. Как-то раз она пришла домой с работы поздним вечером с парой коллег, и они пропустили несколько бокалов пива. Ничего экстраординарного, просто разрядка после тяжелого рабочего дня. На следующий день она нашла записку, прикрепленную к двери.

«Пожалуйста, – гласила она, – не надо смеяться после полуночи».

Оставьте свой автомобиль грязным в Швейцарии, и кто-нибудь обязательно приложит к нему записку «Пожалуйста, помойте машину». И никакого забавного «помой меня», как обычно иронизируют американцы. Швейцарцы, лишенные иронии, имеют в виду именно то, что говорят. Если вы ошибетесь, сортируя свой мусор, какой-нибудь любопытный сосед обязательно найдет посторонний предмет и вернет его к вашему порогу с отрывистой запиской. Это не просто государство нянек. Это государство супернянек.

В Швейцарии все регламентировано, даже анархия. Раз в год, на праздник Первого мая, анархисты разбивают пару витрин. Это всегда происходит в одно и то же время. Как-то раз один швейцарец в редкую минуту проблесков юмора заметил: «Да, у нас есть анархия. После обеда».

Давайте подсчитаем, что у нас есть. Швейцарцы – невеселый, подозрительный народ. Все работает хорошо, зависть отсутствует, но за свою цену: за вами постоянно наблюдают, отслеживают, судят. Где же счастье?

– Все просто, – отвечает Дитер. – Природа. Мы, швейцарцы, очень сильно связаны с ней.

Я удивлен не столько самому заявлению – я видел множество любителей деревьев и даже сам одно время к ним принадлежал, – но тому, кто это говорит. Дитер – почтенный горожанин, и вы не найдете в его теле хрустящей кости.

Но он прав. Швейцарец, независимо от того, насколько он космополитичен и, казалось бы, удален от своей естественной среды обитания, никогда не теряет свою любовь к земле. Даже миллиардеры в Швейцарии в душе считают себя альпинистами.

– Вы не можете понять швейцарцев, не побывав в Альпах, – говорит мне Дитер.

Так что я еду туда.

Сюзан и я приезжаем в типичный альпийский город Церматт. Электронное обращение приветствует вас на японском и четырех других языках.

Маленькие электромобили носятся по всему городу. Обычные автомобили запрещены экологическим регулированием, которое швейцарцы с удовольствием взяли на вооружение для того, чтобы защитить свои любимые Альпы.

Мы садимся на канатную дорогу, которая везет нас на вершину горы, примыкающей к знаменитому Маттерхорну. Сейчас все еще лыжный сезон, и все (кроме нас) одеты в модные лыжные костюмы. В основном это пожилые люди, бодрые и состоятельные.

Самое лучшее, что есть в этой горной местности, как я понимаю, – это свет. Оттенки и интенсивность света постоянно меняются, по мере того как солнце скользит по пикам гор. Итальянский художник девятнадцатого века Сегантини однажды сказал, что люди гор видят солнце как огненный шар, полный силы и энергии, в то время как жители равнин знают только усталое и пьяное солнце.

Наконец мы достигли пика – 12,763 фута. Знак сообщает нам, что это «самая высокая горная вершина Европы, до которой можно добраться по канатной дороге».

Окружающие условия немного сбивают наш приключенческий настрой. Идет небольшой снег. Видно небольшие деревянное распятие, немного странное в светском государстве. Внизу два слова: «Будьте человечнее». Чувство спокойствия захлестывает меня, чувство настолько необычное, что я удивлен ему. Я не признаю его. Но нет никаких сомнений в том, что оно есть. Я спокоен.

Натуралист Э. О. Уилсон дал определение этому теплому, размытому чувству, которое я испытываю: биофилия. Он определил его как «врожденную эмоциональную принадлежность человека к другим живым организмам». Уилсон утверждал, что наша связь с природой глубоко укоренилась в нашем эволюционном прошлом. Эта связь не всегда действует положительно. Возьмите, например, змей. Шансы встретиться со змеей, не говоря уже о смерти от змеиного укуса, чрезвычайно малы. Тем не менее исследования показали, что люди боятся змей больше, что автокатастроф, убийств или любых других куда более правдоподобных способов, которыми мы могли бы встретиться со смертью. Страх перед змеями живет на уровне самых примитивных инстинктов. Страх шоссе Лонг-Айленда на этом фоне совсем незначителен и появился куда позже.

С другой стороны, биофилия, как ее называет Уилсон, также объясняет, почему мы воспринимаем природные пейзажи с таким спокойствием. Это в наших генах.

Именно поэтому ежегодно зоопарки посещает больше людей, чем все спортивные мероприятия, вместе взятые.

В 1984 году психолог Роджер Ульрих изучал пациентов, восстанавливающихся после операции на желчном пузыре в больнице Пенсильвании. Некоторые пациенты находились в палате с видом на кроны лиственных пород деревьев. Другие были помещены в палаты, окна которых выходили на кирпичную стену. Ульрих описывает результаты: «Пациенты палаты с окнами на деревья восстанавливались после операций в куда более короткие сроки, от них было меньше негативных комментариев и замечаний медсестрам, и, как правило, среди этих пациентов наблюдалось куда меньше послеоперационных осложнений, таких как постоянные головные боли и тошнота, требующих дополнительного приема лекарств. Кроме того, пациенты из палаты с видом на стену требовали больше инъекций сильнодействующих обезболивающих».

Последствия этого исследования значительны. Близость к природе не только дает нам теплое ощущение причастности. Это реально влияет на наше физическое состояние. Это гигантский скачок к пониманию того, что близость к природе делает нас счастливее. Вот почему даже самые простые бизнес-центры, как правило, включают парк или атриум (понимая, очевидно, что счастливый сотрудник куда более продуктивен).

Биофилия не влияет на стратегическое управление. Она апеллирует к куда более глубокой и общечеловеческой склонности – эгоизму. Она говорит, по сути, что следует защищать окружающую среду, потому что она делает вас счастливее. В такой стране, как США, где слово «счастье» фигурирует во всех основополагающих документах, экологам стоило бы уже давно вцепиться в идеи биофилии.

И я, конечно, не мог оставить ее без внимания. Я чувствую, как я парю над долиной. Я читаю другой знак: «Велики дела Господни», – и я ловлю себя на том, что ощущаю тихое согласие. Я чувствую легкость мысли и слышу щебечущую мелодию. Неужели я получаю трансцендентальный опыт?

Нет, это телефон Сюзан сигнализирует о получении сообщения. Самый высокий пик Европы, на который можно добраться по канатной дороге, оказывается, доступен и для сотовых сетей. Мой момент блаженства испаряется, как снег в июле.

Вернувшись в Церматт, я размышляю над тем, что случилось со мной на горе. Самым рациональным объяснением выглядит гипоксия – недостаток кислорода. Эта болезнь имеет множество симптомов (включая смерть как конечный симптом), но самым распространенным является чувство эйфории.

Кроме того, я обнаружил, что проголодался. Сюзан решает, что мне нужно попробовать фондю. Последний раз я слышал слово «фондю» или хотя бы думал об этом – в 1978 году. У моей матери был набор для фондю. До сих пор ясно помню его. Бледно-оранжевый, с небольшими углублениями для крошечных вилок. Он стоял в нашей столовой долгие годы как какой-то музейный экспонат. Я не помню ни разу, чтобы его кто-либо использовал.

Наше фондю приносят в большой стальной миске. Никакого оранжевого, что радует. После нескольких порций эйфории не наступает, но я чувствую себя, как мне кажется, настоящим швейцарцем. Довольным. Нейтральным. Может быть, это объясняет швейцарский нейтралитет. Может быть, это основано не на глубинной морали, но на более практичных причинах. Фондю и войны несовместимы.

Вернувшись в Женеву, Сюзан знакомит меня с Халилем – молодым швейцарцем, который присоединяется к нашей группе. Мы пьем вино. Он не очень хорошо владеет английским, так что его американская подруга – блондинка из Миннесоты – переводит. Ее зовут Анна. Она очень мила, когда трезвая, но сырая горечь проявляется, стоит ей выпить, что, по моим наблюдениям, довольно частое явление.

– Почему швейцарцы так счастливы? – спрашиваю я Халиля.

– Потому что мы знаем, что в любой момент можем убить себя, – отвечает он со смехом, но он не шутит. В Швейцарии одно из самых либеральных законодательств в части эвтаназии. Люди приезжают сюда со всей Европы, чтобы умереть. Странность этого явления зашкаливает. В стране, где нельзя пользоваться сливом в туалете после 22.00 или косить лужайку по воскресеньям, совершенно законно можно покончить с собой. Когда я сказал друзьям, что собираюсь в Швейцарию в поисках счастливейшего места, многие из них спрашивали: «Не слишком ли у них высок процент самоубийств?» Да, он довольно высок, один из самых высоких в мире.

Все это кажется не имеющим абсолютно никакого смысла. Как счастливейшая из стран может иметь такой высокий процент самоубийств? Объяснение на самом деле довольно простое. В первую очередь число самоубийств статистически все же довольно небольшое, так что это не слишком сильно отражается на исследованиях в области счастья, так как шансы исследователя встретить суицидально настроенного человека сравнительно низкие. Но есть еще одна причина. Вещи, которые мешают нам убить себя, отличаются от тех, которые делают нас счастливыми. В католических странах, к примеру, очень низкий процент самоубийств, поскольку сводить счеты с жизнью там тяжелый грех. Но это не значит, что жители счастливы. Хорошее правительство, востребованность на работе, сильные семейные связи – все это основные компоненты счастья, но, если вы недовольны, по-настоящему подавлены, ни один из них не помешает вам покончить с собой.

Частично проблема, возможно, кроется в том, что постоянно находиться в окружении счастливых людей может стать невыносимым. Франц Хохлер, известный швейцарский писатель, как-то сказал мне: «Если я несчастлив, я думаю: черт, вся эта красота, все эти функциональные возможности, какого черта я несчастен? Что со мной не так?»

Каждая страна имеет свой набор вопросов, которые задают на вечеринках. Простой вопрос из одного предложения, ответ на который открывает все тайны о человеке, с которым вы только что познакомились. В США это: как поживаете? В Великобритании: в какую школу вы ходили? В Швейцарии это: откуда вы? И это все, что вам нужно знать. Швейцарцы имеют очень глубокие корни. В их паспортах обязательно указан город их предков. Не место жительства. Они, возможно, даже родились в другом месте. Но это их дом. Говорят, что швейцарцы являются швейцарцами только после того, как они покидают страну. До той поры они определяются как женевцы и цюрихцы или по любому другому месту, откуда вышли их предки.

Неудивительно, что именно швейцарцы изобрели современную модель ностальгии. Они первые применили это слово – «Heimweh» (тоска по родине) – к этому мучительному чувству перемены мест, чувству потерянности, которое мы испытываем, находясь вдали от места, которое мы называем своим домом.

Я думаю: может быть, счастье, как и политика, всегда локально? Не уверен.

Но совершенно ясно, что швейцарский фокус на местном заставляет людей чувствовать связь с землей. Есть и минусы, конечно. Как писал Джонатан Стейнберг: «Очень многие не знают о том, что происходит по соседству». Это неудивительно в стране с четырьмя официальными языками. Или, как однажды сказал мне один швейцарский приятель: «Швейцарцы так хорошо ладят друг с другом, потому что совершенно друг друга не понимают». Может быть, они доверяют друг другу. Я мог заказать номер в отеле, не указывая номер своей кредитной карты. Я заправлял машину без предоплаты. Многое в Швейцарии работает на системе доверия и чести, как, например, маленькие безлюдные хижины на склонах Альп. Во многих даже есть еда. Вы можете поесть и оставить деньги, уходя.

Джон Хеллиуэлл, канадский экономист, провел много лет, изучая взаимосвязь между доверием и счастьем. Он обнаружил, что эти два понятия неотделимы друг от друга. «Вы не можете чувствовать сопричастность, если вы не доверяете людям, с которыми регулярно взаимодействуете. Взаимодействие порождает доверие, доверие поддерживает взаимодействие. Это двусторонний поток, где оба компонента имеют решающее значение».

Или рассмотрим это утверждение: «В общем, людям можно доверять». Исследования показали, что люди, которые согласны с этим утверждением, – счастливее, чем те, кто не согласен. Особенно важно доверять вашим соседям. Простое знакомство с ними может обусловить реальную разницу в качестве вашей жизни. Одно исследование показало, что из всех факторов, влияющих на уровень преступности, самый важный – не число полицейских патрулей в округе, но то, сколько людей вы знаете в районе пятнадцати минут ходьбы от дома.

Я влюблен. Объект моей страсти – не женщина и даже не человек. Это швейцарская железнодорожная сеть. Я люблю ее. Я люблю то, как поезда бесшумно скользят, как изящно открываются и закрываются стеклянные двери между вагонами. Мне нравится, как ходит между вагонами обслуживающий персонал, приносящий вам свежий кофе и изысканные блюда китайской кухни. Я люблю деревянные панели в ванных комнатах. Я люблю кожаные сиденья. Я люблю, когда приходит время и маленькая платформа волшебным образом появляется под ногами. Я фактически переполнен желанием остаться в швейцарском поезде навсегда, курсируя между Женевой, и Цюрихом, и чем угодно. Это не имеет значения. Я счастлив здесь, в швейцарском поезде.

Но я не остаюсь в нем. Я выхожу в Берне, сонной швейцарской столице. Она такая, как ее описала прекрасная американка Анна: причудливая и экстремальная. Да, здесь множество крайне причудливого, думаю я, прогуливаясь по старому городу-крепости. Затем я вижу, как кто-то написал на стене: «К черту полицию». Совсем не странно. В любом другом месте я бы решил, что эта надпись оскорбительна. Но в Швейцарии я рад любому признаку жизни.

Я посещаю здание швейцарского парламента, здание, которое умудряется быть большим и помпезным, но в то же время элегантным. У каждого народа есть свои знаковые фигуры, статуи, описывающие нацию в целом: флаг пехотинцев над Иводзимой, Горацио Нельсон, царственно взирающий с Трафальгарской площади. В Швейцарии есть некто по имени Николай Миротворец. Его статуя стоит здесь. Он стоит с протянутой рукой, ладонью вниз, как будто говоря: «Все, успокойся, давай поговорим об этом рационально».

Очень по-швейцарски.

Альберт Эйнштейн жил в Берне. Это город, где, по его словам, его посещали «счастливейшие мысли в жизни». Это место было откровением, которое помогло ему вывести его Общую Теорию Относительности. Его место было в скромной квартире на основной торговой улице города. Сейчас там небольшой музей. Он восстановлен в точности так, как это было, когда Эйнштейн жил здесь: диван, деревянные стулья, бутылка вина, маркированная 1893 годом, люлька для сына Ганса-Альберта, несколько черно-белых фотографий самого Эйнштейна, еще до того, как его волосы побелели, позирующего вместе со своей семьей. Его жена и сын смотрят в камеру, но Эйнштейн на всех фотографиях смотрит куда-то вдаль. Размышляет ли он об энергиях и сущностях? Или он думает: «Стоит ли мне развестись?» (Что он в конце концов и сделал.)

Я открываю французские окна, вытягиваю шею и смотрю вниз на улицу. За исключением пары машин, улица практически не изменилась с 1905 года. Я закрываю глаза на несколько секунд, затем открываю их снова, почти поверив, что я переместился во времени.

Эйнштейн, кстати говоря, доказал, что теоретически это возможно. Кто-то живет этажом выше бывшей квартиры ученого. Графический дизайнер. Жить в том же здании, где жил Эйнштейн! Сначала я подумал, что это было бы замечательно. Настоящий кайф. Но затем я понял, что это и огромное давление. Каждый раз, поднимаясь по лестнице, по которой поднимался Эйнштейн, – я бы разочаровывался в том, что мне не пришло в голову что-нибудь вроде E = mc². Нет, это не для меня.

Эйнштейн, как и я, считал Берн приятным городком, но скучным. И поэтому я задаюсь вопросом: если бы швейцарцы не были такими скучными, возможно, он бы никогда не сделал столько, сколько сделал? Никогда бы не разработал Общую Теорию Относительности? Другими словами, не продиктовано ли скукой наше желание создавать?

Британский философ Бертран Рассел так и думал. «Определенное количество скуки… необходимо для счастливой жизни», – писал он. Может быть, я недооцениваю швейцарцев. Может быть, они знают о скуке и счастье что-то такое, чего не знают остальные.

Терпение и скука тесно связаны между собой. Скука, определенный вид скуки – вызваны нетерпением. Вам не нравятся какие-то вещи, они недостаточно интересны для вас, так что вы решаете – и скука тут решение, – что вам надоело.

У Рассела было что сказать на эту тему: «Поколение, которое не может терпеть скуку, будет поколением маленьких людей, оторванных от естественных процессов, людей, в которых каждый жизненно важный импульс замедлен, и они будто срезанные цветы в вазе».

Я начинаю думать, что, возможно, швейцарцы не такие уж скучные. Они просто знают, что путь начинается извне.

Я воссоединяюсь со своей любовью. Возвращаюсь в швейцарский поезд. Моя следующая остановка – Цюрих, город настолько чистый, что на его фоне Женева кажется трущобами. Я заселяюсь в свою гостиницу, и мне нужно где-то убить время. Я совершаю небольшую поездку до близлежащего холма. Общественный транспорт Цюриха работает на доверии, за исключением того, что контролеры ездят вместе с пассажирами и примечают безбилетников. Доверяй, но проверяй. Это то, что происходит в моем автобусе – допрашивают мужчину средних лет. Он явно пытается объяснить, что уже выходит. Он выглядит раздосадованным, смущенным, но не испуганным. Я понимаю, что безбилетников пугает не штраф, а публичное унижение быть уличенными.

На вершине холма моему взору предстает весь Цюрих, словно на полотнах эпохи Возрождения. Я чувствую себя здесь в безопасности, и это происходит со мной, возможно, потому, что мы находимся на высоте. Может быть, это влияет на нас, как на шимпанзе, которые стремились забраться повыше на дерево и раскачивались на ветвях. С высоты они могли видеть любую потенциальную опасность, не опасаясь быть замеченными.

Это прекрасный день: чистое небо, видно все до горизонта. Люди принесли свои обеды и устроили импровизированные пикники. Я вижу пожилых мужчину и женщину, сидящих на скамейке в парке. Он носит итальянскую шляпу и сидит неподвижно. Рядом женщина с двумя собаками. Собаки, я клянусь, щиплют друг друга за пятки, улыбаясь. Они не привязаны, но и не пытаются бежать. Это же швейцарские собаки.

Это все замечательно, думаю я, но мне пора. Тип мышления, который обычно срабатывает, но на этот раз я останавливаюсь. А куда, собственно, я собрался? Сейчас 3 часа дня, прекрасного весеннего дня в Швейцарии. Меня никто не ждет, спешить некуда.

Британский ученый Авнер Оффер писал, что «достаток порождает нетерпение, а нетерпение подрывает благосостояние». Он прав. Вы не увидите много нетерпеливых бедных людей (они несчастны по другим причинам, позже я расскажу об этом подробнее). А затем меня осенило. Швейцарцы богаты и терпеливы – редкое сочетание. Они знают, когда остановиться. На самом деле, я пробыл в Швейцарии две недели, и за это время ни один человек не посмотрел на свои идеально работающие позолоченные швейцарские часы и не сказал «я должен идти» или «мне давно пора вернуться к работе». На самом деле это я все время поглядывал на свои пятидесятидолларовые «Seiko».

При помощи друзей я создал блог для сбора комментариев швейцарцев о счастье. Один, в частности, привлек мое внимание, и сейчас я его вспомнил.

«Может быть, счастье заключается в следующем: не чувствовать, что вы должны быть где-то еще, делать что-то другое. Возможно, нынешние условия в Швейцарии… создали возможность просто «быть» и просто «быть счастливым».

Так что я сижу на вершине холма еще минут двадцать. Все это время я непоседлив. Это практически убивает меня. Но я делаю это, не впадая в крайности. Я считаю, что это незначительный перерыв. Меня осеняет, что я не-швейцарец по очень многим пунктам. Я не люблю правила. Я не аккуратен. Я склонен к диким колебаниям настроения.

У меня нет каких-либо накоплений, если не считать смятую десятидолларовую купюру в моем бумажнике, которая, я думаю, была напечатана в 1981 году.

Единственное, что у нас есть общего, у Швейцарии и у меня, – наша любовь к шоколаду. Незначительная схожесть. Швейцарцы потребляют огромное количество шоколада, и есть некоторые достоверные доказательства того, что шоколад делает нас счастливее.

Для того чтобы исследовать эту гипотезу, я посещаю шоколадный магазин. Это напоминает мне о съедобной картинной галерее. Служащие держат трюфели пинцетом, как если бы они рассматривали редкие и драгоценные камни. Я вижу целую стену шоколада всех мыслимых видов. Шоколад с какао из Колумбии и Эквадора и Мадагаскара. Шоколад с добавкой апельсина и малины, фисташек, изюма и коньяка, рома и чистого солодового виски. Я покупаю по одному кусочку каждого вида и беру их в свой номер в гостинице, чувствуя себя совершенно как ребенок в магазине конфет. Я запираю дверь и раскладываю мой улов на одеяле. Я кусаю мадагаскарский – конечно, он хорош, не существует такого понятия, как плохой швейцарский шоколад.

Но, как я уже сказал, это не просто пир. Это исследование. Ученые выделили химическое вещество в шоколаде, которое заставляет нас чувствовать себя хорошо. На самом деле их несколько. Триптофан – то, что использует мозг, чтобы выработать нейромедиатор серотонин. Высокий уровень серотонина может вызывать чувство эйфории, даже экстаза.

Также есть вещество, называемое анандамид. Это тоже нейромедиатор, который нацелен на те же области мозга, что и тетрагидроканнабинол, активный ингредиент марихуаны. Но эта шоколадно-марихуановая теория остается только теорией, так как, согласно статье BBC, «по оценкам экспертов, вы должны съесть несколько килограммов шоколада», чтобы почувствовать такой же эффект. Несколько килограммов, да? Интересно, думаю я, расправляясь с распростертым передо мной изобилием, словно на банкете.

Связь между выбором и счастьем в Швейцарии сложна, как нигде. Мы считаем, что возможность выбирать сообразно нашим желаниям делает нас счастливыми. Это, как правило, верно, но не всегда. Как Барри Шварц убедительно показал в своей книге «Парадокс выбора», есть такая вещь, как «слишком много выбора». Столкнувшись с избытком вариантов (особенно бессмысленных), мы теряемся, перегружаем себя, становимся менее счастливыми.

С одной стороны, швейцарцы имеют больше возможностей, чем любые другие люди на планете, и не только в вопросах шоколада. Их система прямой демократии означает, что швейцарцы постоянно голосуют по любым вопросам – большим и малым: стоит ли присоединиться к Организации Объединенных Наций, следует ли запретить абсент. В среднем швейцарский человек голосует шесть или семь раз в год. Швейцарцы считают, что все, что стоит делать, стоит делать серьезно. И голосуют. В какой-то момент швейцарцы фактически проголосовали за увеличение своих собственных налогов. Я не могу представить себе американских избирателей, делающих то же самое.

Система прямой демократии несовершенна. Это действительно демократия народа, а люди иногда могут быть полными идиотами. Например, в Швейцарии у женщин не было права голоса, даже в собственном кантоне, до 1971 года, а на государственном уровне – до 1991 года. Тем не менее канадский исследователь счастья Джон Хеллиуэлл не считает, что качество правительства является единственной наиболее важной переменной, которая объясняет, почему некоторые страны счастливее, чем другие. Другой исследователь, швейцарский экономист Бруно Фрей, исследовал взаимосвязь между демократией и счастьем в двадцати шести кантонах Швейцарии. Он обнаружил, что кантоны с наибольшим числом референдумов, большей демократией, также были счастливейшими. Даже иностранцы, живущие в этих кантонах, были счастливее, пусть и не имея права голоса (хотя их градус счастья не был столь же велик, как у избирателей).

Похоже, швейцарцы умеют выбирать. Тогда как объяснить результаты небольшого, но изобретательного эксперимента психолога Пола Розина из Университета Пенсильвании? Он попросил людей из шести стран (США, Великобритании, Франции, Германии, Италии и Швейцарии) ответить на простой вопрос: «Представьте себе, что вы захотели мороженого и стоите перед двумя магазинами. В одном предлагается выбор из десяти вкусов. В другом – из пятидесяти. Какой магазин вы выберете?»

Только в одной стране, в Соединенных Штатах, большинство (56 процентов) респондентов отдали предпочтение магазину с пятьюдесятью вкусами. Швейцарцы были на другом конце спектра. Только 28 процентов предпочли магазин с большим количеством вариантов. Выбор означает счастье только тогда, когда это выбор о чем-то, что имеет значение. Избирательные вопросы, вопросы мороженого – тоже, но пятьдесят вкусов – слишком большой выбор.

Я снова в поезде. На этот раз пункт моего назначения – Сен-Урсан, про который мне сказали, что это «город среднего возраста». Когда я услышал это, я представил себе, что весь город наполнен лысеющими, пухлыми мужчинами за рулем красных спортивных автомобилей. На самом деле швейцарец имел в виду город, не изменившийся со времен Средневековья.

Его зовут Андреас Гросс, и все говорили, что он тот, с кем я должен встретиться. Он член швейцарского парламента и большой сторонник прямой демократии. Он путешествует по миру, продвигая достоинства этой модели. Он известен тем, что в 1989 году вывел на голосование инициативу упразднить швейцарскую армию. Никто не думал, что эта инициатива получит большое количество голосов. На самом деле, 35 % проголосовали «за». Швейцарцы были в шоке. Инициатива встряхнула армию, и сегодня ее численность вдвое сократилась по сравнению с 1989 годом. Я иду в вагон-ресторан. Ничего общего с вокзальной забегаловкой. Меню на четырех языках предлагает мне выбор: пенне из свежих грибов или ризотто со свежей спаржей. Я в раю. Поезд пересекает языковую разделительную линию между немецкой и франкоязычной частью Швейцарии, и я спрашиваю на французском и немецком языках:

– Я хочу кофе. У вас есть?

Швейцарцы переводят все как минимум на три языка. Это означает, что чтение даже самого простого знака занимает много времени. Я вижу один, который говорит: «Опасность: не пересекать железнодорожные пути». К тому времени, как вы доберетесь до английского в нижней части лингвистической пирамиды, вы уже окажетесь на электрическом стуле.

Мы прибываем в Сен-Урсан, и Андреас Гросс встречает меня. Он носит джинсы, у него борода с проседью и лишь намек на животик. Он больше похож на стареющего хиппи, чем на парламентария. Мы направляемся в его институт, который на самом деле просто переделанный старый дом.

Андреас делает мне чашку эспрессо (вклад Италии в счастье), и мы садимся поговорить. Быстро становится очевидно, что Андреас не слишком заинтересован в бизнесе счастья. Это недостаточно серьезно для него. Он хочет говорить о прямой демократии и пленарных заседаниях, серьезных швейцарских подданных. Он цитирует Руссо и говорит такие вещи, как «я хотел бы, чтобы швейцарцы больше походили на швейцарцев, чем они думают». Я понятия не имею, о чем он говорит.

Он говорит мне, как Швейцария заботится об окружающей среде, что он собирается потратить сумму, эквивалентную двадцати миллиардам долларов, чтобы вырыть огромный туннель под Альпами. Грузовики, которые ездят по всей стране, поставят на поезда и будут транспортировать буквально через горы. Он говорит мне, что «права человека – дитя войны. Все великие достижения человечества прошли через войны». Швейцарцы не воевали с 1848 года.

– Значит ли это, что швейцарцам нужно больше войн? – спрашиваю я.

– Нет, нет, нет, – отвечает он, пропуская мой сухой юмор. – Нам нужно найти другие способы продвижения прав человека.

Мы говорим еще немного о постмодернизме, демократии и нейтралитете, прежде чем углубиться в тему, с которой начались мои швейцарские приключения: чистые туалеты. Андреас, как Дитер, очень любит их.

– Даже на самой маленькой железнодорожной станции туалет чистый, – говорит он с гордостью.

Мы как раз подъезжаем к такой. Мы прибыли рано, на улице дождь. Воздух напоен сладостью. Мы сидим в его старом Saab и продолжаем разговор.

Он говорит мне, как однажды он встретил стареющего американского активиста из несгибаемых старожилов 1960-х, который отправился в Никарагуа и встал плечом к плечу с сандинистами. Андреас впечатлен его идеализмом и жалуется, что американская молодежь потеряла свою мятежную искру. Сегодня в США один человек ничего не меняет.

– Почему вы не создадите полноценное представительство? – спрашивал его Андреас.

– У меня нет времени на подобную бюрократию, – огрызался американец.

– Вы предпочитаете биться головой о бетон еще двадцать лет? – задавал вопрос Андреас.

Причем для Андреаса проблема не в битье, а в бетоне. Изменение системы, по его мнению, довольно скучная процедура. Тихо менять мир – это очень швейцарский подход, достойный восхищения. Он требует терпения и высокой терпимости к скуке. У швейцарцев есть и то и другое.

Я ловлю последний взгляд Андреаса Гросса. В США, думаю, он был бы одним из ворчливых болтунов в какой-нибудь кофейне в Беркли. Здесь – он выдающийся парламентарий, который почти полностью отменил всю швейцарскую армию. Лучшее доказательство того, что швейцарцы не так уж скучны в конечном итоге.

Когда я сажусь в очередной поезд, который увезет меня из Швейцарии, мною неожиданно овладевает печаль. Я буду скучать по этому месту.

Но счастливы ли они? По всем признакам – да. Или признаки неверны. У меня нет слов. Мы имеем гораздо больше слов, чтобы описать неприятные эмоциональные состояния, чем приятные. (И так со всеми языками, а не только с английским.) Если мы несчастны, у нас целый шведский стол из слов. Мы можем сказать, что мы чувствуем себя опущенными, меланхоличными, несчастными, угрюмыми, мрачными, унылыми, на дне, бесприютными и много другого.

Но если мы счастливы, то шведский стол напоминает салат-бар в Pizza Hut. Мы могли бы сказать, что у нас приподнятое настроение или мы наполнены блаженством или чувствуем его. Эти слова, однако, не передают оттенков счастья.

Нам нужно новое слово, чтобы описать швейцарское счастье. Что-то большее, чем просто довольство, но меньшее, чем полноценная радость. Удовольствие, возможно. Да, это то, чем швейцарцы обладают: полноценное удовольствие.

Мы могли бы использовать это слово для описания всех видов ситуаций, в которых мы чувствуем радость и одновременно спокойствие. Слишком часто, когда мы говорим, что радуемся, на самом деле мы просто возбуждены. Существует неистовый характер нашей радости, дуновение паники; мы боимся, что момент может внезапно оборваться. Но есть и другие моменты, когда наша радость более приземлена. Я говорю не о трансцендентальных моментах блаженства, а о чем-то меньшем, о чем-то швейцарском.

Мы могли бы испытать полноценное удовольствие, когда мы делаем какие-то банальные вещи: подметаем пол, сортируем мусор, слушаем старого доброго Боба Дилана. Да, это оно. Швейцарцы не знают, каково это, быть счастливыми, но они уверены, что знают, как порадовать себя.